| |
***
«Кричала гагара,
Что солнце проснулось…»
Н. Тряпкин
Едем по дороге талой,
Хмур водитель и уныл,
Наш автобусик усталый
Выбивается из сил,
Тормозит у магазина
На окраине сельца.
Две простынки парусинят
У соседнего крыльца.
Две простынки белоснежных,
скособоченный сарай…
Бабка смотрит на приезжих,
Заглянувших невзначай...
Мост убогий под угором,
Ивняки на берегах,
Звук порывистый мотора
Тает в мартовских снегах.
И на всём, на всём я снова
Начинаю примечать
Поэтического слова,
Слова светлого печать.
Всё поэтами воспето, –
Тем ещё роднее мне:
Дали позднего рассвета
И былинки на стерне,
Этот волок бесконечный,
Это бедное жильё,
И старуха у крылечка,
И простыночки её.
Снега рыхлая опара
Задышала на реке.
Голос тряпкинской гагары
Различаю вдалеке.
До тепла ещё немало
Дней печальных отболит,
А, поди-ка, – закричала!
И кричит,
кричит,
кричит!
***
Волны круче, ветер злее,
Мир по-прежнему немирен…
Мне с годами стал роднее
Слог Давидовой «Псалтыри».
Но сажусь я в скорый поезд
И дорогой непременно
Не спеша читаю повесть
Русской прозы драгоценной
На скрижалях заоконных:
На просёлках, полустанках…
Вот смотритель станционный,
Вот и барышня-крестьянка,
С чемоданчиком заветным
Заполошною синицей
В одну сторону билетик
Предъявляет проводнице.
…И займёт своё местечко,
Сядет с краешка сторожко.
И до станции конечной
Не посмотрит из окошка.
Будет скучен ей унылый
Вид за серой занавеской,
Перегонов долгих мили,
Переезды, перелески...
Помню, мне когда-то тоже
Был невиден, незатейлив,
На страницах придорожных
Почерк пушкинской метели.
И не верилось, беспечной,
Грезившей о дальних далях,
Что душа моя навечно
В эти вписана скрижали.
Ничего тут не поделать,
Стоит радоваться только,
Что в заснеженных пределах
Так чиста над полем зорька,
Что звучит ясней и строже
Эта повесть в светлой рани,
И грехи тех лет, быть может,
Мне Господь да не помянет.
***
И везёт меня Конёк-Горбунок по тропиночке дольней
От белой берёзы есенинской под окном школьным,
От дома отцовского
До берёз осенних рубцовских,
Над которыми небесная синеет дорожка.
Стоит зазеваться немножко,
Свернёшь в сторону – сбросит конёк своенравный.
А в той стороне – не валуны и канавы,
Там шоссе-автобаны, наездники смелые,
Не Коньки-Горбунки там – кони дебелые,
И вдоль дорог склоны покрыты – белее наших – берёзками.
… Но не есенинскими,
И не рубцовскими.
***
Письмоносец тётя Вера
В рыжей кирзовой обутке
Топает по первопутку.
«Как там Белка на орбите?
Тётя Вера, расскажите!»
Но не скажет Вера путно
Про советский чудо-спутник.
Отмеряет полной мерой
Ей ноябрь сатинчик белый.
Нет честнее тёти Веры!
Нет чуднее тёти Веры!
В эти дальние пределы,
В эти скорбные уделы
Сколько раз она, девчонкой,
Приносила «похоронки»!
И с тех пор она не плачет,
И немного странновата,
И глаза от встречных прячет,
Будто в чём-то виновата.
…Новый век свой путь изладил
Казнокрадством и разрухой,
Почтальонша тётя Надя
Носит пенсии старухам.
Сапоги хоть не кирзовы –
неприглядны и неновы.
Если спросишь про зарплату,
Рассмеётся глуповато.
Но для жителей таёжных
Тёти Нади нет надёжней.
Пусть не тянет груз газетный,
Письма детям безответны,
Сумки, полные продуктов,
По распуте, первопутком,
По заброшенным «бетонкам»,
Через ельник – наудачу,
Носит бабкам с «пенсионкой»…
И глаза от бабок прячет.
|
***
Ульяне
В бессонной памяти отметка:
Вот я стою на табуретке
И про украинскую ночь
Вещаю сумрачным соседкам.
Гнездовьем ласточек – точь-в-точь,
Была московская квартира,
Усталых и бескрылых. Миром
Не всё заканчивалось здесь,
Здесь осуждались блуд и спесь…
«Мария, бедная Мария!», –
Взывала я,
И перемирье
Вдруг воцарялось, и, закрыв
Горелок вентили, забыв
Про ужин скудный, про обиды
(Какие же видала виды
Квартира эта!), пред собой
Глядели строгие жилицы,
И падал отсвет голубой
От стёкол вымытых на лица.
Уж отгремел Полтавский бой,
И шведы гордые бежали,
Но шведам так мы наподдали,
Что надо их и пожалеть?!
Мне только шесть… Тускнела медь
Хозяйских чайников, в окне
Гулили голуби, во мне
Чудесных слов теснились сонмы.
Кто им учил? Увы, не помню,
Но с ними неразрывна связь,
Как будто с ними родилась
Дочь коммунального жилья,
Вернее, внучка… Так случилось,
Что слово ласковое «милость»
От Пушкина узнала я!
И был взращён духовный плод,
Нет, не стихи мои – поныне
Я не умею ненавидеть
Страну другую иль народ. –
Так освящает бытиё
Пророческий глагол разящий,
И ненависть да не обрящет
Во мне дыхание своё!
Она не сможет превозмочь
Любви младенческого рая…
И я, как в детстве, повторяю:
«Тиха украинская ночь»
***
Детство моё из окошек глядело вагонных.
Что и увидело? Но прикипело, однако,
К этим лесам и полоскам унылых перронов,
К серому цвету, к дорожным проверенным знакам.
Сказано было, что в детстве полюбишь – не сможешь
Ты разлюбить до последнего смертного часа.
В перечне светлом – на древнюю сказку похожий –
город Москва
и мальчишка из старшего класса.
Ни лихолетья, ни злоба над ними не властны:
Мальчик по-прежнему ждёт, когда я повзрослею,
Красная площадь осталась по-прежнему Красной.
…Мамины песни под папин баян всё роднее,
Звонче, раздольней и радостней, не отразился
На чистоте их мотив чужедальнего ветра.
Сколько всего, что так счастливо мне полюбилось!
И не забылось. И станет со мною бессмертным.
Всё, что люблю, понесу по дороге мытарской.
Всё, что любимо,
достойно Небесного Царства!
***
Я поломойка и повариха,
Я санитарка и сторожиха,
Я отгоняю бессонное лихо,
Бодрствуя тёмной порой.
Или дворы новоявленной знати
Чищу под утро.
В старушечьем платье –
Я и солдатка,
я и солдатик
Вечной войны мировой,
Войска потрёпанного единица.
А над плечом беспокойная птица,
То ли ворона, то ли синица –
Ей бы на небо взлететь!
Только жалеет меня, бедолагу,
Каркает, звенькает – ладом, без ладу –
Всё же старается петь!
А для меня эти птичьи звоночки,
Ровно для нищенки – хлеба кусочки,
Перебираю звенящие строчки,
Вдруг да опять запоёт,
Эх, зазвучит моя бедная лира!
Вдруг, да услышат отцы-командиры,
Вдруг, да приветят отцы-командиры,
Глядя с небесных высот.
ПРО МАРЬЮ ИВАНОВНУ
Марья Ивановна, строгая классная дама,
В причёске – ни единой вольной кудряшки,
Сердясь, подсчитывает упрямо
«патриотизм» у своих пятиклашек
В баллах.
Над нелепым отчётом
Проводит ночи весенние.
Но часто водит в музей по субботам
Подрастающее поколение.
Она пришла сюда с первым своим пятым классом
Новоиспечённой учительницей географии.
Интерактивных не было «прибамбасов»,
Старый стенд, на стенде – его фотография:
Шлем танкиста, улыбка – всё нипочём, мальчишечьи плечи,
И глаза…
Даты короткой жизни отмечены.
Она сказала себе, не всерьёз, конечно:
«Обязательно такого же встречу!»
Всерьёз – не всерьёз, а лет двадцать надеялась – встретит!
Искала похожего, вглядывалась в лица,
Будто не знала, что похожего нет на свете,
Потому что похожий - не успел родиться.
Медсестра-невеста погибла где-то близ Варны,
Остались писем восторженные странички…
Вот и всё про личную жизнь Марьи Ивановны,
Хотя подруги ей сватают женихов по привычке.
Она бы и вышла замуж, но… школа, отчёты,
Юное продвинутое поколение…
Да и привыкла она ходить в музей по субботам,
А там продолжается
танковое сражение!
Её дети – спецы в компьютерной графике,
На экранную битву они смотрят беспечно,
И не помнят наизусть его биографию
И невестины письма
с обещаниями ждать вечно.
Время для них живёт по законам чудесным:
То на месте стоит, то падает с неба манной.
И когда Марья Ивановна читает им письма невесты,
Они думают, что невеста – это Марья Ивановна.
***
Крылья стёрты у сверчка,
Песня стала коротка.
И старухин голосок
Словно тонкий волосок.
Тут бы песню оборвать,
Напоследок помолчать.
Только жалко погасить
Эти «ля» и эти «си».
Только жалко потерять
Эту радость - напевать
То, что пели в старину
Про любимую страну,
Про великий урожай,
Про земной грядущий рай…
Вот и рвётся нота «си»
К Господу на небеси
От родимого шестка
Да на крылышках сверчка. |
