Вот уж залилось рыбки, так залилось! Всего в ручье было выставлено три «морды», а для заполнения пестеря «с чупышем» хватило и первых двух. Из последней снасти сорог да окуней пришлось «выливать» обратно в воду. Рыбешка, вовсю живая, булькалась в ручей, радостно плескала хвостами и шмыгала в разные стороны. А что делать, ежели ноша и без того получилась тяжеленная. С этой-то попробуй дошагай до дома по мхам, да лесным кочерыгам, по расхлябанной весенней размытости.
Но дело это, конечно же, разлюбезное – ловить сорожку в ручье около Малого Боровского озера. Кирилл Новоселов давно выпытал сорожью моду – заходить в него весной. Получалось так, что зимовала рыба в соседнем Большом Боровском, где еды хоть и поменьше, зато глубины больше, а значит, и кислорода зимой достаточно, а на лето возвращалась в кормовые места, в Малое озеро, где вдосталь травы и ила, и гуляла там остаток весны, все лето и всю осень, нагуливала жирок, наращивала свои бочка. Потом, на зиму, поздней осенью, перед ледоставом, опять скатывалась в соседний водоем, на глубину, и там в дреме проводила зиму. Природа!
На ручье, по которому рыба шастала туда-сюда, он делал заколы: перегораживал течение частыми колышками да еловыми и можжевеловыми ветками, чтобы рыбке ни в какую щелку не просунуться было, а посередке закола устраивал маленькие ворота, куда рыбеха и устремлялась. Да только тут-то и ждала ее хитрость: сразу за проходом попадала она в горловину морды, а из него в сам кут, из которого выхода уже не было.
Новоселову в радость разгадывать всякие там рыбьи хитрости-загадки, оттого и удачлив он в рыбалке. Кто бы еще в деревне вот так вываливал обратно в воду излишек пойманной рыбы? Никто, это факт.
Бушевала во всю свою распахнутую удаль весна. Над лесом тянули и призывно хоркали длинноносые вальдшнепы, зовущие спрятавшихся в траве самок. На Светлом болоте, что лежало в километре от озера, раздавались гортанные крики гусей – гуменников. Там, среди жухлой редкой травы всегда высыпало много клюквы, вытаявшей из-под ушедшего льда, к этой поре завсегда сладкой: зима вытягивает из этой ягоды всю горечь, и клюква теперь, хоть и сморщенная и скукоженная, а мила и человеку и привередливому гуменнику.
Табуны гусей на перелетах завсегда, испокон веку, сворачивают со своего привычного маршрута к гнездовьям в тундряных местах и присаживаются на это болото. Расхаживают здесь вперевалочку на нарядных красных лапах, склевывают приникшие ко мху ягоды и без умолку разговаривают друг с дружкой, обсуждают последние новости, издавая гортанные звуки, задирая головы кверху. Кирилл обыкновенно любит, расположившись на краю болота, разглядывать в бинокль этих громадных птиц, прилетевших на свою родину и теперь отдыхающих.
«Прибыли опеть, гуляки, - шепчет он про себя, внимательно разглядывает гусей в синие окуляры и щурится словно сытый кот, - ишь мнут сладеньку ягодку, ядрена-матрена. Бока толсты у самих, наелись уж, а все мнут, да мнут. Ну прилетели, голубочки, дак и прилетели, слава те Осподи. Навестили опеть родинку-ту свою. Ну, кушайте, кушайте…»
Сейчас он посиживает у кострища, что рядом с его избушкой, подкладывает в огонь еловые сучья, греет чай. Потом долго сидит на завалинке, и, опираясь спиной о бревна избушки, пьет из кружки сладкую жидкость. Немилосердно фыркает, закатывает от удовольствия глаза и полусонными глазами разглядывает небо, деревья и озеро. Глядит, как на озерную воду упала с неба и разлеглась во всю ширь водного пространства красно-сиреневая вечерняя заря и теперь покачивается на легкой волне.
Посреди озера, прямо в гуще яркой краски зари плавают две большие белые птицы – пара лебедей. Они уже много лет гнездятся здесь и живут все лето с двойкой - тройкой серых птенцов, необыкновенно быстро растущих. Супружеская пара время от времени горланит в свои лебединые трубы, и длинные, сильные звуки улетают в лесные дебри.
Еще слушает Новоселов, как на прилегающих к озеру мхах поют страстные песни косачи, как они с шипеньем чуфыкают, томно урчат, захлебываясь в восторге весеннего ликования. И их песни журчат над землей словно буйные разлившиеся ручьи.
Косачи, это ведь петухи, и на виду у своих самок-тетерок они рьяно, азартно дерутся, стучат друг о друга крыльями, и шум их драк и хлопки их крыльев доносятся до Кирилла.
Весь этот весенний, радостный шум просыпающейся природы возбуждает его. Сейчас он словно подросток, увидевший перед собой женщину необычайной красоты и оттого оробевший, растерявшийся. Он сидит, прильнувший к своей избушке, сидит с полуоткрытым ртом. И перед ним во всей расцветающей красе гуляет по озерному бережку русоволосая синеокая молодая женщина по имени Весна, смотрит на него ясными, распахнутыми глазами и улыбается ему хорошей простой улыбкой.
Домой, в деревню, он попал только к обеду. Проспал начало дня в лесной избе. Этой ночью ему не спалось, потому что на весь белый свет вместе с весной нагрянули прозрачные бессонные ночи, и потому, что в мире светло, даже когда закрываешь глаза. Полночи куролесил он вокруг да, около избушки, долго сидел на озерном бережке и слушал Весну. Не мог от нее оторваться. Солнышко уже стояло над деревьями и раскидывало густые косые тени в озерную синь, когда он пошагал от озера домой.
В деревне было все как всегда. Так же лаяли собаки на проходящих по улицам людей, так же каркали на морском берегу вороны. Но все же стало как-то посветлее что ли, повеселее. Все правильно: весна вступала в свои права.
На скворечниках – считай на всех – посиживали скворцы и, вытянув к небу горлышки, фигурно высвистывали свои затейливые песенки. И, хоть свежая травка едва-едва проросла, по деревне, по всем ее закоулкам расхаживали овцы и блеяли и подпрыгивали и взбрыкивали, радуясь новому раздолью.
Глаз Новоселова зацепился за дом, в котором проживал старый его приятель Никандр Пестунов. С ним Кирилл дружил, несмотря на то, что увел тот в молодости от него Верку, школьную кирюхину подругу, считай невесту. Да чего теперь об этом вспоминать? Дело прошлое.
На углу дома, на коленях сидела какая-то женочка, протягивала руки под бревна и чего-то там ковыряла.
«Верка, - узнал Новоселов и направился к ней.
- Привет, - сказал он ей, - ты чего мастеришь-то тутогде одна? Где мужик-от твой?
Верка не ответила ему ничего. Только глазищами зыркнула. Злыми и усталыми.
- Где-где, сказала бы я тебе где, да ругачче не больно хочу.
Было видно, что у Верки нету желания разговаривать и отвлекаться от дела. Она все ковырялась под бревнами, пыхтела и чуть слышно ругалась. Килилл стянул с плеч пестерь, наклонился и заглянул под угол. Там на узкой и короткой доске стоял домкрат. Стоял неровно и постоянно соскальзывал, когда Верка пыталась его подкачать. Было видно, что она хотела приподнять угол дома, да разве поднимешь его на такой шаткой основе?
- Вера, ты сбрендила, аль как? Тут как следоват надо, а не едак.
- Не е-е-едак! – Верка откинула в сторону ломик, который являлся орудием накачки, полыхнула ярко-зелеными глазищами и резко высказалась Новоселову в лицо:
- А не едак, дак сделал бы как надо сам, да и все. А то ходют тут, указывают! Равзе могу я как надо, ежели я баба!
- Дак мужик-от твой где, Вера? Пускай бы и смастрячил, чево он-то?
Верка выпрямилась, поднялась на ноги и сказала желчно и зло:
- Нету больше у мня мужика нонеча, все!
- А где же он Никандрушко-то? Куды делся?
- Выгнала его, змееватика, вытурила гадину.
Верка стояла злющая, брызгала зеленью глаз и явно было – разговаривать больше не хотела. Появись в сей момент перед нею никандровская физиономия – крепко бы ей досталось.
Лежало рядом с углом дома толстое бревно метра полтора длиной – новая стойка – свая, которую надо было подладить под угол. Старая сгнила совсем, ее надо было заменить. Из-за этой гнили дом стал заваливаться и просел на угол. Верка и бросилась спасать ситуацию. Кирюхе было понятно, что ей одной с такой мужской работой не справиться.
Он постоял, поразмышлял.
- Ладно, - сказал он, - приду опосля, сделаю. Ты не суйся тут, а то дом уронишь.
Видно было, что Верка обрадовалась, но виду она не подала – характер у нее такой, фыркнула и отвернулась. Все же маленько поговорила:
- Ну, дак ладно уж, коли желанье…
Потом резко повернулась и высказала… Все женщины не могут не высказать:
- Тольки, Кира, денег я не дам, у меня их нету.
Кирилл махнул рукой, надел опять тяжеленный пестерь и убрел домой. В этот день он отдыхал, засаливал рыбу в деревянном маленьком чане, топил баню, мылся.
А на другое утро пошел к Веркиному дому и заменил стойку, выровнял угол дома. Все сделал, как надо. И вернулся домой. Верку даже и не видел.
А вечером она заявилась к нему сама. Застучала в дверь, зашумела под окнами.
Когда зашла в избу, стало понятно: выпившая она, а потому развеселая. Раскомандовалась. Новоселов хотел выставить ее, да не смог.
- Пока рюмку со мной не выглоташь, не уберусь я никуда. Так, парнишко, и знай!
Она достала из кармана старинного, но вполне сносного пальто (видно нарядилась, как смогла) маленькую бутылку водки и шлепнула донышком об стол:
- Неси стаканы, Кира.
Что ему было делать? Они вместе учились, считай, старинные друзья. Кирилл и принес. Кроме того, доставил к столу тарелку со свежепросольной рыбой, миску с картошкой в мундире, хлеб.
Выпили. Крякнули. Закусили.
Посидели. Помолчали. Вера, нахохлившись, раскачивалась на стуле. Видно, не знала, с чего начать разговор. А поговорить ей, судя по всему, хотелось.
- А тебе спасибо, Кира. Выручил ты меня… Дом бы упал, - она наконец решительно глянула на него, - куда мне одной-то было? Некуда, да и все… А дом, вишь ты, падать начал. Хряснул бы, кабы не ты…
Она сидела, раскачивалась и нервничала. Ей необходимо было поговорить.
- Где Никандрушко-то, Вера?
Было очевидно, что для нее это сейчас была самая больная язва, самый поганый вопрос. Она машинально потянулась к бутылке, но та была пуста, и Верка со злостью хлопнула ею по столешнице. Чудом не растрескала бутылку. Ей необходимо было выпить.
- У тебя в шкапчиках не осталось ешшо маленько чего-нинабудь? А, Кира? Тошно мне…
У Кирилла, конечно, стояла в чулане на холодке поллитровочка, но он не поддержал пьяненькую женщину. Качнул отрицательно головой.
- Эх ты, жалко, - сокрушенно охнула Верка. Помолчала, спрятав подбородок в плечах, и высказала свое, наболевшее.
- А я прогнала своего. Насовсем, суку. Не знай, живой таперича, аль нет, не знай.
- Чего ето помереть Никандр должон? Прихворал, али чего?
- Нахряпала я ево страхи Божьи как, уколотила сколько мога… Поленом намячкала.
Новоселов испугался, да и заинтересовался тоже. Верка говорила какие-то страшенные вещи.
- С чего эт ты Никандрушка-та, поленом-то? С какой такой стати?
- А вот тебе и с какой! – Верка не на шутку взбеленилась, прямо заподпрыгивала на стуле. – Я намеднись от мамы прикатила с Витькой, соседом на мотоцикли, из Яреньги. Хотела в следушшо утро – муженьку-то так и обешшала, а прикатила пораньше. Ну, так ето подстатилось. Вечером-то и заявилась я…
Тут Вера вытаращила в ужасе глаза, поглотала ртом воздух и выпалила тяжеленную для нее самой новость:
- А оне и разлеглись, сученыши, на моей-то, да муженька постелюшке. Дергаючче под одеялом, окаянны… Спарились, как кобель со ссучкой…
Верка не могла продолжать, помолчала…
- Да, хто ето они-то?
- Проститутка ета, Надька, доярка, шалава ета… Ну и мой… Лежат, разлеглись… На моей простынке.
Вера так разволновалась, что ей трудно было говорить. Она открывала рот, но слова не получались.
- Я полено-то и схватила от печки. Отходила обоих по чему попало. А потом выпинала на улицу.
Она завершила жуткий для нее рассказ и сидела притихшая, потухшая.
- Сказывают обоих в Пертоминск увезли, в больницу. Не знай, живы, нет, не знай.
Кирилл тоже помолчал, подумал:
- Ну, ежели не забрали тебя, Вера, значит живы они.
Так успокоил он Верку, а сам пошел на поветь за бутылкой. Разволновался он сам от таких событий. Налил себе и Вере. Но только по одной налил. Больше не разрешил. И сказал ей:
- Слышал я, Вера, што выпивать ты стала сверх всякой меры. Народ тебя осуждат. И я тоже осуждаю. Не надо бы тебе ето дело…
Верка горестно склонила голову:
- Сама знаю, а жись у мня така. Вот поетому…
Она махнула сокрушенно рукой и побрела, покачиваясь, домой.
Стоял солнечный денек начала июня. С утра до полудня Кирилл готовил в колхозном ангаре снасти – проверял справность ставного семужьего невода, выделенного ему колхозом для путины, как звеньевому рыбацкого стана: развешивал на вешалах тяжелую капроновую стенку, тайник, крылья. Выглядывал, не прогнила ли, не порвалась ли в каких-нибудь местах нитка, похаживал вокруг невода с иглой, подшивал, подправлял, терпеливо и тщательно перебирал руками снасть. Неводу ведь тоже, как и человеку, необходимо отдохнуть после зимы, глотнуть свеженького воздуха, повялиться на солнышке. Доля у него такая: зимой в душном ангаре, в скукоженном виде, а все лето – в соленой морской воде.
Кирилл разглаживал его – старого, надежного помощника, тихонько добродушно ворчал:
- Ну, ты, ето, повиси тут покудова, погрей бочка. Скоро уж нам с тобой в морюшко пехачче…
И вдыхал поднимаемый теплом со слежавшегося капронового полотна прогорьклый запах морской соли и кисловатый аромат просохших за зиму морских водорослей – родной с детства поморский запах.
Потом он сидел на крылечке своего дома, откинувшись на ступеньки, выставив лицо солнышку и призакрыв глаза. Слушал начало лета. Это была хорошая пора, когда картошка уже посажена, когда еще не начался сенокос и пока еще не началась семужья путина. И можно было вот так посидеть, расслабиться хоть на полчаса, послушать, как живет деревня. Звуки были одни и те же, что и всегда, но они отрадой ложились на сердце. Где-то приглушенно орала детвора. За огородами, около полей, какой-то мужик без конца все пилил и пилил дрова, и бензопила его распевала визгливые песни. Словно мужик решил заготовить дрова для всей деревни. Мычанья коров – самого обыденного звука - не было слышно: в эту дневную пору стадо пасется на травяных пажитях за озером.
И прямо напротив его глаз, почти над головой, пел скворец. Он расселся на кончике крышки скворечника, сколоченного Новоселовым пару лет назад, и даже не пел, а выделывал, будто специально перед своим хозяином, невероятные выкрутасы художественного свиста. Кирил слыхал, конечно, что у скворцов нет собственной песни, они, как попугаи, воруют трели у самых разных птиц, но этот, его сосед - скворец, явно превзошел всех попугаев.
Он вытянулся в струнку, будто искусный оперный певец на сцене, растопырил дрожащие в азарте крылья, задрал головку, распахнул клюв и, слегка подпрыгивая, верещал то чистым соловьем, то щеглом, то воробьем и даже сорокой. Явно работал на внимательного слушателя – Кирилла.
А тот полулежал, полудремал, ему было хорошо на солнышке. Да разве долго отдохнешь с односельчанами! Нет, не получится…
- Мишка-та пишет чего, аль нет? – громко позвала его соседка Ангелина. Шла она за водой к Кирюхиному колодцу, и ей надо было себя обнаружить, вот и кричит она, будто оглашенная. А как же, все же к чужому колодцу идет.
Мишка – это сын Кирилла. Он в прошлом году закончил мореходку, механический факультет, и в этом сезоне, хоть и последним механиком, но ушел в загранку на сухогрузе.
- Пишет-пишет, - пробурчал Новоселов, разговаривать и прерывать сладкую дрему ему не хотелось.
- Вот и слава те Осподи, парень батька не забыват. - Ангелина так и унесла полные ведра, не поговорив.
А потом к нему подсел кто-то щупленький и легонько толкнул в бок.
- Здравствуй-косе, дядя Кира, - пропел девичий голос.
Кирилл узнал его, голосок этот, пришлось ему проснуться.
Это была Любашка, Веркина дочка. У той было их две. Старшая Людмила училась в Архангельске на фельдшерицу, а эта, младшенькая, примерно классе в пятом. Но по ней не скажешь, что малявка, хотя и пигалица с острыми коленками, а такая она не по годам умница-разумница! Кирилл это давно приметил. Справная девчонка будет, когда подрастет.
Она сидела рядом, и личико ее было розовеньким и возбужденным. Белая челка свисала на пряменький, аккуратненький носик.
- Че ты, беляска, прибежала? – Кирилл окончательно проснулся. Он был рад повстречать Любу. Та всегда тоже радовалась, когда они встречались на улице, всегда первая здоровалась и почему-то непременно улыбалась при этом.
А вот сейчас она, судя по кислой мордашке, была чем-то расстроена, что-то тревожило маленькое ее сердечко.
- Ну-ко, ну-ко! – Новоселов развернулся к ней, легонько потрепал Любашкино плечо и стал допытываться. – Докладай-ко, деушка, че стряслось-то тако?
Люба склонила лицо к коленкам и захныкала, плечики ее задергались.
- Та-ак! Вот явилась нюня така! Дак што ето с тобой, Люба, ну-ко растолкуй мне?
Та подняла к нему зареванное лицо, и через всхлипы Кирилл разобрал:
- Мама пьет… Да гулят где-то. Вчерась дома не ночевала. Лежит пьяна…
Для Кирилла это не было большой новостью. Он давно все знал, как знала и вся деревня. Знал и жалел Верку. Они ведь учились в одном классе. Она была тогда для него самой замечательной девочкой в школе. И они дружили, пока он не ушел в армию. Когда он вернулся, Верка была уже другая. Она была замужем.
Кирилл не знал, что можно тут поделать? Женщина-выпивоха – это страшное дело.
А Любаша вдруг сказала:
- Я, дядя Кира, придумала, как надо поступить. Всю ночь думала-думала и придумала. Только ты мне должен помочь. Мне одной тяжело будет.
План ее оказался занятным и вполне проработанным, чего Кирилл совсем не ожидал от такой малявки.
- Надо на маму мою повлиять стрессом,- Любка ляпнула то, чего Кирилл совсем уж не мог ожидать.
- Это чего тако? – выпучил он глаза.
Люба повернулась к нему всем своим тельцем, выпрямила спинку и деловым тоном, как учительница школяру, разъяснила суть своего плана. Глаза ее быстро высохли. Наверно, учительницей она и будет.
- Я, дядя Кира, зимой проштудировала всю нашу библиотеку в клубе, разговаривала с фельдшерицей Антониной Вячеславовной. Все я разузнала.
- Ну и што там тако про стресс-от етот сказывают? Интересно мне…
- Из всего, что я узнала, я поняла, что алкоголизм можно излечить лишь в результате сильного емоциального воздействия.
Где она таких слов-то нахваталась? Наверно серьезно изучила вопрос. Кирилл робковато спросил:
- Может, эмоционального?
- Чего? А, да, конечно же, да. Эмоциального.
Она пошмыгала красивым носиком, продолжила:
- Человека надо, дядя Кира, угрозить угрозой смерти, или же гибели близких людей. От етого страху он перепугается и закончит свою пьянку. А иначе ему не победить свое нутро, как бы он етого не захотел.
Во дает, шмакодявка! Кирилл отвернулся, помолчал. Надо же, «угроза смерти»… Так и помрет кто-нибудь. Впутывают его…
- Ты, Люба, не придумай чего. Помереть же может Вера-то. Узнашь тогда, как без мамки-то?
- Да не-е, не в маме дело. Ей-то чего? Я под угрозой должна быть.
- Ишше чего не хватат? – Кирилл от неожиданности кашлянул, - из-за еенной пьянки тебя, дева, под монастырь поведем? Ты-то куда почто собралась?
Вот тут Любаша заулыбалась. Ей было приятно, что о ней позаботились. А потом, это ж удовольствие разговаривать с таким непонятливым в медицинских делах человеком.
Шмыгая носиком и быстро-быстро кивая головкой, она поведала свой план. Простой и вполне проработанный.
Она должна пойти в лес за вениками – березовые листочки как раз приспели – и там, лесу, она потеряется. Как бы потеряется. На самом деле она спрячется в лесной избушке, в которую ее отведет дядя Кира. Мать, конечно, будет ходить по лесу, искать, кричать, и так и не найдет свою доченьку. Вот это и будет для нее стрессом.
А затем она, опять же с помощью дяди Кирилла выберется из леса. А потрясенная мать выздоровеет.
Кирилл поначалу сидел остолбеневши. Не мог ничего сказать. Авантюра, конечно, но вроде бы все правильно. В его избушке тепло, еда у нее будет. Да и безопасно, чего там говорить. Кирилл подумал, помычал в кулак и спросил:
- А не страшно тебе будет, деушка, одной-то в лесу? Медведя ведь кругом, а зубья у их во!
И он показал скрюченный указательный палец.
Любаша посмотрела на этот палец, представила… Ей действительно было страшно, чего уж тут… Жуть как страшно. Сидеть одной, когда вокруг такие зверюги с такими вот зубьями!
Но на что не решишься ради хоть и пьющей, но любимой мамы? И она решительно тряхнула челкой.
- Все-таки пойду я в твою избушку, дядя Кира. Пусть моя мама выздоровеет.
Кирилл опять задумался. Втягивают его не весть во что. Люди потом скажут: долбанулся Кирюха совсем! Очень ему это надо… А как тут быть: Верку он все одно уважал, что бы о ней ни судачили. Тепло у него на душе от воспоминаний о юности. От их с Веркой юности. Он помолчал и сказал:
- Я тебя не отпушшу, красава.
Любаша взвилась, ведь она все продумала, она правильно все решила! А маму надо спасать!
- Тогда я одна в лес уйду. Под кустом буду сидеть, а уйду! Ежели ты не поможешь.
Кирилл возразил спокойно, твердо и убедительно:
- А ушкуй придет к тебе… Не боисся? Тяпнет маленько, да и нету тебя, девоньки, вместе с кишочками. Ты же малехонна кака. Хошь, Люба, штобы я грех на себя навалил? Не хочче мне таку обузу брать.
Они замолчали и сидели, склонив головы.
Кирилл размышлял: вот ведь соплюха совсем, кнопка, а как за мамку свою воюет! От этой мысли ему было почему-то радостно.
Наконец Кирилл придумал! Он поглядел на Любашку, улыбнулся во весь свой немаленький рот и высказал ценную идею:
- Давай-косе, Любушка, так сделам, коли уж туда пошло: спрячу-ко я тебя на время у теты своей, у Насти, в Яреньге котора. Все одно, каникулы чичас. Школу не прогуляшь. А у теты моей ладно тебе будет, деушка. Пошто тебе с ведмедями сидеть?
- А лес-то как? В лесу ведь мне надо потерячче.
- Дак, ты всем и заяви, што, мол, за вениками ты. Матка тебя отпустит, люди будут знать… А ты в лес пойдешь, потом шасть из леса на бережок, да по бережку и в Яреньгу. К теты моей. Ты ведь всяко знашь, где тета моя проживат? Дом-от синенькой окол речки.
- Да знаю я, знаю. Мама мне показывала.
- Во-во, а я к ей на мотоцикли скатаю, предупрежду.
Еще они помолчали. На сердцах обоих царила благодать от того, что намечалось благое дело.
Потом Любашка помялась, помялась, повернулась к Кириллу, глянула прямо в глаза и тихо прошептала спрятанные до сей поры слова, как будто раскрывала ему глубокую-глубокую тайну:
- Дядя Кира, а ведь моя мама тебя любит.
- Чего это? Чего ты? – замахал рукой Кирилл, - полуумна ты!
- Да, дядя Кира, так это, так… Плачет она иногда и сказыват мне, что зря не дождалась тебя из армии. Жалет она, да ревет…
- Ладно, ты ето, чего теперь?
Кирилл поднялся, отвернулся и сказал:
- Зайди ко мне, Люба, послезавтрева. Я пока скатаю до теты, договорюсь. Да невод у мня вот, дело многодельно…
И он ушел, так и не повернув к Любе лицо. Не хотел показывать покрасневшие свои глаза.
Искала Любу, почитай, вся деревня. Искала-искала и не нашла. Жители группами и в одиночку прочесывали лес. Лесник Федотов разбил его на квадраты, собрал в своей конторке народ и каждому поставил задачи: ты идешь туда, ты – сюда.
Нет, не нашли девочку.
Кирилл тоже, как все, сходил на поиски. Дошел до своей избы, хоть и не близко было. Зато навел порядок и в самой избе и снаружи – так-то все время некогда, все бегом, бегом. Выдраил можжевеловыми ветками посуду, нарубил и прибавил под навесом дров.
Посидел на озерном бережке. Посередке воды, как и во все годы плавало лебединое семейство – пара взрослых птиц и пара птенцов.
«Семья, - подумалось ему.
Лебеди плавали безмятежно. Детишки их гонялись друг за дружкой, прятались по очереди под крыльями родителей, а те время от времени гулко, на всю водную ширь, гугукали. Им м было раздольно одним на большом лесном озере.
А вот у Кирилла семьи не было. Вернее сказать ее не стало, когда года три назад умерла Светлана, жена. Какая-то странная болезнь привязалась к ней. Стала она вдруг бледнеть и худеть. И постепенно сгорела в этой непонятной хвори. Кирилл из больничных разговоров только и понял, что в ее крови белые кровяные тельца победили красные. А для человека это, мол, смертельная штука.
И ушла от него Светлана, лежит теперь на деревенском погосте.
А сын Володя моряком стал. Уплыл от отца в заморские края, ходит где-то на своих кораблях. К батьке наезжает редко. То учеба у него, то работа, а то отпуск на югах с дружками…
Ну, да ладно, может, женится, образумится. Будет с женкой, да с деточками наезжать.
Без семьи Кириллу было тяжело.
На другой день, в самую рань постучалась к нему Верка.
За три дня похудела она крепко. Наверно, не ест, не пьет, и не спит тоже. Сидит на стульчике скелет скелетом. Глаза ввалились, бегают беспокойные.
Посидела с минуту молча, опустив низко голову, потом завыла.
- О-о-еей, Кириллушко, тошнехонько-то мне-е. Не могу-то я натить доченьку-ту свою-ю… Потерялась девонька-та моя-я-а…
Кирилл подошел к ней, остановился напротив.
- А не потерялась она, а ушла от тебя, галюзы, вот што, - сказал,- так оно и есь.
Верка перестала выть. Глянула на Новоселова, донельзя вытаращила глаза:
- Как ето ушла, куда ето?
- В лес пошла, к зверям лютым, лишь бы с тобой не жить, окаянной.
- Почему ето не жить? Я же мамка ей. Мы с ей хорошо живем, даже очень, в согласии. Как две голубки. Золота она, девонька-то.
- Она-та золота, а ты-то хто?
- А хто я есь, Кира?
- Пьянь ты, вот хто. Всяк знат.
Этих слов Вера не выдержала. Как пуля вылетела она из избы, полетела по проулку. Кирилл смотрел ей вослед.
Вдруг она остановилась, резко развернулась и побежала опять к Кириллу в дом. Со всего размаху упала она на пол, звучно, хрястко стукнулась коленками и, стоя на карачках перед Кириллом, опять завыла, только еще громче, с надрывом.
- Все, Кира, все-е-о! Не пью я больше енту заразину! Три дни уж! В рот больше не возьму-у! Хошь поклянусь тебе, Кира?
- Порато надо мне твои клятвы слушать. Не пей, да и все.
- Мамой своей клянусь, Феклой Северьяновной. Не буду больше-е!
Она глянула на Кирилла бешеными, смертельно усталыми глазами и уже тихо, потерянно сказала:
- А убьюсь я, Кира, ежли чево. Ежли Любушку не найдут. Пошто мне жись без ей?
Она, видно не могла подняться, обессилела совсем. Кирилл подошел, обхватил руками за подмышки, оторвал от пола и усадил на стул.
Верка сидела обездвиженная, со сникшими плечами, никакая
- Поишши-ко девку мою, Кира. Сам сходи, да поишши. На тебя токо и надежа. Токо ты и найдешь, знаю я.
Она глянула на него с мольбой. В глазах стояла безысходность и тяжелая тоска.
- Ты ведь Любушку уважашь, знаю я… Дак и она тебя привечат, кабуди дочка твоя…
- Ладно, сказал Кирилл, схожу, поишшу. А ты, Вера, поди-ко ты домой, да поспи. Как скелетина бродишь, людей пугашь.
Посреди белой ночи, когда соседняя деревня Яреньга мирно спала, он вывел Любашку из дома своей тетушки и увел в лес. Через два часа они пришли к его избушке. Люба сразу в нее и шмыгнула.
- Ой, чисто-то как тут! – защебетала она, сунув везде свой носик. – Приборки никакой и не надо.
Кирилл развел костерок, сварил вермишелевый суп. Пока его хлебали, вскипел и чайник.
Любашка жевала моченые сухари, фыркала, вытягивая из ложки горяченный суп, потом прихлебывала чай и разглядывала раннее утро, сменившее белую ночь. Глядела на белесую сырость, легким туманом лежащую на озерной воде. Куталась в теплый свитер, наброшенный ей Кириллом на плечи, щурилась от переизбытка впечатлений и мечтала:
- Вот бы здесь жить, да жить… Хорошо-то ка-ак, дядечка Кирочка!
Тряхнула вдруг головой и добавила:
- Чтобы и мама тутогде тоже была… Рядышком сидела.
Она помолчала, подумала маленько и ни с того, ни с сего ляпнула:
- А ты, дядя Кира, чтобы был моим папой.
Кирилл и не смутился совсем.
- А я бы, Люба и не возражал, - сказал он.
Потом он вдруг засобирался. Позвал Любу в избу и там проинструктировал:
- Вот спички, вот береста, вот дрова. Костерок сама растаганишь, чай согрешь. Вот тебе топор.
Он снял с гвоздя мешок с припасами.
- Тут тебе еда, девонька. Много чего, с голодухи не помрешь. Месяц можешь питаться.
- Дак чего, месяц мне тут сидеть? – Любаша маленько встрепенулась, - а мама моя как? Она же волнуется!
- Вот таперича про твою мамку и поговорим. Шибко она переживат, конечно, что потерялась ты. Мне и людям обешшат, што пить не будет боле. А где зарок, скажи на милось. Вдруг опеть она к водке етой, к заразе… Надо бы ей ешшо попугать, штобы уж насовсем она остановилась, глупа женочка.
Любашка со всем этим была согласна:
- Ну, дак и чего, дядя Кира? Ну, дак и как?
Кирилл присел на нары и сообщил:
- Она сегодня придет к тебе, Люба.
- Ой, девочки! – захлопала та ладошки. – Ой-е-ей! Мамка придет!
- Только прошу тя, краса едака, ты сразу-то ей не открывайся, придержи форсу.
- Как ето?
- Принцип ей поставь. Скажи, ежели пить будешь, мамка, не пойду с тобой домой. Тут буду, в лесу жить. Поняла?
Любашка сидела на супротивных нарах и уже улыбалась. Довольнешенькая от всего, что тут сейчас происходило.
- Уж это нам понятно, дядя Кира, уж сделам все, как надо.
Уходя, Кирилл строго-настрого наказал:
- Сиди в избе, Люба! Не выкуркивай. Вот крючок на двери, зашшолнись на его и посиживай тихонько.
-А чай, дядя Кира? Чайку-то надо ведь согреть.
Кирилл это разрешил:
- Согрей чай, согрей, ладно. И тут же в избу. Понятно? Мало ли чево…
- Понятно, понятно!
Верка его уже ждала. Сидела перед домом на завалинке. Опять, наверно, не спала или спала мало. Выпытывать что, да как, приступила, когда он еще не подошел ко крылечку.
- Нашел, аль как? Че молчишь-то?
- Да я ведь и сказать-то не поспел ишшо.
- Не молчи, сказывай, нашел, аль нет?
Кирилл потихоньку стянул с плеч старый рюкзачишко, повесил его на крючок. Сел рядом с Веркой, слился с нагретой поверхностью завалинки, медленно начал стягивать с усталых ног сапоги.
Верка глядела на все это словно голодная волчица перед броском на ничего не подозревающую, зазевавшуюся жертву.
- Ты скажешь мне, аль нет? – неторопливость Кирилла вывела ее из себя.
- Чего сказать-то тебе я должон, Вера?
- Че ты как придурок какой. Дочку мою отыскал, аль нет? – Верка кричала ему в самое ухо. – Нашел, спрашиваю, или чего?
- Нет, - спокойно и твердо сообщил Кирилл. - Самой Любаши я не нашел, но, ето самое…
- Что ето за но тако? – Верка совсем сорвалась на крик. – Как ето самой не нашел? А кого ты тогда нашел? Што за но за тако тут ишше?
Кирилл повернул к ней усталое, вполне добродушное лицо и, как бы между прочим сказанул:
- Я голос слышал.
Верка глядела на него оторопело, в глазах ее темно-зеленых запроглядывала ненависть.
- Какой такой ишше голос. Я ему про Любашечку мою, про доченьку, в лесу, могет, загибшую, а он хреначит мне про голос какой-то. Нашел ты, обормотина, кровинушку, аль нет?
- Найти не нашел, а голос еенной был. Прознал я его. Кричала она.
- Хто кричала, хто?
- Дак Любашка и кричала, хто ишше. Ейной голос. Че, я Любу с кем перепутаю.
- Дак, ты-то ей кричал? Ты-то? Аль нет? Ты-то как?
- И я кричал.
- Дак, а она чего?
- Дак, не слышала она меня.
- Как ето так, не слышала? Ты, мол, слышал, а она и нет!
- Дак ветер был встречной для ей. Как она услышит, коли рвань така. Задувало ей навстречу, крепко задувало. Не пробить голосом. От ей ветром наносит, а от меня к ей нет. Любой не услышит.
Вера уже стояла, руки врастопырку, рот распахнут. Она не знала, чего сказать в такой нелепой ситуации. Кирилл тоже поднялся, отшагнул малость. Неизвестно, чего от Верки ждать.
- Ну, дак скажи ты мне таперича, Кирьян, куды мне бежать? Где дочку искать. Потерял ты Любушку мою, одну оставил сиротинушку, из леса не вывел. Голоса у его не хватило… Ну, дак я тебе чичас поправлю его, счас шибче запоешь…
И она стала искать под ногами полено – обычное для нее оружие. Но полена не нашлось, поэтому Вера пошла на мужика с голыми, но, по всему видно, крепкими руками.
Кирилл на всякий случай отступил, урезонил мамку разбушевавшуюся:
- Да остынь ты, шальна баба! Нашел я твою Любу, нашел. Чичас расскажу где, сама и отышешь.
И приказал на всякий случай:
- Садись-ко ты обратно на завалинку, остынь, горяча больно. Привыкла с Никандром руки распускать…
Когда Верка, тяжело дышащая, стреляющая бешеными глазами, присела, Кирилл расказал, что голос был от избы его, что на озере. А идти он не смог, потому как нога у него подвернулась, а шагать до Любашки надо было километра два.
- Куды мне, Вера, скажи ты на милось, топать в таку даль с подвернутой -то ногой? Некуды! Не дошел бы я. Вишь, еле стою, хромаю страхи Божьи! Понимать должна…
Верка сидела теперь притихшая, только стреляла глазами.
- Это изба, котора на мысу стоит, дак я видала, – сказала она с нервной визгливостью.
- Та сама, котора ишше может там быть? Бывала всяко, найдешь…
- Бывала-бывала, - кричала ему Верка, уже убегая в лес.
К своей доченьке, к Любашке.
Поначалу они жили не вполне мирно – мать и дочка. На глазах у всей деревни поругивались, затем сразу же мирились и миловались и миловались… Не знали уж чем друг дружке угодить. Чего там говорить, любовь их взаимная была у всех на глазах.
Вера долго не могла пережить свой стресс, ведь не было у нее на белом свете никого дороже и ближе, чем родная доченька Любаша, красавица из красавиц, умница из умниц.
О выпивке сразу как-то забылось. Эта беда ушла из их дома раз и навсегда.
Однажды, уже в конце лета пришли к Кириллу в дом две счастливые особы – Вера и Люба. Нанесли пирогов. За разговорами повечеряли, напились чаю. Кирилл – радушный хозяин - выставил было бутылочку шампанского. Как же, гостей надо бы уважить. Только никто пить не стал. А Вера даже и не взглянула на симпатичную зеленую сосудину. Так и простояла она нетронутая.
А в воскресенье Кирилл пошел на кладбище. Постоял около могилки Светланы, жены, погладил ее фотографию, прибрал какой-никакой мусор с холмика. Сел на скамейку рядышком и сказал:
- Пойми ты меня, Светушка, чижало мне одному век вековать. Хозяйка в доме нужна. Возьму-ко я Веру, да Любу к себе, хороши оне люди. Сама ето знашь. Не обижайсе ты на меня, Христа ради, Светушка… |