Геннадий КРАСНИКОВ

РОДНОЕ

 

Мы живём в подлые времена, когда разрушается иерархия ценностей, когда в культуре и в общественном мнении правит бал бездарность, пошлость и серость, когда талантливые люди отодвинуты на обочину жизни, ощущая равнодушие и невостребованность, когда мы не знаем при жизни и забываем, не помним после смерти талантливых людей, предаём своих учителей, товарищей, дружбу, когда всё покупается и продаётся, а цена человеческой жизни, индивидуальности, порядочности катастрофически убывает… Может, поэтому даже в своём профессиональном кругу (даже в кругу единомышленников!), мы равнодушны друг к другу, разобщены, живём, словно родства не помнящие… Потому и не ведаем о жизни, не ведаем об уходе своих товарищей…
Так, с опозданием узнал я случайно из районной (не столичной, не литературной, не писательской!!!) прессы о том, что 1 сентября на 86-м году ушёл из жизни замечательный русский поэт Виктор Фёдорович Пахомов - заслуженный работник культуры РФ, почётный гражданин города Тулы, 27 лет возглавлявший Тульское отделение Союза писателей России. Помнят ли, знают ли собратья-коллеги об этой печальной утрате? Помянули ли его добрым прощальным словом, как в стихах Рубцова сказано: «За всё добро расплатимся добром, За всю любовь расплатимся любовью…»? Нет, не нашёл нигде я этих поминальных слов, кроме как у земляков Виктора Фёдоровича… Как же мы за громкими словами о России перестали слышать саму Россию, её голос, её сердце, её совесть, её народные истоки…  А ещё вроде как собираемся побеждать…
Хочу помянуть ушедшего замечательного поэта, гражданина и патриота России Виктора Пахомова, строками моего эссе, которое посвятил ему при жизни…

 

* * *

Памяти выдающегося русского поэта Виктора Пахомова

Имя Виктора Пахомова одно из дорогих для меня в современной русской поэзии. Тут многое сошлось и совпало: личное, эстетическое, этическое...

Первое, и, конечно, самое незабываемое, это то, что с творчеством Пахомова познакомил меня Николай Старшинов более четверти века назад, в годы нашей совместной работы в молодогвардейском альманахе «Поэзия». Николай Константинович высоко ценил стихи тульского поэта, в ту пору ещё учителя рисования и черчения из посёлка Бегичево. Не раз бывал я очевидцем, как Старшинов взволнованно читал именитым и неименитым посетителям альманаха, ранее не слыхавшим о Пахомове, его замечательные пронзительно-трагические стихи о военном детстве, о многотрудной судьбе российского крестьянства, особенно о тяжёлой доле русской женщины – крестьянки... Те стихи уже стали хрестоматийными, не раз перепечатывались в престижных антологиях и сборниках, а недавно были широко представлены в составленном мною третьем томе пятитомной антологии «Русская поэзия. ХХ век» (Москва, 2006).
 
Я глубоко убеждён, что без таких стихотворений Виктора Пахомова как «Болью сердечного зова...», «Крикну ли, шепну: Россия!..», «Лесные яблоки», «Это кладбище съело посадки...», «Поляна Победы», «Серые утицы, белые гуси...», «В сорок пятом», «Спутница», «Готовятся птицы к отлёту...», «Личико, что яблоко печёное...», «Письмо», «Моё село», «Тётя Поля», «Председатель», «О красоте», «Горизонта оплавленный пояс...», «На сельском кладбище», «Под осени тягостный ропот...», «Сорок первый», «У нас у всех с войною счёты...», «Нас выгнали немцы из дома...», «Сон» («Дымятся трубы. Крематорий...»), «Мы учились по книгам, где были заклеены маршалы...», «Последний немец был связистом...», «Горлинка», «Блудный сын», «Под скупым закатным солнцем...», «Марьюшка», «Навсегда», «Последний двоюродный брат...», «Тычок», «Горелый хлеб», «Гранитный солдат», «Мама», «Такого не слышал я сроду...», «Готовятся птицы к отлёту...», «Тёрн», «Если птицы не знают печали...», «Пусть трубы об этом раструбят», «Родное»... – невозможно во всей полноте понять и оценить отечественную поэзию последних 30-40 лет. Для иного поэта и половины, и четверти из этих стихотворений хватило бы, чтобы навсегда притулиться где-нибудь рядом с классиками. Да что там «четверти»!.. Если бы и одно только стихотворение «Сон» было написано, то и оно не затерялось бы среди драгоценных поэтических россыпей нашей литературы. Такой силы, такого драматизма, метафизического ужаса, выраженного простыми, обыденно-земными словами, нет, пожалуй, во всей поэзии со времён Дантова «Ада», разве что в прозе Андрея Платонова отыщутся аналоги, да в изобразительном искусстве - в картине Эдварда Мунка «Крик» или в графических листах Франсиско Гойи «Бедствия войны»:
        
Дымятся трубы. Крематорий.
Освенцим. Я уже развеян,
Лечу над Родиной, которой
Я и такой, сожжённый, верен.

Граница. Родина. Смоленщина.
Ветряк. Речушка. Перевоз.
Седая сгорбленная женщина,
Полуослепшая от слёз.

Её морщины словно шрамы.
Глаза с извечною мольбой.
Кричу, кричу ей: — Здравствуй, мама!
Я снова дома, я с тобой.

Вновь буду жить под отчей крышей
И никуда не пропадать... —
А мать меня совсем не слышит,
Меня не замечает мать.

Стоит, качается былинкой,
Концы платка прижав к плечу.
А я над нею пепелинкой
Летаю и кричу, кричу...
         («Сон»)

Если на Страшном Суде потребуются  свидетельства о преступлении германского «сумрачного гения» против нашего народа, то среди развёрнутых обвинительных свитков обязательно будут предъявлены и стихи Виктора Пахомова. И не только эти. Хотя, видит Бог, он не рвался в свидетели, а уж тем более в судьи. Просто он из того поколения, чьё детство, словно дрожащий неоперившийся птенец, было безжалостно выброшено войною из тепла родового гнезда в сиротство, в грязь, в трагедию обезумевшего мира, лежащего уже не только «во зле», но и в золе, в крови, в целом море «детских слезинок»...

При отступлении фашисты сожгли дом Пахомовых и восьмилетний Виктор вместе с матерью и младшими сёстрами, как и многие в те дни на опалённых почерневших пространствах России, испытал горькую участь погорельческого скитальчества, ища по уцелевшим голодным деревням жилья и куска хлеба. Под диктовку неграмотной матери мальчик писал на фронт письма отцу, неловким детским почерком передавая усталому солдату тихий плач крестьянской Ярославны и последнюю её надежду на благополучное возвращение на родное пепелище единственного защитника и кормильца. Но в 1943 году отец погиб под Орлом... Можно сказать, что в те роковые минуты и становился поэтом Виктор Пахомов, навсегда взяв на себя трудную ответственность - под диктовку матери, под диктовку России, под диктовку совести рассказывать о пережитом, о родном, о вечном, чем живёт на печальной своей земле человек. И главное здесь – в правильном, глубоко этическом, народном взгляде на жизнь, в христианском терпении и понимании посылаемых испытаний. Вот почему поэзию Виктора Пахомова я назвал бы историей неокаменевшего русского сердца, страдающего и сострадающего, верящего и любящего, непорочно сохранённого в катастрофах и катаклизмах ХХ века.

Даже в самых жутких сюжетах о горе, принесённом врагом, поэт не срывается в жестокую озлобленность, продолжая лучшие человечные традиции великой нашей литературы, в которой о войне писали В. Жуковский, Ф. Глинка, Д. Давыдов, М. Лермонтов, Л. Толстой, В. Гаршин, Н. Гумилёв, А. Платонов, К. Воробьёв, А. Твардовский, Н. Старшинов...
Вот он вспоминает, как в сорок первом году над женщинами и детьми, работающими на уборочной в поле, кружит немецкий самолёт:

         ...Мы, падая в изнеможенье,
         Кричали «мама!» каждый раз.
         И мама от крылатой тени
         Собою закрывала нас.
         Он не стрелял, он развлекался –
         Патроны, видимо, берёг.
         Но вдруг из облаков прорвался
         Наш краснозвёздный ястребок...

Наконец вражеский стервятник сбит, повержен наземь, и что же видят дети? –

         Мы, подбежав, глядели немо,
         И ноги налились свинцом:
         Из-под разорванного шлема
         Белело женское лицо.
         Открытый рот, вставные зубы
         И струйка пота – не слеза,
         И ярко крашенные губы,
         И подведённые глаза...

Какая точная и беспощадная деталь запечатлена на этом портрете, передающем характер «хорошо потрудившегося», «утомившегося» немецкого «аса», только что с высоты чужих небес над чужою Родиной игравшего жизнью и смертью беззащитных детей – «струйка пота», а не слеза застыла на женском лице. И как замечательно верно выбрана спокойная, будто в замедленном кино, интонация в финале, которая без надрыва и крика напоминает людям о высшей иерархии ценностей на земле:
 
         Испуганно шептались травы
         В тени разбитого крыла...
         Не верилось, что эта фрау
         Кому-то матерью была.
         («У нас у всех с войною счёты...»)

Но правда о войне была бы неполной, если бы Пахомов утаил, не показал, до какого края в отчаянье может дойти человек. Есть у него стихотворение, в котором суровыми тяжёлыми словами показано это отчаянье:

         Последний немец был связистом
         И даже ранен, что с того?
         А наши бабы в поле чистом
         Забили до смерти его...

Сила поэзии Пахомова в том, что, оставаясь верным правде жизни, он помнит, знает нравственные истоки нашего народа, знает, что перейдя предел (порою даже не по своей вине), мы почти в тот же миг испытываем раскаяние, тяжесть совершённого греха.

         ...Потом, бледны, белее мела,
         Шли, прекращая тарарам,
         И спотыкаясь то и дело,
         Назад, к обугленным дворам...
         («Последний немец был связистом...»)

Здесь ведь тоже – женская история, и краски, кажется, те же – только там, у «фрау», лицо «белело», а здесь лица «бледны, белее мела», и явно не «струйка пота», а стыд и мрачная тень вины легли на них за невольный, копившийся в горе и невыплаканных слезах взрыв эмоций. Но только Бог может судить этих исстрадавшихся женщин, солдаток и вдов, взвесив на своих небесных весах праведность или неправедность их нечаянного возмездия.

Виктор Пахомов в лучших своих стихах, как видим, является мастером. Даже в пейзажах (по первой профессии он художник), у него незатихающая боль за всё живое и родное, что запомнил он и сохранил в чуткой памяти с детства: «Серые утицы, белые гуси, Кромка прибрежного льда. Вечер, исполненный боли и грусти, Тихо плывёт в никуда. Берегом, месивом глины и снега Я поспешаю за ним К броду, где мёртво чернеет телега Сквозь оседающий дым. Выйду к деревне, колодец под крышей Доброй водой напоит, Чтобы я голову поднял повыше С мыслью, что не позабыт Этим вот миром, полями и далью, Лесом, оврагом, рекой, Здешнею радостью и печалью, Этой старухой с клюкой... Нету родни у печальной бабуси, Вот ведь какая беда! Серые утицы, белые гуси, Не холодна ли вода?». Признаюсь, что каждый раз, читая эти стихи, не могу справиться с перехватывающим горло волнением! Здесь ещё личное и в том, что описанные Пахомовым тульские картины, так напоминают мне соседние курские места, родину моей матери…

Вообще мало кто в нашей поэзии как Виктор Пахомов дал столько описаний женских характеров, судеб. А сколько у него прекрасных стихов, посвящённых матери! С необыкновенной любовью и состраданием рассказывает он о стариках и старухах, оставшихся в заброшенных вымирающих русских деревнях. Близким к творчеству Пахомова кажется мне рано погибший художник, один из создателей так называемого «сурового стиля», Виктор Попков. Также оставшийся без отца в войну, Попков, став художником, много ездил по опустевшим северным деревням, рисуя состарившихся солдатских вдов, доживающих свой горький век под строгими иконами в одиноких домах. Знаменитая его картина о сельских похоронах «Хороший человек была бабка Анисья» словно подробная иллюстрация напоминает стихотворение Пахомова «Тётя Поля»...

В последние годы творчество Виктора Пахомова становится всё тревожней. Новые трагедии, обрушившиеся на страну, отзываются новыми душевными ранами, иногда его голос невольно берёт публицистическую, ораторскую ноту, в которой меньше привычной философичности, неторопливости. Так комиссары поднимают в атаку бойцов. Но какая-то давняя, крестьянская мудрость попридерживает от роли «трибуна»: «Душа моя укромная, Зачем поём с тобой: “Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой!”» Ведь всё равно, как подсказывает опыт, в бесконечной схватке, длящейся в нашей стране весь двадцатый век – «В какого бы (врага – Г. К.) ни целили, А попадём в себя…». И тогда приходит то великое понимание смысла и спасения, которое кроме как словом «родное» и определить невозможно. Это то, о чём задолго до нас Тютчев скажет: «Не поймёт и не заметит Гордый взор иноплеменный, Что сквозит и тайно светит В наготе твоей смиренной». Это те корни, которые никакие ураганы и временные переломы истории не могут вырвать из отчей земли и русского сердца:

Притулились домишки к оврагу,
Как к родному прижались плечу.
Это чувствовать надо, варягу
Объяснять ничего не хочу.
Здесь мне дорого всё до былинки,
До мерцаний в студёной реке,
До сползающей тихо слезинки
У старухи на жёсткой щеке.
Родное»)

6 октября, 2017

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную