↑↑Филимон и Зек

На улице все знали, что бабка Филимониха ведьма. И что дом её, стоявший на углу, заколдован. Был он большой, имел даже полуподвальное помещение, выходившее окнами и дверью во двор. Существовала бабка тем, что пускала квартирантов.

Я помню, жили там старики-евреи, муж с женой. Как-то утром они не вышли и на стук Филимонихи не отвечали. Бабка сходила в милицию, сказала, что надо дверь срывать с внутреннего крючка. Старуха лежала окоченевшая на кровати. Рядом, в придвинутом кресле сидел старик, сжимая ладонями её руку. Когда попытались их разнять, он неожиданно поднял подрагивающую голову, обвел всех ничего не понимающим, уже замутненным взглядом и ушел вслед за старухой догонять в загадочных, никому не ведомых лабиринтах потустороннего мира её душу.

Никто не знал, откуда они взялись, есть ли родственники и на кого возложить бремя похорон. Улица сразу решила, что эти смерти на совести Филимонихи и что она завладела еврейским золотом. Подтверждалось это тем, что Филимониха сама купила два простых, ничем не оббитых гроба, наняла дядю Колю-конюха, жившего на нашей улице, да сама, одна и проводила своих жильцов, дождавшись, пока рабочие не засыпят яму и не оформят холмик, один на двоих.

На нём не было ни креста, ни пирамидки, никаких упоминаний и уже через два года дожди сравняли землю над безымянными для всех стариками-евреями, а затем и место это заняли другие заселенцы старого кладбища.

После евреев у Филимонихи жила семья – муж с женой и двое детей. Этих я уже помню хорошо. С мальчишкой мы бегали по улице. Он был на два года младше меня, но особой дружбы между нами не возникло. А как раз накануне Нового года случилась трагедия – они, видно, рано закрыли печную заслонку, и ядовитый торфяной угарный газ умертвил всю семью. Тела увезли родственники в какую-то деревню.

С Филимонихой даже старухи с улицы перестали общаться, лишь торопливо крестились, глядя ей в след. Если появлялись потенциальные квартиранты, им такое наговаривали, что повторно никто не возвращался и бабка с тех пор жила одна.

Выходила она на улицу редко и шла всегда одним маршрутом – через хлебный магазин, заходила на рынок за полулитром молока, поднималась по ступенькам почты интересуясь, нет ли письма «до востребования». Но писем никогда не было, это видимо оставалась какая-то тайна, связанная с прошлой жизнью, в которой она была наследницей богатого купеческого рода Филимоновых. Большевики экспроприировали всё нажитое, но почему–то дом не трогали. Скорее всего, из-за того, что в первые годы Советской власти в нём поселился начальник уездной милиции, который однажды, прямо в спальне застрелился. Вот и пошла с тех пор за домом дурная слава.

Мы, мальчишки, завидев сухощавую, сутулую, гордо несущую голову с неизменной папироской в углу рта старуху, с болтавшейся в одной руке сеткой-авоськой из которой виднелась бутылка молока и батон хлеба, перебегали на другую сторону улицы, прятались за густыми кустами сирени, крича: «Ведьма Филимониха…». Она, никак не реагируя, чем ещё больше распаляла нашу детскую задиристость, заходила в калитку и задвигала засов.

Как-то вечером, за ужином отец сказал маме:

– Ты знаешь, Юрка Филимонов вернулся, я его утром увидел.

– Да ты что, интересно, надолго ли?

Я стал расспрашивать кто это. Оказалось, что сын Филимонихи, а был он где-то далеко, там долго работал, поэтому я его и не знаю.

Следующим вечером, спрятав свою руку в ладонь отца, я шел домой и весело рассказывал, как Колька навернулся с велосипеда и содрал коленки. Прервал меня высокий тонкий голос, раздавшийся за спиной:

– Здорово, Сенька!

– Здорово, Юрка,- обернулся отец.

А я от неожиданности вцепился в отцову руку, замерев в испуге. На улице стоял страшный дед с всклокоченными редкими волосами, седой запущенной щетиной и что больше всего меня поразило – видны были только два зуба, торчавшие как-то невпопад.

– Что нового на любимой родине произошло за время моего вынужденного отсутствия?

– Да как тебе сказать…

Я не вслушивался в разговор, обхватив свободной рукой для надежности ногу отца. Мое внимание привлёк довольно крупный щенок шоколадно-рыжего окраса, лохматый, кучеряшки на морде лезли в его глаза, которые были на удивление серо-голубыми и смотрели с каким-то рассудочным вниманием.

Щенок вильнул хвостом, а я освободил ногу отца и протянул руку, которую тот не преминул лизнуть.

– Что, понравился мой друг? Вот привёз с собой, подобрал по дороге.

А как его зовут, - поинтересовался я.

– Зек, - засмеялся беззубый дед.

– А ты Филимон?

– Он и есть, с твоим отцом в школу ходили, правда, Сень?

Я с недоверием посмотрел сначала на Филимона, потом на отца и решил: «Врёт, конечно, папа, вон какой молодой и сильный, а этот – дед».

Через несколько дней, в субботу, когда служащие заканчивали свой трудовой день на час раньше, пришедший с работы отец решил сходить к Филимону поиграть в шахматы.

– Пойдёшь? – позвал меня.

Никто из нас не лазил через высокий забор, хотя там висели крупные темно-синие сливы. Даже в мяч играли в отдалении, чтобы он ненароком не перелетел к Филимонихе. Калитка всегда была на внутреннем запоре. Мне стало боязно, но с отцом побывать в таком интересном месте, а потом рассказать ребятам было заманчиво.

Взрослые уселись на чурбаки вокруг старого пня, на котором расположили доску с фигурами. Меня это не интересовало, вместе с Зеком начал обследовать двор весь заросший травой, которая скрывала с головой. Кое-где валялись гнилые доски, битые тарелки, проржавевшие кастрюли. Вопреки ожиданию ничего колдовского обнаружить не удалось.

– Сколько же тебя, Юр не было? – спросил отец, переставляя фигуры.

– Восемь и шесть.

– Восемь лет и шесть месяцев, ты смотри, как время летит!

– Это для тебя летело, я свою чашу пил медленно, со смаком и креста православного не снимал. Вот нас в один день крестили, а ты крест – то носишь?

– Ты что, Юр, я за это партбилета лишусь, вот иконам дома молюсь.

– Врёшь. Раз креста нет, так и не молишься. Мне один мудрый человек сказал, что весь мир – это больница, где лечат наши души, только в разных палатах исцеляемся, а грех у всех один – вкушать от древа добра и зла. Ты с толпой, которая народом зовётся, строишь светлое будущее, а не знаешь, что получится Вавилонская башня.

Тут отец почему-то заторопился, вспомнил неотложные домашние дела.

– Вот и великий вождь-полководец перед Всевышним предстал, отчитывается за грехи, а вы по-прежнему трясётесь как Валаамова ослица, крестом себя осенить боитесь, - провожал нас Филимон.

Дома я спросил про ослицу, но отец ничего не пояснил.

С Зеком мы подружились. Иду в школу, несу в кармане хоть хлебушка кусочек, на обратном пути поделюсь булочкой. Приоткрою калитку, а он уже ждет, своим шершавым языком благодарит ладонь. Вечером, если оставались косточки, сложу всё в газетку и ему же. При появлении Филимона калитка уже никогда не закрывалась.

Как-то Филимон предложил собрать воздушного змея. Расположились у него во дворе и начали творить. Он вынес тонкую бумагу, клей, рейки. Сказал, что нашёл на своем чердаке, это, мол, ещё с моим отцом они в детстве мастерили, да так и осталось. Теперь пригодится. Мы так увлеклись, что не заметили, как подошла его мать.

– Делом бы занялся, а то развлекаешь это отродье, - проскрипела она, с презрением взглянув на меня.

Когда ушла, я спросил Филимона, почему, мол, она такая злая.

– А чего ей быть радушной. Твой то дед нас и ограбил.

– Как ограбил? – не поверил я.

Хотя деда не стало за много лет до моего рождения, но то, что он был хорошим человеком, не сомневался.

– А так, пришёл с револьвером и всё забрал, в придачу и моего батю, царство ему небесное, за это чечевичную похлебку получил.

– Врёшь ты все, врёшь, это ты бандит, у тебя револьвер, мне ребята всё рассказали, ты враг народа и в тюрьме сидел, - тонким голосом, захлёбываясь обидой от услышанного закричал я, ломая тонкие рейки и рвя бумагу уже почти готового воздушного змея. Даже Зек отскочил и уселся в отдалении, приподняв уши.

– Не дергайся, пацан, пошутил я, - хмуро заговорил Филимон, подбирая обломки. – Вырастешь, никому не делай зла, и будешь иметь чистое сердце во всем.

Дома пожаловался отцу.

– Выдумывает все Юрка, - ответил тот, - а чечевичная похлёбка его любимый суп. Вот станешь пионером, тогда и про деда расскажу, он справедливым был.

Виделся я с Филимоном редко. Тот устроился на работу и уходил раньше, чем я собирался в школу. Шёл ни с кем не здороваясь, не смотря по сторонам. Его уже мало кто знал, а кто помнил, сторонились по своим причинам. Он не обращал внимания и на Зека, ставшего взрослым лохматым рыжим псом, провожавшим его до ворот мастерской. Там Филимон останавливался, вроде только сейчас заметив своего друга, и говорил:

– Ну, давай руку, - и после пожатия, - иди домой и жди.

Зек послушно возвращался домой и лежал под крыльцом весь день. Но ровно в шесть вечера снова сидел у ворот мастерской. Увидев хозяина, высовывал свой длинный подвижный розовый язык и протягивал лапу, радостно повизгивая. После встречи они не спеша, возвращались домой. И так каждый день, утром и вечером.

Однажды, я увидел Филимона пьяным. Он шёл, тяжело покачиваясь, изредка опираясь рукой на забор или стенку дома. Иногда останавливался, осматривался по сторонам и заводил высоким тенором:

– Я помню тот Ванинский порт

И рев пароходов угрюмый,

Как шли мы по трапу

На борт…

Но дальше этого куплета дело не шло, и тогда выкрикивал:

– Да разве здесь люди живут… Иудино отродье… Пилату продались… На всех на вас Каинова печать…

Зек настороженно приподнимал голову и, навострив уши, сидел в сторонке, начиная скалить зубы с тихим рыком, если кто-то проходил мимо, предупреждая, что хозяин под охраной. Затем подходил к Филимону, трогал лапой в сапог и, оглядываясь, отбегал в сторону дома. Хозяин отталкивался от опоры, пошатываясь, продолжал движение.

Прошло несколько месяцев. Я по-прежнему дружил с Зеком. По моему, больше он ни с кем и не знался. Филимон иногда давал почитать старые, ещё дореволюционной печати книги, сохранившиеся у матери.

Как-то по первому радостному снегу, возвращаясь из школы, ещё на подходе к Филимонову дому услышал шум и крики. Заглянул в калитку. Два милиционера тащили его, упиравшегося, к выходу. На них, спасая своего хозяина, со злобой, бесстрашно бросался Зек. На крыльцо вышла Филимониха, безразлично посмотрела на происходящее, отбросила в сторону окурок и ушла в дом, заперев за собой скрипучую дверь.

Зек подпрыгнул и вцепился зубами в галифе милиционера. Другой ударил его сапогом в бок, и визжащий пёс отлетел к забору. Ловко, как на учениях, в руке одного из них оказался пистолет, раздался выстрел. Я первый раз в жизни видел настоящий пистолет, первый раз слышал оглушивший выстрел. Но всё это было где-то в стороне.

Пораженный происшедшим, смотрел на подёргивающееся тело пса и краснеющий под ним снег. Милиционеры повалили Филимона, стягивая за спиной руки ремнем. До меня смутно доходили его захлёбывающиеся выкрики:

– Зверьё… животное то за что… меня стреляйте, меня!

Когда Филимона выволакивали из калитки, уже более спокойно, только чуть подрагивающим голосом сказал:

– Пацан, собаку похорони…

Очнулся я только дома. Трясло даже часа через два, когда с работы вернулся отец. Мама отпаивала валерьянкой, запах которой навсегда стал напоминать об этой трагедии.

Он вытащил санки и привез Зека к нам во двор. Я обнял его мягкую морду, стал целовать в нос и почувствовал чуть тёплое дыхание.

– Он жив, жив, не надо хоронить!

Отец принес из сарая мешок, на который мы и положили пса у самой печки. Пуля вошла в грудь и вышла через спину.

На следующий день Зек открыл глаза. Я приподнимал его голову и с ложечки вливал в пасть воду, а он пытался языком лизнуть руку. Потом поил молоком, сырыми яйцами. Через месяц пёс начал ходить. А к весне о тяжёлом ранении напоминал только частый кашель. Каждый день он уходил из двора, но Филимонова калитка теперь всегда была на запоре. Утром и вечером сидел у ворот мастерской, поджидая Филимона. Я его уводил домой. Попробовал даже посадить на цепь, но пес, не знавший её раньше очень тяжело переживал неволю. Только с началом зимы как-то успокоился, изредка подходил к знакомой калитке, подавал голос и возвращался обратно.

Филимониха ещё с год два раза в неделю ходила своим маршрутом, не забывая посетить почту, интересуясь письмом «до востребования». Весной на дорожке к её калитке зазеленела травка и отец пояснил, что старуха ещё зимой померла. Милиция навесила на двери висячие замки, наклеила бумажки. Четыре года дом так и стоял. Единственный наследник был где-то далеко.

В тот месяц, когда умер Зек, все эти годы болевший, дом был занят. Отец сказал, что это значит, Филимон больше не вернётся. Новым хозяевам тоже не повезло. Вместо домового у них завёлся Зеленый змий. Потом и они куда-то исчезли. Старого дома купцов Филимоновых уже нет. Это место застроили.

↑↑Такие, брат, дела…

На завтра в полку назначили День молодого бойца. Проводили его дважды в год, когда прибывало пополнение. На этот раз прибыли мы, последние в этот призыв.

Приехали в мае, поэтому в рубашечках, а тут вдруг метель завьюжила, ну дела. А до части километров пять или шесть пёхом двигать.

Ничего, дошли, никто даже не зачихал. Построили нас, распределили по взводам, ротам, представили командиров – лейтенанта и сержантов. Стоим.

– Есть вопросы?

– Жрать хотим! Когда покормите!!

– Стройся! В столовую шагом марш!

Вот это веселей. И обед понравился. Особенно каша гречневая смешанная с консервами. Даже компот был. Потом оказалось, что это в честь прибытия.

После обеда баня. Разделись, сложили вещи и строем в душевую. У входа проходишь мимо солдата, который намотанную на палку тряпку сначала макает в ведро с вонючей тёмной жидкостью, а потом мажет тебе все места с оволосенением, правда кроме головы. И гогочет, гад, стремится побольнее ткнуть, поговаривает, что все вошки разбегутся.

Маленький кусочек мыла один на трёх-четырёх. Только намылился, слышу крик:

– Выходи строиться!

Зашёл тот же солдат и стал нас палкой выгонять. Еле успел голову смыть.

– Кто свои вещи будет отправлять домой? Между прочим, примета плохая, домой вернётесь в новенькой парадной форме!

Да что там отправлять? Ехали ведь не на парад, одевались все в старьё, да и пока доехали на край света поистрепались. Смотрим, а вещей то и нет.

– У меня часы были, - кричит один.

– И у меня! У меня тоже!!

– Часы в армии не положены! – обрывает сержант. – Будете жить по Уставу и распорядку.

– А у меня деньги в одежде! И у меня! – загалдел хор голосов.

– Вы поступаете на полное довольствие Советской Армии! Она вас будет кормить, одевать, обувать. На конверты и табак выделят довольствие. Сверх этого не положено. А теперь строиться получать обмундирование.

Кинул мне солдат сапоги. Они болтаются, портянки как носовой платочек, да ещё и с дыркой, пилотка на ушах остановилась.

– Ничего, - бодро отвечает сержант. – Вы обменивайтесь, кому что подойдёт. Осенью новое выдадут, зимнее, тогда всё в пору придётся. А сейчас будем учиться портянки наматывать.

Смотрим, друг на друга, не узнаём, смеёмся. Все одинаковые.

Так прошёл первый день службы.

Только голова коснулась подушки, как приснился сон, будто призвали в армию, попал на Дальний Восток, дали дырявые портянки, чувствую, что сейчас проснусь дома, в своей кровати…

– Рота, подьём! - прорезал тишину казармы истошный вопль, который будет повторяться два года.

Пробую открыть глаза, и никак. Что за дурацкий сон продолжается… Чувствую, слетело с меня одеяло и окатила холодная вода. Тут и вскочил. Это старослужащие, один бежит с ведром воды, другой с кружкой норовит вылить на трусы.

– Подъём, обоссанцы!

В десять утра нас построили и привели в клуб. Не только прибывших вчера. Всех новичков. Играла музыка – через усилитель крутили пластинки. В президиуме сидел полковник – командир части, два подполковника, сказали, что замполит и зам. по тылу. Каково же было удивление, когда с краю скромненько пристроился на стуле сержант, который меня позорно облил водой.

Замполит говорил известное: воевали, побеждали…

– Вот сидит командир нашей части, боевой полковник Корнев, танкист, Герой Советского Союза. Это он остановил мятеж, поднятый наймитами империализма в Венгрии. Когда его танк загорелся, он двинул его на баррикаду и разогнал бандитов…

Мы с уважением посмотрели на полковника, тот не поднимая глаз крутил в руках карандаш. Чувствовался суровый вояка.

– А теперь с напутствием к вам выступит отличник боевой и политической подготовки старший сержант Крылов.

Я не особенно его слушал о выпавшей нам чести стоять на защите социализма, мирного труда нашего народа, о том, что скоро они демобилизуются и передадут нам славные традиции части. Подумал: «Хороши традиции, когда у половины из нас трусы ещё не высохли».

Мы сидели в курилке. Это место с П-образной скамейкой и вкопанным в центре небольшим металлическим бочонком для окурков. В армии не курить нельзя. Объявили перекур – значит кури, иначе получишь работу, например, те же окурки собирать или бочонок почистить, или метлу в руки. Считается, что не курят только бездельники.

– Сержант! – испуганно взметнулся вдруг один из нас, громким шёпотом произнеся это магическое в армии слово. – Встать!

Крылов подошёл сзади и мы его не видели. Я сидел, сняв сапоги, и с удовольствием шевелил взопревшими пальцами. Вскочил, сунул ноги в сапоги, а портянки так и остались сушиться на травке.

Крылов с умилением посмотрел на меня:

– Профилактика грибка? Всё равно не поможет. Я даже тол растапливал, ракетным топливом мазал, кожа слезла – всё бестолку. – Вдруг взор его посуровел. – А если сейчас тревога? Враг за воротами? Бегом от меня до того столба и назад до меня, марш!

– Портянки надену, - протянул я руку.

– Марш! - заорал он, и глаза покраснели, - три раза, - догнал меня его голос.

Когда я вернулся, он курил и жаловался ребятам, что вот, мол, вы пришли служить два года, а ему приходится два с половиной дослуживать. Когда же он пришёл, служили вообще три года, вот то были старики, сейчас уже не та дисциплина.

– Одевай портянки, - жалостливо глядя на волдыри на моих ногах.

– Спасибо, - ответил я.

– Не «спасибо», а «есть», - поправил он меня. – В личное время будешь устав учить.

– Есть устав учить.

Комдив говорил негромко и спокойно, изредка поднимая голову от листков и поглядывая в зал.

– Сейчас во всех частях на повестку дня встают два главных вопроса: приём пополнения и подготовка к новому учебному году. От того, как мы с вами его решим, будет во многом зависеть состояние боевой и политической учёбы и уровень боевой готовности подразделений…

Корнев сидел, опустив голову, делая вид, что записывает мудрые наставления в блокнот. Пополнение, новый учебный год… Всё повторялось из года в год. Одни уходили в запас, прибывала молодёжь. Оставались призывы к повышению, выходу на новый уровень… Вспомнилась горчинка от вчерашнего выступления замполита. Его всегда коробили воспоминания о Венгрии. Ведь всё было не так, хотя танк и подожгли, но подавил он, когда его занесло не бунтовщиков, мирных жителей, в том числе женщин. Командиру полка нужны были геройские рапорты вот он и насочинял… Корнев махнул рукой, чем вызвал удивлённый взгляд соседа. Тогда переключился на мысли о ремонте квартиры. Сколько же он их поменял за службу? И не вспомнить. Надо поручить это дело сержанту Крылову. Парень толковый, с двумя-тремя солдатами быстро сделают…

– Вот полковник Корнев, что нового вы внесли в план подготовки на новый учебный год?

Корнев очнулся, растерянно поднялся, не зная сути вопроса, и наугад сказал:

– Мы наметили в плане партийно-политической работы шире использовать опыт Великой Отечественной войны, привлекать опыт и знания офицеров-фронтовиков, проживающих в районе расположения части, они будут вести у нас политзанятия, к каждой роте прикрепим несколько ветеранов, в качестве шефства.

– Одобряю, - махнул головой генерал.- Фронтовиков в армии уже не осталось, а мы должны понимать и беречь самолюбие ветеранов, их законную гордость тем, что они сделали в годы войны, не пренебрегать их опытом и в современных условиях… - Он задумался. - Очень сложное для армии и страны времечко, мало нам империалистов, так ещё и китайские ревизионисты и оппортунисты подняли голову… Объявляется перерыв.

Уже у самой двери Корнев почувствовал на плече чью-то руку:

– Привет начальству!

Обернувшись, увидел серебристо-седой ежик над загорелым лбом, чуть вздёрнутый нос, острые тёмные глаза на обветренных щеках. Конечно же Сидоренко! Они вместе в Хабаровске служили, даже семьями дружили, ведь жили в одном доме, пока того не перебросили в Прибайкалье.

– Здорово, Михайло! - радостно обнял его Корнев. – Вот так встреча… какими судьбами?

За десять лет Сидоренко почти не изменился, только чуть-чуть постарел.

– Потихоньку, вот застрял в подполковниках, получил назначение в вашу дивизию, но подал рапорт на увольнение. Устал, пора и на гражданке пожить, перебраться в Подмосковье, жена запилила, сам знаешь, всё с чемоданами…

– Знаю, - нахмурился Корнев.

– Ну, а ты-то как? Что-то не весел, как Валя, дочь?

– С Валей мы развелись, не захотела ехать их Хабаровска за мной, в эту глушь. Дочь институт закончила, внучку нам родила, только я её не видел ещё… Новая любимая жена, мы уже четыре года душа в душу, она у меня в полку зубной врач, - с гордостью закончил Корнев.

– Да, мы-то тоже не раз расходились-сходились, сам наверно помнишь, от этого только любовь крепче, - пошутил расстроенный Сидоренко. – Но годы, честно сказать, поджимают. Сейчас бы десятка два сбросить – милое дело!

– Да-да, согласен. Ну, теперь будем встречаться часто.

– Конечно, надо как-нибудь посидеть за рюмкой, вспомнить, поговорить…

– Ладно, договорились…

Крылов продолжал ко мне придираться. Его видно задевало, что у меня за плечами училище, что я старше, вот и утешал самолюбие. «В войну таких наверно в спину подстреливали», - думал я.

Утром на завтрак выдавали по двадцать граммов сливочного масла. Съев его мы по приказу сержанта громко кричали:

– Масло съел – день прошел.

Хотя впереди до отбоя была целая вечность.

Стали приходить письма из дома. Они утешали, нюхал их, казалось, сохранялся даже родной запах. Просили писать почаще, рассказывать о службе, что интересного, нового. А что тут интересного и нового? Сержант паскудный, вот что. Или пересказывать политзанятия? Или как плац каждый день метем вениками. В наряде на кухне картошку по центнеру чистим, котелки и миски моем горчицей. Показали нам танки, сказали, через месяц будем их изучать.

Вчера в курилке подошёл опять Крылов. Мы вскочили. Я один не курил, руки в карманах. Он пошутил, анекдот рассказал. А потом обращаясь ко мне:

– Карманы в солдатской форме не для рук и прочих вещей, а чтобы запомнил покрепче, приказываю насыпать в них песка и зашить до утра, всё понятно? Выполняйте.

Насыпал, зашил и как раз пошли на плац учиться построениям и парадному шагу. Неделю на бёдрах потёртости не сходили.

Сержант лежал на койке задрав на спинку ноги в ярких модных носках и диктовал новобранцу, только что закончившему педучилище, письмо. Адресовано оно было его гражданской «тёлке», так он её называл.

– Валюха, ты умрёшь, блин от страха, когда узнаешь, в каких переделках я побывал…

– Может лучше Валюша и без блина, - поинтересовался педагог.

– Не перебивай… если матюк проскочит, тогда подправишь, а вообще в армии без мата, что солдат без автомата, с ним тяготы службы легче переносятся, - сержант не засмеялся, а натурально заржал, - можно и с матюком, она лучше поймёт.

Мы заискивающе тоже заржали, а педагог согласно закивал головой.

– Продолжаю… Сам не пишу по причине тяжёлого ранения… Нет, тяжёлого не пиши, а то сразу к Ваське убежит, пиши – ранения. С десантом ходил в разведку во вражеский Китай. Что дальше? – повернул голову к педагогу.

– Можно указать, что было важное задание партии и правительства захватить ревизиониста Мао-Цзе-Дуна.

– Во-во, пиши, ещё что обещали представить к Герою… Но подлое предательство поставило мою жизнь в опасность… Но ты не ссы…

– Лучше будет, не переживай, - подправил, ухмыляясь, педагог.

– Ну, пиши как по науке… здоровье не нарушено, голова-руки-ноги целы, в том числе и самое главное… Солдат вернётся, ты только жди… Жди меня и я вернусь… Как там дальше, учитель, мать твою…

– Только очень жди, жди, когда наводят грусть…

– Ну, дописывай… в общем скоро будет дома твой сизокрылый.

Сержант гордо обвёл нас довольным взором, ожидая нашей оценки сочинению.

– Здорово… Вот это мастер… Лучше чем стихи… - загалдели новобранцы.

– Дневальный, - крикнул сержант садясь на кровати, - проверь, как там надраили мои сапоги и отгладили гимнастёрку… Так вот, когда меня забирали, она плакала, трое суток не просыхала, билась в рыданиях, была готова на любые жертвы. А на вокзале при многолюдном стечении провожающей публики припала к моей истерзанной душе в груди и дала страшную клятву верности. «Дорогой, незабываемый, - сказала она прилюдно. - Я знаю, что тебя ждут невзгоды армейской жизни, огневая, тактическая, строевая и военно-политическая учёбы, строгость сержантов и тупость недоумков новобранцев, внеочередные наряды и гауптвахта. Моя любовь и верность помогут перенести все солдатские страдания. Я буду ждать тебя до гробовой доски!»

Сержант опустил голову и замер. Мы тоже затихли. Только слышно было, как вдалеке сигналила машина.

– А можно её фото посмотреть? – спросил кто-то.

– Зачем? Её неописуемую красоту и нежность я храню в сердце, это интим… Всем тихо, с душой петь песню «На позицию девушка, провожала бойца…», буду слушать.

Корнев возвращаясь с совещания, смотрел на дорогу и думал, почему он до сих пор не видел внучку? Стыдно стало. Да и с Валентиной поначалу всё было нормально. Он согласился, что для дочери лучше будет, если они останутся в Хабаровске. Крупный город, центр, хорошая квартира. Дочь заканчивает школу, дальше учиться надо. Как её одну оставишь? А на новом месте, хотя для него это повышение, он и полковника получил под это, захудалый поселок, хотя и вблизи от Совгавани. Друзья в штабе округа обещали, что через два-три года заберут к себе, но вот застрял.

Как он спутался, иначе и не назовёшь со Светкой, даже сам не понял. Как-то само собой получилось. Она в полку работала зубным врачом. Была в разводе, вроде с кем-то из офицеров жила, да это и неважно. Отмечали Новый год… проснулись у него. Она и настояла на регистрации… А внучку надо обязательно проведать…

Поднявшись в кабинет, подошел к окну, открыл его. Конец мая, одиннадцатый час, а ещё светло. На севере долго не темнеет. А запахи сумасшедшие, не зря говорят, что опьянеть можно. В дверь постучали.

Зашел замполит.

– Жалоба, Николай Николаевич. На ваше имя. Лично.

– Ну давай, раз лично.

Писала жена офицера – старшего лейтенанта Журавлёва. Обращалась вежливо, но обиженно и требовательно. Муж её – человек скромный, служит не за страх, а за совесть, его подразделение считается одним из лучших в части, но постоять за себя и стукнуть кулаком по столу не умеет. Уже значительное время он сверх нормы выслуги ходит в звании старшего лейтенанта.

Корнев усмехнулся.

– Ну и бабы! А может она права? – Обращаясь к замполиту, - Что скажешь?

– Вообще-то он действительно через, чур, скромный парень. Заговоришь – так краснеет, как девица невинная. Замечаний нет, рота на хорошем счету. Как-то действительно затерялся он.

– Сразу давать капитана неловко, вроде жёны званиями ведают. Какой у нас следующий праздник?

– День части в июле.

– Не забудь, включи его. Это наша промашка. А жене, конечно, обидно за него стало. Иногда ведь действительно бывает: кто смел, тот и съел. А кто поскромней – просто служит и служит, ничего не требуя. – Помолчав, добавил. – А вообще, я перестаю уважать офицеров, за которых ходатаями выступают их жены или тёщи. Моя пикнуть не посмеет, уж в ней я уверен, её дело дом содержать, да меня встречать… А этой ничего отвечать не будем.

– Тут у меня такое дело, - чуть смущенно обратился он к замполиту. – К слову о доме. Шесть лет живу, всё уже облезло, стыдно гостей приглашать. Жена запилила. Как бы ремонт организовать. Скажи, солдат если привлечь, это наверно не скромно будет? Партия к этому отрицательно отнесётся?

– Товарищ полковник, вы что, с Луны свалились? Квартиры даже лейтенантам ремонтируем, а вы… Неудобно было самому вам предлагать, как отнесётесь. Завтра же зам. по тылу всё организует.

– Рота, подъём!!! Выходи строиться!!

Снова казалось, что только открою глаза, а всё это приснилось. Мы уже худо-бедно приноровились, не толкались, быстро крутили портянки, совали ноги в сапоги. По пояс раздетые строились и трусцой бежали за полкилометра к небольшой, метров пять в ширину, речушке с ледяной водой. Чистили зубы, обливались и трусили назад уже с песней разученной со слов сержанта:

– Бог создал любовь и ласку,

Чёрт автомат и каску.

Бог создал отбой и тишину,

Чёрт подъём и старшину.

Солдаты в путь…

Потом заправляли постели. Моя была во втором ярусе. Один новобранец ночью свалился и сломал руку, так мы все ему завидовали. Он ходил в гипсе и от бега был освобождён. Потом шли на завтрак, чтобы съесть свои положенные двадцать грамм масла. Мы уже подсчитали – как проглотим четырнадцать килограммов шестьсот граммов, так и дембель.

Перед разводом на занятия сидели, как положено в курилке.

– Сержант! – испуганно взметнулся один из нас, - встать!

Подошёл Крылов, оглядел притихших солдат.

– Значит так. Нашему взводу поручили работёнку, непыльную. Среди вас добровольцы найдутся? Человека три.

Мы, опасаясь подвоха, молчали, опустив головы. Уже поняли сволочной характер младшего командира.

– Нет добровольцев? Ага, понятно: добровольцы – все присутствующие. Как один. А мне нужны только три раздолбая… Не одному же дорешовывать эту задачу… или дорёшивать? Как правильно, грамотей? - обратился он к педагогу, - хотя неважно. Ясненько, раз так, выберем наиболее достойных.

Он ткнул пальцем в москвича Каплина, одессита Фельдмана и в меня:

– Лекарь должен всё уметь

Одессит тут же пожаловался на боли в горле и попросил записаться в санчасть.

– Горло болит? Учи устав – болеть не будет, чем на гражданке занимался?

– В ресторане пел.

Сержант удивлённо уставился на него.

– На гитаре играешь?

– И на трубе, и на кларнете.

– Вечером будешь сержантам песни петь. Вместо него пойдёшь ты, - ткнул он пальцем. – Кем был?

– Трактористом. Мне сказали, что буду танк водить.

– Танк от тебя не уедет, а поработать на благо родины надо.

– Не зря мне говорили, - пробурчал москвич, - в армии на глаза начальству старайся попадаться реже, иначе обязательно дело найдёт.

– Остальные в личное время возьмут устав и перепишут всё наизусть, а потом прочитают, что написали про себя всем. Ясно?.. За мной! – скомандовал он уже нам.

Мы удивились, когда нам выписали пропуска для выхода из части на целый месяц. Шли по посёлку и крутили головами. От гражданской жизни стали отвыкать. Подошли к двухэтажному деревянному дому, поднялись на второй этаж. Сержант открыл ключом квартиру.

– Это жилище нашего командира полковника Корнева. Знаете такого?

Я видел его два раза. Первый на собрании по поводу пополнения. Второй – отпросился выйти во время политзанятий, видно обеденные кислые щи или картофельное пюре из сушёной картошки, которое наливают черпаком, своё дело сделали. Хоть это и не положено, но сержант поверил моей кислой роже. Зашёл в туалет, а там стоит у писсуара полковник. Я замер у входа, стал пятиться. А тот возьми и громко пукни.

То же самое непроизвольно вырвалось у меня.

Он вздрогнул, оглянулся и засмеялся.

– Новобранец? Ты брат, не робей. В армии бояться никого и ничего не нужно. Всё обустроится, время пройдёт, ещё и вспоминать будешь нашу часть. Ну, будь здоров, будут обоснованные трудности – обращайся прямо ко мне.

Выходя, похлопал меня по плечу:

– Такие брат дела.

Сейчас я с любопытством осматривал квартиру. Четыре комнаты. Мебель не ахти какая. Ничего особенного.

– Видите, бардак, какой? – донёсся голос сержанта. – Нам доверено произвести здесь ремонт. Кто умеет обои клеить? Неважно, поклеем… Так, рамы красить, двери… два стекла заменить… новые шпингалеты… замки поменять. Каплин, ты я знаю штукатур-маляр, этот – колхозник на все руки мастер, а медик на подхвате. Сначала освободим одну комнату и с неё начнем.

В это время в дверь вбежала, запыхавшись, моложавая женщина.

– Только под моим присмотром, всё согласовывать со мной.

– Смирно! – заорал, улыбаясь, сержант. – Товарищ Светлана Петровна! Я и мои подчинённые поступаем в полное ваше распоряжение на все случаи жизни. Командуйте нами строго и в свое удовольствие.

Мы красили белилами окна.

– Лепила, ты старика уважаешь? – остановился на мне взгляд сержанта.

– А куда деваться.

– Это ты правильно заметил. Сгоняй в магазинчик, там за углом, возьмёшь «Женьшеневую» и коробку конфет, понял? Давай, дуй.

– У меня денег нет, - огорчил я сержанта.

– Тебе что, из дома не присылают?

– А вот посмотрите, получил письмо, родители пишут, что пятёрочку вложили, а конверт-то вскрывали.

Сержант задумался, потом возмутился:

– Ах ты, гад, Пак падлючий… это дела корейца, что почтой заведует, хорошо, разберёмся. Почему сразу не доложил?

Я пожал плечами, ведь ясно, что одна шайка-лейка. Пака, подозревая, что вражеский лазутчик, хоть кореец и советский, к серьёзной службе не приставили, а назначили почтой заниматься. Был ещё кореец, тот ухаживал за подсобным хозяйством, так и жил в свинарнике.

– Ладно, отдашь завтра, - сержант полез в карман и достал помятую серо-синюю бумажку, - я бы и сам сбегал, да не могу квартиру на вас оставить, что хозяйка подумает. Хочу угостить, чтоб подобрее была, - подмигнул он мне, ухмыляясь.

– Да неужто она с вами пить будет? – не скрыл я своего удивления.

– Тогда с тобой раздавим за милую душу. Для укрепления солдатской дружбы. Ты же дружбу уважаешь?

Когда я вернулся, сержант балаболил с женой полковника.

– А вот ещё анекдот. Девушка восхищается здоровым парнем и спрашивает: «Какой же у вас вес?» А тот отвечает: «Без малого 120 килограммов». «А сколько же в малом?»

Та заливисто захохотала.

– Собирают пацана в баню, - не унимался сержант. Мать спрашивает: «С кем пойдёшь, со мной или с папкой». Тот только с отцом соглашается, говорит: «Там скользко, поскользнусь, так у папки хоть ухватиться есть за что».

Полковница сквозь слёзы:

– Какой же ты юморной, не соскучишься…

– Муж вам что, анекдоты не рассказывает?

– А я его вижу? Только по храпу узнаю, что дома.

– Я подумал, вы его дочь, так молодо выглядите и такая красивая…

Она кокетливо улыбнулась:

– У нас разница в девятнадцать лет… так получилось… но я его люблю.

– А у солдата любимая подруга – это кровать. И охраняем мы покой не только любимой девушки, но и того парня, что сейчас с ней спит.

Они замолчали. Полковница задумчиво смотрела в окно, а сержант махнул мне головой, чтоб поставил принесённое за дверь. Потом весело сказал:

– Краска закончилась, работа остановилась. Светлана Петровна, мне завтра обои надо выписывать, какие хотите в спальню, давайте посмотрим… А вы парни, можете идти отдыхать, предупредите, чтоб в наряд на завтра не ставили.

Вечером, перед отбоем, в нашу казарму зашёл почтовик Пак. Спросил меня. Под его глазом темнел свежий синяк.

– Тут конверт расклеился, из него деньги выпали, вроде твой был, - виновато протягивая мне десятку.

Так и повелось. Мы не торопясь, делали ремонт, полковница делала замечания и смеялась шуткам сержанта. Потом мы уходили, а она придирчиво принимала от него работу. Мы догадывались, что под этим что-то скрывалось, да нам это нужно? Служба идёт, причём гораздо спокойнее, чем в казарме, да и сержант стал над нами шефствовать. Признаться, мне полковница понравилась, и я её ревновал. Неужели она такая глупая, что слушает этого дурака.

Наша лафа заканчивалась, последние дни ходили вдвоем с сержантом. Я занимался уборкой, оттирал лишнюю краску, кое-где подкрашивал, выметал, начищал ручки, драил полы, вместе расставляли мебель…

На лестнице раздались шаги. Вошёл полковник. Я вытянулся в струнку. Он махнул рукой, молча разглядывал сделанное. Вдруг из-за двери спальни раздался приглушённый смех, скрип, что-то упало. Полковник удивлённо посмотрел на дверь, кивком головы как бы спросил меня: «Кто там?» Я опустил глаза.

Он подошёл, нажал на ручку. Дверь не открывалась. Ещё раз нажал. Оттуда раздался недовольный строгий голос сержанта:

– Рядовой, в чём дело?

Полковник подошёл ко мне и прошептал:

– Скажи, что краска кончилась…

Я сказал.

– Я сейчас… в тебя кончу… - донеслось оттуда с придыханием, - в часть бегом… приказываю…

– Она там? – прошептал побледневший полковник.

Я опустил голову. Он огляделся вокруг. Подошёл к лежавшему толстому брусу оставшемуся от мебельной упаковки.

– Ну-ка, подмогни.

Мы взяли брус, размахнулись и ударили со всего размаха в дверь. Она распахнулась как крылья у птицы пропуская полковника.

– Товарищ полковник… товарищ полковник… Коля…Колечка …

Я вздрогнул от раздавшегося выстрела и стоял как столб, замерев в шоке.

– А-а-а… - пролетела мимо меня, застегивая домашний халатик, его жена.

Через несколько секунд оттуда вышел полковник, держа в руке пистолет. Устало присел на стул.

– Такие вот брат дела… Ехал со стрельбища, решил заглянуть… Молодцы, хорошо ремонт сделали, аккуратно…- рассеянно обводя глазами комнату. - Сам виноват… Вот и всё… Ты иди… иди…я посижу…

Я попятился, непослушными ногами дошёл до двери и побежал вниз по лестнице. Выбегая на улицу, услышал выстрел.

Через два часа со мной беседовал полковой особист.

– Что видел?

– Ничего, - замотал я со страхом головой, ведь что им стоит обвинить меня во всём.

– Вот и хорошо, тебя наверно вообще там не было? В часть в это время шёл?

Я согласно кивал.

– Жаль полковника, замечательный был человек… Редкой порядочности и честности, таких немного в армии… Очень жаль… Ты вот что, запомни хорошенько – не видел, не был, не слышал. Договорились? Советую это хорошенько усвоить… Как было дело. Сержант нашёл пистолет в шкафу, вертел его, увидев вошедшего полковника, испугался, да случайно и нажал на курок, попал себе прямо в сердце, а товарищ полковник в шоке от случившегося, как говорят, в аффекте, вот так и случилось, неприятно всё это…

Через неделю меня перевели в другую часть, расположенную на девятьсот километров южнее, там освободилась должность фельдшера. Через год, пройдя по порядку все звания, я стал старшиной.

↑↑Захотела мать козу…

В купе зажёгся свет, послышался голос проводницы: «Паспортно-таможенный контроль, просыпайтесь». Я свесил ноги, сунул их в туфли, присел у столика, достал паспорт. То же сделал и мой сосед напротив. Молодая пара наверху продолжала, как ни в чем не бывало посапывать. Когда после посадки проводница собирала билеты, выяснилось, что выходим мы с мужчиной на одной станции, причем первой же на нашей территории. Я поинтересовался, разбудит ли?

– Сами проснетесь, - ухмыльнулась та.

Мужчина, занявший место напротив и распихивавший объёмистые сумки приветливо протянул руку:

– Земляки значит, - и добавил, - Фёдор.

Я тоже назвался. За день пришлось находиться, да и спал накануне в чужом месте неважно, ощущалась усталость. Поэтому продолжать общение не стал, сразу прилег, и монотонный стук колес приятно убаюкал, прямо, как в детстве… Включившийся свет показался неприятно резким, а голос проводницы зловредным.

Ехать оставалось недолго, снова засыпать не было резона. Поезд стоял, в окно смотреть было не на что. Спросил у соседа, сколько простоим. Оказалось – минут сорок на этой стороне, а потом столько же на родной.

– Земеля, я бутылку горилки везу, давай что-ли за знакомство? – предложил Федор.

Я пожал плечами. Как-то не привычно выпивать под утро, размякнешь, весь день будешь чувствовать себя валенком. Но с другой стороны, делать-то нечего, да и всё равно дома придётся с дороги вздремнуть. В знак согласия молча достал коробку конфет. Сосед сходил за стаканами к проводнице. Разлили, стукнулись, выпили. Потёк обычный дорожный разговор ни о чём. Налили ещё.

– Да, граница… Думали мы, что так случится? Я с женой здесь, а тёща там… проблема. Наши дети получается укрорусичи или кацапистые хохлы, без стопки не разберёшься. Давай за нерушимую дружбу двух великих народов, а потом я расскажу, что со мной как-то на границе приключилось.

Выпили, и я услышал такую историю…

Дело было три года назад. Пришел Фёдор уставший с работы, достал из холодильника бутылочку пивка, налил в фирменную кружечку, не спеша, с удовольствием, стал утолять жажду, любуясь на прилипшие к стенке пузырьки газа. Жена завела разговор. Получила от матери, которая живет под Сумами, письмо. Дарили ведь им мобильный телефон, да разбираться с пинкодами так и не научились.

– Что мать пишет? – больше из вежливости спросил Федор, открывая вторую бутылку.

– Всё хорошо, обижается, что давно не проведывали. Галинка, соседка, замуж выскочила, мой батька так там нахрюкался, что в больнице отхаживали. У Середенок сарай сгорел, ребятишки спичками баловались. Продали корову, трудно стало содержать, сено заготавливать. А отец к молоку привык. Просит привезти козу дойную, за ней уход проще, молоко полезней. Им литра два как раз.

– Ну, придумала старая, козу им приспичило. Теперь ведь граница. Да и коз мы не держим.

– Как твоим так всё, вот и ковер старый отвезли, - взвилась жена, - я, когда у них бываю даже посуду мою. А моим, драную козу пожалел.

– Да не пожалел, мне всё равно, козу или козла.

– Тебе моя родня всегда всё равно. А я дочка единственная, – и после паузы добавила, - козу я уже присмотрела у бабы Кати. Справная, смирная, молоко хорошее, сама попробовала. На майские праздники и отвезёшь, а я наш магазин оставить не могу, девчонки поотпросились.

У Федора жена как сейчас говорят – бизнесвумен, весь семейный бюджет на ней, собственное дело имеет. Её слово – закон для него.

Следующим вечером, взял Федор полторашку пива, зашел к соседу. Витёк - парень хороший, покладистый, серьёзный, жена всегда в пример ставит, говорит, если б ещё не выпивал, совсем золотым человеком был. А что он там выпивает, просто останавливается долго.

– Первомай, Витя на подходе… Наверно картошку будешь сажать? - начал Федя издалека. – А я решил праздник себе не портить… Хочешь, давай махнём, проведаем мою тёщу, там горилка синим пламенем горит. Гульнём вечерок, а утром и вернёмся. Что тут ехать – два часа.

Витёк задумался.

– И то, правда. Пропадёт праздник за заботами посевными. Ты только мою «кобру» попроси. Скажи, мол, старикам надо помочь в огороде, она по-соседски не откажет. А лучше жену подошли.

Так и сделали. Накануне праздника, идя с работы, зашел Фёдор к Витьку, попросил одеться поприличней, в костюм с галстуком - в гости едем, да что б паспорт не забыл.

Первомайским утром, когда по радио и телевидению зазвучали бодрые мелодии, связали ноги козе, уложили брыкастую в багажник. Перед этим сутки не поили и не кормили, чтоб не набезобразничала.

На таможне, в декларации Фёдор честно написал, что везёт козу.

– Что за козу, - хмыкнул служивый.

– Козу, не козла же, подарок любимой тёще, ветерану социалистического труда, по случаю международного дня трудящихся.

– Пошли, посмотрим.

Открыли багажник, а она жалобно, влажными глазами смотрит, вроде как говорит: «Спасите, не хочу с родиной расставаться, обманом меня взяли».

Таможенник подмигнул козе сочувственно.

– А паспорт на животное имеете?

– Какой ещё паспорт, коза моя, а паспорт вот мой.

– Нет, нужна справка, что коза вам принадлежит, а не ворованная. А где справка о прививках? Еще нужна справка, что с больными козами не водилась. Разрешение на вывоз. Всё собирайте и подъезжайте.

– Товарищи, как же так, тёще везу, вот у меня и магарыч для вас, - достает Федя бутылку «Курской городской».

– Вот за это мы вас, гражданин, сейчас задержим, взятку предлагаете. И вы нам к тому же не товарищ.

– Что вы, господа-начальники, шучу, водку сам сейчас выпью.

– Вам нельзя, за рулём, а дома пейте на здоровье.

Делать нечего, развернулись. Едут, а Федя думает, как жена встретит, снова заговорит, что с дураком судьбу связала, люди «Камазами» везут, договариваются, а он козу не смог. Проехали километра два, пришла ему в голову мысль.

– Витёк, что мы водку домой везём? Мне нельзя, а тебе можно. Закуску не захватил, думал у тёщи пообедаем, а оно вон как получилось.

И наливает другу стакан, который всегда в «бардачке» машинном лежит. Тот отказывается, не алкаш, мол, чтоб в одиночку пить. Да не сливать же обратно в бутылку. Посидели, покурили. Витёк повеселел, развалился, галстук ослабил, ворот расстегнул. Фёдор ещё полстакана протянул.

– Слушай, друг, как я с этим подарком вернусь. Представляешь, какой разнос жена устроит, не смог договориться. Выручай, отведи скотину от дороги на пару километров, перейди границу, я обе таможни проеду, там вас на дороге буду караулить. Ты не бойся, они только на дорожном посту стоят, за большой контрабандой охотятся, что им коза. Всё население так ходит – к ним за горилкой, к нам за хлебом. Тут же по обе стороны одни родственники. Если что, покажешь паспорт, гулял, мол, с козой, сбился с дороги.

– Да кто поверит, что я в костюме, да при галстуке козу прогуливаю?

– Забыл, что сегодня праздник? Говори - на демонстрацию готовился.

Витёк своим задумчивым видом высказывал сомнение. Пришлось, ещё полстакана налить.

– Больше не дам, остальное на той стороне. Теперь, если что, говори - выпивши был, ориентировку потерял.

– Ладно, согласен, - махнул рукой приятель, - только жди там.

– Куда ж денусь, - обрадовался Федор, подумавши: «Хорошо, что взял друга с собой. Эх, напою у тёщи…».

Достали козу из багажника, привязали веревку вокруг шеи, расстреножили. Едва Витёк успел ухватиться за поводок, как она припустила вскачь прочь с дороги, накинулась на молодую травку. Тот её хворостиной погоняет, только поспевай, на ходу рвет травку и дальше бежит.

Оглянулся Витёк, дороги уже не видать, пора к границе выдвигаться. Путь преградила небольшая речка. Скорее всего, вода ещё не сошедшего паводка, заполнившая ручей. Всего-то метра три шириной. Витёк догадался, что это и есть граница. Попробовал рукой – вода не совсем холодная, дни то последние стояли жаркие, даже поля высохли. Возвращаться нельзя, Федя там будет дожидаться. Он ведь не сможет через границу туда-сюда болтаться.

Разделся, связал одежду в пиджак. Оглянулся по сторонам – ни кого. Снял трусы, чтоб не намочить, тоже туда положил. Забросил узел на ту сторону. Взял козу и поволок в воду. Та уперлась, ни в какую. Повалилась на бок и брыкается. Стянул в воду, а она назад прет, никак не одолеть.

Вышел, присел, задумался. Привязал козу к кусту, сам перебрался на другую сторону за своей белой рубашкой. Вода оказалась не такой уж и тёплой. Обернул козью голову, завязал рукавами вокруг шеи, так в воду и столкнул. Да в этот момент выронил верёвку. Коза взбрыкнула и поплыла по течению. Кинулся Витёк за ней. Плыть трава не дает, а идти невозможно – ноги вязнут. Выскочил на берег, бежит, а та ногами бьёт, несётся как торпеда.

Наконец, прибилась к тому берегу, а вылезти не может, не видит ничего. Перебрался Витёк на чужую сторону, когда хватал эту стерву за ногу, поскользнулся, а та присела, да свободной конечностью ему прямо в глаз. Одной рукой Витёк козлиную ногу держит, а другой за глаз схватился, чувствует, что веко отекает. Выбрался на берег, а верёвки у той на шее нет. Видно ослабла и в воде потерялась. Рубашка всё равно уже испорчена, пришлось один рукав вокруг козлиной шеи обмотать, второй в руке зажать. Пошёл с ней назад, одежду искать. Да где она, на этой стороне кругом одни заросли, коза в них путается, упирается, уже и молодая крапива босые ноги пообожгла.

Решил, отделаться от этой заразы, отдать Феде, найти одежду и возвращаться, не нужна ему никакая Украина. И так без рубашки остался. Стала дрожь пробирать. Чтоб согреться, погнал козу палкой и сам побежал. Хорошо, никто не встретился. Вот и дорога. Прошёл вдоль ещё метров пятьсот. Привязал подшефную к дереву, оторвал от рубашки подол, приспособил в виде набедренной повязки, сел на высохшую прошлогоднюю листву и тихо заплакал. Это были слёзы не пьяные, хмель от злоключений сразу выветрился, а сожаление за свою доверчивость. Если б не добавил ещё полстакана, ни за что Федька не смог бы его уговорить. Курить жуть как хочется, а всё в пиджаке осталось. В дурной голове мысли: «Сижу голый, под кустом, в чужой стране, с чужой козой. Где он, Федя? Надо уходить назад, на Родину, к любимой жене, на свой, ещё не возделанный огород. Если не вернусь, бедная Таня найдет себе другого, а он, забулдыга, пьяницей окажется, намыкает горя с ним. Что я натворил!».

Однако Федя не подвел. Показалась его медленно едущая в сторону России машина. Витя, позабыв, в каком он виде, выскочил из кустов, как когда-то Робинзон долгожданному кораблю, замахал руками. Машина развернулась. Подъехала. Федя охнул:

– Ты что голый, фингал откуда, коза где?

– Стерва тебя в кустах дожидается, - взвизгнул Витя, запрыгивая в машину, где поведал о случившемся. Мудрый Федя подумал, и принял решение – первым делом найти одежду. А коза подождет. Пошли - один в брюках, белой рубашке с галстуком, другой в набедренной повязке, но в пиджаке друга. Вдруг, Федя поднял руку и показал жестом – ложись! Чуть в стороне, но в их сторону шли украинские пограничники. Медленно пятясь, друзья подались назад и выскочили к машине. Там Витёк допил, что оставалось в бутылке.

Так, - сказал Федя, – тебе без документов, одежды и с таким фингалом, который светит как фонарь, со мной никак нельзя. Я отвожу козу, беру одежду тестя, возвращаюсь. В сумерки переходишь границу. Я тебя подбираю и мы заявляем в милицию, что когда шёл принять участие в демонстрации, тебя избили, ограбили и отняли паспорт. Если кто будет идти лесом, делай вид, что ландыши собираешь.

– Не видел я ландыши, - угрюмо отозвался Виктор.

– Тогда крапиву собирай на зеленые щи.

В багажнике машины оказался старый белый халат, который Федина жена одевала в магазине, используемый теперь как ветошь. Поверх него Витя одел пиджак. На исцарапанные ноги натянул рукава от рубашки, подвязав их бечевкой под коленками.

День стоял тёплый, даже жаркий, но после того, как солнце спряталось в облака, сжавшегося под кустом Витька стало знобить нервной дрожью. Он сидел в придорожной чащобе, неотрывно смотря на дорогу, не решаясь уходить одному на дорогую Родину.

Часа через четыре, показалась Федина «шестёрка» и затормозила где надо. Из проезжавшей мимо «Шевроле» молодая женщина с удивлением смотрела на мужчину в пиджаке поверх какого-то белого платья и в белых гольфах, выскочившего из леса на трассу. Витёк заскочил в машину и сразу потребовал одежду.

– Нет одежды.

– Как нет, - возмутился Витёк.

– И коза в багажнике.

– Что? – взревел ничего не понимающий приятель.

– Приехал к тёще, там тесть никакой, побил её. Я говорю, что козу привёз, а она: «Скорее помру, чем от вас помощи дождёшься, купила уже две козы, проваливай из моей хаты. Дочке я не нужна, и ты такой же алкоголик, как её отец». И со штакетиной на меня. Я говорю, одежду мужнину, мол, дай, а она в ответ: «Что, совсем ограбить хочешь, на водку не хватает, козу пропивай». На том и закончилось. Вот тебе горилки пол-литра купил.

Фёдор налил другу стакан, протянул остывший чебурек и грустно пожелал здоровья.

– Стоять нам на дороге в пограничной зоне не резон. Бери козу, ещё посиди в кустах, а как начнет темнеть, перебирайся.

– Нет! – взвизгнул приятель, - лучше удавлюсь, но её не возьму.

– А как я жене объясню, где коза, тёща не взяла, куда ж я её дел?

– Что хочешь, говори, а как я голый и побитый дома появлюсь, в Киеве на майдане Советскую власть защищал?

– Ладно, иди в лес, - согласился мудрый Федя, отдавая приятелю начатую бутылку. – Ты перед пересечением границы допей всё, пьяный, мол, был, ничего не помню. Трезвому не поверят.

Проводил сочувствующим взглядом товарища, пока тот не скрылся в чаще, перекрестился и поехал на таможню. Там сразу заявил, что тёща в честь праздника солидарности трудящихся, а мы хотя и в международных отношениях, но трудящиеся и солидарны со всеми братьями-славянами, сделала подарок москалям – живую козу преподнесла детям и внукам. Открыл багажник и вытащил измученное животное с всклокоченной, сбитой в колтуны шерстью и безумными глазами.

– Вы посмотрите, какая мясистая, молока ведро даёт, забирайте эту сволочь, - не удержался от выражения Фёдор, - сделайте из неё шашлык. А мне только справку для жены дайте – так, мол, и так, конфисковали подарок до представления всех положенных документов. Вот вам и бутылка под шашлык.

Украинские пограничники посмеялись, составили протокол об изъятии незаконного груза и пропустили. На нашей стороне таможенник Федю узнал, поинтересовался гостинцами от тёщи.

– Не нужны мне подачки от старой ведьмы, - вспылил Федя, открывая для досмотра капот, багажник и все дверцы. Таможенник в отношении тёщ с ним согласился.

На знакомом месте дороги он простоял до рассвета, но друг не вышел. Тихо подъехал к дому, загнал машину в гараж и замёл веником следы от колес. Сонная жена, потягиваясь и зевая, поинтересовалась, как поживают родители, понравилась ли коза.

– Погоди, ты, - отмахнулся Федя, - Витёк пропал.

– Как пропал, он что, не с тобой был?

– Был то со мной, отошел в кусты по нужде и не вернулся, наверно заблудился.

– Ой, надо в милицию заявить.

– Погоди, должен придти. Если его жена спросит, говори, что мол, у тёщи задержались. Я выходить не буду, дома посижу. Если к четвёртому мая не вернётся, тогда и заявлю.

Фёдор выпил в накат налитый стакан водки и лёг спать. Но сон не шёл. Вспомнил, что Витя грозился повеситься. Верёвки у него нет, значит, порвал халат на ленты, бродила в уже дремотной голове мысль… Или пьяный упал в ручей и захлебнулся… Или бродячие собаки загрызли…

На следующий день, третьего мая Федор послал жену к соседям на разведку. Друг не объявился. Федя оделся и пошёл в милицию, где попросили написать заявление с подробным описанием происшедшего, в котором он сочинил то же – отошёл по нужде и пропал, не заявил сразу потому, что был очень занят, думал, что сосед уже дома. Беседовавший с ним следователь сразу сказал, что Федя подозревается в убийстве. Тут выяснилось, что на такого гражданина уже поступал запрос от пограничников и сегодня его отпустят…

Через ручей Витёк перебрался благополучно и увидел, как к нему направляется пограничный наряд. Помня наказ друга, сорвал пробку с бутылки и когда те подошли, она была пуста. На вопросы отвечал односложно:

– Витя… на демонстрации… с козой… ограбили-обобрали… избили… в лесу одного… вот, - разводил руками.

Проспавшись, сбивчиво пояснял, что выгуливал козу, та убежала, искал, упал - синяк, где одежда не помнит. До выяснения личности задержали.

Третьего мая сопредельные пограничники сообщили, что нашли одежду и паспорт гражданина России. Все данные совпадали и находку передали нашим…

С тех пор Витёк и Федя дружить перестали. Но Витина жена не нарадуется - он перестал употреблять даже пиво.

Мой попутчик закончил рассказ, когда в купе заглянули уже российские пограничники. Попросили паспорта, бегло их просмотрели и вернули. Мы с сожалением отложили пустую бутылку. Ехать оставалось недолго.

↑↑Три Новых года

Первые Сережкины воспоминания о Людке связаны с Новым годом. И праздники раньше были, и Людка была, но четко запомнился именно этот.

Елка в доме особым событием для него уже не являлась. И подарки тоже. Загадывал что хотел, сначала Дед Мороз не всегда угадывал, а когда он стал делиться сокровенным с бабушкой, желания чудесным образом стали исполняться чаще.

Когда ему исполнилось пять с половиной, родители собрались пойти встречать Новый год к друзьям Боярчиковым. Раньше Сережку оставляли с бабушкой, а теперь решили взять с собой и сына. Ведь у друзей есть девочка, вот и не будет им скучно.

Как Сережка ни сопротивлялся, в прихожей у Боярчиковых его нарядили зайчиком. Ему было обидно одевать такой несерьезный костюм, но другого не было. Он предпочел бы показаться с мечом и пистолетом, а тут глупые ушки, один из которых к тому же висел. А Людка оказалась в наряде Мальвины.

Елка была так себе. Детей усадили за стол вместе с взрослыми, а потом о них просто забыли. Тогда они сами перебрались смотреть телевизор. У Сережкиных родителей его еще не было и «Новогодний огонек» сначала увлек, а затем навел дрёму. Мешал только все более громкий галдеж и смех взрослых.

Разбудили Сережку крики, звон бокалов, растормошили и детей, дав им в руки бокалы с лимонадом. Потом стали вручать подарки. Сережкины родители дали Людке большую куклу и пожелали, когда подрастет нянчить своих живых детишек. Сережке Людкина мама подарила рубашку и книжку сказок Андерсена.

«Вот дура, нашла что дарить, - подумал Сережка, - не могла машинку или на худой конец пистолет с пистонами». Но мальчик он был воспитанный, поэтому только кивнул угнутой головой, скрывая разочарование.

Родители совсем развеселились, разгалделись. И тут Людкина мама сказала:

– Дети совсем утомились, надо их уложить, детское время давно прошло. Торт они утром попробуют.

– А как же мы Сережу растолкаем домой уводить? – забеспокоилась своя мама.

– Зачем тревожить, - успокоила чужая мама. – Утром все равно встретимся, пускай спит у нас.

Сережка никак не желал ложиться с Людкой в одну кровать, но уж очень хотелось спать и сил сопротивляться не оставалось. Детей в маечках и трусиках уложили и накрыли разными одеялами. Людкина мама их поцеловала, перекрестила и сказала, что сейчас придет Оле-Лукойе, расскажет им новогоднюю сказку, и потушила в спальне свет.

Взрослые шумели, заглушая телевизор, и Сережка накрылся одеялом с головой.

– Сережка, давай в больничку поиграем, - толкнула его в бок Людка.

– Как это? – нехотя отозвался он, уже задремывая.

– А так, я буду доктор, а ты больной.

– Какой я больной, дура, сама ты больная.

– Давай ты будешь доктор.

– Ну и что?

– Спрашивай, что у меня болит.

– А что у тебя болит?

– Вот и спрашивай.

– Что болит?

– Живот.

– Ну, болит и болит, мать свою зови.

– Ты совсем не умеешь играть, с тобой не интересно.

– Врешь ты все, что болит… отстань.

– Ты должен посмотреть живот, потрогать, прописать мне лекарство.

– Откуда я знаю про лекарство.

– Ох, это же все понарошку, мы играем…

– Отстань, я спать хочу, - задремывая огрызнулся Сережка.

Но через некоторое время снова почувствовал толчок в бок.

– Скажи, чем отличается мальчик от девочки.

– Вот привязалась, тем, что ты дура, а я нет.

– Неправда, я не дура, а тем, что у нас письки разные.

– Вот удивила, а то я не знаю.

– Мы в садике с Витькой показали друг другу, чтоб знать, чем отличаемся. У него такая смешная, как червячок.

– Вы, там, в садике, все дураки малохольные.

– Конечно, ты с бабушкой сидишь, ох, и скучно тебе. Я понимаю… А у тебя такой-же червячок как у Витьки?

– Я у Витьки не видел.

– А покажи, мне интересно.

– Вот, дура, я сейчас твою маму позову.

Но в другой комнате продолжалось веселье.

– А хочешь, я тебе покажу…

Сережка, конечно, уже знал, что и мама с папой разные. И бабушка тоже. Папу он видел в раздевалке, а маму нет. Но все взрослые друг другу ничего не показывают, значит и нечего смотреть, это стыдно… Дома есть книжка про художников, картинки он рассматривал, там всё тети нарисованы. У них сиси большие, чтобы маленьких детей кормить, а больше ничего особенного. Но все же интересно, может у Людки не так как на картинках…

– А как же мы будем смотреть, света то нет…

– Ой, разве ты меня не видишь?

– Вижу.

– Показывай.

Сережка стал на коленки и приспустил трусики.

– Фи, так же как у Витьки. У вас у всех наверно одинаково. Вам же ходить мешает.

– Ничего не мешает, это у тебя наверно мешает.

– Это очень некрасиво и смешно, - безапелляционно заявила Людка, откинув одеяло и спуская свои трусики.

Сережка даже пальцем потрогал и почувствовал разочарование.

– У тебя у самой некрасиво, вообще ничего нет, только дырка, чтобы писать. А я могу струей на снегу даже круг или крест нарисовать, вот…

– А мне Витька сказал, как это называется, да я забыла…

Они уже не слышали, как в спальню тихо вошли Людкины родители, как они легли в свою кровать, как шептались, и мать отпихивала отца.

Проснулись, когда в окно во всю светило солнце, в зале уже шумел Сережкин отец с предложением выпить по одной в Новом году.

– Вставайте, лежебоки, - смеялась Людкина мама, - прямо жених с невестой.

– А может, подрастут, и впрямь поженим, - поддержала ее другая мама.

В школе они учились в параллельных классах и знались поскольку-постольку. Родители дружили, но это никак не отражалось на отношениях детей. Так пролетели школьные годы. Сережка поступил в институт в своем городе, а Людка уехала в другой учиться на врача. На каникулах после первого курса они вместе ходили на речку. Он ее несколько раз провожал после танцев. Отношения были чисто дружеские.

Накануне Нового года Сережкина мама сказала, что Боярчиковы снова приглашают встретить праздник семьями. Последние годы компания как-то распалась. Вот и Люда приезжает. Сережка никуда идти не собирался, рос домоседом и недовольно скривился. Ему совсем не интересна была компания взрослых, да и Людка тоже. Он посещал научный кружок, его хвалили и зав. Кафедрой намекнул. Что есть перспектива поступить в аспирантуру.

Но вечером мама уговорила Сережку надеть рубашку с галстуком и новый костюм. Там снова родители по нарастающей разговорились, загалдели. Он смотрел на Людку и видел, что она похорошела. Стала блондинкой с хорошей фигурой, широко распахнутые глаза светились смешинками, выразительные губы изредка капризно надувались. Она непринужденно себя чувствовала в компании родителей, шутила. Смеялась и расшевелила даже Сережку.

После шумного прихода Нового года, всеобщего звона бокалов с шампанским, Людкина мама предложила всем проветриться, сходить на площадь, где стояла большая нарядная елка, под которой собирались после полуночи почти все, кто стоял на ногах, даже если нетвердо.

Людка заупрямилась. Что, мол, она не видела на площади, а вот «Новогодний огонек» пропустит, больше не увидит. У них в комнате телевизора нет.

– Правда, Сережа, давай посмотрим?

Сережка согласно кивнул головой. Ему самому никуда идти не хотелось.

– Сережка, помнишь, как мы были детьми и нас уложили вместе спать? – неожиданно рассмеялась Людка, когда все ушли и они смотрели телевизор.

– Помню, смутился он и даже слегка покраснел.

– как хорошо было в детстве, мы такие глупые были, вот вспомнилось и на душе тепло стало.

Сережка согласно кивнул головой.

– А я смотрела на твой «червячок» и смеялась. Сколько же лет прошло… тринадцать, «чертова дюжина», все помню, вот удивительно.

Сережка смущенно молчал.

Давай шампанского выпьем вдвоем, за наше ушедшее счастливое детство, - воскликнула Людка, наполняя бокалы.

– Только сразу и до дна.

Она взяла опустевший Сережкин бокал, потому что он в растерянности не знал куда его поставить, обняла и умело соединила свои губы с его.

– Пойдем скорее в спальню, пока наши не пришли… ну скорее же… какой ты неуклюжий…

Сережка второй раз в жизни увидел это отличие, но теперь оно было совсем не таким. Оно заставило задрожать не только руки, но и всего, даже шампанское не помогло. Он плохо понял, что произошло, но произошло быстро, просто из него полилось в Людку теплое и приятное.

– Ну, все, вставай, только не испачкайся, - деловито заговорила она, - вот полотенце, хорошенько вытрись, я быстренько в ванную слетаю.

Уже сидя перед телевизором Сережка виновато спросил:

– Что-то не так?

– Все так, все так, ты молодец… Я сама не знаю как…

Родители застали их на тех же местах, что оставили.

Через полтора месяца неожиданно приехала Людка и вызвала по телефону Сережку на улицу.

– Ты понимаешь, что натворил? – сквозь тихие слезы прошептала она. Руки теребили перчатку.

Сережка смотрел недоуменно.

– Я беременна, понимаешь? Мы залетели…

Сережка растерялся и не знал что ответить.

– Ну, сделай что-нибудь, аборт например…

– Да? Чтобы потом у меня никогда не было детей? – зло оборвала она. – Я маме все рассказала. Теперь надо твоих родителей посвятить. Сегодня во всем им признайся, скажешь, что мы любим друг друга, надо срочно свадьбу играть, понял?

Обескураженный Сережка только качал головой.

Ребенок родился раньше срока, семимесячным. Но на удивление крепким, с нормальным весом и ростом. Людка уверяла, что так бывает, им в институте говорили сейчас идет тенденция мировая на ускоренное развитие плода, этим ученые уже занимаются, диссертации пишут, ее тоже на кафедре обследуют.

Врач, принимавшая роды, при выписке развела руками и, отводя глаза, подтвердила Сережке:

– Бывает… все в жизни бывает…

Людкины родители, Сережкин отец, да и сам Сережка не могли нарадоваться на малыша. Только Сережкина мама грустно смотрела на сына и внука изредка вытирая слезы.

Людка взяла академический отпуск. Жила с сыном у родителей, Сережка больше у своих. Жена сказала, что так удобнее, ребенок беспокойный, спать ночами не дает, а Сережке учиться надо. Да и готовить-стирать ей некогда. Сережка каждый день был у них, но ночевал чаще дома.

Через полгода у Сережкиной мамы случился инсульт и она умерла. А там, у Людки закончился академический, и она продолжила учебу. Учеба у них в медицинском трудная, приезжала не каждый выходной, даже на каникулах задерживалась сдавать зачеты.

С внуком сидела ее мама. Сережка жил с отцом, который стал попивать и оставлять его одного он не решался. Каждый день с гордостью и радостью гулял с сыном, приводил к себе, читал сказки, часто покупал игрушки. Но кормить ребенка теща строго настрого запретила, беспокоилась о его здоровье.

– Вот Люда закончит учебу, станете жить вместе, делайте что хотите. А пока я за мальчика отвечаю.

Сережку, как и предполагалось, оставили в аспирантуре, теперь ему прочили кандидатскую диссертацию, а там, мол, видно будет. В это время умер его отец. Людка распределилась по месту жительства мужа и устроилась в районную поликлинику. Жили они в Сережкиной квартире. Когда сын пошел в первый класс жить снова стал у бабушки. Она водила его в школу, забирала, кормила. Мальчик там привык и сам не хотел уходить.

После аспирантуры Сережку оставили на кафедре, кандидатская была готова, оставалась формальность ее защиты.

Прошло два года…

Недели за две до Нового года, вечером. Людка сказала:

– Как я устала от всего, от работы, от быта, так хочется как-то отвлечься. Ты не против, если я на праздники уеду?

– Куда?

– Сама еще не знаю… Может быть к подруге в Ленинград…

– И надолго?

– У меня две недели отпуска еще не отгуляно, но дня четыре хватит.

Разговор этот несколько раз возобновлялся и все замирал как-то неопределенно. Словно уткнувшись в мягкую, съедающую звуки стену.

Когда она заговорила об этом в первый раз, Сережка насторожился. Что-то в его душе мучительно напряглось. Он понимал, что живут они как-то не так. Не было общих тем для разговора. Телепередачи и те смотрели разные, для чего купили второй телевизор и поставили его для Сережки на кухне.

Но в то же время он не мог без Людки. Если она задерживалась, ждал, волновался, то и дело подходил к окну, звонил. Он был человеком не сказать, чтобы замкнутым, но сдержанным. В новых компаниях терялся, не мог рассказать смешно анекдот или раскрепощено запеть. Хотя обладал приятным баритоном и музыкальным слухом.

А Людка везде была своей, заводила всех, так что жены начинали ревновать к ней своих мужей. Сережке было с ней легко. Она была у него первой и единственной. Как-то когда на кафедре организовали сабантуйчик, он с лаборанткой заперся, целовались, позволяли лишнее своим рукам, но он вдруг вспомнил свою жену и резко остановился к недоумению сослуживицы. Людке ничего не рассказал, но долго ощущал чувство вины.

Сейчас болезненно-чуткий слух сердца улавливал за словами что-то сокрытое, может быть даже для самой говорящей.

– Людочка, я бы сам с удовольствием с тобой поехал, развеялся, но скоро сессия, идут зачеты, я не могу… Давай вместе через месяц махнем?

– Нет, я не могу… мне надо сейчас.

– Я отлично понимаю, ты устала от однообразия. Необходимо развеяться, развлечься…

– А я вот ничего не понимаю… Мне надо побыть одной… Может быть тогда пойму и мы заживем лучше… Мне так нужно. Слышишь?

Сережка молчал. Он мог бы произнести тысячу ласковых задушевных слов, но эта маленькая фраза: «Мне так нужно» - зажимала рот. Если она так захотела лично для себя, значит действительно так нужно. Но в ее словах улавливалось столько колебаний, столько не осознанного, мучительного, что стоит стукнуть еме кулаком по столу и сказать твердо: «Нет!», как она согласится. Но он никогда так не делал и понимал, что не сможет. Да она и права, какая бы ни была любовь, нельзя изо дня в день видеть одно и то же лицо. Он хотел сказать что-то ласковое, личное, взглянул на Людку и увидел, что ее лицо подернулось как бы тонким слоем льда.

– Да-да, я не против. А то мы привыкли каждый Новый год вместе встречать.

Тридцатого утром, когда он уходил на работу, Людка его поцеловала и сообщила, что она взяла билет на сегодняшний дневной поезд и провожать ее не надо.

– Но если ты очень хочешь, я останусь…

– Нет, Люда, нет… Раз тебе это так необходимо… Я тебя очень люблю и не могу без тебя, возвращайся скорей, а Новый год я с сыном буду встречать.

Но она, похоже, его не слушала, только тихо заплакала.

Через неделю Сережка заволновался, но успокаивал себя, что ничего произойти не могло. Ну, встретилась с подругами, завертелась. Странно, что ни разу не позвонила. Она и раньше когда задерживалась забывала его предупредить. Он уже привык к ее безалаберности. Ничего особенного.

Последнее время с ней творилось что-то непонятное. Началось это вроде с осени. Она как-то странно притихла, ушла в себя, беспричинно нервничала, стала рассеянной, забывчивой. А Сережка был поглощен работой, подготовкой к защите, по вечерам принимал зачеты или вел занятия научного студенческого кружка. Ему нравилось общаться со студентами, были такие толковые, сообразительные, что даже Людке о них рассказывал.

Приходил сейчас домой поздно, одиночество тяготило. Жена приготовила постельное белье на смену, но без нее он этого делать не стал. Даже перестал постель заправлять. А зачем? Ведь снова ложиться. В ванной на крючке висел ее коротенький японский халатик, который продолжал возбуждать.

– Почему она не звонит? – говорил он, даже не замечая этого, вслух.

На десятый день, в воскресенье, зашел проведать сына. Тот подрос и Сережка уже не знал, что ему подарить и о чем завести разговор. Раньше было проще. В этот раз принес ему книгу «Три мушкетера». Мальчишка повертел ее в руках и отложил, а теща прокомментировала, что рано, мол, ему. Поинтересовался, звонила ли Люда, он ведь волнуется.

– А с чего она мне будет звонить? Мальчик ухожен, здоров. Звонить тебе должна, ты муж или кто?

На следующий день позвонил в поликлинику, попросил Люду.

– Она у нас больше не работает.

– Как не работает? – заикаясь переспросил он и почувствовал, как задрожала рука с телефонной трубкой.

– Рассчиталась перед Новым годом, - ответил равнодушный голос.

Сережка отпросился у зав кафедрой и на такси примчался домой. Перерыл все, но основных Людкиных документов не было. Устало опустился на неприбранную кровать. Затем достал из серванта запыленную бутылку коньяка. Он понял, что жена от него ушла.

Через две недели получил письмо.

«Я в Ленинграде. Звонить не хочу, боюсь услышать твой голос. Поверь, я не думала что останусь здесь, да кажется и сейчас не знаю. Одно мне ясно: к тебе больше не вернусь, не могу… Да, я плохая, но жить с тобой – не по мне. Должно быть у меня испорченная кровь, цыганская бабушкина натура. Я была с тобой почти счастлива, но ты для меня слишком правильный. Ты не причем. Это я сама все испортила».

Обратного адреса не было.

Сережка читал, и строчки прыгали, сливались, переплетались. Но глаза, еще не прочитав до конца, сразу ухватили самое главное, самое страшное.

– Бред какой-то, - прошептал он, комкая листок бумаги, - неужели она меня всю жизнь обманывала?

Захотелось крикнуть: «Людка, вернись, зачем ты так?»

Но она все равно не услышит. И Сережка, неожиданно для себя, успокоился.

По-прежнему утром вставало солнце, а вечером загорались звезды. Он привык быть самостоятельным и домашние дела его не обременяли. Даже хорошо, что было чем заняться в выходные. Заходил к сыну, справлялся о школьных делах, помогал делать уроки. С тещей отношения были натянутые – она его просто игнорировала.

Защита диссертации прошла отлично, после банкета он случайно оказался с той же лаборанткой в кабинете. Но теперь сам проявил инициативу. Эта близость постепенно вошла в привычку и ни для кого уже не являлась секретом. Вскоре он стал доцентом и увлекся темой докторской диссертации.

Теща при каждом удобном случае вспоминала Людмилу. Говорила, как та хорошо устроилась, счастлива, хорошие квартира и работа. Раньше, мол, надо было от него уходить. Муж не такая драгоценность, чтобы портить из-за него жизнь. Это она имела глупость прожить со своим алкоголиком, да и сейчас от него ни какого толка. Людка не станет ходить около жизни, да облизываться, она свое возьмет. Молодежь нынче умнее.

– Про всех не говорите, - перебил ее Сережка, вспомнив лаборантку.

– Святых женщин, мой милый, на свете нет, - рассмеялась ему в глаза теща, - только некоторым дурь, вроде стыда и совести, жить мешает.

Однако тема развода не поднималась.

Уже третий Новый год он встречал в одиночестве. Как всегда вечером пошел поздравить сына. Тот встретил его радостно:

– Мама, мама приехала, - хватая отца за руку.

Сережка затоптался в прихожей, не зная как поступить. Вышла теща.

– Проходи, что стал как не родной. Не хочешь с женой встретиться, бабу небось нашел?

Сережка молча разделся и прошел. Людка сидела на диване и смотрела телевизор.

– Ой, Сережа, милый, как я рада, что ты пришел. Проходи, дай на тебя посмотреть… о, посолиднел, важный такой. Садись рядом… нет, давай пересядем в кресла, как в молодости. Мам, достань шампанское и бокалы…

Сережка смотрел на нее и не узнавал. Она поблекла, глаза не искрились как раньше, на щеках появились угреватые дырочки, тоньше стали и губы, опустившие свои уголки. Где-то далеко в груди шевельнулась жалость, но не задержалась.

– Надолго?

– Навсегда, - взяла его за руку, - поверь, я столько пережила, столько передумала. Лучше тебя нет, а без сына я вообще не могу…

Сережка молчал, отведя глаза. Нужна ли она ему теперь? Он успокоился, быт устоялся, чувства заглохли. Его вполне устраивали изредкие встречи с лаборанткой, жениться на которой намерений не было.

– Прости меня, я так исковеркала свою жизнь… только ни о чем не расспрашивай… оставайся, надо всем вместе встретить этот Новый год…

Шума и галдежа за праздничным столом теперь не было. Радовался только сын. Они выпили шампанского, смотрели телевизор. Когда сын ушел спать, Людка тихо спросила:

– Можно я к тебе уйду ночевать?

Сережка равнодушно пожал плечами.

Они стали жить вместе, взяли сына, но получалось, что вроде, как и врозь. Потом Людка стала задерживаться на работе, участились ночные и праздничные дежурства. Изредка от нее попахивало алкоголем. Но Сережку это никак не волновало. Он защитил докторскую, стал профессором, потом возглавил кафедру.

Так и живут.