|
***
Звёздный луч в бесконечность длиной
В лобовом стекле предо мною,
Словно мост между жизнью земной
И неведомой жизнью иною.
Напоённая тайной среда,
Рассечённая призрачным светом.
И не верится, что навсегда
Все уйдём в направлении этом...
СТИХИ О ПЕГАСЕ И О БРЕДОВЫХ
ЖЕЛАНИЯХ НАД БОЛЬШОЮ РЕКОЙ
Время прочь пронеслось, обозначило осень...
Но полны еще жаром и Волга, и высь.
И в ночное татарские кони уносят
пацанов на в низине темнеющий мыс.
Скоро звезды рассыплет холодная млечность
и костер загорится на поле в ночном...
И в немыслимых далях проявится вечность...
Так вставай за работу, Пегашка, начнем...
Пусть прекрасной реальностью станут химеры,
и промчит на УАЗике дядька Трофим –
боевой бригадирик, подвыпивший вмеру,
и крылами за ним прошуршит Серафим...
Дай же мне вдохновение, пламенный Боже!
чтобы силою каждый наполнился член,
дай же всем нам тепла, и любви...
и побольше! -
чтобы знали живем в этом мире зачем.
Чтоб, как встарь, горизонт запрокинулся криво
и костерик в ночном у мальчишек не гас,
чтоб над Волгою вольной,
вцепившимся в гриву,
я летел... И храпел подо мною Пегас...
* * *
Надежды спасительный лучик
вспорхнет и растает, как дым...
Да, опыт здесь нужен, но лучше
здесь все-таки быть молодым,
как этот радист наш у пульта
влюблен он и в трепете весь:
«А здорово, что катапульта
на этой конструкции есть...»
Мелькали деревни и села
за блистером ночью и днем...
Он был молодым и веселым,
как вечная память о нем...
В ОТПУСКЕ
Кант, что пламя небесного цвета
и погон золотится с плеча.
И, моей пятернею согрета,
так ладошка твоя горяча!
Только встали за изгородь чью-то
обе замерли, в щеки дыша.
И не знаем, что этого чуда
никогда не забудет душа...
* * *
Второй выполняем полет.
Над Волгою струйкою тонкой
веселое небо поет,
срываясь с перкалевой кромки.
И там, где клубясь, зеленя
уходят в заволжские дали,
я знаю, глядит на меня
девчонке по имени Галя!
Она не полощет белье.
Она наблюдает за мною.
Неужто коснулось ее
высокое чувство земное?
Но мне, как положено,– ввысь,
где, дружные с гулом турбинным,
понятия скорость и жизнь
прекрасны в союзе едином!
СТАРЫЙ КОМЭСК
Гвардии подполковнику
Бокатанову
Больной старик басил осипло
и только взгляд пронзал огнем.
И вспомнилось: какая сила,
какая мощь бурлила в нем!
Вот он, полетом разогретый,
платком с лица стирает пот,
смеется: – Полотенца нету!
А так отличней самолет!
И, вновь на старте, воя трубно,
шли истребители на взлет!
И знали мы: комэску трудно,
он за день очень устает.
Но он проходит – шаг саженный –
непобедим, неукротим,
И шар земной от напряженья
слегка качается под ним.
МОТОЦИКЛ «BMW»
Очень многое в жизни исчезло,
поникло...
Ну, а все-таки что-то оставило след.
О летящий,
рокочущий бег мотоцикла,
бег, когда тебе нет
и шестнадцати лет!
Нами правили вера,
любовь, а не жалость...
Мы росли
и стояли за дружбу стеной.
«Как ты там,
что на заднем сиденье прижалась
у меня
за обшарпанной ветром спиной?!»
Мотоцикл «BMW»...
Я твой давний поклонник!
Я лелеял тебя от руля до колес,
как и тот,
воевавший в Берлине, полковник,
что тебя в сорок пятом
на Волгу привез.
Были светлые взлеты
и пыльные кроссы.
Но чего же поделаешь -
старт уже дан!
И скребли по суглинкам
и пели колеса!
И неистово выл
на подъемах кардан!
Мотоцикл «BMW»...
Ты у дяди в сарае...
Только время
тебя молодого живей.
Буря рвет берега. И погода сырая...
Как ты там, дорогой?
Дорогой, не ржавей!
Дай мне мыслью
на кожу сиденья усесться,
чтоб взлететь, как в шестнадцать,
над твердью земной,
чтобы снова почуять,
как екает сердце
у бедовой девчонки,
сидящей за мной…
***
Провонявший порохом,
Небритый,
С розоватым шрамом вдоль лица,
Прибыл я с войны незнаменитой
И попал в объятия отца,
И лилось вино.
Шкворчало сало.
И расспросы. Так уж повелось...
"Значит и тебя она достала?
И тебе испробовать пришлось?.."
Но развеял грусть, ещё могучий
И любимый, дед Затонский мой:
"Ты бы не расстраивался, внучек,
главное – вернулся...
И живой!"
И за Волгу угоняя эхо,
Грянули про Стеньку, обнялись:
Порт-артурец,
Сокрушитель рейха,
Воин-интернационалист.
МОЛОДОСТЬ
Еще высокие орбиты
Нам часто снятся по ночам,
Еще не в тягость, что прибиты
Погоны намертво к плечам.
Ещё ни лести в нас, ни желчи,
А в каждом чистая душа.
Ещё при встрече взгляды женщин
Нас провожают не спеша.
Ещё в родстве дела и мысли,
Ещё их трудно омрачить.
И синий цвет петлиц и выси
От цвета глаз не отличить.
Ещё у каждого в тетради
На тему вечную стихи.
Ещё не знаем, что растратим
Мы жизнь свою на пустяки...
БАЛЛАДА О КОРОВЕ КОРОЛЕВЕ
Я расскажу вам про корову-королеву…
Прозвали так корову потому,
Что не было у той коровы хлева,
И с бабкою жила она в дому.
Была война,
Зима,
И та корова
В подъезде обвалившемся лежала
И, словно королевскую корону,
Рога на голове своей держала.
Мы, чем могли, кормили её,
Стружки заботливо мы клали под бока.
И за работу нашу по полкружки
Нам наливала бабка молока.
…И всё, как надо, шло.
Но вот однажды,
Проникнув сквозь проломленный забор,
Эсэсовцы, вышагивая важно,
Пришли к нам с автоматами во двор.
И толк в хозяйстве, вероятно, знавший,
Один, взяв автомат наперевес,
Гремя бидоном,
К королеве нашей,
Чтоб подоить, в развалины полез.
Эсэсовца впустила Королева.
Но тотчас, распознавшая врага,
Явившегося недруга поддела
И вынесла обратно на рогах!
И, словно смертник, встала у порога,
Нацелившись,
Чтоб бить наверняка,
Держа над головой два красных рога –
Своих два окровавленных штыка!
Тогда рассвирепевшие солдаты,
Как в своего заклятого врага,
Из двух заиндевевших автоматов
Всю злобу ей всадили под рога…
И, слёзы вытирая кулаками,
Я увидал, как грузно,
Вся в крови,
Вдруг королева рухнула на камень,
Тяжёлую корону уронив.
Давно уже война та отгремела.
Но где-то в предалекой полумгле
Я вижу ту корову Королеву
С короной золотой на голове.
СОНЕТ ЛЮБИМОЙ
И грудь твою,и линию бедра
создатели так вычертили ловко,
что и сейчас ты вовсе не стара.
И впереди не наша остановка.
Но почему же мне с тобой неловко,
как мотыльку у пламени костра?
Да, жизнь, она на выдумки хитра.
И всё же она любит нас, плутовка.
Вот пронеслась стремительно, как сон.
И был тем сном я сбит и потрясён.
А ты всё та, невзгодам не сдаёшься!
И мысли, что когда-то родились,
в глазах моих ты поднимаешь ввысь.
Не потому ли чудом и зовёшься?
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
памяти Александра Вампилова
В дымном литкабаке,
где вовсю родиола вопила
гонорар обмывал драматург
неизвестный Вампилов.
А точнее сказать,
то был лишь авансик, не боле.
Самый первый в Москве.
Из театра Ермоловой что ли?
И кричали: «Виват!»
над сидящим Вампиловым вставши,
два Володи и Коля
– друзья закадычные Саши.
Два Володи и Коля – поэты.
И это не слишком...
И к бармену текли на поднос трояки
из ермоловской скромной кассишки.
И кренились друзья, сходились
со Лионом веселым бокалы,
словно бы разгулялись здесь ветры
днепровские, волжские, ветры Байкала!
Кто там плачет навзрыд?
Кто там в зале истошно хохочет?
Подходи, кто сегодня безденежен,
выпить кто хочет?
Здесь залейся вина.
И ума дармового палаты!
Только так на Руси испокон
гонорар обмывают таланты!
О святая наивность писателей,
их откровений...
Каждый верит, что именно он
этой жизни единственный гений...
Потому и над рюмкой
в чаду сигаретном сопя,
каждый видит и слышит,
и чувствует только себя.
Сколько значит талант?
И попробуй измерь его мерой!
И к бармену летел на поднос
трояков дореформенных веер!
Чтобы всех недомеренных мерою этой
душа была рада
от Максименко Толи
до Брухнова Марата.
А хмельной литкабак продолжал
и гудеть и крениться...
Ни к чему ему было, что кто-то
поддатый над мятой тетрадью склонился.
И зазря два Володи и Коля в толпу
неуемную шикали: «Тише...»
словно чувствовали, что их друг в жизни
больше уже никогда ничего не напишет,
что всего через ночь в забайкальские
дали умчит его «Ту»
ко всемирной известности
и в глухоту, в немоту...
* * *
Как страну ослепил сатана.
разодрав ее душу и тело!
А давно ли иною она
под крылом мне навстречу летела…
И от Бреста до синих Курил,
и от северных льдов до Арала
тихой песней я с ней говорил,
тихой песней она подпевала.
А когда меня бог мой карал –
отфутболивал в самое пекло –
за нее я как феникс сгорал
и вставал, словно феникс, из пепла.
У ВЛАДИМИРКИ НА ГОСПИТАЛЬНОМ ПОГОСТЕ
У Владимирки на госпитальном погосте,
где шоссе от машинного гула дрожит,
и куда, что ни год, прихожу я, как в гости,
под плитою могильною воин лежит.
Ты, горящий желаньем пройти поскорее,
не спеши, на минуту замедли свой путь.
Здесь лежит капитан, командир батареи,
за Россию под Курском подставивший грудь.
Помнят разве что старцы, да эта обитель,
да в лазоревой выси недремлющий бог,
что не спас умиравшего ангел-хранитель,
знать длинна была очередь, вот и не смог...
Но, бывает, спадет над Владимиркой рокот
и на старом погосте опять ни души,
вдруг объявится в небе неузнанный кто-то
и крылами по кронам дерев прошуршит...
И заметит, огонь поднося к папиросе,
старикашка, из леса идущий с водой:
»Это ангел-хранитель прощения просит
у давно отлетевшей души молодой...»
СОНЕТ ВЕРТОЛЁТНЫЙ
Когда в ночной трясущейся кабине
родится образ призрачный стиха,
гоню его подальше от греха,
гоню его, чтоб не было в помине.
Но самый младший он в моей судьбине.
К нему ль душа останется глуха?
А полночь беспросветная лиха!
Не потому ль и памятна доныне?
А там, куда ведут нас долг и честь,
совсем иные интересы есть.
И если будет песня не допета,
и если я останусь в том огне,
друзья отыщут память обо мне,
в планшете чёрном черновик сонета.
НОЧНЫЕ ФЕИ
Фрагменты героической поэмы
Землячке – герою Советского Союза Евгении Рудневой и ее боевым подругам посвящается
И когда нас напастья обступят стеной –
а в округе слышны только стоны да крики –
по ночам над бескрайней неспящяй страной
в небесах громовых
дух витает великий.
Помним, помним... Они приезжали без виз
тайно спорили и громогласно кичились.
Дети дьявола рыжего: сталинизм – гитлеризм
изощрённо борьбе за господство учились.
Поделив меж собой мир истерзанный весь,
и ведя к изобилию – вот изобилье! –
позабыли они, что всевидящий есть,
что всеслышащий есть
второпях позабыли.
Так вставай люд честной и глаза не мочи,
и полотнищем огненном вытрись,
и борись, чтоб сгорели в кромешной ночи
круторогий фашист и антихрист!
Вступление
“За три года участия в Великой Отечественной войне 25 Героев Советского Союза и России выдал Отечеству прославленней 46 Гвардейский женский полк ночных бомбордировщиков. Так воевали славные дочери России.
“Ночными ведьмами” со страхом и ненавистью называла их гитлеровская пропаганда...”
Из газет
Помнит, роясь в архивах, Москва,
поднят древние Бремен и Веймер,
как давали в ночи "по мозгам"
их ребятам российские ведьмы!
Удирали, кто вскачь, кто ползком…
Но, разгневаны, снова и снова
били с неба их Дуся Пасько,
Женя Руднева, Надя Попова?
Раздавали весь боекомплект
и, еще, что лежит не коленях:
чтобы помнили тысячи лет,
заказали другим поколеньям,
как из черной зайдя высоты,
феи гада фашистского били,
чтобы знали, какой красоты
эти феи российские были...
На старте перед отлетом на Южный фронт
“Свою преданность Родине вы доказали в в учебе. Теперь докажите в бою. Это будет труднее. Но я верю в вас...”
Герой Советского Союза М.М. Раскова, формировавшая в 1943 году женские авиаполки
Сколько их понабилось в узкомовском
стареньком зале!
Только слышится жаркое: "Сдюжу! Смогу!.."
И к полудню уже в штурмана записали
почти весь комсомольский мехмат МГУ.
Как мрачны не попевшие в списки подруги…
И, довольные, крылья несут высоко:
Рокобольская, Руднева, Гашева Руфа,
и на цыпочки вставшая, Дуся Пасько!
Полк построен на старте. И в самом начале
слово взял комиссар, невысок да удал!
И, внимательно слушая, феи молчали
перед тем как обрушить свой первый удар!
И пилоты-спортсменки, и студентки, худы но крепки.
словно гвозди,
в сверхразмерной “кирзе”, в непоросту “хе-бе”,
доведенные наглостью фрицев до злости,
встали, словно судьбинки
в единой российской судьбе.
А за ними развернуто Знамя пылало
в под стать ему, тучи кровавили, мчась,
и под мчащими, бомбы ощерив, стояла
их перкале – фанерная, их боевая матчасть…
И, конечно, они все невзгоды осилят,
и не прорванном фронте поправят дела,
потому что гневна и бесстрашна Россия,
когда вдруг над собой расправляет крыла...
Фронт
“Клянусь до последней капли крови громить
фашистских оккупантов...”
Из дневника штурмана Рудневой
Страшный сорок второй.
Только чрево кабины
чуть карманным фонариком освещено.
Под Успенскую, к Мице
гансам “на именины”
смерть неся, за звеном вылетает звено!
Мир гудящий из мрака и зарева соткан.
К черту страх! Из себя неуверенность – прочь!
И несут, и несут на врага “полусотки”?
феи в темную, грязную, черную ночь!
Но суровел рассвет, степь седую колыша,
и поникнув, не все возвращались в жилье.
Но звучал голос штурмана:
“...Головы выше…”
И бодрели девчата, слыша голос ее.
Сколько пролито слез,
сколько душ отлетело…
только взлетных полосок не гасли огни.
И, когда расслаблялось уставшее тело,
говорила подруге она:
“...Отдохни...”
И, ее заменяя, летела, летела…
А случалось, по-русски они запевали,
и била песнь веселостью посолена...
А из штаба наверх
донесения слали,
а обратно – задания и ордена,
645-тый боевой вылет старшего лейтенанта Рудневой
“Самолет рухнул не ночную разрушенную Керчь. Одгоревший до неузнаваемости экипаж после освобождения городе похоронили в братской могиле. Потом прилетели свои. Разобрались...”
Отбомбили...
Пройти еще надо Тархан.
Что ж, У-2 он незрим, хоть не приток.
Но Тархан, затаившийся как таракан.
все мерцает огнями зениток.
Разъяренные фрицы и бьют, и слепят...
Протянуть, ну хотя бы за взморье...
Вот опять, ох ты, черт, – разорвался снаряд,
в бензобак попаданье прямое!
Смерть предательски шепчет:
успокойся, остынь...
Но огонь, но огонь –
как он режет кинжально!
Так, должно быть, фашисты сжигали Хатынь,
так сожгла инквизиция Жанну.
Смерть...
А, может, и смерти за Родину нет?
Есть другое, что глухо и немо...
И рассыпался залп из сигнальных ракет,
как привет всем глядящим на небо.
Пахнет жареным... жареным...
В мире страшней
жизнь еще не придумала кары.
А за облаком грозное небо огней,
и промчавшей последние кадры...
Последние кадры в Салтыковке
“Я мечтаю о том, как буду астрономом, как буду изучать Орион, Сириус..."
Из дневника школьницы Жени Рудневой
Бабочки, бабочки в солнечном пляшут луче...
Сколько их одноцветных и в пятнышках, и бархотистых!
Девочке их привлекает, подобна свече,
только ярче свечи и нежней, и лучистей.
Бабочки, бабочки, что же вы все исчезаете вдруг?
Ну тогда мы купаться бежим на запруду...
Школа номер четырнадцать...
Липы, как тысячи рук
тянутся к звездам... Вас ли я в жизни забуду?
И все ближе, все ярче над кронами светят огни…
И в иные миры голос девочки мчится из просек:
– Липы, славные липы, живые они...
Их к себе эти звезды далекие просят!
И, конечно, поступит она в МГУ.
– Я смогу, я смогу! – она звонко хохочет.
И до звезд в самом деле, я верю, дойду –
гулко где-то у детского сердце клокочет...
Цветы войны. Перелет на новую точку
Приземлились....
И кто-то воскликнул: Цветы!
Они вот у шасси! Посмотрите, живые...
О цветы, после столькой в огне маеты,
как вы выжили, дети войны полевые?
У землянки штабной
еще можно понять...
Но на этой разбитой, сожженой напалмом?
И комэск? на девчат своих, будто бы мать.
сокрушенно кивает: “Напали, напали..."
– Да, напали! – девчата смеются в ответ.
– Да, напали... и признаем нарушенье...
И у Саши букет, и у Руфы букет,
и цветочек в планшете у Рудневой Жени.
О, земля, иссеченная битвами, ты
каждой встрече с детьми прилетевшими рада
и сожженная впепел.
находишь цветы,
как бесценную
матери доброй награду...
В непогоду между боями
“Мы делали за ночь по несколько взлетов... Конечно, уставали, но Женя никогда не унывала, в перерывах между боями читала нам стихи...
Каким теплом веяло от этого удивительного, милого, доброго человека...”
Из воспоминаний Героя Советского Союза Распоповой Н.М.
...И когда облака продолжали сниженье,
а вблизи и подруги не видно почти,
голос чей-то с высот ей подсказывал:
“Женя,
для поднятия духе девчатам прочти...”
И дивились, как взгляд ее добрый лучится,
как тянулись глазами усталыми к ней
штурманов и пилотов прекрасные лица,
как победно теплело в груди у людей...
И сидели они, локтем чувствуя локоть,
в бой готова за ней, только их позови!
И читала она им из Тютчева, Блока
о величии жизни, о светлой любви...
И вокруг поднимались провисшие тучи,
и ракетой внезапно кончался урок,
и летел на врага с экипажами Тютчев,
и летел не врага с экипажами Блок!
Ожесточенные бои на Кубани, на Кавказе, в Крыму
“…Мы выскользнули из объятий спрута...”
Из дневника штурмана Жени Рудневой
Да, мы мстим! Да, мы мстим! И, Россия, прости.
что нам после отмщения легче.
Мстим за Юлю Пашкову, за Ольховскую мстим,
мстим за многих, в полете сгоревших.
Но сейчас мысль о месте из сердца уйди!
Мы над целью. И вздохам не место.
Слышишь, справа, как муха, зудит и зудит,
о награде мечтающий “мессер”?
И взлетают к чертям за объектом объект!
Жаль, что южные ночи коротки.
и надежды врагу не спасение нет!
Но летят и летят “полусотки”!
Отбомбили и сгинули в черной ночи,
развернувшись над заревом круто.
И напрасно нас в полночи ищут лучи –
не доступны мы щупальцам спрута.
Философия войны
“И изрек бог все слова сии говоря: НЕ УБИВАЙ...”
Библия, вторая книга Моисея ИСХОД, гл.20
Война. О как же суть твоя паскудна
и как презренны полчища громил!
Убей, убей, убей его, покуда,
опередив, тебя он не убил!
Бьют барабаны и хрипят органы,
и давит на гашетки идиот...
И вал войны метлою ураганной
поэтов и философов метет...
О, человек, прекраснейшего чуда
не знать тебе, чудиле из чудил,
пока звучит: “Убей его, покуда,
опомнившись, тебя он не убил...”
От могилы в Керчи
“Я ...не погибну – тихо, как бы сама себе, однажды сказала Женя…”
Из воспоминаний однополчан
А снаряд под крылом завывает: “Сот-ру!”
Панегирик о гибели страшен.
Но за землю священную, за красоту
бьют захватчиков летчицы наши!
Ночь пронзают прожекторы, дымку пробив,
и эсэсовцы мечутся в пекле.
И уносятся в польскую мглу, отбомбив,
и Пасько, и Смирнова, и Меклин.
И за спинами взмокшими слышится им,
словно вера в победное завтра:
“Выше головы, девочки, мы победим –
встанем в круг у Большого театра”.
И, когда под огнем, задыхаясь в ночи,
полк взывал к ней из темени мглистой,
Жени Рудневой тень от могилы в Керчи
в строй вставала и била фашистов!
Любовь войны. Германия сорок пятого
Гордись, что в день борьбы кровавой
и ты ударил по врагам.
Что ты сказать имеешь право:
– я там летал. Я дрался там...
Из Фронтовой многотиражки
Риббентроп чемоданы пакует уже.
На узлах Муссолини и Бениш.
А любовь, а любовь, как осколок в душе...
Феи, феи, куда его денешь?
А Победа поблизости – словно в окне.
Будет в мае она, не иначе...
Но чем жарче жестокие схватки в огне –
чувстве в душах великие – жарче!
Берлин сорок пятого. Май. Рейхстаг
Рейх повержен… К плечу прижимая плечо,
феи в логове их,
как когда-то хотели...
Здесь от смолкшего боя еще горячо...
Феи, феи... Дошли... Долетели...
Взгляды воинов подняты ввысь.
Над раздавленным куполом – Знамя
пред которым когда-то клялись,
пред которым слезу вытирали...
Путь к Победе... Закончился он?
Победители дьявола
горды, красивы...
на обшарпанном камне, где списки имен,
пишут победоносное имя – РОССИЯ!
Наташа. Год 2004
“Кое-где еще скрипят ветераны 46 Гвардейского
женского авиаполка... Их все меньше и меньше...”
Из переписки
У песочницы только и слышно,
где в песке на “бандите” “бандит”:
“У Наташки поехала крыша –
вновь Наташка ночами бомбит!”
Все сместилось: названия, даты...
Вновь на "мессере" кружит расист.
Бой над подступами к Митридату.
В круге огненном Новороссийск.
Экипаж на бомбежках натаскан...
Но горючка? Но штурман убит?
И в горячем экстазе Наташка
все бомбит и бомбит, и бомбит...
И не светит посадка машине.
И, Христом в Гефсиманской ночи,
на Наталью взирает Вершинин...
Что молчишь, командарм, не молчи…
...Взрывы... Гибнущей летчице тяжко
и все цепче прожектора луч...
Но держись,
не сдавайся Наташка,
чтобы не закрывали на ключ.
Прочь невзгоды, наветы и беды,
Надо встретить подружек живьем...
Сколько там, на листке до Победы?
Не робей. Долетим. Доживем...
Второго мая в сквере у большого театра
“Через много лет после войны малую планету № 1917 в память о студентке мехмата МГУ, несбывшемся астрономе и отважном штурмане назовут именем Жени Рудневой...”
Из газет
Однополчане же, как и решили еще не войне,
ежегодно 2 мая в двенадцать собираются в
сквере у Большого театра...
Жизнь промчалась... А боль остра.
Этот мир забудет едва ли
на каких высоких кострах
за Отечество вы сгорали...
Светит золота доброго свет.
Шар Земной продолжает движенье,
Жаль, что Белик, Макаровой нет,
нет Никулиной, Рудневой Жени...
Многих нет. Но есть наше страна!
Ей – Россия великое имя,
что когда-то была спасена
ими, двадцатилетними ими!
Бьют двенадцать. Цветеньем объят,
сквер не видывал цвета такого!
Вот с ватагой галдящих ребят
к ветеранам спешит Терешкова.
И пылают ребячьи глаза,
и восторга в них нынче без меры...
В них небесная синь и слеза,
в них истоки незыблимой веры!
Эта вера и греет, и жжет,
она требует: пробуйте, смейте!
У победно в народе живет.
как тогда в поединках со смертью.
________________________________
Автор выразил искреннюю благодарность директору Балашихинского историко-краеведческого музея Митюговой Зинаиде Максимовне, директору Салтыковской средней школы № 14 Фроловой Татьяне Петровне, учителю и заведующей школьным музеем Сеиной Елене Николаевне за любезно предоставленные материалы при работе над фрагментами.
|
ЭТО MЫ!
Путы лысого беса осилив,
не всегда достучишься из тьмы.
– О, великая матерь-Россия,
это мы, это мы, это мы.
Это мы в пиджаках и мундирах,
это мы из казарм и тюрьмы,
это мы и бомжи, и кумиры...
Это мы, это мы, это мы!
Слышишь выстрелы – это не в тире,
это – жизнь... О, великая Русь,
За тебя, за единую в мире,
я единому Богу молюсь.
***
О красота! Ни слава и ни власть
Не выжрали твоё святое семя.
Ты на земле как чудо родилась.
И царствуешь, как чудо, надо всеми.
Пред тем, когда по мне свечу зажгут в тиши
И чьи-то голоса начнут распоряжаться,
Бессмертная, ты слышишь, разреши
К твоим ногам холодным лбом прижаться..
СОНЕТ ТВОРЧЕСТВУ
Вот и я возвратился домой...
Долетел. Докарабкался. Дожил.
И слепит меня лист белизной,
над которой склониться я должен.
Шум соседский утих за стеной.
Дай же мне вдохновенье, о боже!
Но как ночь черновик предо мной.
И на нем только рожи, да рожи...
Но моментов безвыходных нет –
непременно наступит рассвет,
сгинет ночь, неприятная глазу,
и разверзнется серая высь,
и объявится смелая мысль,
облаченная в дерзкую фразу.
ПУШКИН У ПОЖАРСКИХ В ТОРЖКЕ
И.И.Сурикову
Очень ждет Петербург!
Только мимо промчаться нельзя им.
Вот и дом с фонарями у темных хибар...
“Александра Сергеич?!” – выбегает навстречу хозяин.
И клубится над взмыленной тройкою пар...
“Думали и не кончится эта проклятая ссылка...”
И, опомнясь, старик огляделся кругом.
И они обнимаются радостно, искренне, пылко!
“Больше в залу свечей! И к Олениным Прошку бегом!”
Подкатили Оленины... “Милая Дарьюшка, где ты?”
Самовар закипевший хозяйка несет, извинясь.
И дымят на столе “по-пожарски” котлеты,
и взлетают за встечу бокалы звеня...
И с простудой, с продутыми ветром полями,
уплывает куда-то усталости груз.
И сквозь окна, светясь под луной куполами,
улыбается ласково Пушкину Русь!
МЫСЛИ У ПАМЯТНИКА
И мигом развешилисъ интересы...
Увидев кровь горячую в горсти,
он пооостыл. И жалкого Дантеса
со снега восвояси отпустил.
А утром слух шнырял пронырой истым,
как в вестибюлях мраморных сквозняк.
И каждый стук уже звучал как выстрел,
а шорох - как мышиная возня...
И снег стонал,повизгивая хрустко:
– Оставь камин и в город стылый выйдь.
Убит, кто думать нас учил по-русски
и кто учил по-русски говорить,
и вас, страну зацапавших задаром,
и нищий люд, у стоек, что продрог,
и толстозадых хитреньких жандармов
на перекрестках бешеных дорог...
Народ? Молчит народ,
как в стаде овцы,
жует свое, прицелился на крик...
Все временно.И царь, и царедворцы.
А Пушкин – вот он! Вечен и велик.
ДИАЛОГ НА МОЙКЕ
Все круче,все страшней ступеней грани.
Все тяжелей слабеющий пиит...
– О, Александр, как ты жестоко ранен...
– Да, полно-те, Григорий. Я убит...
ПРАЗДНИК ПРЕСВЯТОЙ БОГОРОДИЦЫ
Двести лет только ветры да дождь моросит.
Двести лет ни минуты покоя.
Двести лет только страх, только стон на Руси.
Двести лет – только ропот: ”Доколе?”
И сходились с Москвы, с Волги, с Клязьмы, с Оки,
напрягаясь гигантской пружиной
боевые артели, отряды в полки,
счет ведя, собирались в дружины...
И едва в рвани туч пробудился рассвет,
лучик солнечный, выпорхнув слабо,
заиграл на копье,что держал Пересвет,
на щите у Андрея Осляби.
Заиграли в хоругвях князей вензеля
и от тихого Дона далече
заходила земля, задрожала земля,
предвещая великую сечу.
А когда Голиафа мамайского
сшиб Пересвет,
стрел нацеленных стая запела,
вдруг сошлись в рукопашную молод и сед.
и ударились тело о тело!
Князь Тверской Михаил и рязанец Олег
в этой сечи неистовы были!
И воспрянул над Русью истории бег.
И открылись сказанья и были.
А под вечер средь тел,
где мурзишка стонал,
Венин друг, серпуховец Емеля,
сквозь слезу на кровавое поле взирал:
- Ваня, Ваня... Мы их одолели...
__________________
У князя Михаила Ярославича Тверского, замученного в Орде, было вырвано сердце, а князь Рязанский Олег был жестоко оболган.
* * *
Жизнь несется, кольцо образуя.
И все резче болезней напасть.
И уж точно, что на амбразуру
мне уже не придется упасть.
Смерть тихонько ко мне подберется,
как Эспер – вечноищущий жид,
хлестанет и пошлет под березки
на «Тридцатый», где мама лежит...
СОНЕТ ЛЮБИМОЙ
И грудь твою, и линию бедра
создатели так вычертили ловко,
что и сейчас ты вовсе не стара.
И впереди не наша остановка.
Но почему же мне с тобой неловко,
как мотыльку у пламени костра?
Да, жизнь, она на выдумки хитра.
И всё же она любит нас, плутовка.
Вот пронеслась стремительно, как сон.
И был тем сном я сбит и потрясён.
А ты всё та, невзгодам не сдаёшься!
И мысли, что когда-то родились,
в глазах моих ты поднимаешь ввысь.
Не потому ли чудом и зовёшься?
СТИХИ О ГРАДЕ ТОРЖКЕ
Я забирался на гору повыше
и зрение свое в тебя вонзал...
И почему-то маленьким Парижем,
прости, еще тогда тебя назвал.
Монастырей обветренные стены
и храм великий с ликом мудреца,
и меж холмов, летящая, как Сена
среди соборов быстрая Тверца...
Да, моего пути менялись трассы...
Чего ведь только ни было в судьбе!
И вот, когда я брел по Монпарнасу,
мой древний град, я думал о тебе!
Потом в горах, где шли
на приступ роты,
в ущелье опустившись с высоты,
по боевым горячим вертолетам
я чувствовал, что где-то рядом – ты!
Так здравствуй же, мой
лейтенантский кореш,
мой древний град,
мой маленький Париж!
Я знаю: ты и встретишь, и накормишь,
и чистым спиртом губы опалишь...
НА ТРИДЦАТОМ
Пробежал ветерок...
С листьев капли закапали...
Прогудел и растаял за лесом гудок.
И опять тишина. Даже слышно как в кабеле
в цех гранитный течет электрический ток.
Вот такая здесь тишь
под Москвой, на тридцатом.
Поутру надмогильные плиты в росе...
Так чего же опал, мой любезный, с лица ты?
Здесь, где тихо со всеми встречаются все...
Где среди обелисков и вечной печали
приготовились вороны праздновать пир,
где мы с грустной улыбкою вдруг замечаем,
как стремительно наш обновляется мир!
Я себя размотал от Камчатки до Бреста
и сейчас говорю на последнем мотке:
«На тридцатом, вот здесь, я нашел себе место
от притихнувших воронов невдалеке...»
К ЧИТАТЕЛЮ
Открой, меня. Я – Джин,
томящийся в бутылке.
Открой,
чтоб мог я жить.
Я заперт, как в Бутырке.
Открой, чтоб мог я петь
и ваши видеть лица.
Открой, чтоб мне взлететь
и ширью насладиться.
Чтоб не кончалась нить...
все прочее – пустое...
Открой,
меня открыть
и малого не стоит.
Открой.
Из темноты
мне выбраться бы только.
Открой меня – и ты
узнаешь,
значишь сколько.
СЛОВО
На крутом, как время, вираже
вдруг отступит, но внезапно снова
заскребет, запросится в душе:
неужели вновь созрело слово?
Родилось! Склоняюсь перед ним
и тянусь зубами к пуповине.
А оно внезапно сбросит нимб
– только миг – и нет его в кабине.
Знаю, есть у слова мастера.
Верю, где-то парень есть не промах.
Он бы столько слов не растерял
в облаках и на аэродромах.
ТРИ ДАМЫ
И в Москве, и у стен Нотр-Дама,
И в тени, и где чист окоём
Три богини, три светлые дамы
Пребывают в сознаньи моём.
С дамой первою в страсти сгораю :
Русской Музой зовётся она.
Авиация – дама вторая.
Третья дама –
богиня-жена.
Жили славно мы и некричаще...
Но под сводами горних палат
В тихих полночах чаще, всё чаще
Средь богинь наблюдал я разлад.
Как бы жили мы, как пировали,
Золотыми ковшами звеня,
Если б первых две не воровали
Еженощно у третьей меня...
СОНЕТ КУПАЮЩЕЙСЯ ДЕВОЧКЕ
Ворочается гулко высота.
И горизонт дождем грозится вроде.
Но, кажется, ни при какой погоде
нас не оставит эта духота.
А в речке нашей быстрая вода.
И девочка бочком в нее заходит,
прикрыв ладонью пятнышки смородин.
Беспечны этой девочки года!
Куда примчит судьбы ее кривая?
Река бурлит, хребтину извивая...
И я тревожусь: «Девочка, держись...»
Но ей плевать. Слова мои напрасны.
Она плывет отважна, и прекрасна,
и супротив поток летит как жизнь.
ЦВЕТУЩЕМУ ТАТАРНИКУ
Татарник – ты во всех глухих местах
лиловое шипение России.
Тебя ведь не жар-птицы на хвостах,
а скачущие орды приносили.
И твой мурза, как по моей судьбе,
мчал по Руси подобно урагану:
живое и доступное – себе,
а все, что нелодъемлемое – хану!
Им бог велел костьми на поле лечь,
тебе же – пасть на супеси и камень,
чтоб, осмелев, ты робко мог зажечь
величия раздавленного пламень.
ЗНАМЕНИЕ
Попытка феерической поэмы
1. А ЖИВ ЛИ ЦАРЬ?
БУНТ НА КРАСНОМ КРЫЛЬЦЕ
— Показывай царя! Да выше, выше!
— Длиннющий-то! И богатырь лицом.
С Петрушей на руках царица вышла
к бунтующим на Красное крыльцо.
Орущие, как будто оробели.
Лишь, рот раззяв, один прогоготал,
из толчеи пролезший еле-еле:
— Да он и впрямь похожий на кота!
Матвеев* тут как тут единым махом:
— Ты пред царём стоишь, исчадье зла!
Он кликнул так, что шапка Мономаха
со лба Петруши на ухо сползла!
— Он.! Он! — толпа в восторге заорала...
— А этих бей! И этого истца...
О, сколько их от нивы, от орала,
и все они единого лица!
И всем вперёд! А мост полуразрушен...
И починить его не может власть...
Так в битве первой выдюжил Петруша,
за бороду Матвеева держась.
Перемешались русский и немецкий,
стекольный звон и скрежущий металл,
и голосок ехидненький стрелецкий:
— Ты, деда, с колокольни не летал?
Жесток народ,
как злость свою накопит,
и дружен с несогласьем до конца —
и с верхотуры, сброшенный на копья,
упал Матвеев с Красного крыльца.*
___________________________
* Матвеев Артамон Сергеевич — дипломат, глава посольского приказа, воспитатель царицы Натальи Кирилловны и маленького Петра. Весной-летом 1698 г . произошёл ещё один стрелецкий бунт, поводом для которого послужило известие о намерении перевести 4 полка в г. Великие Луки, на границу с Литвой. Помимо невыплаты положенного денежного довольствия особенно возмутительным стрельцы сочли требование командования тащить на руках пушки. Пётр был в Англии, а когда вернулся...
2. ВЕЧЕРОМ НА КУКУЕ
На воле март. Зело сугробы тают...
В промывах глина местная вязка.
И Свиньины дорогу наблюдают
из своего боярского возка:
— А ета хто? А ета хто? А ета?.. —
Боярыня, ворча, воротит нос.
Вот подкатила ухарски карета
с “кукуйскою царицей” — Анной Монс.
Повылезли преспешники и сводня,
и знать помельче —
узнаны, как встарь...
Ведь у Лефорта громкий бал сегодня,
сегодня у Лефорта — государь!
В сияньи всё от пола до карнизов...
Вот вспыхнул зал парадный, наконец.
И музыкой бравурною пронизан
сегодня весь Лефортовский дворец!
И колготня кругом и вздохи, ахи...
И возгласы, и крики, и питьё...
Внимание —и первый приз у Анхен!
Второй и третий — тоже у неё!
Смеётся Пётр:
— Хоть здесь светло и мило,
Данилыч, остаёшься за меня...
— Добро, мин херц, —
ответствует Данилыч,
серебряными шпорами звеня.
И так, что дива не успела ахнуть,
Как Нику, воцарённую на щит,
вскипевший Пётр схватил в охапку Анхен
и в тёмные покои утащил!
Закончен день, отчаянный и страшный,
и в этот час Кукуевской ночи
посапывает мирно царь уставший,
и звонко сердце Анхино стучит...
3. УТРОМ
Заплывших глаз
чуть приоткрылись щёлки
и всматривались: хмур иль весел царь.
Шаги стучат напористо и чётко:
открылась дверь, и вот он — государь!
В поклонах Троекуров, Белосельский,
боярин Стрешнев, скрытен и лукав...
И наготове карлы Томас с Секой
овечьи держат ножницы в руках...
— Ну, что ж, начнём?
Куда от царской кары? —
смеётся царь. И желчь его чиста.
О, бороды... Богопротивны карлы
кромсают их, на цыпочки привстав.
Занятие не оберёшься сраму.
А ножницы жуют —
всё щёлк да щёлк...
В конце стола работает исправно
из Кракова цирюльник-полячок.
Святая Русь... Припомнится едва ли,
чтобы вот так правители твои,
слюнявя лик, обритые стояли,
в ладони пряча головы свои...
— Мстиславские... Лиха беда — начало!
А ты, Шеин*, всё метишь на авось?
И чувствовали все, как клокотала
в груди царёвой вспыхнувшая злость!
— Обрили? Так кажи своё лицо мне...
И тот крутился из последних сил...
— Теперь хорош! —И крепкою перцовой
весёлый царь обритых обносил!
Слезились кисло глаз боярских щёлки
над волосьём лежащим на полу.
Довольный царь обритых брал за щёки:
— Теперь хоть и к цесарскому столу!
Вот так, скоропалительно и нервно
и под усмешку огненные пусть,
переступала медленно и верно
в Петровскую евангельская Русь...
________________________
* А.С. Шеин и П.Гордон командовали разгромом стрельцов 18 июня 1698 г . у Новоиерусалимского монастыря. Стрельцы же не имели намерения воевать с Шеиным, поскольку воспринимали его как "своего": он был участником обоих стрелецких азовских походов. Пётр необоснованно обвинил стрельцов и сестёр Софью и Марфу в попытке его свержения. Обе подверглись заточению в монастырь. На волю они так и не вышли.
Софья умерла в заточении в 1707 г ., а Марфа - в 1704. До заключения искренне набожная Марфа была помощницей Софьи в деле управления страной. Стрельцам же Пётр лично рубил головы топором, как и стриг бороды боярам.
4. ЦАРЕВНА МАРФА
В Кремлёвском теремке,
как в клетке птица,
юна и до терпимого шустра,
и тоже под присмотрами томится
царевна Марфа — Софьина сестра.
Она читает почерк молодецкий:
“...стрельцы, как прежде,
Ваньку не валять,
а обхватить Москву
кольцом стрелецким
и под Девичьим табором стоять...
и бить челом мне,
чтобы на державство
с огнём в руках и с Господом в душе...
и, что б ни стало, до конца держаться
и здесь, и на литовском рубеже...”
... Черны делa... Черны на стенах доски...
И проблеск светлый, где он?
Где он? Где ж?
И вот письмо уходит на литовский,
уже давно клокочущий рубеж...
По тайнам конспираторской науки
здесь все нюансы точно учтены.
И Марфа замечает вдруг, что руки
у “почтальонши” по-мужски черны,
которая в тщете хлопочет ушло,
как ложь в её слащавых словесах...
...
О, справедливый Господи, неужто
нет правды на земле и в небесах?!
Когда, когда ж твоё
наступит действо?
Довольно бредить,
Марфушка, остынь...
...
И вот едва-едва промчалось детство —
монашеская келья, монастырь...
И снова письма чёрными руками
суют ей, веря: ей-то по плечу!
Но, наконец, нашла коса на камень
под дерзкий крик царевны: “Не хочу!”
5. СМЕРТЬ ЦАРИЦЫ
НАТАЛЬИ КИРИЛЛОВНЫ
А отпеванье длится, длится, длится...
И Дуня, не гляди, что зелена,
в своём уме давно уже царица,
“...Великия и малыя...” — она!
Петруша то на верфи, то на войны...
Теперь вопрос поставится остро —
И не бывать в Москве Кукуйской вони!
А сучку, Анну Монсову, — в острог!
Но в горе царь. Ему маманю жалко
и чтенье Патриарха невтерпёж!
А в Грановитой топят хоть и жарко,
а всё-таки царя бросает в дрожь:
давно ли всем прислужницам
на зависть,
она свекре заглядывала в рот
и ей, тогда боярышне, казалось
умрёт царица — с нею всё умрёт?
...
А в жизни и того случилось хуже:
парчевными нарядами светя,
ушла она...!*
И вот уже ни мужа,
и вот уже ни царства, ни дитя...
...
А через окна слышатся куранты
и льётся в зал холодный свет зари...
И вскрик: “Петруша,
будь же аккуратен...
Поплакали, и буде... Чай цари...
Ты на пол погляди: песок и стружки...
Петруша, твои игры стоят сумм.
Ужель не наигрался всё в игрушки?
Давно пора бы взяться и за ум...”
И вздрогнул царь:
“Уж эти мне препоны!
Запомните: в дела мои не сметь!
Ну, а тебе, жена моя, припомню
и эту чушь, и маменькину смерть!”
... И не забыл своей жены опальной.
Когда позёмка первая мела,
тогда её из царской тёплой спальни
к саням прислуга под руку вела.
Кремлёвская ушла, растаяв, будка...
Был ветер шустр,
валил он стражу с ног,
и сани в Суздаль мчат по первопутку
Сквозь слёзный вопль:
“Олёшенька! Сынок...”
______________________
* Дуня Лопухина была из захудалого рода, к которому царица Наталья Кирилловна относилась с презрением.
После смерти матери Пётр четыре года настаивал на том, чтобы жена ушла в монастырь.
Наконец, её насильно разлучили с малолетним сыном Алексеем
и заточили в суздальском Покровском монастыре без средств к существованию.
Молодая женщина, которой не исполнилось и 30, провела там десятилетия.
Через одиннадцать лет стала она тайно встречаться в своей келье с майором Степаном Глебовым.
Узнав о том, Пётр пытал Глебова дыбой и горячими углями, а потом посадил на кол.
При пытках майор не издал ни стона.
Евдокия, пережив Петра, сына, любовника, умерла в возрасте 62 лет в Москве.
6. В ЗАСТЕНКЕ
Пусть раны и растравливали солью,
Koптили над соломою в ночи,
но ни один стрелец не выдал Софью
и в заговоре злом не уличил.
Озлоблен был “мин херц”
и как-то жалок...
А помнится, как утром был он лих:
— Ты понял, Франц,
не вырвали мы жало.
Оно ещё совсем живое в них!
...
Отдалены от жизни и от страха,
Уже на самом краешке судьбы,
Крестясь двумя перстами перед плахой,
Стрелецкие нахмуривались лбы.
Царь рядом, вот он,
зрит матёрым волком...
А Бог далёко, где-то в вышине...
Борис Голицын примерялся долго
Да промахнулся — хряснул по спине.
И внутренности выдохнули тяжко,
И кровь в глаза, как помидорный сок!
Но подоспел проворный Алексашка
И страждущему голову отсёк!
А за окошком всхлипывала тихо,
от горя неуёмного черна,
вчера топор точившая стрельчиха,
сегодня — убиенного жена...
Измызгались... А царь торопит рубку:
Всю к топору — зажравшуюся знать!
В нём зрела мысль: кровавою порукой
и князя, и холопа повязать!
И было в том невиданное что-то,
незнаемо доселе на Руси.
Царь походил, действительно, на чёрта,
На дьявола шального походил!
На трупы выворачивая зенки,
кричал, что с окон сыпалась слюда:
— Пиши, Лефорт: из тюрем и застенков
стрельцов в Преображенское, сюда!
Не слушай бабский плач и вздохи, отче...
Рассеются и непогодь, и ночь,
И прорастут на благодатной почве
И торжества российские и мощь!
7. ЦАРЕВНА СОФЬЯ
В НОВОДЕВИЧЬЕМ
А здесь застойный мрак
и завтрак постный...
А каково правительнице, ей,
в расцвете лет
блюсти проклятый постриг —
самоубийства горького страшней?
Неужто все фанфары оттрубили,
поэтому и болен каждый член?
“О, Господи, зачем мы упустили
Нарышкинского выродка? Зачем?”
Зачем среди боярского начальства,
где нет сердец —
есть жадность и корысть,
вопила ты:
“Меня, меня на царство...”?
Другим готова горло перегрызть!
Вместо того,
чтоб с детворой возиться
или в семье быть главной по супам,
тебе взбрело, упрямой, быть царицей!
Но оказалось, что не по зубам...
И в страшном сне
такое не приснится...
твои дела — вон, за окном висят...
Ах, Софьюшка,
тебе едва под тридцать,
А выглядишь ты как на шестьдесят...
...
Василь Васильич* так был благочинен,
что удержаться не хватило сил...
И ты шептала:
“Вот, кто есть мужчина,
умен и по-голицынски красив”.
Он встал перед тобой,
как сущий демон!
И, одурманив, Господи прости,
Ушёл, ушёл... И где он ныне, где он?
И гибнущую некому спасти...
Не устаёт в груди бесёнок биться,
измученный бессонницей вконец.
И вот опять в окно её стучится,
раскачиваясь, вздёрнутый стрелец.
*Голицын Василий Васильевич — боярин, глава посольского приказа, хранитель царской печати, фаворит царевны Софьи, принадлежал к партии Милославских, воглавляемой Софией. Тем не менее не принимал участия в заговоре, приведшем царевну к власти при маленьком ещё Петре. Невинно обвинён Петром в измене и сослан им в Архангельский край, где и умер в 1714 г .
8. ЗНАМЕНИЕ
Оно порой для нас важнее хле6a,
о нём не извещают писаря.
...
Ударил гром,
и взорвалась в полнеба
над озером Плещеевым заря!
И паренёк, должно из местных, пылко
показывая странное царю,
ручонкой золотушечною тыкал
в дубовые форштевни и в зарю,
и в лебедей, пристроившихся ловко,
что золотом пронизывали даль...
От света их зажмуривались в лодке
Петровские соратники и царь!
А лебеди, как будто в кинокадре,
за дикими лесами сделав круг,
садились за эскадрою эскадра,
приветствуя дела умелых рук!*
... А лебеди, на то они и лебеди,
со стороны, где месяц молодой,
окрестность заполняли
громким лепетом
над жёлтою заждавшейся водой...
И словно красоты прикосновение,
день оживал, играя и светясь,
и, глядя вдаль:
“Воистину — знамение”, —
вздохнул чернец бродячий,
перекстясь...
— Герр Питер, я здоровый! Утро лечит!
И новой станет Русь, коль будет флот! —
И ухватив государя за плечи,
повис на них, расплакавшись, Лефорт!
А в далях над лесами в ярких бликах
был виден путь,
что был Всевышним дан,
и авианесущий “Пётр Великий”
стальным форштевнем резал океан.
_____________________
* На Плещеевом озере Петром был построен “потешный” флот - прототип будущего российского флота, благодаря которому Россия выграла войну со Швецией. В 1692 году кораблям были устроены торжественные смотрины.
9. ПТЕНЦЫ ГНЕЗДА ПЕТРОВА
А корабли с рассветом всё заметнее,
и строже моря древняя краса!
И, кажется, живее то знамение,
что родилось на озере, в лесах!
Здесь сваи бьют сноровисто и крепко,
что валуны вдоль берега дрожат!
Здесь на заливе
скоро встанет крепость
с величественным именем —
Кронштадт!
A дальшe, как велел великий регент,
под строгим светом северных светил,
здесь будет град, что на песчаном бреге
он шпагою когда-то начертил!
И мы пройдём, все тяготы осилив,
сердцами и надеждами горя,
и выведем бескрайнюю Россию
ко всем на карте значимым морям!
Птенцы гнезда Петра,
поклон вам низкий!
Я чую, здесь застыли, как один,
Синявин, Верещагин, Ягужинский,
Коншин, Плещеев, Волков, Головин...
Вы здесь сейчас, а многие далече,
их кудри снова треплют бурь ветра...
И волны им поют и внемлет вечер...
Виват вам, навигаторы Петра!
Как славно здесь, как хорошо-то, братцы!
Но пировать покуда нам нельзя.
Осталось по порядку рассчитаться...
А где ж поручик Меньшиков, друзья?
10. МЕНЬШИКОВ
Блюдя, как “Отче наш”,
“Назад ни шагу!”,
из янычаров вышибая дух,
вон, снова он на бруствере со шпагой
под визги, будоражущие слух!
А в снах он вновь всю Яузу излазил,
но от добра он не нашёл добра,
хотя, признаться, нового — как грязи
вокруг после московского дождя.
У речки, где коровы и хоромы,
и где пастушью песнь поёт рожок,
остерегаясь, ждёт его под кроной
чернявый и глазастенький дружок!
Он и сегодня не упустит случай,
и видит Бог, что это не зазря,
иголку продевать сквозь щёку учит
чернявого он, в будущем — царя!
Вот вновь он — то в мундире, то в кирасе,
на ней осколков ядерных следы...
Как ловок он!
Как молод! Как прекрасен!
Хотя зело виски его седы...
И не отравлен он наживы зельем,
хотя молва людская не скупа...
Да, ловок он, да, бросовые земли
по Яузе и далее скупал.
Но в мире славен он совсем не этим.
Он в памяти России до сих пор -
под ядрами гарцующий к Победе...
И кулаком ему грозится Пётр. |
26 декабря 2012 года, в среду, исполнится 40 дней, как не стало большого русского поэта Владимира Александровича Лангуева.