| |
Боги действительно хранили Цезаря. Иначе как объяснить то, что поздним декабрьским вечером он шел не из пропущенного в тот день заседания сената, а возвращался от Спуринны, с которым в очередной раз долго беседовал о судьбах Рима и римского плебса. Деталь вроде бы и не очень значительная, однако сенатские словопрения непременно заставили бы его одеться в сковывавшую любое движение тогу, а так он бежал легко, почти вприпрыжку, кутаясь на пронизывающем ветру в полы длинного шерстяного плаща. Порывы холода заставляли его наклонять голову и отворачивать лицо, а потому первой он заметил фигуру, выглянувшую из темного переулка справа. Вздрогнув от неожиданности, он повел головой в сторону и боковым зрением нащупал еще двоих явно догонявших его людей. Предчувствуя неладное, Гай Юлий замер на месте. Остановились и трое незнакомцев. Скрипнувший впереди снег не оставлял сомнений в том, что оттуда к ним приближается четвертый человек, а, может быть, двое или трое. Низко надвинутые на лица капюшоны плащей и спрятанные под одеждой руки не предвещали ничего хорошего.
- Наемники! Убийцы! – пронеслось в его голове. Сердце дрогнуло, остановилось на мгновение и продолжило свой размеренный бег. Цезарь оставался спокоен. Совершенно хладнокровно он оценил расстановку сил. - Так, впереди, похоже, только один: значит, всего их четверо.
Гай Юлий подумал, что зря отказался от сопровождения освещавшего путь раба, просунул правую руку под плащ, ощупал рукоять удлиненного кинжала и плотнее сдавил левой ладонью бесновавшийся на ветру рыжими языками пламени просмоленный факел. Все произошедшее потом заняло, наверное, не более тридцати-сорока секунд, показавшихся ему вечностью. Выбрав единственно правильное решение, он пошел на одиноко маячивший впереди темный силуэт. Убийца явно запаниковал, выхватил гладиус и ринулся вперед, пытаясь расправиться с жертвой с одного наскока. Цезарь даже не обнажил кинжал. Он пропустил руку с мечом подмышку, намертво зажимая ее между плечом и корпусом, и ткнул яростно полыхавшим факелом в скрытое под капюшоном лицо, плотно прижав раскаленное дерево к коже. Разнесшийся вдоль улицы звериный вой дал понять, что его выпад увенчался успехом. Гладиус врага звякнул о камни мостовой, а ужаленный огнем человек покатился по грязи, прижимая ладони к лицу. «Одним меньше» – удовлетворенно подумал Гай Юлий, поворачиваясь назад. Кинжал он метнул, как учили легионеров, прямо из ножен, от пояса, и второй из нападавших, споткнувшись на бегу, лег лицом вниз. Уходя от рубящего удара, Цезарь присел, подхватил выпавший гладиус первого убийцы и тут же выпрямился, распарывая нависшего над ним человека снизу вверх, от паха до грудины. Они остались с четвертым наемником один на один. Бой был коротким, но ожесточенным. «Или легионер, или гладиатор» – с уважением отметил Гай Юлий, отводя в сторону очередной удар противника. И все же в ночном поединке вооруженный человек с факелом имеет несомненное преимущество. Сделав обманное движение пламенем в сторону лица нападавшего, и заставив его поднять руку с мечом, Цезарь вонзил гладиус в открывшееся подреберье и с всхлипыванием повернул клинок в ране. Все было кончено.
Он вытащил из мертвого тела свой кинжал, подошел к скулящему на мостовой убийце, надавил ему коленом на спину и, приставив острие к шее, произнес явственно и раздельно:
- Кто вас послал? Скажи, и я сохраню тебе жизнь.
- Ты все равно убьешь меня, - прохрипел распростертый посреди улицы человек.
- Ошибаешься. Я пощажу тебя. Слово Цезаря.
Услышанное имя заставило человека на снегу вздрогнуть всем телом, как от удара. Он замялся на мгновение, но выдавил из себя, заикаясь:
- Сер… Сервилия.
- Сервилия? Мать Брутов дала деньги, чтобы убить меня?! – сомневающимся голосом переспросил Гай Юлий: никому не хочется верить в ненависть бывшей любовницы. – Ты лжешь!
- Нет, нет, господин! Это она, она заплатила нам!
- Заплатила? И сколько же?
- Сорок талантов, господин.
- Ого! – удивленно присвистнул Цезарь. Рассказывая по возвращении домой о случившемся происшествии Септимию Корнелию, он добавил: - Видишь, ставки растут! Каких-то шесть лет назад это были несчастные два таланта, а теперь все сорок!
- И ты отпустил его? – проворчал воин, придирчиво осматривая тело господина на предмет ран и царапин.
- Конечно, - пожал плечами Гай Юлий. – Я ведь дал слово. А слово Цезаря нерушимо.
* * *
Красс отнесся к известию о нападении еще более серьезно. Он навел справки и через пару дней сказал Цезарю:
- У Сервилии нет таких денег, Гай Юлий.
- Догадываюсь, - Цезарь казался спокойным. – И даже догадываюсь, у кого они есть.
- У кого же?
- У Помпея Магна.
- Ты догадываешься, - в который раз порадовался прозорливости друга Красс. – А я знаю доподлинно. Неделю назад банкир Помпея Фульвий передал банкиру Брутов сумму в пятьсот тысяч сестерций. И знаешь, о чем это говорит?
Цезарь пренебрежительно пожал плечами. Конечно, он знал, что опасности повсюду, но он верил в богов-хранителей, и в первую очередь верил прародительнице рода Венере.
- Это говорит о том, - продолжил Марк Лициний. – Что ты снова должен покинуть Рим.
- Покинуть Рим?! Ты в своем уме, Красс?! Я и так был оторван от жизни на несколько лет, и с таким трудом обрел ее, эту жизнь, потом. Ты же предлагаешь мне снова уйти из политики, причем уйти добровольно.
- Не добровольно, а под давлением обстоятельств, - поправил финансист.
- Каких обстоятельств?! Горстки встреченных на дороге убийц?!
- Сегодня это горстка, Цезарь, однако завтра их будет уже две горстки, а послезавтра – столько, что тебя не спасет никакая нанятая тобой охрана. Поверь, я знаю Помпея: он упрям и не отступится от втемяшившейся в его голову мысли.
- Какой мысли? Что меня не должно быть на свете?
- Думаю, об этом рассуждает только Сервилия, Помпею же нужно, чтобы тебя всего лишь не было в Риме. А потому оставь город, пережди, пока схлынет его страсть.
- Сколько?! Сколько ты мне предлагаешь «пережидать»?! Год, пять, десять, всю жизнь?! А, Марк Лициний, сколько?!
- Не заводись, Цезарь. Никакая страсть не бывает вечной, как не бывает вечной и ненависть. Сильные чувства иссушают душу того, в ком они задерживаются надолго. А потому самосохранение неглупых людей довольно быстро переводит любовь в приятные воспоминания, а ненависть – в банальную неприязнь. Глупые же просто умирают еще до того, как успевают насладиться плодами любви или ненависти. Я предлагаю тебе оставить город на год, может быть, на два. За это время, я обещаю: Рим не забудет о Цезаре. Уж, поверь, я приложу к этому все старания.
- И куда же ты предлагаешь мне скрыться? – на этот раз голос Цезаря был полон иронии.
- Не скрыться, а спокойно уехать. Поезжай на Родос. Ты же хотел подучиться риторике. Поступи в школу Аполлония Молона. В деньгах у тебя нужды не будет.
- Ты снова щедр, Красс, - задумчиво произнес Гай Юлий. – Но придет время, и я возвращу все, что я тебе должен. Возвращу с процентами. Слово Цезаря! Ты веришь мне?
- Я знаю это, - их руки встретились в дружеском рукопожатии. – Поезжай. Возьми с собой Септимия, - он предан тебе, как пес, - и поезжай.
- Нет, Септимий останется в Риме. Должен же кто-то охранять и защищать Корнелию, а этому старому солдату я верю, как себе. Я возьму с собой Спуринну. Риторика так риторика. На нем я стану оттачивать свои словесные упражнения, он хороший слушатель: много молчит и мало возражает.
III.
Весенние ветры Средиземноморья дули как раз в нужном направлении. Торговый корабль плыл под парусом, быстро рассекая попутную волну, однако внезапно наступил штиль, и гребцам пришлось взяться за работу. Бессильно обвисший парус быстро подтянули к рее, после чего над водной гладью повис мерный рокот отбивающего ритм барабана, вслед которому неслись шумные всплески весел.
Вода привычно снимала напряжение, которое нет-нет, да и заставляло Цезаря мрачнеть в глубокой меланхолической задумчивости. С того момента, как он покинул Рим, прошло уже более двух недель путешествия по Аппиевой дороге до Брундизия и затем по омывающим Грецию волнам, а сомнения по-прежнему терзали его разум. Правильно ли он сделал, покинув Вечный город? Не выглядел ли его отъезд трусливым бегством от привидевшейся опасности? Что думают о нем люди его круга? О чем сейчас думает и что делает Корнелия? Корнелия. Чтобы объяснить необходимость своего отъезда, он был вынужден рассказать жене о ночном нападении и, естественно, умолчать при этом о той роли, которую сыграла в его организации вдова Брута. Корнелия не настаивала на отъезде мужа, как Красс, но и не была против. В оставшиеся до окончания зимы, делавшей морские путешествия достаточно опасными, месяцы они вместе обсуждали детали его поездки, а, главное, детали поведения Корнелии в отсутствии Цезаря. Помпей увяз в Испании надолго, и его возвращения, пожалуй, можно было не опасаться, а там, кто знает, кто знает…. Конечно, рядом с нею оставался верный Септимий, однако был ли он в состоянии уследить за всеми нюансами событий? И Гай Юлий еще и еще раз переговорил с Крассом, возлагая и на него часть ответственности за собственные домашние дела. Марк Лициний не возразил ему ни одного слова, и это вдруг вызвало у Цезаря волну скрытых подозрений и ревности. Той ревности, что возрастала в нем с каждой минутой предстоящего расставания. Той ревности, что не давала успокоиться его растревоженному уму и сердцу.
Ревность. Это глупое и бессмысленное состояние души вообще-то преследовало его на протяжении практически всей жизни. Его любовь никогда не была тем светлым чувством, о котором писали поэты, о котором часто писал в своих стихах и сам Цезарь. Его собственная любовь покоилась на плечах ревности. Именно ревность делала любовь Гая Юлия такой испепеляющей и страстной и в то же мгновение такой кратковременной. До тех пор, пока, представляя свою возлюбленную в чужих воображаемых объятиях, он страдал, меняясь в лице, и торопился к ней, готовый бросить все дела ради одного страстного объятия или поцелуя, до тех пор он любил. Но как только «чужие руки на ее теле» не вызывали в нем больше никаких ассоциаций, он мог совершенно спокойно оставить ту, к которой только что пылал огнем неземных чувств, продолжая свою одинокую дорогу по жизни. При этом его не преследовали абсолютно никакие воспоминания; так, легкие полурасплывчатые картинки из далекого-далекого бытия. Он не ревновал Коссуцию, потому что знал, что она принадлежит только ему, и потому расстался с ней без всякого сожаления. Он не ревновал Лидию, но и она не выходила за пределы его солдатского жилья, не подогревала его ревность легким флиртом с чужими мужчинами, не имела от него никаких тайн, раскрываясь ему вся и без остатка, и он совершенно спокойно отослал ее от себя, когда в том возникла необходимость. Тертулла принадлежала Крассу, однако Марк Лициний «уступил» ее Цезарю, совершенно не претендуя на исключительность. Было бы хуже, если бы он «запер жену за семью печатями». Вот тогда Цезарь действительно мог совершить целую череду сумасшедших и опасных поступков. Но добровольная передача «прав собственности» довольно быстро успокоила и охладила чувства Гая Юлия. Сервилию же «сгубила» вспыхнувшая в нем с новой силой страсть к Корнелии: испытывать же одинаковую страсть к двум женщинам сразу Цезарь не умел и не мог этого делать физически. И вот теперь он снова покинул Корнелию. Но не ту Корнелию, которую оставлял в первый раз. Тогда он был в ней уверен, другие мысли просто не посещали его голову. Сейчас Цезарь знал: его жена способна на измену, - и именно это знание разжигало пламя его ревности не хуже того, как ветки сухого дерева питают горящий в ночи костер.
Таков был Цезарь в отношениях с женщинами, и именно такие мысли мешали ему спокойно предаваться радостям морской прогулки по изумрудно-зеленому средиземноморскому простору, под согревающим весенним солнцем, в сопровождении плеска весел и мелькания поднимаемых ими белых барашков волн.
- Пираты! Пираты! – разнесся над палубой громкий крик впередсмотрящего. Гай Юлий бросил взгляд в сторону его вытянутой руки. Из-за мыса ближайшего, поросшего веселой зеленью островка вынырнула юркая бирема, спешившая наперерез курсу их судна. На корме корабля маячил обвисший от штиля алый с золотом пиратский флаг.
- Мы принимаем бой? – полувопросительно обратился Цезарь к хозяину корабля, на что понтийский купец только замахал на него обеими своими пухлыми ручками с унизанными перстнями пальцами.
- Что ты?! Что ты?! Там от пятидесяти до ста до зубов вооруженных людей, а у меня, даже если раздать мечи матросам, вряд ли наберется и сорок человек.
- Сорок против ста – неплохое соотношение сил, - уверенно произнес Гай Юлий. – Отобьемся!
- А если нет?
- Кто проигрывает бой еще до его начала, проигрывает свою жизнь еще до ее конца!
- Шутишь?! – толстые щеки торговца побагровели. – Тебе легко говорить, а я в случае поражения потеряю не только товар, но и судно: в случае сопротивления эти негодяи просто потопят мой корабль со всеми гребцами. Покорность дает мне шанс откупиться от них и сократить потери втрое. Да и тебе не стоит высовываться. Лучше поскорее избавься от своей тоги. Ты ведь знаешь, как они обращаются с римлянами. «Всех римлян за борт!». Не очень-то они жалуют вашего брата.
- Я горжусь тем, что являюсь гражданином Рима и не намерен стыдливо скрывать это!
- Как знаешь, как знаешь. Мое дело предупредить, - торопливо пробормотал купец, отходя в сторону. – Убрать весла! – распорядился он капитану. – А-то поломают все своим тараном.
Суда остановились борт о борт. По перекидному мостику на палубу с биремы сошел высокий черноволосый человек средних лет в расшитой золотом малиновой тунике с массивной золотой серьгой в правом ухе. За ним следовал с десяток вооруженных, пестро, но богато одетых людей.
- Привет тебе, Евдох! – капитан пиратов обратился к понтийцу, будто к старому знакомому. – Все торгуешь?!
- Приветствую и я тебя, почтенный Диомид! – вздохнул купец. – Не всем боги даруют такую удачу, как тебе: некоторым приходится зарабатывать хлеб насущный в поте лица своего.
- Ну, если ты и потеешь когда-нибудь, Евдох, то только от страха! – расхохотался капитан пиратов, похлопывая торгаша по округлому плечу. – Товар в трюме?
- Как всегда, - снова вздохнул понтиец.
- Пускай перегружают! – распорядился Диомид. – И пойдем в каюту, поговорим о выкупе.
Держался капитан пиратов по-хозяйски: говорил уверенно, распоряжался четко, шагал по палубе, твердо зная куда. Цезарь попал в поле его зрения практически сразу. Присмотревшись к красной кайме на тоге, пират подошел ближе и заинтересованно произнес:
- Сенатор? Из важных будешь или так себе? Как тебя зовут, сенатор?
- Гай Юлий Цезарь, - ответ прозвучал вполне спокойно, хотя внутри у него все кипело от желания приложиться кулаком к наглой физиономии пиратского капитана.
- Цезарь? Нет, не слышал, - покачал головой Диомид и, подумав, добавил: - Выкуп в двадцать талантов потянешь?
- Двадцать? Ты говоришь двадцать, Диомид? – брови Гая Юлия удивленно поползли кверху.
- Что, много? – пожал плечами капитан.
- В Риме я стоил дороже минимум в два раза, - усмехнулся Цезарь. – А потому предлагаю тебе пятьдесят талантов. Цезарь не может стоить меньше.
- Ого! – от неожиданности пират присвистнул, присмотревшись к своему пленнику намного внимательнее, чем сначала. – А ты не врешь?
- Слово Цезаря!
- Когда ждать выкуп?
- Думаю, толстяку Евдоху теперь незачем плыть вперед. Так ведь?
- Я тоже так думаю. По крайней мере, торговать ему уже нечем, - согласно кивнул головой капитан.
- Значит, плывущий со мной друг может вернуться с моим письмом на этом корабле. Это неделя. Неделя, чтобы добраться до Рима. И столько же, чтобы доплыть назад, до твоего острова. Кстати как он называется?
- Фармакузы.
- Ну, вот. Всего получается около тридцати дней. Плюс-минус дней семь-десять на всякие неожиданности.
- Прекрасно, Гай Юлий, - капитан собрался было весело похлопать Цезаря по плечу, но встретился с его взглядом, отчего-то опустил вдруг руку на пояс и сказал уже намного суше. – Пиши письмо, а потом мои люди проводят тебя на наш корабль. Ты теперь гость, и гость достаточно дорогой во всех отношениях.
Написание письма Крассу заняло не больше десяти минут. Отдавая его Спуринне, Цезарь сказал ему:
- А вот это, Леонидас, ты передашь Марку Лицинию на словах. И еще кое-что добавишь Септимию Корнелию.
* * *
Теплый май скрасил его сорокадневное пребывание на острове. В том, что пленник никуда не сбежит, пираты были совершенно уверены, а потому предоставляли ему полную свободу передвижения. Островок оказался маленьким: две невысокие горные вершины, две оливковые рощицы, бьющий из-под земли ключ – источник пресной воды для всех обитателей Фармакуз, и две небольшие деревушки. Всего населения не больше четырехсот человек, включая самих пиратов, их жен, детей и рабов. Диомид был здесь и царем, и Юпитером одновременно. Полновластный хозяин, подчинявшийся одному только пиратскому братству и его законам.
В доме Диомида Гая Юлия принимали с учетом местных условий довольно сносно. Отдельная комната, стол наравне с хозяином, предложили даже женщину, от которой Цезарь отказался; отказался не по причине ее уродливости, - молодая киликийка была стройна, как сама богиня Венера, - а по причине того, что не хотел соединять себя с этими людьми даже малейшим чувством привязанности. Дело в том, что уже в первый вечер за ужином они расставили всё по своим местам.
- Мы постараемся, чтобы твое пребывание на Фармакузах оказалось не столь уж неприятным, - ковыряя в зубах рыбьей костью, заметил между прочим Диомид.
- О, можешь не беспокоиться об этом, - спокойно махнул ладонью Цезарь. – Я уже успел испытать в жизни достаточно много, а потому мелкие трудности меня совершенно не волнуют. К тому же то удовольствие, которое я получу после выплаты выкупа, с лихвой компенсирует мне все потери и вынужденные лишения.
- Позволь поинтересоваться, что же это за удовольствие? – улыбнулся капитан. – Хотя, конечно, удовольствием вполне можно назвать уже одно только обретение утраченной свободы.
- О, нет-нет, речь идет вовсе не об этом, - Гай Юлий по-прежнему оставался совершенно невозмутимым. – Удовольствие я получу, когда снова вернусь на Фармакузы.
- Вернешься?! – брови пирата удивленно поползли кверху. – Зачем?!
- Чтобы распять всех вас, - широко улыбнулся Цезарь. – Всех до одного. Кроме женщин, детей и рабов. Но и с ними я поступлю гуманно. Я не стану обрекать их на рабский труд, я прикажу их просто убить.
- Ты издеваешься надо мной, римлянин?! – тяжелый кулак капитана с треском ударил по столу.
- Ничего подобного, - возразил даже не дрогнувший Гай Юлий. – Все так и будет, верь мне. Слово Цезаря.
- Я перережу тебе глотку намного раньше, чем это сделаешь ты, - рука Диомида потянулась к висевшему на поясе кривому нумидийскому кинжалу.
- Нет. Вот этого ты как раз и не сделаешь. Подобный шаг будет для тебя уж очень дорогим удовольствием, удовольствием стоимостью в целых пятьдесят талантов.
Больше к этой теме они не возвращались, однако весть об угрозе Цезаря довольно быстро разнеслась по всему острову, и встречаемые им во время прогулок люди смотрели на него весьма неприязненно, отпуская вслед язвительные шутки и замечания.
- Смотрите, смотрите, вот идет повелитель судеб! Поклонитесь ему, люди, ибо все мы в его власти! О великий, смилуйся над нами, пощади нас! – это были самые лестные высказывания. Однако было немало и других: - Выскочка! Проклятый римлянин! Сумасшедший! Боги покарают тебя!
Он не обращал на это никакого внимания. В погожие дни, рано позавтракав, Цезарь поднимался на одну из двух вершин, где просиживал почти до самого вечера, провожая глазами чарующие взгляд закаты солнца над Средиземным морем. В часы редкого ненастья он писал на листах захваченного с собой папируса.
- Что ты пишешь? – поинтересовался как-то Диомид.
- Стихи. Я пишу пьесу о том, как люди однажды почувствовали себя неподвластными воле богов, как они предавались беззаботной жизни, возомнив себя вершителями собственных судеб. Среди них был все-таки один, который предупреждал о грозящей божественной каре, о всемирном потопе, но ему никто не верил….
- Как мы не верим тебе? – перебил его капитан.
- Может быть и так, - согласился Цезарь.
- Но с чего это ты взял, что боги на твоей стороне? Может быть, это именно ты, а вовсе не мы, узурпировал волю небожителей?
- Нет, Диомид, в подобном вопросе я лишен всяких сомнений. Боги на моей стороне. Прародительница моего рода Венера рядом, я чувствую это. Ваше коварное племя лишь напрасно топчет землю. Оглянись вокруг, задумайся над тем, что вы несете людям. Боль, кровь, разрушения, горе, страдания. Грабежом вы отбираете то, что человек заработал своим трудом. А еще вы отбираете свободу, продавая людей в рабство, и не щадите самоё жизнь. Нет, вас нужно уничтожить на корню, и это время еще придет. Рим не оставит подобную язву на теле мира.
- Рим, Рим, всюду, куда не повернись, натыкаешься на Рим! – в запальчивости вскричал пират. – А что такое сам Рим?! Присмотрись внимательнее. Разве вы, римляне, не нападаете на другие народы, заливая землю потоками крови?! Разве вы не отбираете нажитое другими добро?! Разве вы не отнимаете свободу, наводняя рынки толпами дешевых рабов?! И чем же, скажи на милость, после всего этого римляне отличаются от нас, киликийских пиратов?!
- Что такое киликийские пираты? – не раздумывая, отвечал Цезарь. – Разномастный сброд, смешение племен и народов, обосновавшееся на земле несчастной Киликии и прилегающих островах Средиземного моря. Что такое римский народ? Потомки троянских героев со своей многовековой историей, законами и традициями. Что такое действия пиратов? Сиюминутные устремления горстки ослепленных наживой людей. Что такое действия римской республики? Планомерная политика, в результате которой рано или поздно на земле должен воцариться мир и благополучие. Мы не убиваем просто так, мы подавляем сопротивление. Мы не торгуем людьми, мы продаем в рабство тех, кто не хочет добровольно подчиняться законам цивилизации. Мы не грабим, мы забираем лишь то, что должно возместить наши издержки на трудном пути организации мирового порядка. Да, к сожалению, должен признать, что не все римляне одинаковы, но мы боремся с теми, кто погряз в стяжательстве и коррупции, боремся и будем бороться беспощадно.
- Ах, Гай Юлий, не спорю, ты говоришь красивые слова. Но ответь, для чего мне нужен твой мировой порядок, твоя цивилизация? Разве я не могу жить так, как мне этого хочется, жить по закону своих предков?
- Если не будет мирового порядка, то среди многообразия племен и народов всегда отыщется тот, кто позавидует богатству соседа и пойдет на него войной. Войны раздирают землю с тех самых пор, как боги сотворили ее. И положить им конец может только создание единого положения вещей и событий.
- Это невозможно, Цезарь!
- Возможно, потому что когда-то под солнцем царил золотой век. Значит, он должен наступить снова. Ответь мне, Диомид, ты умеешь читать? Нет. А писать? Тоже нет. А сочинять стихи? Снова нет. Ты знаешь, кем был Александр Великий? А Сократ? А Зенон, Фалес, Диоген? Нет, нет и еще раз нет.
- Мне это не нужно, - пожал плечами пират. – Я знаю, кем был мой отец, и мой дед.
- А прадед? А отец и дед прадеда?
- Нет. Для чего мне это?
- Для того, что человек, теряющий свои корни, становится носимой по пыльной и выжженной зноем степи былинкой. Куда его помчит в следующее мгновение? Никто не знает этого, не знает этого и сам человек. А раз так, следовательно, он неуверен не только в своем отдаленном будущем, но он неуверен даже в своем завтрашнем дне. Он не живет, он существует. А зачем тогда существовать в красивых добротных домах, есть вкусно приготовленную пищу, носить пурпурные, расшитые золотом одежды?! Существуй в пещере, рви зубами сырое мясо, одевайся в звериные шкуры!
- Не хочу!
- Вот видишь, ты не хочешь такой жизни. А значит, ты уже сделал свой первый шаг на пути к мировому порядку
- Ты не убедил меня, Цезарь! - резко отодвинув скамью, поднялся капитан. – Мы останемся каждый при своем мнении.
- Я убедил тебя, Диомид. Просто ты не желаешь этого признавать, - спокойно ответил Гай Юлий.
* * *
Н а сорок первый день выкуп был доставлен. Обычное торговое судно, которое пираты обыскали более тщательно, чем всегда: пытались найти обещанный Цезарем подвох. Немногие верили данному им слову, однако известно, что береженого берегут и боги. Не нашли. Вернулись посланные в море разведчики. Ничего.
Диомид улыбнулся на прощание:
- Я рад, что ты расстался с мыслью о мщении. Не то, чтобы я боялся тебя, но все же: лишние неприятности, кому они нужны. Прощай, Гай Юлий.
Цезарь молча поднялся на корабль, обнялся на палубе со Спуринной, после чего подошел к краю сходней:
- До свидания, Диомид.
Они вернулись через три дня. Ровно столько времени потребовалось, чтобы нанятая на деньги Красса трирема доставила на остров центурию отборных ветеранов. Корнелий постарался на славу. Он звал с собой только тех из ушедших в отставку своих товарищей, которым безоговорочно доверял. Многим из них было за пятьдесят, но все они были людьми более привыкшими держать в руках гладиус, нежели плуг пахаря или инструменты ремесленника. Они высадились ночью, в том месте, где их не ждали и даже не могли ждать: за сорок дней Цезарь изучил Фармакузы вдоль и поперек. Он разбил центурию на две части, поручив командование одной из них Септимию.
- Пленных можешь не брать! Когда закончишь с деревушкой на той стороне острова, возвращайся ко мне, - и, поймав на себе укоризненный взгляд Спуринны, прибавил. – Consonus esto lupis, si lupis esse cupis. С волками жить – по-волчьи выть. Так, Леонидас, и только так!
Сам он окружил селение, где располагался дом Диомида. Совершенно бесшумно, отрезая пиратам пути возможного бегства, они прикончили двух охранявших причал матросов. Бирема и рыбацкие лодки в их руках: теперь даже, если кому-то удастся уцелеть в ночной резне, его все равно отыщут утром. Цезарь намеренно не давал приказа к атаке, ожидая возвращения отряда Септимия. На другой стороне острова было совершенно тихо. О том, что там что-то происходит, им сообщило полыхнувшее вдруг зарево ночного пожара, но и это не потревожило сна окруженного местечка. Корнелий подоспел в течение часа.
- Есть потери? – поинтересовался Цезарь.
- Так, - махнул рукой бывший центурион. – Пара царапин. Есть только прибыток, - он указал в направлении трех связанных молодых женщин; рты несчастным закрывали матерчатые кляпы. – Ребята хотят потом развлечься. Деньги деньгами, а без этого солдату тоже нельзя.
- Ладно, - согласился Гай Юлий. – Но после этого, как договаривались, убить всех.
Они напали в тот час, когда восток зарозовел в первых лучах утренней зари, в тот час, когда сон наиболее крепко закрывает людям веки своими тяжелыми замками. В каждом доме все происходило по одному и тому же сценарию. Дверь, путы и кляп хозяину, несколько взмахов мечами домочадцам. Все было кончено в течение каких-нибудь двадцати минут. Оставался только дом Диомида. В него Цезарь вошел первым, вошел без оружия и быстро поднялся по лестнице в комнату капитана, предоставив остальным разобраться с тремя дочерьми пирата и двумя его рабынями.
Капитан спал, лежа навзничь и раскинув руки в стороны. Его жена отвернулась к стене, предоставив беспрепятственному обозрению мерно подрагивавшую в такт дыханию спину и плотные ягодицы. Они не проснулись, даже не вздрогнули ни от шорохов возни на первом этаже, ни от предчувствия беды. Гай Юлий спокойно собрал оружие: меч и нумидийский кинжал, торчавший из-под подушек в изголовье ложа, после чего присел к столу и громко кашлянул. Женщина лишь сонно заворочалась, но Диомид мгновенно подпрыгнул, будто ужаленный ядовитой змеей.
- Доброе утро, капитан. Это Гай Юлий Цезарь. Помнишь, я обещал тебе скорую встречу? Так вот, я вернулся, чтобы окончательно рассчитаться за гостеприимство. Ты не рад мне?
Рука пирата привычно метнулась к ножнам.
- Ты ищешь вот это? – спокойно спросил Цезарь, поигрывая кинжалом. – Сейчас он тебе не понадобится. А потом я прикажу, чтобы тебе перерезали глотку именно этим оружием. Ты знаешь, все-таки я ценю хорошее отношение к себе. Вы были гостеприимны, а потому я не позволю вам долго умирать на кресте. Как я и обещал, вас распнут, но мучения ваши окажутся короткими. Слово Цезаря!
* * *
Их распяли одного за другим. Тридцать пять пленников – все мужчины, кто остался в живых, повисли на тридцати пяти воздвигнутых на пристани крестах. А потом всем им по приказу Цезаря перерезали горло, окрасив выгнувшиеся тела в алую краску смерти. Фармакузы опустели.
- Позволь мне поехать с тобой? – попросил Гая Юлия Септимий.
- Нет, дорогой мой, - крепко сжал его плечи Цезарь. – Ты сполна рассчитаешься с солдатами, - я рад, что ни один из них не погиб, - а потом отвезешь Марку Лицинию пятьдесят его талантов. Остальные траты пускай приплюсует к моему долгу.
- С этим поручением прекрасно справится Леонидас, - проворчал солдат.
- Но Леонидас вряд ли справится с Корнелией. Ты ведь отлично понимаешь, что его мягкая и ранимая душа не позволит ему следить за поведением женщины.
- О, Цезарь, сейчас оно выше всяких похвал: она любит и ждет тебя с нетерпением. Она занята только Юлией и тобой. В ее голове нет больше других мыслей. Поверь мне. Хотя я и солдат, но в женщинах кое-что понимаю.
- Я верю, верю тебе. Но все, что ты говоришь, это сейчас, а что будет, когда вернется Помпей? – покачал головой Гай Юлий.
- Он вернется не скоро, - мстительно усмехнулся Септимий. – Он увяз. Серторий ему явно не по зубам.
- Зато Магн тщеславен, очень упрям и коварен, да и терпения ему не занимать. Так что будь лучше с ней рядом. Если за Корнелией теперь не нужно следить, то вполне вероятно понадобится защищать. Мой верный друг, когда она с тобой, тогда мне намного спокойнее.
* * *
Весь остаток плавания до Родоса они провели в молчании. Цезарь тяготился этим молчаливым осуждением Спуринны, однако давал Леонидасу время и право самому понять то, что ему было понятно с самой первой секунды произошедших событий. И лишь когда на горизонте замаячили очертания острова, Гай Юлий положил ладонь на плечо друга:
- Считаешь меня убийцей невинных?
- Прикажешь думать иначе?! – резко ответил фракиец. – Ты хотя бы обратил внимание на их лица?
- Большинство из них погибло во сне, так и не успев почувствовать ничего, даже прикосновения металла.
- Но не все, не все, Цезарь! Некоторые молили о пощаде! Зачем ты убил их?! Зачем ты позволил насиловать женщин, даруя им несбыточную надежду на пощаду, а потом тоже приказал убить несчастных?! Зачем?! Неужели этого требовал желанный нами мировой порядок?! Этих нескольких десятков жалких жизней?! – Спуринна посмотрел на друга и отпрянул назад: в глазах Гая Юлия застыли слезы. – Что с тобой, Цезарь?!
- Я скорблю. О них, о тех, которые были до них на улицах Митилен и других городов. Помнишь, Леонидас?
- Тогда шла война, Гай Юлий, и ты знаешь это не хуже меня.
- А разве, по-твоему, убийство на войне отличается от убийства в мирной жизни? Чем, мой друг? Для убитого оно всегда заканчивается одним и тем же – смертью. Ему-то все равно, терзаешься ты угрызениями совести или нет. И вот именно поэтому мне жаль их всех, как жаль и тех, кто еще будет впереди. А их, поверь мне, будет так много, что, слившись воедино, кровь убитых может превратиться в одно большое озеро. Или море? А, Спуринна? Как тебе море крови?! Страшно?!
- Страшно? Мне действительно страшно, Цезарь. Я не хочу мирового порядка такой ценой.
- Значит, пусть останется хаос?
- Пусть хаос, - согласно кивнул головой грек.
- Но, дорогой Леонидас, в хаосе людей гибнет намного больше, гибнет также беспощадно, зато еще более бессмысленно. В хаосе моря крови легко обращаются в океаны. И рано или поздно хаос разрушает все живое до конца, Леонидас, до самого конца. По-твоему, пусть будет так?
- Нет, Гай Юлий. Я не хочу так.
- Тогда я не понимаю тебя, друг мой. Чего же ты хочешь?! Ведь tertium non datur – третьего не дано: или – или, и никак иначе! Смерть некоторых ради жизни многих при всем том, что мы будем стараться сберечь как можно больше людей, уничтожая только тех, кто против нас! По-другому не получится. Эти люди посмели думать, что Рим и цивилизация – ничто в сравнении с их устоявшимся порядком вещей. Ведь, как ни странно, у них тоже был свой порядок, который для них являлся мировым, то есть порядком их мира. Они были не правы, и должны были осознать свою неправоту. А осознать ее они могли только ценой собственной жизни. Те, кого я бы пощадил, так ничего бы и не поняли. Они просто ненавидели бы меня и проклинали весь остаток своей жизни. В каждом из них мог зреть мой будущий убийца. Это первая причина моего поступка. Но есть и еще две, куда более важные. Вторая – это то, что боги не остановили меня: значит, Марс и Юпитер приняли мою жертву. Все в нашем мире происходит по воле богов, Леонидас, и не нам оспаривать эту истину. И, наконец, моя третья причина – это слово, слово, данное Цезарем. Оно нерушимо, друг мой, и ты знаешь это не хуже меня. Теперь же об этом узнает весь Рим, и не только он. Сотня ветеранов, моряки, гребцы на судах перескажут случившееся своим друзьям, знакомым и родственникам, а те, в свою очередь, своим. И легенда о «слове Цезаря» пойдет гулять повсюду, пугая ненавидящих, укрепляя сомневающихся, заставляя не верящих обретать веру. Вот и все, мне больше нечего сказать тебе, Спуринна, - и Гай Юлий протянул Леонидасу руку, которую друг пожал без малейшего раздумья: мир между их душами был восстановлен.
ОБ АВТОРЕ: Курцев Андрей Владимирович родился 22 июня 1956 года в городе Курске в семье врачей. Окончил школу №6 города Курска в 1973 году с золотой медалью. С 1973 по 1979 год учился в Курском государственном медицинском институте. Закончил его с отличием, выбрав профессию детского врача. С 1980 года по 2000 год работал в областной детской больнице №2 Курска. С 1984 года возглавлял впервые организованное в Курской области отделение детской неврологии. С 1991 года стал главным врачом больницы. В конце 2000 года перешел на работу в территориальный фонд обязательного медицинского страхования Курской области. Возглавил его в 2007 году.
С 1982 по 1985 год обучался в заочной аспирантуре в городе Москве. Защитил кандидатскую диссертацию в 1985 году. Имеет более 50 печатных работ. Заслуженный врач Российской Федерации с 2000 года. Почетный работник здравоохранения Курской области с 2016 года.
Материалы для романа о Г.Ю. Цезаре начал собирать в возрасте 16 лет после прочтения «Жизнеописания двенадцати Цезарей» Г. Светония. К написанию романа приступил в 2005 году. Первое издание романа состоялось в 2007 году, второе – в 2016 году.
Помимо романа «Император иллюзий» с 1995 года является автором четырех сборников сказок для взрослых, тетралогии «Хранители» о героях русского фольклора, книги «Профессионализм в управлении», сборников «Мудрые мысли великих людей» и «Мой мир. Моя жизнь. Мои мысли».
| |
Олег КАЧМАРСКИЙ
МЕЖДУ СУЛЛОЙ И АВГУСТОМ. АВЕ ЦЕЗАРЬ!
Он погиб на пятьдесят шестом году жизни и был сопричтен к богам, не только словами указов, но и убеждением толпы. Во всяком случае, когда во время игр, которые впервые в честь его обожествления давал его наследник Август, хвостатая звезда сияла в небе семь ночей подряд, появляясь около одиннадцатого часа, то все поверили, что это душа Цезаря, вознесенного на небо.
Гай СветонийТранквилл. Жизнь двенадцати цезарей
1
 Роман Андрея Курцева «Император иллюзий» прежде всего поражает объёмом: 700 страниц убористого текста! Возможно ли читателю, даже нерядовому проглотить такую глыбу? Однако попробуем…
«Шумный город плавился от небывалой жары и искусно подогреваемой в людях ненависти. Сухие, горячие, слегка приправленные капельками средиземноморской влаги африканские ветры в тот год принесли на своих крыльях довольно раннюю весну. Далеко на север отогнали они свинцовые тучи, за зиму буквально исхлеставшие землю струями дождя, дождя пополам с грязновато-серым снегом, дождя, что пронизывал до самых костей. Солнце быстро согрело землю и развеселило берега Тибра свежей зеленью травы. Плащи уступили место хитонам и тогам; оттаяли людские тела, но оставались холодными сердца и души. Марий и Сулла, Сулла и Марий – затмевающие глаза честолюбие и жажда власти. Правда, маленькие ручейки крови еще не превратились в багровые потоки, еще не валялись на улицах истерзанные и поруганные распаленной толпой тела, еще не кружилось, прицеливаясь к закрытым смертью глазам, черное воронье, однако раскаленный воздух уже был донельзя пронизан громовыми раскатами грядущей бури.
– Гай Юлий! Гай Юлий! – немного охрипший от бесполезного крика голос старика-капсария то всплывал над заполонившей улицы толпой, то безнадежно тонул в разноголосом гомоне римских улочек…»
Давно замечено: внятность начала – первого предложения, первого абзаца – свидетельствует о внятности всего произведения. Потому как, приступая к созданию своего опуса, подсознательно или сознательно автор фокусируется на главной его, основополагающей идее. И данный случай весьма показателен: уже первое предложение с чрезвычайной ясностью говорит об общем содержании книги. Это та капля, молекула, единица измерения, в которой содержится 700-страничный мир.
При небывалой жаре оставались холодными сердца и души. Здесь автор использует параллель двух пространств – внешнего и внутреннего. Изобразить природный фон, погодные условия вплоть до температуры воздуха – изобразить в первых же строках – для того чтоб больше к этому не возвращаться, всецело переместившись в пространство психическое, психологическое, в пространство политического противостояния. Оно здесь заключено в известной исторической оппозиции: Марий и Сулла – но это опять-таки не что иное как фон, то энергетическое состояние, в которое изначально вынужден погрузиться главный герой – Гай Юлий. Вернее, он вступает в игру, рождаясь из её недр.В этом и состоит главная особенность романа, сфокусированного не на внешнем, и не на внутреннем, а прежде всего, на интеллектуальной сфере, на ментальном пространстве, где развёртывается основное действо.
2
Необычность видится вот в чём. В курской глубинке, в провинции, вдали от главных литературных магистралей человек решил вдруг написать о Цезаре! Хотя… что сейчас представляют собой эти самые литературные магистрали?
– Какая книга за последние лет 20 стала настоящим литературным событием?
– Никакая!
– Почему?
– Потому что если провинциальные писатели в массе своей, как те акыны, пишут исключительно о том, что видят, и шаг влево-вправо – расстрел на месте за попытку бегства в запределье; иными словами, если на периферии напрочь забыли, что такое фантазия (в пространстве настоящей литературы, а не фэнтезийной белиберды), – то в центре – потому что пишут всякую хрень – Путь Бро, Лёд, Голубое сало (да, наверное, «хрень» в данном случае является наиболее адекватным определением)…
Кто знает нынешних лауреатов различных лит. премий – всяких там российских нацбестов и букеров? Нужны кому-то писания их лауреатов?
А ещё можно зайти в книжную лавку – и глянуть, кого там распространяют. Просто какая-то заунывная никому не нужная лабуда. Вот, правда, Пелевин что-то там наваял про Павла – но это не более как вольное паразитирование на исторических образах. Постмодернизм. А куда подевалась настоящая литература?
Но – стоп! Уже второй раз мы произносим это слово – настоящая… Посему прежде чем принять вопрос к рассмотрению, нужно чётко уяснить, что сие значит? И легче всего это сделать на примерах.
Вот, например, «Мартовские иды» (1948) Торнтона Уайлдера – роман в письмах о последних днях Юлия Цезаря; «Воспоминания Адриана» (1951) Маргерит Юрсенар, написанные в виде посланий римского императора Публия Элия Адриана будущему императору Марку Аврелию. Или же «Я, Клавдий» (1934) и «Божественный Клавдий» (1935) от Роберта Грейвса, пророка Белой Богини, – о событиях царствования Августа, Тиберия, Калигулы и самого Клавдия, от лица которого ведётся повествование.
Если же обратиться к традиции отечественной… Вообще исторический жанр занимает в русской литературе – и в советскую, и в досоветскую эпоху – бескрайнее пространство. Посему сосредоточимся в конкретном направлении – если не исключительно Рима, то хотя бы Средиземноморья эпохи античности. И первое, что приходит на ум по ассоциации с разбираемым произведением – роман Георгия Гулиа «Сулла» (1971)… а далее – по цепочке: «Митридат» (1973) Виталия Полупуднева, «Таис Афинская» (1972) Ивана Ефремова… Не помешает вспомнить и монументальное полотно Валентина Иванова «Русь изначальная» (1961) – наряду с Русью в центре внимания здесь также Восточная Римская империя. Если же непосредственно оЗападной – тогда «В дни Каракаллы» («XV легион», 1937) Антонина Ладинского.
Все вышеназванные произведения чрезвычайно интересны, каждое из них – целый мир, космос, художественная Вселенная, событие в литературе, открывающее новые горизонты, а также заставляющее идти вглубь. А там – на глубинах – романы из истории античного Рима «Алтарь победы» (1913) и «Юпитер поверженный» (оставшийся, увы, незаконченным) Валерия Брюсова; «Смерть богов. Юлиан Отступник» (1895) и гораздо более поздние «Рождение богов. Тутанкамон на Крите» (1924) и «Мессия» (1927)Дмитрия Мережковского.
А ещё глубже – у самого основания – «Иоанн Цимисхий» (1841) – который, по сути, является первым русским историческим романом, в котором автор вышел за пределы национальной истории; и наконец – в качестве отправной точки – «Клятва при Гробе Господнем» (1832) – начало традиции – возможно, что и непревзойдённое поныне – философского метаисторического романа;имя автора, как известно, Николай Полевой – кстати сказать, тоже курянин.
Из контекста следуют три вывода:
1.Читаем любую из названных книг – и понимаем, что такое настоящая литература…
2. Но видим также, что всё это – дела давно минувших дней, преданья старины глубокой – не только описанные в этих книгах события, но и сами книги, коим уже от 50-ти добез малого 200-от лет со времени их создания.
3.И потому нынешнее обращение Андрея Курцева к образу Юлия Цезаря можно воспринимать не иначе как томление, тоску по настоящей литературе.
Но всё же сформулируем: настоящее – этокогда глубоко, значительно, оригинально, мастерски… Впрочем, два первых признака взаимосвязаны: когда глубоко – тогда и значимо, и наоборот: раз значимо – стало быть глубоко. Ибо значение определяется глубиной: о чём речь? что за идеи? на какой глубине находятся? А вот насчёт мастерски, а тем более оригинально – так ведь могут сказать и о текстах Сорокина – его почитатели. Да и глубину для себя они там найдут. Посему необходимо уточнение: настоящее предполагает здоровое сознание – не ущербно-шизофреническое. И тут в силу вступают критерии, не столько литературные, сколько метафизические и… математические – понятия об отрицательных и мнимых величинах…
3
А теперь давайте посмотрим насколько выявленным критериям – глубоко, значительно, оригинально, мастерски – соответствует разбираемый нами роман.
Прежде всего что оно такое? Роман исторический – и так как любое произведение искусства не может пребывать в вакууме, а всегда в качестве питательной среды предполагает какой-либо контекст, вот мы этот контекст слегка обозначили.
Однако… вот что интересно: ни на одно из упомянутых нами тематически сходных произведений наш роман не похож! В том смысле, что выполнен совсем в другой технике, стилистической манере, с другой определяющей концепцией. И потому здесь вырисовывается ещё один контекст –как это ни удивительно, но по стилю, манере, концепции детище А. Курцева ближе не к беллетристике нового времени, а к трудам античных историков. Тит Ливий, Корнелий Тацит, и те, с которыми роман соприкасается событийно, информационная его первооснова – Светоний, Плутарх, наконец, сам Гай Юлий с его «Записками».
Главный предмет здесь не столько художественный, сколько ментальный, интеллектуальный. Не разнообразные жанровые сцены из жизни той эпохи, а… Цезарь и только Цезарь. Не реконструкция всей тогдашней жизни во всём её многообразии – хотя не без этого, – а… художественная… нет, не художественная! а ментальная, интеллектуальная биография великого политика в тогдашнем политическом контексте. Очень чёткая и ясная, по-латински несколько суховатая, но от этого не менее интересная.
А ещё это ни много ни мало настоящий учебник политологии – концентрат знаний по основам, искусству политики, по римскому праву, демократии, сенату-парламенту со всеми его крючкотворными и коррупционными потрохами. То, что ничуть не изменилось вплоть до наших дней. Перед нами суть политики, её душа, а вернее отсутствие таковой.
Принято, например, резко противопоставлять республику единоличной власти, монархии, самодержавию – и Цезарь в этом смысле – тот, кто попрал демократические основы Римской республики. Однако… не спеши делать поспешные выводы, основанные на поверхностных схемах, а лучше – советует Цезарь:
«…Оглянись вокруг. Наша пресловутая республика прогнила насквозь. Сенат велеречив, глуп и недальновиден. Суды продажны. Народ развращен до предела. Вместо того чтобы работать, люди дерутся за бесплатное зерно, а набив желудки, тащатся смотреть гладиаторские игры и пустые спектакли, разыгрываемые дешевыми актерами… Сегодняшний Рим напоминает мне крепкое с виду дерево, стоящее на разложившихся корнях. Мало того что гнилые корни отравляют ствол и ветви; для дерева становится опасным даже легкое дуновение ветра, а уж буря, без сомнения, грозит опрокинуть его навзничь».
А вот как он поступает с основами пресловутого римского права, легшего в основу права европейского, на которое даже сегодня наивные смотрят как на некий образец для всеобщего подражания.
«– Для Гая Юлия нет ничего общепринятого, – снова пожал плечами оратор. – Он сам для себя закон, и любой закон он прочтет так, как ему нужно, вывернув его с целью выгодного для себя толкования наизнанку. Ты же знаешь, нет ничего более двусмысленного, чем наши законы. Любой мало-мальски приличный адвокат найдет в них тысячу лазеек». – Почему же он так поступает? Очевидно потому, что именно под это оно и заточено…
И ещё одно понятие, лежащее в основе демократии. Цезарь объясняет, что есть толпа…
«Как зарождается этот зверь? Десять совершенно простых здравомыслящих человек – не толпа. И сто человек, не потерявших нить разума, еще тоже не толпа. Однако заставьте эту сотню утратить способность осознавать реальность жизни, дайте ей возможность забыть об окружающем мире, о сиюминутных проблемах, явите ей чудо и замените ум верой, – и вы получите толпу. Зверь проснется. Зверь поначалу добрый и ласковый, словно теленок, торопливо идущий за тем, кто дал ему веру. Однако доброта его кажущаяся, ибо любая вера дает иллюзию временной свободы, суррогат освобождения от уз и оков обыденности. А ведь давно известно, что никакой бурный прилив не в состоянии поднять таких волн в океане, какими бывают движения толпы, когда она упивается новой и недолговечной свободой. Пробудившись, этот монолитный зверь убивает в себе любые сомнения и колебания. Даже крохотной искорки достаточно для того, чтобы зверь этот превратился в яростное пламя, пожирающее все на своем пути…»
И разве не о нашем времени эти слова? Речь как будто о современных «цветных революциях»… И как всегда…
«– Чистое белье нынче не в очень большой цене, – сердито барабаня пальцами по столу, отвечал Цезарь. – К тому же у политика просто не может быть чистого белья. Политика – это всегда грязь. И чем выше политика, тем больше в ней грязи. Почему, спросишь ты? Отвечаю. Потому что когда я управляю только самим собой, я вправе оставаться кристально чистым и честным человеком. В этом случае я отвечаю лишь за собственные поступки и совершенно не склонен обманывать себя. Однако чем больше людей у меня в подчинении, тем меньше возможностей контролировать их поведение. А двуногие, Леонидас, отчего-то не желают жить в честности. Они алчут зависти, лести, ненависти, им по душе жадность, чревоугодие, сладострастие, гордыня. Наверное, они пытаются подражать богам, не чуждым перечисленным мною порокам. И вот, управляя человеческим стадом, пастух просто обязан хотя бы изредка опускаться до уровня своих овец и коз, иначе он перестанет их понимать, и стадо разбредется в разные стороны. Может быть, Спуринна, я и хотел бы спать на подушке благородства, укрываясь одеялом честности, но не могу этого сделать».
4
Глубина проникновения в предмет, пожалуй, и является главным достоинством данного произведения. Значимость же самого предмета не вызывает никаких сомнений. Кроме политики это понимание ни много ни мало человеческой природы. В качестве наглядного примера приведём три – доведённых ну просто до совершенства! – частности. Солдаты на войне; люди вообще и царица египетская Клеопатра.
«К слову сказать, женщин, взятых в плен, не жалели. Изголодавшиеся солдаты насиловали даже не успевшие еще остыть трупы; живым же приходилось куда тяжелее.
– Останови их, Цезарь, – просил друга Спуринна в редких разговорах у ночного костра или очага, растопленного в одном из захваченных домов. – Они же люди, а не звери! Они должны понять это.
– Наверное, ты прав, Леонидас. Некоторые из них еще и сейчас похожи на людей. Однако в остальных наружу прорывается спрятанная в каждом из нас звериная сущность. Надеюсь, что из меня ей не выбраться, но кто знает, где находится предел нашего сдерживающего человеческого начала. Их не остановить, Спуринна, и ты понимаешь это лучше меня. Все обозлены, обозлены холодом, стрелами из засады, полуголодным своим существованием, отсутствием женщин и близостью смерти. Злоба победила в них тот страх, который усмиряет в человеке зверя. Терпи. Конец похода уже близок. Терпи, Леонидас. Собери волю в кулак и иди, оказывай помощь больным и раненым, и помни, пожалуйста, при этом, что перед тобой все-таки люди, люди, которые только на время позабыли о том, кто они».
Но это, так сказать, в экстремальных условиях. А в обычных…«Ты удивишься, если задумаешься над тем, как мало вокруг нас умных людей; еще меньше, чем порядочных». – Это тот случай, о котором говорится: ни добавить, ни убавить…
Что же до царицы египетской… образ её здесь периферийный – в том смысле, что не она здесь в центре внимания, не ей посвящен роман, но!… вот вся её сущность (sic!) в одном всего лишь абзаце:
«Она села, по-мужски широко расставив свои будто выточенные из коричневато-желтого мрамора ноги, позволив ему подробно разглядеть во время затянувшейся паузы соски крупной аккуратной груди, плоский живот и почти полностью лишенное волос пространство между бедрами. В ее поведении не было игры или нарочитого желания соблазнить его. Клеопатра вела себя с естеством приготовившейся к прыжку дикой кошки».
Можно, конечно, обратить внимание на то, что в этом описании имеем не только Клеопатру, но и концентрат всего женского начала – во всяком случае, проявление его в низшем астрале. Но особенность творческой манеры А. Курцева состоит в том, что его формулировки, по сути, не требуют больше никаких пояснений и расшифровок – настолько исчерпывающе они ясны. Недаром ведь он ещё и автор книги – собрания афоризмов – «Мой мир. Моя жизнь. Мои мысли» (2016) и других книг, пользующихся удивительной популярностью. И в настоящей рецензии подаём пространные цитаты, чтобы и потенциальный читатель смог насладиться мастерством автора, ясностью его мысли. В дифференциальных глубинах при интегральном свете…
5
Но если это – как мы назвали – учебник политологии, то вновь возникает главный политический вопрос: что же всё-таки лучше – республика или монархия, демократия или диктатура, народовластие или самодержавие?
На этот вопрос и должен был ответить главный герой романа. И ответ его таков: какреспублика может быть здоровой или больной, так и монархия может быть здоровой или больной. Зависит сие как от правителей – будь-то монарх, диктатор, либо избранные временщики, – так и от общего состояния общества, то бишь от энергий, доминирующих в нём в данное время. Иными словами, не от формы зависит, а от содержания.
Цезарь пришёл на изломе Римской республики, во время её упадка – внутреннего вырождения. Он нёс в себе энергии обновления, способные вдохнуть в государственный организм новые силы и новое содержание. И то, что он должен был сделать, он сделал. Прошёл весь путь, оказавшись наконец на вершине политической власти. И уже там…
«Глядя в скопившийся по углам сумрак, он думал о том, что добился в жизни всего, поднялся на самые недосягаемые высоты политики, стал первым из первых. Теперь он мог просто наблюдать копошащийся внизу людской муравейник, мог приказать ему двигаться в любом направлении, мог раздавить любое не понравившееся ему насекомое. Теперь маленький мальчик из Субурры мог позволить себе все.
Оценивал ли он свое положение с позиции счастья? Вряд ли. Цезарь прекрасно осознавал эфемерность данного понятия. Счастье – идеал, придуманный бесчисленным множеством глупцов. Счастья не существует. Оно – самая обыкновенная иллюзия. Как, впрочем, и многое из того, что нас окружает.
Власть? Он, император, – носитель верховной власти в стране, управляющей практически всем миром. Увы, на вершине власти холодно и пустынно. Только с трудом вскарабкавшись на этот «горный пик», начинаешь ощущать на нем всю огромную тяжесть давящей на тебя ответственности. Нищему легко страдать лишь за свои поступки, он не является объектом зависти и не нужен никому кроме самого себя. Властелин же отвечает за действия и судьбы сотен тысяч подданных, его критикуют, ему завидуют, против него плетут интриги и козни; он заложник множества совершенно не управляемых обстоятельств. Он – раб, раб, над которым куда больше власти имеет одна крошечная, поселившаяся в его организме опухоль. Следовательно, власть – иллюзия».
Итого, всё, что ему здесь принадлежит, чего он здесь достиг – всё… суета сует и вечное томление – поскольку относится к миру преходящему, иллюзорному. Миру людей, а не богов. Таким образом, герой находит самоопределение, ставшее также и названием всего романа – Император иллюзий. При этом, анализируя и синтезируя, он также находит и то, ради чего стоило жить – дело, которое передаёт эстафетой своему внучатому племяннику и приёмному сыну Октавиану Августу.
Для потомков он стал образцом – нет, не совершенного человека, но идеального политика, практически полубога. Очевидно, что именно этот статус, означающий идеальное воплощение самого понятия«политик», говоря платоновским языком, первоидею, и побудило Андрея Курцева реконструировать ментальную его биографию. Ну а глубокое погружение в предмет позволило уловить главный его секрет – секрет соответствия.То, что собственную волю он поверял волей богов – ориентируясь на высшее, а не на низшее. Что хорошо видно из следующего эпизода:
«Жители одного из сел вблизи Брундизия обвинили легионера в грабеже крестьян и смерти изнасилованной солдатами девушки. Обычная война, обычный случай, обычное право сильного. Обычный, но не для Гая Юлия. Выявив всех участников нападения на деревню, он приказал выстроить легионы на плацу, проведя перед строем восемнадцать лишенных воинской амуниции и оружия солдат.
Напуганная, но все еще надеющаяся на помилование (ведь их император прощал даже своих откровенных врагов!) кучка людей ежилась на холодном мартовском ветру, терпеливо ожидая решения своей участи.
– Шел ли ты на грабеж, насилие и убийство по собственному желанию или по приказу центуриона Вариния? – по очереди спрашивал Цезарь у каждого из легионеров.
– По приказу, – ответили тринадцать из семнадцати, и лишь четверо не отказались от своего командира, заявив, что не столько выполняли приказ, сколько разделяли его мнение о праве поступать по принципу: на войне как на войне.
– Ответь мне, Вариний, – обратился Гай Юлий к опальному центуриону, – ты и твои солдаты были голодны и вы напали, чтобы добыть себе хлеба?
– Нет, император, – потупив взор, произнес офицер.
– Может быть, тебе и твоим людям задержали выплату жалования, и вам срочно потребовались деньги?
– Нет, император.
– Значит, атаковав деревню, ты расправлялся с нашим общим врагом?
– Нет, император.
– Тогда почему же ты нарушил приказ своего императора, обагрив свой благородный солдатский меч кровью своих же соплеменников?!
– Война, император, – низко наклонив голову, ответил центурион.
– Война, – задумчиво произнес Цезарь, – А что говорит римский устав по поводу легионеров, нарушивших приказ своего командира во время военных действий?
– Легионер, нарушивший приказ своего командира во время военных действий, должен быть казнен! – гордо выпрямившись, громко отчеканил Вариний. Он понял все, и желал принять смерть достойно.
– Я рад, центурион, что ты помнишь об этом и не забываешь о своей воинской чести. И ты прекрасно знаешь, что в таких случаях велит боевому офицеру его честь.
Цезарь обнажил свой меч и протянул его острием вперед Варинию.
Возникшая пауза оказалась мимолетной. Руки центуриона приняли меч императора, перехватив его за клинок у самой рукояти, и ударом снизу вверх погрузили металл в живую плоть. Еще мгновение Вариний, наклонившись вперед, стоял на ногах, после чего рухнул, словно подкошенный, к ногам обожаемого им командующего.
– Похоронить его как человека, чья честь осталась незапятнанной! – отдал приказ Гай Юлий. – Вы четверо искупите свой проступок в первом же бою, искупите пролитой кровью. И если центурионы не представят вас к награде, то всех вас ожидает подобная участь. Этих, – Цезарь небрежно махнул рукой в сторону тринадцати отрекшихся от своего командира легионеров, – разоружить, лишить всех наград и выгнать за пределы лагеря. Отныне они не солдаты, а простые римские граждане.
– Квириты! – обратился император к стоящим поодаль жителям разграбленной деревушки. – Если вы выдвинете против них официальное обвинение, я берусь защищать ваши права. Решитесь на самосуд – ваше право! На войне как на войне!»
И что тут скажешь? Не иначе как из мира божественных соответствий сам по себе возникает единственно уместный в данном случае возглас – Аве Цезарь! |
|
|
