***
Мы не вмещались
            за дощатый стол.
Была я младшей,
          и в семье – девятой.
Отец и мама.
          Бабушка, ребята
и мы с сестрой.
         А если гость пришёл,
то для меньшой недоставало
                                         места,
меня кормили где-то
                          в стороне,
и как-то неуютно было мне,
и грустно оттого,
                   что в доме тесно.
Прошли года,
                мы вышли за порог.
Нас жизнь звала
                от очага родного,
и мы на зов кидались
                             бестолково,
как мчит на свист хозяина
                               щенок.
И часто, в суете своей
                               спеша,
не вспоминали о далёком
                                   доме.
Забот иных хватало.
                            На изломе
черствело время
                     так же, как душа.
И вместе мы собраться
                               не могли,
нас собирали только
                                дни утраты.
Сначала бабушку,
                 потом отца и брата
мы проводили в вечный
                                     дом земли.
Мы неустанно рушили ту связь,
что нас, наверно,
                                  берегла годами.
Оправдывались мы
                                  детьми, делами,
а нить меж нами всё
                                  рвалась, рвалась…
Но сила, что гнала нас
                                        прочь и прочь
внезапно изменила направленье.
Мы сразу стали
                                старшим поколеньем,
всего лишь за одну - без мамы - ночь.
Вот в доме снова
                                шумно, людно, тесно.
Все собрались 
                            и сели у стола.
И мамино
                      пустующее место
впервые
                    я несмело заняла.

***
1.
Я не отдам полцарства за коня.
К чему мне конь? – Их нет уже в помине.
Пусть иногда найдётся в рыжей глине,
как будто след давнишнего огня,
истёртая и ржавая подкова, – 
сулит ли это счастье для меня? –
Наверно, нет. Я помню, как без крова

скитались две последних на селе,
ненадобных совхозу, лошадёнки.
С шестых уроков бегали девчонки,
чтоб накормить их. Жил навеселе
последний конюх. Став разнорабочим,
недолго он держался на земле,
сошёл на нет, подобно многим прочим.

Скосило с девяностых полсела:
болезни, водка... Благо, если старость.
А скольких деревушек не осталось – 
исчезли, точно выгорев дотла.
Что лошади, когда для государства
обузой – люди? Всё бы отдала,
чтоб прекратились беды и мытарства.

Но не было и раньше у меня,
да и не будет царства иль полцарства…

2.
Чего жалеть? Для завтрашнего дня
недостаёт  проворства мне и силы.

…а всё же вспомню: брат привёл коня
и к плугу встал, а бабушка учила
и хмурилась: ломает борозду. – 
Хотелось ей, чтоб внук освоил дело.
Пошло на лад, и радостно смотрела
вокруг она, лошадку в поводу
ведя домой. 
                         А ночью во дворе
хруст сена…– 
                       генетическая память,
усни навеки! – 
                           … утро в октябре,
век двадцать первый цепкими сетями
меня оплёл, и вырваться невмочь,
а хочется, к чертям пославши Сети,
вернуть тот день и, повторив точь-в-точь,
услышать конский топот  на рассвете.

НА ЗАДВОРКАХ
Осипла ворона. 
                        Её безнадёжное «кар»
висит на задворках, 
                  над  местом былого остожья,
где набок склонился
                       торчащий из снега стожар,
забытый людьми,
                   точно вся задичавшая пожня.
Послушай, ворона!
                      Нельзя воскресить старину.
Не будем кричать
                  над останками прежних угодий.
Без боя отдали
                              и прошлое мы, и страну.
И сыты, и пьяны,
                               а пуще того - в новогодье.
Чего ж тебе надо?
                            Какого ты просишь житья?
Хрипишь еле слышно
                   над лугом и брошенной пашней,
и словно болит 
                            неусыпная память твоя,
а нам будто вовсе 
                  не больно, не горько, не страшно.

***
Метался снег, и ветры голосили,
и выстыл дом – ни капельки тепла.
И словно я одна была в России,
да и Россия маленькой была.

Зажатая нахлынувшею тьмою – 
домашний свет едва мерцал во мгле,
я вспоминала небо голубое,
цветы  и травы на родной земле.

Мерещились вокруг чужие станы,
в окно глядела мутная звезда.
И думалось, что скоро жить устану,
а утро не наступит никогда,

что середина жизни, как печатью,
межвременьем тягучим скреплена,
что раньше срока постарели братья,
что без войны давно у нас война,

и если горизонт зальётся алым – 
не разобрать, пожар или восход.

Храни, Господь, причалы и вокзалы,
детей храни – хотя бы в Новый год…

ЗАПАХ БЕДЫ
А старухи опять 
                          запасаются  мылом и солью.
Запах близкой беды 
                      им доподлинно с детства знаком.
И молчит в ожиданье
                                   пустынное русское поле,
а с окраины тянет 
                                 и порохом, и табаком,
да не тем, заграничным,
                             с заморским густым ароматом,
а махоркой простой,
                          словно старый встряхнули кафтан.
И уснуть я не в силах, 
                               как будто и впрямь виновата
в том, что плачут старухи
                            и смотрят с тоской на экран.

***
Живое проявляется на срезе.
Пугает боль, но если б не излом,
душа, наверно, продолжала грезить
до старости о чём-то о своём,
в уединенье, по заветам предков,
не ведая ни дыма, ни огня.
Но чей-то нож  коснулся нежной ветки,
и стон её донёсся до меня.
И я, подобно веткам краснотала,
хранящим до поры речной покой,
далёким листьям в лад затрепетала
на берегу над  северной рекой,
как будто и моя открылась рана,
и надо мной взметнулось вороньё,
и стрелы украинского майдана
летят сквозь сердце русское моё.

***
По утрам тяжелеют обычные вещи,
даже чашку из шкафа с трудом достаю.
И оборванный сон представляется вещим,
и качается мир, 
                            и стоит на краю.

Это жизнь. Это вечное преодоленье.
Я огонь разжигаю в печи,
                                           и во мне
от живого тепла разбегаются тени,
поднимается день,
                            будто тесто в квашне,

Набухает, ползёт
                            и становится хлебом
под моими руками, 
                                 привычно обмят.
И крошу, и ломаю его на потребу,
а к полуночи охну –
                                  он был или не был? –
но  плывёт над землёю его аромат.

***
Обижаюсь, услышав,
что реки – маленькие,
деревушки – невзрачные,
край – заброшенный.
Для меня каждый цветик – 
цветочек аленький,
и о каждой травинке грущу
нескошенной.

И дома называю
хозяев именем,
пусть дымок
не над каждою крышей
тянется.
А весною стою
над морями синими.
Кена, Чурьега, Сондола –
все красавицы.

А когда повезут – 
будет день –
дорогами
в наволоцкий край,
на моё пристанище,
мимо серых поженок
с перелогами…
Нет, не мимо! –
Со мною они останутся
навсегда...
 
***
По снегам осторожно ступая,
проминаю дорогу вперёд,
а зима вслед за мной заметает
и тропинку, и лето, и год,
словно лепит пространства иные,
где не будет случайного дня,
и тревожно былинки сухие
из-под снега глядят на меня.
Их пугает неясная доля –
переход в угасание, в тьму.
Чтобы зря не тревожилось поле,
наклонюсь и его обниму.
Буду гладить ладонями травы,
не расстанемся – корень один.
Не увёл меня век мой лукавый
от любимых российских равнин.
Ты со мной, моя вольная воля!
Угасает закат в облаках.
Дремлет поле, бескрайнее поле,
как младенец, на женских руках.

МОЛИТВА О СЕБЕ
Это дурное женское, 
глупое естество
плачет порой и молится,
Просит пустить на волю.
Только не слушай, Господи,
ты никогда его.
Да и куда же выпустишь? –
Лишь на реку да в поле.
Разве сумеет дурочка
жить на другом краю
даже своей деревни,
не то что чужого мира?
Вряд ли неделю вытерпит
и у Тебя в раю,
хоть и не привередница, 
пусть назовут придира – 
всё же не к быту, Господи, – 
хлеба и молока
хватит ей, чтоб насытиться
и не желать иного,
видеть из окон реки,
церковь да облака,
да иногда рождалось бы
и трепетало Слово…

Из новых стихов
Из новых стихов