Владимир Александрович Лангуев
Владимир Александрович появился на свет в Нижнем Новгороде 21 января 1933 года. Вырос на Средней Волге, в живописном посёлке Камское Устье, что в 90 километрах от Казани. Здесь Кама сливается с Волгой и обе реки превращаются в бесконечное море. В школьные годы решал, кем станет: поэтом или художником. В итоге, выбрал военное лётное училище, но стихи продолжал писать. Воин-интернационалист. Главной темой лирики поэта стала Армия, родные волжские места, история России. Автор нескольких книг, член Союза писателей России. Международный конкурс детской и юношеской художественной и научно-популярной литературы имени А.Н. Толстого отметил творчество поэта Почётным Дипломом.
***
О красота! Ни слава и ни власть 
Не выжрали твоё святое семя. 
Ты на земле как чудо родилась. 
И царствуешь, как чудо, надо всеми.

Пред тем, когда по мне свечу зажгут в тиши 
И чьи-то голоса начнут распоряжаться, 
Бессмертная, ты слышишь, разреши 
К твоим ногам холодным лбом прижаться...


***
Провонявший порохом,
Небритый,
С розоватым шрамом вдоль лица,
Прибыл я с войны незнаменитой
И попал в объятия отца,
И лилось вино.
Шкворчало сало.
И расспросы. Так уж повелось...
"Значит и тебя она достала?
И тебе испробовать пришлось?.."
Но развеял грусть, ещё могучий
И любимый, дед Затонский мой:
"Ты бы не расстраивался, внучек,
главное – вернулся...
И живой!"
И за Волгу угоняя эхо,
Грянули про Стеньку, обнялись:
Порт-артурец,
Сокрушитель рейха,
Воин-интернационалист.

***
Звёздный луч в бесконечность длиной 
В лобовом стекле предо мною, 
Словно мост между жизнью земной 
И неведомой жизнью иною. 
Напоённая тайной среда, 
Рассечённая призрачным светом. 
И не верится, что навсегда 
Все уйдём в направлении этом...

МОЛОДОСТЬ
Ещё ни лести в нас, ни желчи,
А в каждом чистая душа.
Ещё при встрече взгляды женщин
Нас провожают не спеша.
Ещё в родстве дела и мысли,
Ещё их трудно омрачить.
И синий цвет петлиц и выси
От цвета глаз не отличить.
Ещё у каждого в тетради
На тему вечную стихи.
Ещё не знаем, что растратим
Мы жизнь свою на пустяки...

БАЛЛАДА О КОРОВЕ КОРОЛЕВЕ
Я расскажу вам про корову-королеву…
Прозвали так корову потому, 
Что не было у той коровы хлева,
И с бабкою жила она в дому.
Была война,
Зима,
И та корова
В подъезде обвалившемся лежала
И, словно королевскую корону,
Рога на голове своей держала.
Мы, чем могли, кормили её,
Стружки заботливо мы клали под бока. 
И за работу нашу по полкружки
Нам наливала бабка молока.
…И всё, как надо, шло.

Но вот однажды,
Проникнув сквозь проломленный забор, 
Эсэсовцы, вышагивая важно, 
Пришли к нам с автоматами во двор.
И толк в хозяйстве, вероятно, знавший,
Один, взяв автомат наперевес,
Гремя бидоном,
К королеве нашей,
Чтоб подоить, в развалины полез.

Эсэсовца впустила Королева.
Но тотчас, распознавшая врага,
Явившегося недруга поддела
И вынесла обратно на рогах!
И, словно смертник, встала у порога,
Нацелившись,
Чтоб бить наверняка,
Держа над головой два красных рога – 
Своих два окровавленных штыка!

Тогда рассвирепевшие солдаты,
Как в своего заклятого врага,
Из двух заиндевевших автоматов
Всю злобу ей всадили под рога…
И, слёзы вытирая кулаками,
Я увидал, как грузно,
Вся в крови,
Вдруг королева рухнула на камень,
Тяжёлую корону уронив.
Давно уже война та отгремела.
Но где-то в предалекой полумгле
Я вижу ту корову Королеву
С короной золотой на голове.

ТРИ  ДАМЫ
И в Москве, и у стен Нотр-Дама,
И в тени, и где чист окоём
Три богини, три светлые дамы
Пребывают в сознаньи моём.
С дамой первою в страсти сгораю :
Русской Музой зовётся она.
Авиация – дама вторая.
Третья дама – 
             богиня-жена.
Жили славно мы и некричаще... 
Но под сводами горних палат 
В тихих полночах чаще, всё чаще 
Средь богинь наблюдал я разлад. 
Как бы жили мы, как пировали, 
Золотыми ковшами звеня, 
Если б первых две не воровали 
Еженощно у третьей меня...

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
              памяти Александра Вампилова
В дымном литкабаке,
где вовсю родиола вопила
гонорар обмывал драматург
неизвестный Вампилов.
А точнее сказать,
А то был лишь авансик, не боле.
Самый первый в Москве.
Из театра Ермоловой что ли?
И кричали: «Виват!»
над сидящим Вампиловым вставши,
два Володи и Коля
– друзья закадычные Саши.
Два Володи и Коля – поэты.
И это не слишком...
И к бармену текли на поднос трояки
из ермоловской скромной кассишки.
И кренились друзья, сходились
со Лионом веселым бокалы,
словно бы разгулялись здесь ветры
днепровские, волжские, ветры Байкала!
Кто там плачет навзрыд?
Кто там в зале истошно хохочет?
Подходи, кто сегодня безденежен,
выпить кто хочет?
Здесь залейся вина.
И ума дармового палаты!
Только так на Руси испокон
гонорар обмывают таланты!
О святая наивность писателей,
их откровений...
Каждый верит, что именно он
этой жизни единственный гений...
Потому и над рюмкой
в чаду сигаретном сопя,
каждый видит и слышит,
и чувствует только себя.
Сколько значит талант?
И попробуй измерь его мерой!
И к бармену летел на поднос
трояков дореформенных веер!
Чтобы всех недомеренных мерою этой
душа была рада
от Максименко Толи до Брухнова Марата.
А хмельной литкабак продолжал
и гудеть и крениться...
Ни к чему ему было, что кто-то
поддатый над мятой тетрадью склонился.
И зазря два Володи и Коля в толпу
неуемную шикали: «Тише...»
словно чувствовали, что их друг в жизни
больше уже никогда ничего не напишет,
что всего через ночь в забайкальские
дали умчит его «Ту»
ко всемирной известности
и в глухоту, в немоту...


* * *
Как страну ослепил сатана.
разодрав ее душу и тело!
А давно ли иною она
под крылом мне навстречу летела…

И от Бреста до синих Курил,
и от северных льдов до Арала
тихой песней я с ней говорил,
тихой песней она подпевала.

А когда меня бог мой карал –
отфутболивал в самое пекло –
за нее я как феникс сгорал
и вставал, словно феникс, из пепла.

СОНЕТ ТВОРЧЕСТВУ
Вот и я возвратился домой...
Долетел. Докарабкался. Дожил.
И слепит меня лист белизной,
над которой склониться я должен.

Шум соседский утих за стеной.
Дай же мне вдохновенье, о боже!
Но как ночь черновик предо мной.
И на нем только рожи, да рожи...

Но моментов безвыходных нет –
непременно наступит рассвет,
сгинет ночь, неприятная глазу,

и разверзнется серая высь,
и объявится смелая мысль,
облаченная в дерзкую фразу.


СТИХИ О ГРАДЕ ТОРЖКЕ
Я забирался на гору повыше
и зрение свое в тебя вонзал...
И почему-то маленьким Парижем,
прости, еще тогда тебя назвал.
Монастырей обветренные стены
и храм великий с ликом мудреца,
и меж холмов, летящая, как Сена
среди соборов быстрая Тверца...
Да, моего пути менялись трассы...
Чего ведь только ни было в судьбе!
И вот, когда я брел по Монпарнасу,
мой древний град, я думал о тебе!
Потом в горах, где шли
на приступ роты,
в ущелье опустившись с высоты,
по боевым горячим вертолетам
я чувствовал, что где-то рядом – ты!
Так здравствуй же, мой
лейтенантский кореш,
мой древний град,
мой маленький Париж!
Я знаю: ты и встретишь, и накормишь,
и чистым спиртом губы опалишь...


НА ТРИДЦАТОМ
Пробежал ветерок...
             С листьев капли закапали...
Прогудел и растаял за лесом гудок.
И опять тишина. Даже слышно как в кабеле
в цех гранитный течет электрический ток.

Вот такая здесь тишь
              под Москвой, на тридцатом.
Поутру надмогильные плиты в росе...
Так чего же опал, мой любезный, с лица ты?
Здесь, где тихо со всеми встречаются все...

Где среди обелисков и вечной печали
приготовились вороны праздновать пир,
где мы с грустной улыбкою вдруг замечаем,
как стремительно наш обновляется мир!

Я себя размотал от Камчатки до Бреста
и сейчас говорю на последнем мотке:
«На тридцатом, вот здесь, я нашел себе место
от притихнувших воронов невдалеке...»

СТИХИ О ПЕГАСЕ И О БРЕДОВЫХ
ЖЕЛАНИЯХ НАД БОЛЬШОЮ РЕКОЙ
Время прочь пронеслось, обозначило осень...
Но полны еще жаром и Волга, и высь.
И в ночное татарские кони уносят
пацанов на в низине темнеющий мыс.
Скоро звезды рассыплет холодная млечность
и костер загорится на поле в ночном...
И в немыслимых далях проявится вечность...
Так вставай за работу, Пегашка, начнем...
Пусть прекрасной реальностью станут химеры,
и промчит на УАЗике дядька Трофим –
боевой бригадирик, подвыпивший вмеру,
и крылами за ним прошуршит Серафим...
Дай же мне вдохновение, пламенный Боже!
чтобы силою каждый наполнился член,
дай же всем нам тепла, и любви...
и побольше!
чтобы знали живем в этом мире зачем?
Чтоб, как встарь, горизонт запрокинулся криво
и костерик в ночном у мальчишек не гас,
чтоб над Волгою вольной,
вцепившимся в гриву,
я летел... И храпел подо мною Пегас...


У ВЛАДИМИРКИ НА ГОСПИТАЛЬНОМ ПОГОСТЕ
У Владимирки на госпитальном погосте,
где шоссе от машинного гула дрожит,
и куда, что ни год, прихожу я, как в гости,
под плитою могильною воин лежит.
Ты, горящий желаньем пройти поскорее,
не спеши, на минуту замедли свой путь.
Здесь лежит капитан, командир батареи,
за Россию под Курском подставивший грудь.
Помнят разве что старцы, да эта обитель,
да в лазоревой выси недремлющий бог,
что не спас умиравшего ангел-хранитель,
знать длинна была очередь, вот и не смог...
Но, бывает, спадет над Владимиркой рокот
и на старом погосте опять ни души,
вдруг объявится в небе неузнанный кто-то
и крылами по кронам дерев прошуршит...
И заметит, огонь поднося к папиросе,
старикашка, из леса идущий с водой:
»Это ангел-хранитель прощения просит
у давно отлетевшей души молодой...»


* * *
Надежды спасительный лучик
вспорхнет и растает, как дым...
Да, опыт здесь нужен, но лучше
здесь все-таки быть молодым,
как этот радист наш у пульта
влюблен он и в трепете весь:
«А здорово, что катапульта
на этой конструкции есть...»
Мелькали деревни и села
за блистером ночью и днем...
Он был молодым и веселым,
как вечная память о нем...

* * *
Жизнь несется, кольцо образуя.
И все резче болезней напасть.
И уж точно, что на амбразуру
мне уже не придется упасть.
Смерть тихонько ко мне подберется,
как Эспер – вечноищущий жид,
хлестанет и пошлет под березки
на «Тридцатый», где мама лежит...

СОНЕТ ЛЮБИМОЙ
И грудь твою, и линию бедра
создатели так вычертили ловко,
что и сейчас ты вовсе не стара.
И впереди не наша остановка.

Но почему же мне с тобой неловко,
как мотыльку у пламени костра?
Да, жизнь, она на выдумки хитра.
И всё же она любит нас, плутовка.

Вот пронеслась стремительно, как сон.
И был тем сном я сбит и потрясён.
А ты всё та, невзгодам не сдаёшься!

И мысли, что когда-то родились,
в глазах моих ты поднимаешь ввысь.
Не потому ли чудом и зовёшься?

СОНЕТ ВЕРТОЛЁТНЫЙ
Когда в ночной трясущейся кабине
родится образ призрачный стиха,
гоню его подальше от греха,
гоню его, чтоб не было в помине.

Но самый младший он в моей судьбине.
К нему ль душа останется глуха?
А полночь беспросветная лиха!
Не потому ль и памятна доныне?

А там, куда ведут нас долг и честь,
совсем иные интересы есть.
И если будет песня не допета,

и если я останусь в том огне,
друзья отыщут память обо мне,
в планшете чёрном черновик сонета.
 
  ЗНАМЕНИЕ

   Поэма
  
   1. А ЖИВ ЛИ ЦАРЬ?
  
   БУНТ НА КРАСНОМ КРЫЛЬЦЕ
   
   — Показывай царя! Да выше, выше!  
   — Длиннющий-то! И богатырь лицом.
   С Петрушей на руках царица вышла   
   к бунтующим на Красное крыльцо.  
   Орущие, как будто оробели.   
   Лишь, рот раззяв, один прогоготал,  
   из толчеи пролезший еле-еле:   
   — Да он и впрямь похожий на кота!   
   Матвеев* тут как тут единым махом:   
   — Ты пред царём стоишь, исчадье зла!  
   Он кликнул так, что шапка Мономаха   
   со лба Петруши на ухо сползла!  
   — Он.! Он! — толпа в восторге заорала... 
   — А этих бей! И этого истца...  
   О, сколько их от нивы, от орала,  
   и все они единого лица!   
   И всем вперёд! А мост полуразрушен...  
   И починить его не может власть... 
   Так в битве первой выдюжил Петруша,  
   за бороду Матвеева держась.   
   Перемешались русский и немецкий,   
   стекольный звон и скрежущий металл,   
   и голосок ехидненький стрелецкий:   
   — Ты, деда, с колокольни не летал?   
   Жесток народ, 
   как злость свою накопит,  
   и дружен с несогласьем до конца — 
   и с верхотуры, сброшенный на копья,   
   упал Матвеев с Красного крыльца.*  
   
* Матвеев Артамон Сергеевич — дипломат, глава посольского приказа,
воспитатель царицы Натальи Кирилловны и маленького Петра. Весной-летом 1698 г . произошёл ещё один стрелецкий бунт,
поводом для которого послужило известие о намерении перевести
4 полка в г. Великие Луки, на границу с Литвой.
Помимо невыплаты положенного денежного довольствия особенно возмутительным
стрельцы сочли требование командования тащить на руках пушки.
Пётр был в Англии, а когда вернулся... 2. ВЕЧЕРОМ НА КУКУЕ На воле март. Зело сугробы тают... В промывах глина местная вязка. И Свиньины дорогу наблюдают из своего боярского возка: — А ета хто? А ета хто? А ета?.. — Боярыня, ворча, воротит нос. Вот подкатила ухарски карета с “кукуйскою царицей” — Анной Монс. Повылезли преспешники и сводня, и знать помельче — узнаны, как встарь... Ведь у Лефорта громкий бал сегодня, сегодня у Лефорта — государь! В сияньи всё от пола до карнизов... Вот вспыхнул зал парадный, наконец. И музыкой бравурною пронизан сегодня весь Лефортовский дворец! И колготня кругом и вздохи, ахи... И возгласы, и крики, и питьё... Внимание —и первый приз у Анхен! Второй и третий — тоже у неё! Смеётся Пётр: — Хоть здесь светло и мило, Данилыч, остаёшься за меня... — Добро, мин херц, — ответствует Данилыч, серебряными шпорами звеня. И так, что дива не успела ахнуть, Как Нику, воцарённую на щит, вскипевший Пётр схватил в охапку Анхен и в тёмные покои утащил! Закончен день, отчаянный и страшный, и в этот час Кукуевской ночи посапывает мирно царь уставший, и звонко сердце Анхино стучит... 3. УТРОМ Заплывших глаз чуть приоткрылись щёлки и всматривались: хмур иль весел царь. Шаги стучат напористо и чётко: открылась дверь, и вот он — государь! В поклонах Троекуров, Белосельский, боярин Стрешнев, скрытен и лукав... И наготове карлы Томас с Секой овечьи держат ножницы в руках... — Ну, что ж, начнём? Куда от царской кары? — смеётся царь. И желчь его чиста. О, бороды... Богопротивны карлы кромсают их, на цыпочки привстав. Занятие не оберёшься сраму. А ножницы жуют — всё щёлк да щёлк... В конце стола работает исправно из Кракова цирюльник-полячок. Святая Русь... Припомнится едва ли, чтобы вот так правители твои, слюнявя лик, обритые стояли, в ладони пряча головы свои... — Мстиславские... Лиха беда — начало! А ты, Шеин*, всё метишь на авось? И чувствовали все, как клокотала в груди царёвой вспыхнувшая злость! — Обрили? Так кажи своё лицо мне... И тот крутился из последних сил... — Теперь хорош! —И крепкою перцовой весёлый царь обритых обносил! Слезились кисло глаз боярских щёлки над волосьём лежащим на полу. Довольный царь обритых брал за щёки: — Теперь хоть и к цесарскому столу! Вот так, скоропалительно и нервно и под усмешку огненные пусть, переступала медленно и верно в Петровскую евангельская Русь... * А.С. Шеин и П.Гордон командовали разгромом стрельцов 18 июня 1698 г . у Новоиерусалимского монастыря.
Стрельцы же не имели намерения воевать с Шеиным, поскольку воспринимали его как "своего":
он был участником обоих стрелецких азовских походов.
Пётр необоснованно обвинил стрельцов и сестёр Софью и Марфу в попытке его свержения.
Обе подверглись заточению в монастырь. На волю они так и не вышли.
Софья умерла в заточении в 1707 г ., а Марфа - в 1704.
До заключения искренне набожная Марфа была помощницей Софьи в деле управления страной.
Стрельцам же Пётр лично рубил головы топором, как и стриг бороды боярам. 4. ЦАРЕВНА МАРФА В Кремлёвском теремке, как в клетке птица, юна и до терпимого шустра, и тоже под присмотрами томится царевна Марфа — Софьина сестра. Она читает почерк молодецкий: “...стрельцы, как прежде, Ваньку не валять, а обхватить Москву кольцом стрелецким и под Девичьим табором стоять... и бить челом мне, чтобы на державство с огнём в руках и с Господом в душе... и, что б ни стало, до конца держаться и здесь, и на литовском рубеже...” ... Черны делa... Черны на стенах доски... И проблеск светлый, где он? Где он? Где ж? И вот письмо уходит на литовский, уже давно клокочущий рубеж... По тайнам конспираторской науки здесь все нюансы точно учтены. И Марфа замечает вдруг, что руки у “почтальонши” по-мужски черны, которая в тщете хлопочет ушло, как ложь в её слащавых словесах... ... О, справедливый Господи, неужто нет правды на земле и в небесах?! Когда, когда ж твоё наступит действо? Довольно бредить, Марфушка, остынь... ... И вот едва-едва промчалось детство — монашеская келья, монастырь... И снова письма чёрными руками суют ей, веря: ей-то по плечу! Но, наконец, нашла коса на камень под дерзкий крик царевны: “Не хочу!” 5. СМЕРТЬ ЦАРИЦЫ НАТАЛЬИ КИРИЛЛОВНЫ А отпеванье длится, длится, длится... И Дуня, не гляди, что зелена, в своём уме давно уже царица, “...Великия и малыя...” — она! Петруша то на верфи, то на войны... Теперь вопрос поставится остро — И не бывать в Москве Кукуйской вони! А сучку, Анну Монсову, — в острог! Но в горе царь. Ему маманю жалко и чтенье Патриарха невтерпёж! А в Грановитой топят хоть и жарко, а всё-таки царя бросает в дрожь: давно ли всем прислужницам на зависть, она свекре заглядывала в рот и ей, тогда боярышне, казалось умрёт царица — с нею всё умрёт? ... А в жизни и того случилось хуже: парчевными нарядами светя, ушла она...!* И вот уже ни мужа, и вот уже ни царства, ни дитя... ... А через окна слышатся куранты и льётся в зал холодный свет зари... И вскрик: “Петруша, будь же аккуратен... Поплакали, и буде... Чай цари... Ты на пол погляди: песок и стружки... Петруша, твои игры стоят сумм. Ужель не наигрался всё в игрушки? Давно пора бы взяться и за ум...” И вздрогнул царь: “Уж эти мне препоны! Запомните: в дела мои не сметь! Ну, а тебе, жена моя, припомню и эту чушь, и маменькину смерть!” ... И не забыл своей жены опальной. Когда позёмка первая мела, тогда её из царской тёплой спальни к саням прислуга под руку вела. Кремлёвская ушла, растаяв, будка... Был ветер шустр, валил он стражу с ног, и сани в Суздаль мчат по первопутку Сквозь слёзный вопль: “Олёшенька! Сынок...” * Дуня Лопухина была из захудалого рода, к которому царица Наталья Кирилловна относилась с презрением.
После смерти матери Пётр четыре года настаивал на том, чтобы жена ушла в монастырь.
Наконец, её насильно разлучили с малолетним сыном Алексеем
и заточили в суздальском Покровском монастыре без средств к существованию.
Молодая женщина, которой не исполнилось и 30, провела там десятилетия.
Через одиннадцать лет стала она тайно встречаться в своей келье с майором Степаном Глебовым.
Узнав о том, Пётр пытал Глебова дыбой и горячими углями, а потом посадил на кол.
При пытках майор не издал ни стона.
Евдокия, пережив Петра, сына, любовника, умерла в возрасте 62 лет в Москве. 6. В ЗАСТЕНКЕ Пусть раны и растравливали солью, Koптили над соломою в ночи, но ни один стрелец не выдал Софью и в заговоре злом не уличил. Озлоблен был “мин херц” и как-то жалок... А помнится, как утром был он лих: — Ты понял, Франц, не вырвали мы жало. Оно ещё совсем живое в них! ... Отдалены от жизни и от страха, Уже на самом краешке судьбы, Крестясь двумя перстами перед плахой, Стрелецкие нахмуривались лбы. Царь рядом, вот он, зрит матёрым волком... А Бог далёко, где-то в вышине... Борис Голицын примерялся долго Да промахнулся — хряснул по спине. И внутренности выдохнули тяжко, И кровь в глаза, как помидорный сок! Но подоспел проворный Алексашка И страждущему голову отсёк! А за окошком всхлипывала тихо, от горя неуёмного черна, вчера топор точившая стрельчиха, сегодня — убиенного жена... Измызгались... А царь торопит рубку: Всю к топору — зажравшуюся знать! В нём зрела мысль: кровавою порукой и князя, и холопа повязать! И было в том невиданное что-то, незнаемо доселе на Руси. Царь походил, действительно, на чёрта, На дьявола шального походил! На трупы выворачивая зенки, кричал, что с окон сыпалась слюда: — Пиши, Лефорт: из тюрем и застенков стрельцов в Преображенское, сюда! Не слушай бабский плач и вздохи, отче... Рассеются и непогодь, и ночь, И прорастут на благодатной почве И торжества российские и мощь! 7. ЦАРЕВНА СОФЬЯ В НОВОДЕВИЧЬЕМ А здесь застойный мрак и завтрак постный... А каково правительнице, ей, в расцвете лет блюсти проклятый постриг — самоубийства горького страшней? Неужто все фанфары оттрубили, поэтому и болен каждый член? “О, Господи, зачем мы упустили Нарышкинского выродка? Зачем?” Зачем среди боярского начальства, где нет сердец — есть жадность и корысть, вопила ты: “Меня, меня на царство...”? Другим готова горло перегрызть! Вместо того, чтоб с детворой возиться или в семье быть главной по супам, тебе взбрело, упрямой, быть царицей! Но оказалось, что не по зубам... И в страшном сне такое не приснится... твои дела — вон, за окном висят... Ах, Софьюшка, тебе едва под тридцать, А выглядишь ты как на шестьдесят... ... Василь Васильич* так был благочинен, что удержаться не хватило сил... И ты шептала: “Вот, кто есть мужчина, умен и по-голицынски красив”. Он встал перед тобой, как сущий демон! И, одурманив, Господи прости, Ушёл, ушёл... И где он ныне, где он? И гибнущую некому спасти... Не устаёт в груди бесёнок биться, измученный бессонницей вконец. И вот опять в окно её стучится, раскачиваясь, вздёрнутый стрелец. Голицын Василий Васильевич — боярин, глава посольского приказа, хранитель царской печати, фаворит царевны Софьи,
принадлежал к партии Милославских, воглавляемой Софией.
Тем не менее не принимал участия в заговоре, приведшем царевну к власти при маленьком ещё Петре.
Невинно обвинён Петром в измене и сослан им в Архангельский край, где и умер в 1714 г . 8. ЗНАМЕНИЕ Оно порой для нас важнее хле6a, о нём не извещают писаря. ... Ударил гром, и взорвалась в полнеба над озером Плещеевым заря! И паренёк, должно из местных, пылко показывая странное царю, ручонкой золотушечною тыкал в дубовые форштевни и в зарю, и в лебедей, пристроившихся ловко, что золотом пронизывали даль... От света их зажмуривались в лодке Петровские соратники и царь! А лебеди, как будто в кинокадре, за дикими лесами сделав круг, садились за эскадрою эскадра, приветствуя дела умелых рук!* ... А лебеди, на то они и лебеди, со стороны, где месяц молодой, окрестность заполняли громким лепетом над жёлтою заждавшейся водой... И словно красоты прикосновение, день оживал, играя и светясь, и, глядя вдаль: “Воистину — знамение”, — вздохнул чернец бродячий, перекстясь... — Герр Питер, я здоровый! Утро лечит! И новой станет Русь, коль будет флот! — И ухватив государя за плечи, повис на них, расплакавшись, Лефорт! А в далях над лесами в ярких бликах был виден путь, что был Всевышним дан, и авианесущий “Пётр Великий” стальным форштевнем резал океан. * На Плещеевом озере Петром был построен “потешный” флот - прототип будущего российского флота,
благодаря которому Россия выграла войну со Швецией. В 1692 году кораблям были устроены торжественные смотрины. 9. ПТЕНЦЫ ГНЕЗДА ПЕТРОВА А корабли с рассветом всё заметнее, и строже моря древняя краса! И, кажется, живее то знамение, что родилось на озере, в лесах! Здесь сваи бьют сноровисто и крепко, что валуны вдоль берега дрожат! Здесь на заливе скоро встанет крепость с величественным именем — Кронштадт! A дальшe, как велел великий регент, под строгим светом северных светил, здесь будет град, что на песчаном бреге он шпагою когда-то начертил! И мы пройдём, все тяготы осилив, сердцами и надеждами горя, и выведем бескрайнюю Россию ко всем на карте значимым морям! Птенцы гнезда Петра, поклон вам низкий! Я чую, здесь застыли, как один, Синявин, Верещагин, Ягужинский, Коншин, Плещеев, Волков, Головин... Вы здесь сейчас, а многие далече, их кудри снова треплют бурь ветра... И волны им поют и внемлет вечер... Виват вам, навигаторы Петра! Как славно здесь, как хорошо-то, братцы! Но пировать покуда нам нельзя. Осталось по порядку рассчитаться... А где ж поручик Меньшиков, друзья? 10. МЕНЬШИКОВ Блюдя, как “Отче наш”, “Назад ни шагу!”, из янычаров вышибая дух, вон, снова он на бруствере со шпагой под визги, будоражущие слух! А в снах он вновь всю Яузу излазил, но от добра он не нашёл добра, хотя, признаться, нового — как грязи вокруг после московского дождя. У речки, где коровы и хоромы, и где пастушью песнь поёт рожок, остерегаясь, ждёт его под кроной чернявый и глазастенький дружок! Он и сегодня не упустит случай, и видит Бог, что это не зазря, иголку продевать сквозь щёку учит чернявого он, в будущем — царя! Вот вновь он — то в мундире, то в кирасе, на ней осколков ядерных следы... Как ловок он! Как молод! Как прекрасен! Хотя зело виски его седы... И не отравлен он наживы зельем, хотя молва людская не скупа... Да, ловок он, да, бросовые земли по Яузе и далее скупал. Но в мире славен он совсем не этим. Он в памяти России до сих пор под ядрами, гарцующий к Победе, и кулаком ему грозился Пётр.

Вернуться на главную