Павел КРЕНЁВ

НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ

Рассказ

 

Вот уж залилось рыбки, так залилось! Всего в ручье было выставлено три «морды», а для заполнения пестеря «с чупышем» хватило и первых двух. Из последней снасти сорог да окуней пришлось «выливать» обратно в воду. Рыбешка, вовсю живая, булькалась в ручей, радостно плескала хвостами и шмыгала в разные стороны. А что делать, ежели ноша и без того получилась тяжеленная. С этой-то попробуй дошагай до дома по мхам, да лесным кочерыгам, по расхлябанной весенней размытости.

Но дело это, конечно же, разлюбезное – ловить сорожку в ручье около Малого Боровского озера. Кирилл Новоселов давно выпытал сорожью моду – заходить в него весной. Получалось так, что зимовала рыба в соседнем Большом Боровском, где еды хоть и поменьше, зато глубины больше, а значит, и кислорода зимой достаточно, а на лето возвращалась в кормовые места, в Малое озеро, где вдосталь травы и ила, и гуляла там остаток весны, все лето и всю осень, нагуливала жирок, наращивала свои бочка. Потом, на зиму, поздней осенью, перед ледоставом, опять скатывалась в соседний водоем, на глубину, и там в дреме проводила зиму. Природа!

На ручье, по которому рыба шастала туда-сюда, он делал заколы: перегораживал течение частыми колышками да еловыми и можжевеловыми ветками, чтобы рыбке ни в какую щелку не просунуться было, а посередке закола устраивал маленькие ворота, куда рыбеха и устремлялась. Да только тут-то и ждала ее хитрость: сразу за проходом попадала она в горловину морды, а из него в сам кут, из которого выхода уже не было.

Новоселову в радость разгадывать всякие там рыбьи хитрости-загадки, оттого и удачлив он в рыбалке. Кто бы еще в деревне вот так вываливал обратно в воду излишек пойманной рыбы? Никто, это факт.

 

Бушевала во всю свою распахнутую удаль весна. Над лесом тянули и призывно хоркали  длинноносые вальдшнепы, зовущие спрятавшихся в траве самок. На Светлом болоте, что лежало в километре от озера, раздавались гортанные крики гусей – гуменников. Там, среди жухлой редкой травы всегда высыпало много клюквы, вытаявшей из-под ушедшего льда, к этой поре завсегда сладкой: зима вытягивает из этой ягоды всю горечь, и клюква теперь, хоть и сморщенная и скукоженная, а мила и человеку и привередливому гуменнику.

Табуны гусей на перелетах завсегда, испокон веку, сворачивают со своего привычного маршрута к гнездовьям в тундряных местах и присаживаются на это болото. Расхаживают здесь вперевалочку на нарядных красных лапах, склевывают приникшие ко мху ягоды и без умолку разговаривают друг с дружкой, обсуждают последние новости, издавая гортанные звуки, задирая головы кверху. Кирилл обыкновенно любит, расположившись на краю болота, разглядывать в бинокль этих громадных птиц, прилетевших на свою родину и теперь отдыхающих.

«Прибыли опеть, гуляки, - шепчет он про себя, внимательно разглядывает гусей в синие окуляры и щурится словно сытый кот, - ишь мнут сладеньку ягодку, ядрена-матрена. Бока толсты у самих, наелись уж, а все мнут, да мнут. Ну прилетели, голубочки, дак и прилетели, слава те Осподи. Навестили опеть родинку-ту свою. Ну, кушайте, кушайте…»

Сейчас он посиживает у кострища, что рядом с его избушкой, подкладывает в огонь еловые сучья, греет чай. Потом долго сидит на завалинке, и, опираясь спиной о бревна избушки, пьет из кружки сладкую жидкость. Немилосердно фыркает, закатывает от удовольствия глаза и полусонными глазами разглядывает небо, деревья и озеро. Глядит, как на озерную воду упала с неба и разлеглась во всю ширь водного пространства красно-сиреневая вечерняя заря и теперь покачивается на легкой волне.

Посреди озера, прямо в гуще яркой краски  зари плавают две большие белые птицы – пара лебедей. Они уже много лет гнездятся здесь и живут все лето с двойкой - тройкой серых птенцов, необыкновенно быстро растущих. Супружеская пара время от времени горланит в свои лебединые трубы, и длинные, сильные звуки улетают в лесные дебри.

Еще слушает Новоселов, как на прилегающих к озеру мхах поют  страстные песни косачи, как они с шипеньем чуфыкают, томно урчат, захлебываясь в восторге весеннего ликования. И их песни журчат над землей словно буйные разлившиеся ручьи.

Косачи, это ведь петухи, и на виду у своих самок-тетерок они рьяно, азартно дерутся, стучат друг о друга крыльями, и шум их драк и хлопки их крыльев доносятся до Кирилла.

Весь этот весенний, радостный шум просыпающейся природы возбуждает его. Сейчас он словно подросток, увидевший перед собой женщину необычайной красоты и оттого оробевший, растерявшийся. Он сидит, прильнувший к своей избушке, сидит с полуоткрытым ртом. И перед ним во всей расцветающей красе гуляет по озерному бережку русоволосая синеокая молодая женщина по имени Весна, смотрит на него ясными, распахнутыми глазами и улыбается ему хорошей простой улыбкой.

 

Домой, в деревню, он попал только к обеду. Проспал начало дня в лесной избе. Этой ночью ему не спалось, потому что на весь белый свет вместе с весной нагрянули прозрачные бессонные ночи, и потому, что в мире светло, даже когда закрываешь глаза. Полночи куролесил он вокруг да, около избушки, долго сидел на озерном бережке и слушал Весну. Не мог от нее оторваться. Солнышко уже стояло над деревьями и раскидывало густые косые тени в озерную синь, когда он пошагал от озера домой.

В деревне было все как всегда. Так же лаяли собаки на проходящих по улицам людей, так же каркали на морском берегу вороны. Но все же стало как-то посветлее что ли, повеселее. Все правильно: весна вступала в свои права.

На скворечниках – считай на всех – посиживали скворцы и, вытянув к небу горлышки, фигурно высвистывали свои затейливые песенки. И, хоть свежая травка едва-едва проросла, по деревне, по всем ее закоулкам расхаживали овцы и блеяли и подпрыгивали и взбрыкивали, радуясь новому раздолью.

Глаз Новоселова зацепился за дом, в котором проживал старый его приятель Никандр Пестунов. С ним Кирилл дружил, несмотря на то, что увел тот в молодости от него Верку, школьную кирюхину подругу, считай невесту. Да чего теперь об этом вспоминать? Дело прошлое.

На углу дома, на коленях сидела какая-то женочка, протягивала руки под бревна и чего-то там ковыряла.

«Верка, - узнал Новоселов и направился к ней.

- Привет, - сказал он ей, - ты чего мастеришь-то тутогде одна? Где мужик-от твой?

Верка не ответила ему ничего. Только глазищами зыркнула. Злыми и усталыми.

- Где-где, сказала бы я тебе где, да ругачче не больно хочу.

Было видно, что у Верки нету желания разговаривать и отвлекаться от дела. Она все ковырялась под бревнами, пыхтела и чуть слышно ругалась. Килилл стянул с плеч пестерь, наклонился и заглянул под угол. Там на узкой и короткой доске стоял домкрат. Стоял неровно и постоянно соскальзывал, когда Верка пыталась его подкачать. Было видно, что она хотела приподнять угол дома, да разве поднимешь его на такой шаткой основе?

- Вера, ты сбрендила, аль как? Тут как следоват надо, а не едак.

- Не е-е-едак! – Верка откинула в сторону ломик, который являлся орудием накачки, полыхнула ярко-зелеными глазищами и резко высказалась Новоселову в лицо:

- А не едак, дак сделал бы как надо сам, да и все. А то ходют тут, указывают! Равзе могу я как надо, ежели я баба!

- Дак мужик-от твой где, Вера? Пускай бы и смастрячил, чево он-то?

Верка выпрямилась, поднялась на ноги и сказала желчно и зло:

- Нету больше у мня мужика нонеча, все!

- А где же он Никандрушко-то? Куды делся?

- Выгнала его, змееватика, вытурила гадину.

Верка стояла злющая, брызгала зеленью глаз и явно было – разговаривать больше не хотела. Появись в сей момент перед нею никандровская физиономия – крепко бы ей досталось.

Лежало рядом с углом дома толстое бревно метра полтора длиной – новая стойка – свая, которую надо было подладить под угол. Старая сгнила совсем, ее надо было заменить. Из-за этой гнили дом стал заваливаться и просел на угол. Верка и бросилась спасать ситуацию. Кирюхе было понятно, что ей одной с такой мужской работой не справиться.

Он постоял, поразмышлял.

- Ладно, - сказал он, - приду опосля, сделаю. Ты не суйся тут, а то дом уронишь.

Видно было, что Верка обрадовалась, но виду она не подала – характер у нее такой, фыркнула и отвернулась. Все же маленько поговорила:

- Ну, дак ладно уж, коли желанье…

Потом резко повернулась и высказала… Все женщины не могут не высказать:

- Тольки, Кира, денег я не дам, у меня их нету.

Кирилл махнул рукой, надел опять тяжеленный пестерь и убрел домой. В этот день он отдыхал, засаливал рыбу в деревянном маленьком чане, топил баню, мылся.

А на другое утро пошел к Веркиному дому и заменил стойку, выровнял угол дома. Все сделал, как надо. И вернулся домой. Верку даже и не видел.

 

А вечером она заявилась к нему сама. Застучала в дверь, зашумела под окнами.

Когда зашла в избу, стало понятно: выпившая она, а потому развеселая. Раскомандовалась. Новоселов хотел выставить ее, да не смог.

- Пока рюмку со мной не выглоташь, не уберусь я никуда. Так, парнишко, и знай!

Она достала из кармана старинного, но вполне сносного пальто  (видно нарядилась, как смогла) маленькую бутылку водки и шлепнула донышком об стол:

- Неси стаканы, Кира.

Что ему было делать? Они вместе учились, считай, старинные друзья. Кирилл и принес. Кроме того, доставил к столу тарелку со свежепросольной рыбой, миску с картошкой в мундире, хлеб.

Выпили. Крякнули. Закусили.

Посидели. Помолчали. Вера, нахохлившись, раскачивалась на стуле. Видно, не знала, с чего начать разговор. А поговорить ей, судя по всему, хотелось.

- А тебе спасибо, Кира. Выручил ты меня… Дом бы упал, - она наконец решительно глянула на него, - куда мне одной-то было? Некуда, да и все… А дом, вишь ты, падать начал. Хряснул бы, кабы не ты…

Она сидела, раскачивалась и нервничала. Ей необходимо было поговорить.

- Где Никандрушко-то, Вера?

Было очевидно, что для нее это сейчас была самая больная язва, самый поганый вопрос. Она машинально потянулась к бутылке, но та была пуста, и Верка со злостью хлопнула ею по столешнице. Чудом не растрескала бутылку. Ей необходимо было выпить.

- У тебя в шкапчиках не осталось ешшо маленько чего-нинабудь? А, Кира? Тошно мне…

У Кирилла, конечно, стояла в чулане на холодке поллитровочка, но он не поддержал пьяненькую женщину. Качнул отрицательно головой.

- Эх ты, жалко, - сокрушенно охнула Верка. Помолчала, спрятав подбородок в плечах, и высказала свое, наболевшее.

- А я прогнала своего. Насовсем, суку. Не знай, живой таперича, аль нет, не знай.

- Чего ето помереть Никандр должон? Прихворал, али чего?

- Нахряпала я ево страхи Божьи как, уколотила сколько мога… Поленом намячкала.

Новоселов испугался, да и заинтересовался тоже. Верка говорила какие-то страшенные вещи.

- С чего эт ты Никандрушка-та, поленом-то? С какой такой стати?

- А вот тебе и с какой! – Верка не на шутку взбеленилась, прямо заподпрыгивала на стуле. – Я намеднись от мамы прикатила с Витькой, соседом на мотоцикли, из Яреньги. Хотела в следушшо утро – муженьку-то так и обешшала, а прикатила пораньше. Ну, так ето подстатилось. Вечером-то и заявилась я…

Тут Вера вытаращила в ужасе глаза, поглотала ртом воздух и выпалила тяжеленную для нее самой новость:

- А оне и разлеглись, сученыши, на моей-то, да муженька постелюшке. Дергаючче под одеялом, окаянны… Спарились, как кобель со ссучкой…

Верка не могла продолжать, помолчала…

- Да, хто ето они-то?

- Проститутка ета, Надька, доярка, шалава ета… Ну и мой… Лежат, разлеглись… На моей простынке.

Вера так разволновалась, что ей трудно было говорить. Она открывала рот, но слова не получались.

- Я полено-то и схватила от печки. Отходила обоих по чему попало. А потом выпинала на улицу.

Она завершила жуткий для нее рассказ и сидела притихшая, потухшая.

- Сказывают обоих в Пертоминск увезли, в больницу. Не знай, живы, нет, не знай.

Кирилл тоже помолчал, подумал:

- Ну, ежели не забрали тебя, Вера, значит живы они.

Так успокоил он Верку, а сам пошел на поветь за бутылкой. Разволновался он сам от таких событий. Налил себе и Вере. Но только по одной налил. Больше не разрешил. И сказал ей:

- Слышал я, Вера, што выпивать ты стала сверх всякой меры. Народ тебя осуждат. И я тоже осуждаю. Не надо бы тебе ето дело…

Верка горестно склонила голову:

- Сама знаю, а жись у мня така. Вот поетому…

Она махнула сокрушенно рукой и побрела, покачиваясь, домой.

 

Стоял солнечный денек начала июня. С утра до полудня Кирилл готовил в колхозном ангаре снасти – проверял справность ставного семужьего невода, выделенного ему колхозом для путины, как звеньевому рыбацкого стана: развешивал на вешалах тяжелую капроновую стенку, тайник, крылья. Выглядывал, не прогнила ли, не порвалась ли в каких-нибудь местах нитка, похаживал вокруг невода с иглой, подшивал, подправлял, терпеливо и тщательно перебирал руками снасть. Неводу ведь тоже, как и человеку, необходимо отдохнуть после зимы, глотнуть свеженького воздуха, повялиться на солнышке. Доля у него такая: зимой в душном ангаре, в скукоженном виде, а все лето – в соленой морской воде.

Кирилл разглаживал его – старого, надежного помощника, тихонько добродушно ворчал:

- Ну, ты, ето, повиси тут покудова, погрей бочка. Скоро уж нам с тобой в морюшко пехачче…

И вдыхал поднимаемый теплом со слежавшегося капронового полотна прогорьклый запах морской соли и кисловатый аромат просохших за зиму морских водорослей – родной с детства поморский запах.

Потом он сидел на крылечке своего дома, откинувшись на ступеньки, выставив лицо солнышку и призакрыв глаза. Слушал начало лета. Это была хорошая пора, когда картошка уже посажена, когда еще не начался сенокос и пока еще не началась семужья путина. И можно было вот так посидеть, расслабиться хоть на полчаса, послушать, как живет деревня. Звуки были одни и те же, что и всегда, но они отрадой ложились на сердце. Где-то приглушенно орала детвора. За огородами, около полей, какой-то мужик без конца все пилил и пилил дрова, и бензопила его распевала визгливые песни. Словно мужик решил заготовить дрова для всей деревни. Мычанья коров – самого обыденного звука - не было слышно: в эту дневную пору стадо пасется на травяных пажитях за озером.

И прямо напротив его глаз, почти над головой, пел скворец. Он расселся на кончике крышки скворечника, сколоченного Новоселовым пару лет назад, и даже не пел, а выделывал, будто специально перед своим хозяином, невероятные выкрутасы художественного свиста. Кирил слыхал, конечно, что у скворцов нет собственной песни, они, как попугаи, воруют трели у самых разных птиц, но этот, его сосед - скворец, явно превзошел всех попугаев.

Он вытянулся в струнку, будто искусный оперный певец на сцене, растопырил дрожащие в азарте крылья, задрал головку, распахнул клюв и, слегка подпрыгивая, верещал то чистым соловьем, то щеглом, то воробьем и даже сорокой. Явно работал на внимательного слушателя – Кирилла.

А тот полулежал, полудремал, ему было хорошо на солнышке. Да разве долго отдохнешь с односельчанами! Нет, не получится…

- Мишка-та пишет чего, аль нет? – громко позвала его соседка Ангелина. Шла она за водой к Кирюхиному колодцу, и ей надо было себя обнаружить, вот и кричит она, будто оглашенная. А как же, все же к чужому колодцу идет.

Мишка – это сын Кирилла. Он в прошлом году закончил мореходку, механический факультет, и в этом сезоне, хоть и последним механиком, но ушел в загранку на сухогрузе.

- Пишет-пишет, - пробурчал Новоселов, разговаривать и прерывать сладкую дрему ему не хотелось.

- Вот и слава те Осподи, парень батька не забыват. - Ангелина так и унесла полные ведра, не поговорив.

А потом к нему подсел кто-то щупленький и легонько толкнул в бок.

- Здравствуй-косе, дядя Кира, - пропел девичий голос.

Кирилл узнал его, голосок этот, пришлось ему проснуться.

Это была Любашка, Веркина дочка. У той было их две. Старшая Людмила училась в Архангельске на фельдшерицу, а эта, младшенькая, примерно классе в пятом. Но по ней не скажешь, что малявка, хотя и пигалица с острыми коленками, а такая она не по годам умница-разумница! Кирилл это давно приметил. Справная девчонка будет, когда подрастет.

Она сидела рядом, и личико ее было розовеньким и возбужденным. Белая челка свисала на пряменький, аккуратненький носик.

- Че ты, беляска, прибежала? – Кирилл окончательно проснулся. Он был рад повстречать Любу. Та всегда тоже радовалась, когда они встречались на улице, всегда первая здоровалась и почему-то непременно улыбалась при этом.

А вот сейчас она, судя по кислой мордашке, была чем-то расстроена, что-то тревожило маленькое ее сердечко.

- Ну-ко, ну-ко! – Новоселов развернулся к ней, легонько потрепал Любашкино плечо и стал допытываться. – Докладай-ко, деушка, че стряслось-то тако?

Люба склонила лицо к коленкам и захныкала, плечики ее задергались.

- Та-ак! Вот явилась нюня така! Дак што ето с тобой, Люба, ну-ко растолкуй мне?

Та подняла к нему зареванное лицо, и через всхлипы Кирилл разобрал:

- Мама пьет… Да гулят где-то. Вчерась дома не ночевала. Лежит пьяна…

Для Кирилла это не было большой новостью. Он давно все знал, как знала и вся деревня. Знал и жалел Верку. Они ведь учились в одном классе. Она была тогда для него самой замечательной девочкой в школе. И они дружили, пока он не ушел в армию. Когда он вернулся, Верка была уже другая. Она была замужем.

Кирилл не знал, что можно тут поделать? Женщина-выпивоха – это страшное дело.

А Любаша вдруг сказала:

- Я, дядя Кира, придумала, как надо поступить. Всю ночь думала-думала и придумала. Только ты мне должен помочь. Мне одной тяжело будет.

План ее оказался занятным и вполне проработанным, чего Кирилл совсем не ожидал от такой малявки.

- Надо на маму мою повлиять стрессом,- Любка ляпнула то, чего Кирилл совсем уж не мог ожидать.

- Это чего тако? – выпучил он глаза.

Люба повернулась к нему всем своим тельцем, выпрямила спинку и деловым тоном, как учительница школяру, разъяснила суть своего плана. Глаза ее быстро высохли. Наверно, учительницей она и будет.

- Я, дядя Кира, зимой проштудировала всю нашу библиотеку в клубе, разговаривала с фельдшерицей Антониной Вячеславовной. Все я разузнала.

- Ну и што там тако про стресс-от етот сказывают? Интересно мне…

- Из всего, что я узнала, я поняла, что алкоголизм можно излечить лишь в результате сильного емоциального воздействия.

Где она таких слов-то нахваталась? Наверно серьезно изучила вопрос. Кирилл робковато спросил:

- Может, эмоционального?

- Чего? А, да, конечно же, да. Эмоциального.

Она пошмыгала красивым носиком, продолжила:

- Человека надо, дядя Кира, угрозить угрозой смерти, или же гибели близких людей. От етого страху он перепугается и закончит свою пьянку. А иначе ему не победить свое нутро, как бы он етого не захотел.

Во дает, шмакодявка! Кирилл отвернулся, помолчал. Надо же, «угроза смерти»… Так и помрет кто-нибудь. Впутывают его…

- Ты, Люба, не придумай чего. Помереть же может Вера-то. Узнашь тогда, как без мамки-то?

- Да не-е, не в маме дело. Ей-то чего? Я под угрозой должна быть.

- Ишше чего не хватат? – Кирилл от неожиданности кашлянул, - из-за еенной пьянки тебя, дева, под монастырь поведем? Ты-то куда почто собралась?

Вот тут Любаша заулыбалась. Ей было приятно, что о ней позаботились. А потом, это ж удовольствие разговаривать с таким непонятливым в медицинских делах человеком.

Шмыгая носиком и быстро-быстро кивая головкой, она поведала свой план. Простой и вполне проработанный.

Она должна пойти в лес за вениками – березовые листочки как раз приспели – и там, лесу, она потеряется. Как бы потеряется. На самом деле она спрячется в лесной избушке, в которую ее отведет дядя Кира. Мать, конечно, будет ходить по лесу, искать, кричать, и так и не найдет свою доченьку. Вот это и будет для нее стрессом.

А затем она, опять же с помощью дяди Кирилла выберется из леса. А потрясенная мать выздоровеет.

Кирилл поначалу сидел остолбеневши. Не мог ничего сказать. Авантюра, конечно, но вроде бы все правильно. В его избушке тепло, еда у нее будет. Да и безопасно, чего там говорить. Кирилл подумал, помычал в кулак и спросил:

- А не страшно тебе будет, деушка, одной-то в лесу? Медведя ведь кругом, а зубья у их во!

И он показал скрюченный указательный палец.

Любаша посмотрела на этот палец, представила… Ей действительно было страшно, чего уж тут… Жуть как страшно.  Сидеть одной, когда вокруг такие зверюги с такими вот зубьями!

Но на что не решишься ради хоть и пьющей, но любимой мамы? И она решительно тряхнула челкой.

- Все-таки пойду я в твою избушку, дядя Кира. Пусть моя мама выздоровеет.

Кирилл опять задумался. Втягивают его не весть во что. Люди потом скажут: долбанулся Кирюха совсем! Очень ему это надо… А как тут быть: Верку он все одно уважал, что бы о ней ни судачили. Тепло у него на душе от воспоминаний о юности. От их с Веркой юности. Он помолчал и сказал:

- Я тебя не отпушшу, красава.

Любаша взвилась, ведь она все продумала, она правильно все решила! А маму надо спасать!

- Тогда я одна в лес уйду. Под кустом буду сидеть, а уйду! Ежели ты не поможешь.

Кирилл возразил спокойно, твердо и убедительно:

- А ушкуй придет к тебе… Не боисся? Тяпнет маленько, да и нету тебя, девоньки, вместе с кишочками. Ты же малехонна  кака. Хошь, Люба, штобы я грех на себя навалил? Не хочче мне таку обузу брать.

Они замолчали и сидели, склонив головы.

Кирилл размышлял: вот ведь соплюха совсем, кнопка, а как за мамку свою воюет! От этой мысли ему было почему-то радостно.

Наконец Кирилл придумал! Он поглядел на Любашку, улыбнулся во весь свой немаленький рот и высказал ценную идею:

- Давай-косе, Любушка, так сделам, коли уж туда пошло: спрячу-ко я тебя на время у теты своей, у Насти, в Яреньге котора. Все одно, каникулы чичас. Школу не прогуляшь. А у теты моей ладно тебе будет, деушка. Пошто тебе с ведмедями сидеть?

- А лес-то как? В лесу ведь мне надо потерячче.

- Дак, ты всем и заяви, што, мол, за вениками ты. Матка тебя отпустит, люди будут знать… А ты в лес пойдешь, потом шасть из леса на бережок, да по бережку и в Яреньгу. К теты моей. Ты ведь всяко знашь, где тета моя проживат? Дом-от синенькой окол речки.

- Да знаю я, знаю. Мама мне показывала.

- Во-во, а я к ей на мотоцикли скатаю, предупрежду.

Еще они помолчали. На сердцах обоих царила благодать от того, что намечалось благое дело.

Потом Любашка помялась, помялась, повернулась к Кириллу, глянула прямо в глаза и тихо прошептала спрятанные до сей поры слова, как будто раскрывала ему глубокую-глубокую тайну:

- Дядя Кира, а ведь моя мама тебя любит.

- Чего это? Чего ты? – замахал рукой Кирилл, - полуумна ты!

- Да, дядя Кира, так это, так… Плачет она иногда и сказыват мне, что зря не дождалась тебя из армии. Жалет она, да ревет…

- Ладно, ты ето, чего теперь?

Кирилл поднялся, отвернулся и сказал:

- Зайди ко мне, Люба, послезавтрева. Я пока скатаю до теты, договорюсь. Да невод у мня вот, дело многодельно…

И он ушел, так и не повернув к Любе лицо. Не хотел показывать покрасневшие свои глаза.

 

Искала Любу, почитай, вся деревня. Искала-искала и не нашла. Жители группами и в одиночку прочесывали лес. Лесник Федотов разбил его на квадраты, собрал в своей конторке народ и каждому поставил задачи: ты идешь туда, ты – сюда.

Нет, не нашли девочку.

Кирилл тоже, как все, сходил на поиски. Дошел до своей избы, хоть и не близко было. Зато навел порядок и в самой избе и снаружи – так-то все время некогда, все бегом, бегом. Выдраил можжевеловыми ветками посуду, нарубил и прибавил под навесом дров.

Посидел на озерном бережке. Посередке воды, как и во все годы плавало лебединое семейство – пара взрослых птиц и пара птенцов.

«Семья, - подумалось ему.

Лебеди плавали безмятежно. Детишки их гонялись друг за дружкой, прятались по очереди под крыльями родителей, а те время от времени гулко, на всю водную ширь, гугукали. Им м было раздольно одним на большом лесном озере.

А вот у Кирилла семьи не было. Вернее сказать ее не стало, когда года три назад умерла Светлана, жена. Какая-то странная болезнь привязалась к ней. Стала она вдруг бледнеть и худеть. И постепенно сгорела в этой непонятной хвори. Кирилл из больничных разговоров только и понял, что в ее крови белые кровяные тельца победили красные. А для человека это, мол, смертельная штука.

И ушла от него Светлана, лежит теперь на деревенском погосте.

А сын Володя моряком стал. Уплыл от отца в заморские края, ходит где-то на своих кораблях. К батьке наезжает редко. То учеба у него, то работа, а то отпуск на югах с дружками…

Ну, да ладно, может, женится, образумится. Будет с женкой, да с деточками наезжать.

Без семьи Кириллу было тяжело.

 

На другой день, в самую рань постучалась к нему Верка.

За три дня похудела она крепко. Наверно, не ест, не пьет, и не спит тоже. Сидит на стульчике скелет скелетом. Глаза ввалились, бегают беспокойные.

Посидела с минуту молча, опустив низко голову, потом завыла.

- О-о-еей, Кириллушко, тошнехонько-то мне-е. Не могу-то я натить доченьку-ту свою-ю… Потерялась девонька-та моя-я-а…

 Кирилл подошел к ней, остановился напротив.

- А не потерялась она, а ушла от тебя, галюзы, вот што, - сказал,- так оно и есь.

Верка перестала выть. Глянула на Новоселова, донельзя вытаращила глаза:

- Как ето ушла, куда ето?

- В лес пошла, к зверям лютым, лишь бы с тобой не жить, окаянной.

- Почему ето не жить? Я же мамка ей. Мы с ей хорошо живем, даже очень, в согласии. Как две голубки. Золота она, девонька-то.

- Она-та золота, а ты-то хто?

- А хто я есь, Кира?

- Пьянь ты, вот хто. Всяк знат.

Этих слов Вера не выдержала. Как пуля вылетела она из избы, полетела по проулку. Кирилл смотрел ей вослед.

Вдруг она остановилась, резко развернулась и побежала опять к Кириллу в дом. Со всего размаху упала она на пол, звучно, хрястко стукнулась коленками и, стоя на карачках перед Кириллом, опять завыла, только еще громче, с надрывом.

- Все, Кира, все-е-о! Не пью я больше енту заразину! Три дни уж! В рот больше не возьму-у! Хошь поклянусь тебе, Кира?

- Порато надо мне твои клятвы слушать. Не пей, да и все.

- Мамой своей клянусь, Феклой Северьяновной. Не буду больше-е!

Она глянула на Кирилла бешеными, смертельно усталыми глазами и уже тихо, потерянно сказала:

- А убьюсь я, Кира, ежли чево. Ежли Любушку не найдут. Пошто мне жись без ей?

Она, видно не могла подняться, обессилела совсем. Кирилл подошел, обхватил руками за подмышки, оторвал от пола и усадил на стул.

Верка сидела обездвиженная, со сникшими плечами, никакая

- Поишши-ко девку мою, Кира. Сам сходи, да поишши. На тебя токо и надежа. Токо ты и найдешь, знаю я.

Она глянула на него с мольбой. В глазах стояла безысходность и тяжелая тоска.

- Ты ведь Любушку уважашь, знаю я… Дак и она тебя привечат, кабуди дочка твоя…

- Ладно, сказал Кирилл, схожу, поишшу. А ты, Вера, поди-ко ты домой, да поспи. Как скелетина бродишь, людей пугашь.

 

Посреди белой ночи, когда соседняя деревня Яреньга мирно спала, он вывел Любашку из дома своей тетушки и увел в лес. Через два часа они пришли к его избушке. Люба сразу в нее и шмыгнула.

- Ой, чисто-то как тут! – защебетала она, сунув везде свой носик. – Приборки никакой и не надо.

Кирилл развел костерок, сварил вермишелевый суп. Пока его хлебали, вскипел и чайник.

Любашка жевала моченые сухари, фыркала, вытягивая из ложки горяченный суп, потом прихлебывала чай и разглядывала раннее утро, сменившее белую ночь. Глядела на белесую сырость, легким туманом лежащую на озерной воде. Куталась в теплый свитер, наброшенный ей Кириллом на плечи, щурилась от переизбытка впечатлений и мечтала:

- Вот бы здесь жить, да жить… Хорошо-то ка-ак, дядечка Кирочка!

Тряхнула вдруг головой и добавила:

- Чтобы и мама тутогде тоже была… Рядышком сидела.

Она помолчала, подумала маленько и ни с того, ни с сего ляпнула:

- А ты, дядя Кира, чтобы был моим папой.

Кирилл и не смутился совсем.

- А я бы, Люба и не возражал, - сказал он.

Потом он вдруг засобирался. Позвал Любу в избу и там проинструктировал:

- Вот спички, вот береста, вот дрова. Костерок сама растаганишь, чай согрешь. Вот тебе топор.

Он снял с гвоздя мешок с припасами.

- Тут тебе еда, девонька. Много чего, с голодухи не помрешь. Месяц можешь питаться.

- Дак чего, месяц мне тут сидеть? – Любаша маленько встрепенулась, - а мама моя как? Она же волнуется!

- Вот таперича про твою мамку и поговорим. Шибко она переживат, конечно, что потерялась ты. Мне и людям обешшат, што пить не будет боле. А где зарок, скажи на милось. Вдруг опеть она к водке етой, к заразе… Надо бы ей ешшо попугать, штобы уж насовсем она остановилась, глупа женочка.

Любашка со всем этим была согласна:

- Ну, дак и чего, дядя Кира? Ну, дак и как?

Кирилл присел на нары и сообщил:

- Она сегодня придет к тебе, Люба.

- Ой, девочки! – захлопала та ладошки. – Ой-е-ей! Мамка придет!

- Только прошу тя, краса едака, ты сразу-то ей не открывайся, придержи форсу.

- Как ето?

- Принцип ей поставь. Скажи, ежели пить будешь, мамка, не пойду с тобой домой. Тут буду, в лесу жить. Поняла?

Любашка сидела на супротивных нарах и уже улыбалась. Довольнешенькая от всего, что тут сейчас происходило.

- Уж это нам понятно, дядя Кира, уж сделам все, как надо.

Уходя, Кирилл строго-настрого наказал:

- Сиди в избе, Люба! Не выкуркивай. Вот крючок на двери, зашшолнись на его и посиживай тихонько.

-А чай, дядя Кира? Чайку-то надо ведь согреть.

Кирилл это разрешил:

- Согрей чай, согрей, ладно. И тут же в избу. Понятно? Мало ли чево…

- Понятно, понятно!  

 

Верка его уже ждала. Сидела перед домом на завалинке. Опять, наверно, не спала или спала мало. Выпытывать что, да как, приступила, когда он еще не подошел ко крылечку.

- Нашел, аль как? Че молчишь-то?

- Да я ведь и сказать-то не поспел ишшо.

- Не молчи, сказывай, нашел, аль нет?

Кирилл потихоньку стянул с плеч старый рюкзачишко, повесил его на крючок. Сел рядом с Веркой, слился с нагретой поверхностью завалинки, медленно начал стягивать с усталых ног сапоги.

Верка глядела на все это словно голодная волчица перед броском на ничего не подозревающую, зазевавшуюся жертву.

- Ты скажешь мне, аль нет? – неторопливость Кирилла вывела ее из себя.

- Чего сказать-то тебе я должон, Вера?

- Че ты как придурок какой. Дочку мою отыскал, аль нет? – Верка кричала ему в самое ухо. – Нашел, спрашиваю, или чего?

- Нет, - спокойно и твердо сообщил Кирилл. - Самой Любаши я не нашел, но, ето самое…

- Что ето за но тако? – Верка совсем сорвалась на крик. – Как ето самой не нашел? А кого ты тогда нашел? Што за но за тако тут ишше?

Кирилл повернул к ней усталое, вполне добродушное лицо и, как бы между прочим сказанул:

- Я голос слышал.

Верка глядела на него оторопело, в глазах ее темно-зеленых запроглядывала ненависть.

- Какой такой ишше голос. Я ему про Любашечку мою, про доченьку, в лесу, могет, загибшую, а он хреначит мне про голос какой-то. Нашел ты, обормотина, кровинушку, аль нет?

- Найти не нашел, а голос еенной был. Прознал я его. Кричала она.

- Хто кричала, хто?

- Дак Любашка и кричала, хто ишше. Ейной голос. Че, я Любу с кем перепутаю.

- Дак, ты-то ей кричал? Ты-то? Аль нет? Ты-то как?

- И я кричал.

- Дак, а она чего?

- Дак, не слышала она меня.

- Как ето так, не слышала? Ты, мол, слышал, а она и нет!

- Дак ветер был встречной для ей. Как она услышит, коли рвань така. Задувало ей навстречу, крепко задувало. Не пробить голосом. От ей ветром наносит, а от меня к ей нет. Любой не услышит.

Вера уже стояла, руки врастопырку, рот распахнут. Она не знала, чего сказать в такой нелепой ситуации. Кирилл тоже поднялся, отшагнул малость. Неизвестно, чего от Верки ждать.

- Ну, дак скажи ты мне таперича, Кирьян, куды мне бежать? Где дочку искать. Потерял ты Любушку мою, одну оставил сиротинушку, из леса не вывел. Голоса у его не хватило… Ну, дак я тебе чичас поправлю его, счас шибче запоешь…

И она стала искать под ногами полено – обычное для нее оружие. Но полена не нашлось, поэтому Вера пошла на мужика с голыми, но, по всему видно, крепкими руками.

Кирилл на всякий случай отступил, урезонил мамку разбушевавшуюся:

- Да остынь ты, шальна баба! Нашел я твою Любу, нашел. Чичас расскажу где, сама и отышешь.

И приказал на всякий случай:

- Садись-ко ты обратно на завалинку, остынь, горяча больно. Привыкла с Никандром руки распускать…

Когда Верка, тяжело дышащая, стреляющая бешеными глазами, присела, Кирилл расказал, что голос был от избы его, что на озере. А идти он не смог, потому как нога у него подвернулась, а шагать до Любашки надо было километра два.

- Куды мне, Вера, скажи ты на милось, топать в таку даль с подвернутой -то ногой? Некуды! Не дошел бы я. Вишь, еле стою, хромаю страхи Божьи! Понимать должна…

Верка сидела теперь притихшая, только стреляла глазами.

- Это изба, котора на мысу стоит, дак я видала, – сказала она с нервной визгливостью.

- Та сама, котора ишше может там быть? Бывала всяко, найдешь…

- Бывала-бывала, - кричала ему Верка, уже убегая в лес.

К своей доченьке, к Любашке.

 

Поначалу они жили не вполне мирно – мать и дочка. На глазах у всей деревни поругивались, затем сразу же мирились и миловались и миловались… Не знали уж чем друг дружке угодить. Чего там говорить, любовь их взаимная была у всех на глазах.

Вера долго не могла пережить свой стресс, ведь не было у нее на белом свете никого дороже и ближе, чем родная доченька Любаша, красавица из красавиц, умница из умниц.

О выпивке сразу как-то забылось. Эта беда ушла из их дома раз и навсегда.

 

Однажды, уже в конце лета пришли к Кириллу в дом две счастливые особы – Вера и Люба. Нанесли пирогов. За разговорами повечеряли, напились чаю. Кирилл – радушный хозяин - выставил было бутылочку шампанского. Как же, гостей надо бы уважить. Только никто пить не стал. А Вера даже и не взглянула на симпатичную зеленую сосудину. Так и простояла она нетронутая.

А в воскресенье Кирилл пошел на кладбище. Постоял около могилки Светланы, жены, погладил ее фотографию, прибрал какой-никакой мусор с холмика. Сел на скамейку рядышком и сказал:

- Пойми ты меня, Светушка, чижало мне одному век вековать. Хозяйка в доме нужна. Возьму-ко я Веру, да Любу к себе, хороши оне люди. Сама ето знашь. Не обижайсе ты на меня, Христа ради, Светушка…

 

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную