… надо сдаваться. Время жатвы еще не пришло, – вслух думал Вася, глядя как вокруг шоркаются кривобоко чайки, глуповато склевывают песок, а затем в него же плюют. – Чудное, ей-Богу, смешное порождение, – и задавался новой мыслью: про песок, отчего он белый и уж больно меленький, прямо пудра сахарная, только не сладкий... Затем, задрав голову, дивился слишком уж нарочитой устремленности стрижей, что с криком пролетели вдоль берега к роще акаций на край лимана. Как только ведомый скрылся в серебряных листьях, он тотчас переметнул взор на лётный урок гусей, стройным клином шуршавших над синей рябью моря туда и обратно:

– В дорогу собираются, – покивал на воду. – Рыба ищет, где глыбже, а птица, где теплее… Отчего же человеку неймется? – спрашивал он неведомо кого, как за спиной на него всхохотнула игривая синеглазка:

–  Думай, Вася, думай, на то тебе Бог и черепушку дал, – весьма простовато для её красоты.

– А что думать, – без особого трепета подивился он, не обернув головы, и в тон её насмешливости сказал: – Третий день, как опустела пристань, как схлынули гости, как стал на якорь последний баркас, а солнце все греет и греет, но нет уже той мошкары, что еще неделю назад, перед дождем поедом ела, нет долгого журавлиного крика, не токует горлица... Жизнь – она вечная, а человек временный поверенный прихожанин… Ударить бы сейчас…

– Ударь, – поднырнула под его вытянутую руку русою головкою, не дав досказать ему, и выпорхнула всей статью вперед. – Ударь, – вскрикнула и побежала в ситцевом платье, в красных маках по белому прямо в воду, хохоча, спотыкаясь, роняясь всем телом в воду, захлебываясь кричала: Под лежащий камень вода не течет…

Вася, напротив, застыл ровно гуска на чересчур ретивого гусака. Что-то внутри души мешало ему вздрогнуть и погнаться за той радостью, с которой она толкнула в затылок, обогнала и побежала навстречу открытости синего моря и теперь вышла ровным движений крыльев на рейд и то и гляди скоро вовсе исчезнет  в бескрайности для человеческого взора горизонта.

Вася тревожился о будущем, но не о том далеком неведомом, что принято описывать в романах или проговаривать властями для масс, а о том, что ждет их сейчас. Васе было понятно, как, отмахав десять миль туда, она непременно возвратиться обратно... И все же он тревожился: к нему ли вернется? Это напряжение чувства каждый раз сковывало его сердце, да и все части тела. Он замирал. Тупо пялился в точку её движения и рот его не закрывался пока она не вынырнула из воды, блаженно пала мокрая на  песок и не крикнула ему весело:

– Рот-то, Вася, закрой, не то журавля проглотишь, – и журавль  действительно, этаким франтом перед ним кочевряжился, неведомо откуда взявшись, и так это по-барски выставляя вперед свою кочерыжку, задираясь клювом в синь неба, чем уже и его, и её приводил в изумление.

Журавль покрасовался, помиловался перед ними белизною груди, да и дал ходу на мелководье озёр, что гряда за грядою блюдцами разливались вокруг древлих сизых олив, перекатываясь с ноги на ногу, подлетая, едва-едва, на полметра не касаясь земли, разрезая пирог еще густого зноя.

Вася сделал несколько шагов навстречу морю, откуда подул ветер. Рябь быстро закопошилась, сменилась малой, затем большей волною. Вода плеснула брызги на берег, шевельнула серые разливы гальки…

– Ты бы, Вася, – в который раз ковырнула его, – хоть обозначился в море…

Но Вася не ответил ей. Он оставался, что называется, в себе. Где-то тревожился неожиданным шевелением, где-то затихал, когда видел  бродившую незнаемо розовую парочку пеликанов. Чудно видеть материковому, грубому человеку диковинную природу. Понятно, там лебеди, цапли, но откуда взялись белохвостые орланы или фазаны? – это, право, уж слишком для его черствого ума. И то, что ходят они по краю озер весьма выспренно, по-хозяйски, будто и нет тут их, того же Васи, к примеру… Он жадно смотрел их, напитывался этой чудною природой, зная, что в любую минуту все может кончиться.

– А ты, Вася, не бойся, – впервые в этот день сказала ему без насмешки, мягкой ласковостью в голосе, и даже как-то жалостливо, как ему послышалась.

– Да я и не боюсь, – тоже мягко и растянуто сказал Вася и прилег поперек ей, голова к голове.

– И правильно, – согласилась она и глаза в глаза поглядела ему. – Ты Ваню-то нашего не видал, – сказала, распластав вперед себя красивые, шоколадные от солнца руки на песке.

– И Абиссинии, и горы Небо, и Мертвого моря, – обернувшись на спину, сказал Вася, глядя на небо.

– Всё впереди, Вася…

– Марыся… – начал было говорить дальше, как она взъерошилась, схватилась с места и побежала вглубь косы босыми ногами по ковылю, что жег и резал её нежную кожу.

Вася, напротив, неспешно поднялся с места и двинулся в сторону моря. Задрав штаны, он пошлепал также поперек её маршрута  по воде, не сняв свои лапти.

На изгибе косы, где на взгорке одиноко торчала порыжевшая от ржи железная пирамидка, крашенная кем-то серебряной краской, с алою звездою во главе их пути пересеклись. Вася первым застыл перед неразборчивыми фамилиями морских пехотинцев, нашедшим под этим памятником свой последний приют, погибнув за други своя в бою с фашистами. Его грубые руки трепали и без того догнивающую черную оградку. По волнительному частому перебору пальцев легко угадывалось личная боль Васи за беспамятство, которому он знал цену.

Марыся подходила неспешно. Её вспыхнувшая было нервность охолонула. Пыл умерился. Сорвав по степи несколько еще не засохших васильков и незабудок, она, перекрестившись, положила их к памятнику и продолжила нутряную боль, начатую уже Васей: «Вечная память…».

– Здесь, – невпопад сказал ей, – мой батько лежат…

– То есть, – подивилась непониманием Марыся, – как лежат…

– Грязи много, – огляделся Вася по сторонам, – полезной. 

***
… в каменно-железной расщелине, по ту сторону красно-бурого Синая, в сажени от пещеры Лота Ваня молча кормил почтового. Он давно жил молча. Так уж вышло, что, оставшись после войны, унесенный ветром войны из Эдема Месопотамии на западный берег Иордана, он поселился вблизи Сафи, где Лот с дочерьми нашёл приют в пещере после того, как Богом был разрушен Содом. Мало встречался и жил с людьми, сторонился людных мест, но, по ведомой лишь Господу причине, не вернулся на родину. Здесь Ваня жил вдали от потока и потому в дни дождей он не знал придела своей радости. В грязных течениях и водопадах по отвесным стенам гор он слушал сводный хор пустынного течения Евфрата и Тигра, подслеповато вглядывался  сквозь непроглядность серо-желтого тумана Мертвого моря в источенный девятью ветрами соляной столп, в который превратилась Лотова жена, нарушившая повеление Господа не оглядываться при бегстве из Содома. Пещеру давно облюбовали палестинские христиане, окружили монастырскими постройками, византийским храмом с мозаичным полом...

Затем картинка сменялась слиянием музыки Южного Буга и тяжелого, ревучего как поток Моисея над Акабой и Петрой. Вблизи Акабы, в пещерах каменоломни, в церкви святого Иоанна, времен императора Константина жил его давешний знакомец о. Феофил, а в Петре, в громаде монастыря Дейр жил странник Григорий из Бар, каждодневно молившийся за весь мир на гробе Аарона, сродника Моисея, куда подолгу смотрел Ваня, листая лестовку…

Так и теперь, за тем же занятием села ему на плечи почтовая пара.

Ваня не дрогнул.

– Примчали милые, – сказал им, трижды облобызался с почтарями по христианскому правилу, – радости мои.

Душа Вани несказанно возрадовалась. Он давно ждал эту пару с весточкой от Марыси, но и у него к ней было неотложное дело. Собственно даже не к ней, а к Васе. Освободив сумку почтарей, он посыпал им гороху и неспешно прочел  письмо Марыси. Слов было не много, но все в слезах и упованиях, что он, Ваня, все же, когда-нибудь объявится пред очи родные сельчан… Марыся, сообщала, что отец Владимир служит теперь русским у шведов, а своего бытюшки пока в селе нет: наезжает по великим праздникам иерей из района и служит молебны. Самым печальным, на ее взгляд было сообщение о скорой смерти сестры Лили, во святом крещении Софии и сколько оне плакали, тогда как он о том не ведает. Однако то было не правдою, – Ваня знал и день, и час блаженного успения их любой Лилечки, и, читая неусыпаемую псалтырь, с той минуты скорбит и уповает на милость Божию о упокоении ея души во благих…

Сизари то спали, то делали лет туда-сюда для разминки. Ваня писал Марысе:

«Мир тебе Марыся и всем, и вся!
За все слава нашему Богу Иисусу Христу. Господь питает.  Живу в теплом месте, вблизи пещеры Лота, сына Харрана, племянника Авраама, – как промыслительно: так издыхал от ран я вблизи пещеры последнего, –  единственного родственника патриарха, кроме Сары, в земле Ханаанской. Авраам при разделении сказал Лоту: «Не вся ли земля пред тобой, отделись же от меня. Если ты налево, то я направо, а если ты направо, то я налево», – и племянник выбрал себе окрестность Иорданскую, которая вся до Сигора орошалась водой, как сад Господень, как земля Египетская. Там Лот неоднократно и тесно сближался с жителями Содома, которые были злы и весьма грешны пред Господом. Позднее, после поражения шести царств, вместе с Содомом и Гоморрой царем еламским Кедорлаомером, Лот со своими домашними был пленен. Твердость натуры Авраама освободила Лота от ига, но племянник не оценил по достоинству милость Божию, вернулся в грешный Содом, покуда не излился на него суд Божественного гнева.
Меж тем, по повелению Божию ангелы вывели из огня Лота с семьей. Жена его, за непослушание превратилась в соляной столп, а сам Лот удалился с дочерьми в гору...
Все это я пишу в напоминание тебе, Марыся, и другу нашему Васе, что живу я до сей поры лишь благодаря Бога нашего пещерою Авраама. Там и сегодня горит земля и люди. Уже не осталось ни одной христианской души в Месопотамии. Мне велено здесь быть. Следовательно, ему, Васе, – надоть собираться в дорогу.
Пусть немедля передаст тебе нашу голубиную семью и отправляется пешим ходом по житейскому морю через Иран в Эдем, где текут волшебные воды Тигра и Ефрата на жительство вблизи Авраама…
С тем земно кланяюсь.  Спаси Вас Христос. Аминь».

Минула звездная ночь. С рассветом Ваня экипировал почтовую пару.  Погрел сердцем их над пустыней и отпустил с миром.

***
Конечно, Вася не являл собою образ кротости. Ему не чужды были увлечения внешней стороной жизни, но  сказать, что Вася просто впечатлительная личность – это все равно, что ничего не сказать. Занятия почтовой фермой требовали от него столь полной самоотдачи, что на все остальное просто не оставалось времени.

Вася держал сильных телом и клювом, напоминающим качан цветной капусты, коротконогих, с длинными и сильными крыльями сизых, короткохвостых английских карьеров. Никогда не любил ни брюссельский, ни антверпенский и люттихский почтарей, считая их породой для забавы, а своих настоящими почтарями.

Вася прекрасно знал природу почтаря, который во многом по образу поведения похож на человека. Почтарь, привыкший к своему хуторку, к стрехе дома на куриных ножках, где бы не находился, с каким бы особым поручением, – всегда, как и человек, будет стремится домой, к его запаху и теплу, где живут его сродники...

Вася следит за всем. За почтарём, к примеру, требуется особая наблюдательность. Почтарь существо нежное. Он кормилец младенцев в прямом и переносном значении. Он кормит птенца из уст в уста. Когда младенец оперивается, то и тогда отец еще две недели согревает его по ночам… 

Вася блюдет, чтобы в голубятне были соль и известь, иначе самка   останется без яиц, а семья без приплода… Он четко знает, что лучшие голубята рождаются от четырехлетних родичей, что гонца должен выкармливать племенной голубь. Хозяин знает, что отнимать птенцов надо по очереди: большего и меньшего – голубья и голубку. Его питомцы живут в сухом, светлом, проветриваемом доме. Больные содержатся в отдельном от здоровых изоляторе. Он кормить птиц не реже  двух, но и чаще трех раз в день. Следит, чтобы всегда в запасах был желтых горох и вика...

Увлеченным почтовой службой, Вася денно и ночно жил своею почтовою фермою и ничем иным. Вот и теперь он рассматривал клейма пополнения на трех первых перьях правого крыла и номера, что выше клейма, проверяя соответствие записи в книге регистрации. И это далеко не праздное занятие...

С каким восторгом и любовью Вася может часами рассказывать о летной подготовке почтаря и почтовых парах. Слушая его, невольно удивляешься, как он в одиночку справляется со всем своим хозяйством. И нельзя поверить, что этот человек в одночасье способен изменить всей жизни…

***
… оба-два, как одно сидели спиной к памятнику, вытянув голые ноги к бившимся о берег бирюзово-желтым волнам моря. Она зачем-то гладила его по спине нежно, а он едва заметно покачивался взад-вперед, чем-то волнуясь.

– А он-то как здесь оказался? – невпопад спросила его.

– Сизарь? – подивился ее непонятности Вася, напряженно следивший за снижением скорости почтовых.

– Да, нет же, – изумилась невнимательности Марыся, – отец...

– У-у, ты вон о чем, – с непонятным равнодушием заметил он и еще сколько-то молчал, а после и вовсе увлекся парой: Видишь, сердцем-то к хате тянутся, а глаза сюда глядят… Интересно, Сенька кому пироги пекла? – Всю рань топталась, за сывороткой чуть свет прибегла, причитает: «Звиняйте!» – чудная, но нас любит. Ни к кому за хлебом не ходит, только к тебе: «Простите-простите, – стрекочет, что дятел, – опять автолавку прогавила, сорока глухая…» – само-то пчела-пчелой, а не гудит, стрекочет. Выйдет на крыльцо и: «Тю-тю-тю…», – пулемет пулеметом. Наши лишь головками вертят: чего ей неймется?

– Я же тебя про отца спрашивала, – обиженно замечает ему Марыся, – а ты мне про мерина…

– А, – смеется и тянет взглядом по окоему, – Витька чудён. Я ему сколько раз говорил…

– Да не ему, а мне ответь, – уже срываясь на возмущение, вскакивает с места Марыся.

Вася поднялся за ней неторопко, рукой потянулся к ее округлому плечику:

– Не ругайся, – виновато повел пальцами вниз по руке, – я и сам волнуюсь…

Она так затрепетала, того и гляди брызнет по зною слезами, голову вскинула кверху, к синеве небесной, да и сронила ее уже на грудь, затихла, но идет вперед Васи твердой поступью, загребает песок.

– …Его товарищи здесь все полегли, – запоздало аукнулся он на ее вопрос, – а он жил за них долго. И еще собирался. Лето было жарким. Я должен был родиться… И ту какой-то шнырь-начальник решил могилу эту перенести, а на её месте построить детские горки. Запустили уже бульдозер… Ну и он, отец, кинулся под трактор… Панфилыч распорядился: «До кучи, раз уже так вышло….» – Батю и схоронили, – сглотнул тоску сердешной боли. – Чудны дела Твои, Господи!

***
Они брели по приморской степи. Утомленные почтари кружалили над ними, но не садились, тянули время, когда уже вернутся домой и там основательно осядут для отдохновения.

Вася терпеливо наблюдал странность поведения почтарей, не делая никаких выводов. Марыся, напротив, чем ближе к дому, заметнее тревожилась, но тоже внешне держалась, чтобы не подать виду и не дать повода домыслам Васи.

Навстречу им, тяжко пыхтя от жары и вертя гривой, хотя и старый, шел все же с достоинством, который подобает его происхождению, пегий дворовый сторож Григорий. Заканчивалась степь. Минули дорогу и свернули через огород во двор, но почтовые по-прежнему не садились.  

– Чудны дела Твои, Господи, – повторился Вася и запел: «Алилуя, алилуя…» – что уж окончательно завело Марысю, потому как она знала, что «Алилую» Вася поет не спроста, в собенных случаях, когда что-то знает, а в простоте не скажет.

Марыся поняла, что в эти минуты должно произойти, то чего давно ждешь, но отчего стараешься мысленно держаться, так как оно должно изменить всю тебя, и она нежданно свернула от калитки:

– Давай еще в лавку зайдем, – и сама, было, побрела, тогда как Вася ей стал суперечь:

– После сходим, – сказал, – совсем они сбились. Надо сажать, – и птицы, будто ждавшие его слова, тотчас опустились на плечи Василию.

– Столько лет, – решилась Марыся, – а ничего не знаю. Вот и про отца твоего…

– Ты не озабачивайся, – не свойственной нежностью сказал Вася, – все минет. И миссию выполним, и вернемся…

***
… Она сидела на пороге, обернув ситцевым подолом по щиколотки голые ноги и читала письмо Вани в пятый раз. Она любила Ваню, ждала Васю и не знала, как и сколько ей надо будет держать почтовых…

И все ж жизнь не казалась ей конченой. Более того, она вдруг почувствовала в смене обстоятельств пронзительную жгучесть пламенеющего от любви ко всем сердца. Силы в ней прирастали, музыкой вскружили голову и Марыся возрадовалась. Она целовала маргаритки и кур, подсолнух и голубей, тянулась к проводам, чтобы целовать ласточек, но вдруг…

Средь ясного неба полил дождь. Марыся и теперь не спряталась под навес. Она смотрела вперед солнца и знала, что оттуда, с высоты Востока придет на Сороки Вася, чтобы вместе встречать весенние песни жаворонков…