"К чистоте стремиться надо..."

31 мая исполняется 115 лет со дня рождения Леонида Максимовича Леонова)

Леонид Максимович был необычайно строг к себе, об этом говорят истории всех его публикаций, но по мере того, как устранялись препятствия на пути к книге, в том числе и собственно-психологического характера, книги выходили.

Нам дорога и каждая его неопубликованная строка, и не из страсти к архивной пыли, а из понимания того, что жизнь, даже самая обыденная, дарования такого масштаба, как Леонов, представляет тайну подготовления и существования необыкновенного. Чтобы зародился драгоценный минерал требуются, как известно, миллионы лет. Внутри цивилизаций и культурных эпох также существуют творческие периоды кристаллизации гения, продолжающиеся наверняка дольше, чем способна заглянуть родословная.

Куда не заглянуть — туда не заглянуть, но нельзя оставлять без внимания видимые знаки появления «того самого», для которого трудились поколения. Мы, бессомненно, богаты талантами, от этого богатства к нам может явиться ощущение сытости, но для того и приносит поле тучный урожай, что за каждым зернышком в невидимой очереди уже выстраивается где-то роток.

Словно сверхчувствительный прибор, ощущал постоянно Леонов свою готовность к благодатным наполнениям, с тем и прошел жизнь: и в рани не рано и в позди не поздно. Последнее относится к публикуемым ниже выдержкам из записной книжки. В похвалах они не нуждаются, все это выше и как-то недосягаемо дальше похвал, но и удивления не удержать: как все-таки до самого конца могуч был этот человек! Не будь под этими мыслями имени автора, угадаешь безошибочно: Леонов. Это он всякий раз ведет себя на Голгофу, говоря о России с такой любовью и болью, что страдание отделяется от строк и пронизывает нас, обращающихся к ним. Губы невольно шепчут: еще! еще! Больно, порой даже страшно, но и обнадеживающей, просторней в себе самом, как при всяком прозрении и посвящении в неземную тайну.

Незнакомый Леонов добавляет в этой публикации знакомого Леонова так, будто выкрошившаяся из его портрета драгоценная черточка встала на место и еще больше одухотворила его образ.

Валентин РАСПУТИН

 

Леонид ЛЕОНОВ

 

Из записных книжек(1950—1960-е годы)

* * *

В силу исторического непониманья русских судеб, не всегда искреннего, равным образом из панического страха за безопасность собственной кровли, Европа всегда относилась с безоговорочным, опрометчивым осуждением к великому нашему огнищу. Сама же помогая из барыша ему разгораться во всемирном масштабе, неблагодарная, забывала истинное значение святейшего, при любой концовке русского подвига.
Нет, не животный страх перед пулей и петлей, не заведомая обреченность любой вылазки на самоубийственный провал, даже не трагическое неведение о ночной изнанке революции заставляло лучшие умы России молча взирать на пылающее отечество, а подсознательное понимание — что должно бесповоротно сгореть в нашем костре либо выплавиться взамен.
Ибо горючим в нем служила главная со времен Христа, от него же и родившаяся идея, на протяжении веков впитавшая в себя всю скорбь, тоску, мечту народную о праведном царстве. Иначе что мешало абсолютному большинству, превышавшему большевиков своей численностью, сразу же притоптать пламя, возгоревшееся из отчаянья.
Потому и не нашлось силы в мире убить его, а требовалось ждать пока не погаснет само, слизнув последнюю каплю надежд с раскаленного днища души народной.

* * *

Бунин — до чего ж все густо у него, с умиленным восторгом и до последней росинки обрисовано, как вкусно, безмерно радостно — ровно бы подсмотренное всевидящим оком неутомимого странника, кстати, довольно моложавого для своих лет, который при каждом шажке непременно отыщет какую-нибудь сладинку бытия — вроде особо речистого колокола — либо подробности дремучего мужиковского обряда, либо студеной под босой ступнею травки по весне, либо другая какая снасть русской жизни, либо еще что. Людей он не шибко обожает, потому что каждый норовит душу взаймы попросить, отрывает от страннического радования.
Так что по своей тропке, а где по тракту, он идет совсем один, всегда свежий и не болеющий, идет нивесть куда без видимой и заране обусловленной цели, как это и положено странникам, идет и сбирает глазами поразительные букеты из цветов, просто недоступного глазам одержимых гонкой да хлопотами современников.
Откуда же это неблагодарное раздражение мое к такому поразительному мастеру и граверу? Ведь каждая страница его — крынка меду, видная до дна. В том, верно, горе, что на черный хлебный ломоть всю крынку не намажешь, много не съешь, главного голода не утолишь.
И я тем же грешен.

* * *

Знание помогает заглянуть в бездну, но не содержит указаний, как не сорваться в нее. Самый же прогресс следует уподобить горению бикфордова шнура, — счастье наше в том и состоит, что не видно, как мало осталось до заряда.

* * *

Как цветы и дети, книги и мысли есть тот же сгущенный солнечный свет — только после более тщательной перегонки. И самый чистый, самый конечный продукт на этом пути — безмысленная радость о Боге.

* * *

В сущности, отшумело. Лес стоит мокрый, облетелый, с плешинами великих гарей. Все тут было. Мы даже и не помним теперь, сколько всего было, сколько потеряли всего, друзей, святынь, жизни. Голову ломит, похмелье памяти. Ее уж ничем не промоешь… и не убивал, и не предавал вроде, да если и лгал малость, то лишь ради того, чтобы пронести огонек сквозь такой ветер!.. а все равно не отмоешь.
Душа, как двор проходной, все ходят, сапоги с подковками, тоже в нечищенных щиблетах, и потом, как в лихорадочном бреду — всё чьи-то фальцетные, неразборчивые речи, перемежаемые выстрелами.
Но впотьмах, в уголке стояла секретная коечка — прилечь, смежить ненадолго глаза (Б[ольшой] А[нгел]) *. Теперь помолчать бы всем немножко на склоне лет и века, подумать, оглянуться — и сообща, и поодиночке.
Ничего: Гостомысл, Владимир, Калита? Нет, не повторяется, да и не охота. И до чего же жадно смотрим в очи любого встречного мальца с неизвестностью в очах. Он ничего не помнит… и вспомнит ли?

* * *

Видимо, не зря в молитвах испрашивается лишь спасение души, редко о нуждах тела. Утоление телесной жажды распаляет еще большую , — тогда недостижимое становится смертельным ядом. Все вокруг нас — шлак сжигавших нас желаний. Всей индустрии века не хватит напитать одну утробу.

* * *

При всех тираниях мышление рассматривалось как ношение огнестрельного оружия с целью покушения на цезаря. Поэтому ОНИ так и любят шутов, нагота которых (подлая) исключает гордыню, из коей родится бунт.

* * *

1937. Черный, кипящий, булькающий пузырями битум. Вокруг стоим мы и, пристально созерцая судьбу друзей, ожидаем смирно своей очереди. Как могло случиться такое великое молчание? …шантаж великой идеей любви к ближнему?

* * *

В России отношение к национальному гению составляется так.
70 процентов — недоброе удивление пополам с любопытстом, 15 — недоверие, не причинил бы чего-нибудь такого, 10 — прямой ненависти за столь неделикатное доказательство их собственного ничтожества, 4 — аплодисменты для сокрытия чувств, и 1 — радость, что закопали наконец.
И так как уже нечем ущемить, поздно огадить, весь этот последний процент уходит на торжественные похороны — с лафетами, демонстрациями, с литературной слезой. У нас любят хоронить, любят похороны великих, которые всегда праздник и повод для выпивки. Иногда дело кончается даже монументом в Таганке: знай наших! (Пример — Достоевский с посмертной плюхой гению — д о с т о е в щ и н а. Да и Толстой. Рассказ Н.Н.Гусева о яснополянских мужичках, которые несли на похоронах транспаранты «Мы, тебя, родной Л.Н., век не забудем, начертим в памяти своей», А потом пришли к С.А. с просьбой — «на чаек», потому как тоже трудились на погребении.)
О, мудрец Олеарий ** , недобрый и умный соглядатай! — Отсюда: т а к а я социальная революция могла разыграться только в России. Бунт против гения, элиты, святыни, Бога, наконец, — под прикрытием марксизма-ленинизма. Какое сладостное допущение, чтобы чужие руки истребили всю интеллигенцию. — Воистину, странная страна… за что же я люблю тебя?

* * *

Только на первых порах нужда была наставницей цивилизации, потом стала прихоть ума.

* * *

Кафка, Пруст, Джойс — аматёры * * * , в то время как Дант, Достоевский, Шекспир — кванты прогресса, бидоны с горючим для очередного рывка вперед. Ни один из них не помышлял себя в роли новатора.

* * *

Нынче многие признаются в глупости, чтоб скрыть свою низость.

* * *

А.Сурков сказал мне 13 июля 1965 г...: «Вы, Леонид Максимович, слишком впечатлительны, чтобы иметь (право на) политическое суждение».

* * *

Россияне с песенкой вынесут любое, от чего Европа сдохла бы, взорвалась бы, взбесилась бы в одночасье.

* * *

Все наиболее ценное на свете вытачивается из боли.

* * *

Животные не замечают, что мы их едим. А что им остается?

* * *

Национальные святыни громадны, материальны, очевидны, но самые важные из святынь трогательны, хрупки, незримы, хранятся в душе и не терпят прикосновенья, по умерщвлении их племя исчезает.

* * *

Благодарить небо за всякую возможность (предоставленную тебе) совершить поступок доброты.

* * *

Русские всегда стремились пострадать за истину, не расчухав хоть самую малость, что таится у ней в середке.

* * *

Можно ли учесть размер ущерба, причиняемого стране энтузиастическим рвением делать мировое благо при недостаточных умственных способностях?

* * *

Построенная во времени наподобие гигантской чаши, так что нам видна вся до самого донышка над головой и чуть дальше за нею, вселенная представляется мне как бы книгой, раскрытой одновременно на всех страницах. Успеем ли когда-нибудь, по уходе, дочитать ее всю?

* * *

В России, кроме климатических зим, бывают еще зимы исторические, не менее суровые, когда все, скованное континентальным морозом, погружается в спасительную спячку, на грани смерти, так что пищеварение происходит, но душевный пульс уже не прощупывается. Периодом между замерзанием и оттаиванием и мерится исторический шаг этой страны.

* * *

Сколько лет длится эта атака на Царствие Божие. Бегут и падают. И к о т о р ы е же добежали?

* * *

Всего лучше, правдоподобнее, звезды отражаются в водах бездны.

* * *

Здравый смысл — лопата для погребения мечтаний.

* * *

Русская песня — обратная сторона молитвы.

* * *

Падение Рима. Пришлось срыть храмы, убить мудрых, осквернить память святых, растлить молодых — ради какой там крупицы впереди?

* * *

Трудно было лишь сперва, пока не надломили хребет личного достоинства, — дальше все пошло гораздо легче.

* * *

Мудрость начинается с печали.

* * *

Когда прихожу навестить брата на Новодевичьем, всегда прихожу в грустное изумление перед этой ярмаркой нищих, перед никчемной каменной шумихой: свидетельство неумного гипертрофированного тщеславия эпохи. Знаменитые клоуны, генералы, литераторы, конферансье и соревнующиеся с ними в посмертной славе номенклатурные личности, представленные порою в монументах супернатуральной величины, выстроились здесь и там, как на митинге или на параде, для блуждающей по дорожкам ротозейной публики…
Конечно, виноваты не они, а их глупые, надменные наследники, торопящиеся отблагодарить предка долею полученного от него достатка. Суть погребения в том и состоит, что одновременно с преданием тела земле зримый облик его как бы изымается из обихода современников (— если это не сверх-сверхгений, да и тот не избегает общей участи!) и, так сказать, отдается на суд и милость памяти народной.
Она и распоряжается полновластно мертвецом, одевая его в порфиру или лохмотья, наделяя чертами богатырства или ничтожества: это и есть фильтрация истории неподкупным и милосердным временем. От нас посмертно должна оставаться лишь плита с начертанием на ней имени, дат и вряд ли — вех. И если найдется потомок — сотрет горстью травы заросшую мохом надпись, постоит минутку, улыбнется мне сквозь разделившую нас толщу праха и времени — очень хорошо. Если же не остановится смахнуть зеленый сор, не улыбнется — тоже хорошо, потому что тем скорее сокроется в складках забвенья мелкое наше, грешное и стыдное.
След прожитой жизни подобен кругам на воде. Иные гаснут сразу, другие проникают сквозь тысячелетия, чтобы когда-нибудь по закону вечности уступить место другим. Пренебрегать этим, награждать безмерно малое мемориальными глыбами, возвеличивать в веках родню или усопшее начальство, значит выставлять их, бедных, на смех курам и грядущим поколениям… Еще сильней, наглядней бездарность эта выражается помещением в надмогильном камне всяких, по нынешней моде, фаянсовых медальонов с раскрашенными фотографиями покойников.
Есть что-то глубоко противоестественное в бытовом натурализме выставленных лиц — одутловатых, инфантильных, руководственно-надменных. Странно, что не додумались помещать тут же, в нишах за стеклом и для обозрения сограждан — документы, личные вещи, знаки отличия и протезы усопшего. Но есть надежда, что скоро, с дальнейшим усовершенствованием техники, будут вделывать в камень магнитофоны с записью навечно умолкших голосов, чтобы вещали, пели или выдавали на гора мемориальные афоризмы с приближением посетителей и прохожих. В таких случаях всякое насильственное воспроизведение телесности давно отбывших в небытие придает месту вечного упокоения видимость морга с соответственным позывом на рвоту и лишает кладбище той порождающей раздумья элегической печали, что смягчает иногда зверство человеческого бытия. И здесь та же подлая табель о рангах, чины и разряды покойников. Но хуже всего — что некому объяснить это сегодня, чтоб вняли и применили к действию. Закройте гробы, закройте гробы!..

* * *

А все же как ужасно получилось с переименованием МХАТа на юбилее М.Горького. Словно сняли пальто с А.П.Чехова и надели на юбиляра за его неоценимые заслуги: не постеснялись сделать это на всем честном миру. Это все одно как к памятнику Минину и Пожарскому прикрепить дощечку — «имени тов. Бела Куна», или графский титул Толстого вместе с его авторством «Войны и мира» присвоить тов. Н.Г.Чернышевскому, не успевшему написать сию книгу вследствие гонений, за его передовые идеи… Даже понимая неуместность подобных аналогий, не могу сдержать горечи и обиды за милого человека А.П.Чехова!

* * *

Меньше храмов — больше тюрем.

* * *

Авось когда-нибудь зачтется мне, что при страшном самосуде над Россией за мужиковство, за азиатство, за историческое размахайство ее, когда четвертовали дух и тело ее, вступался я хоть за ненаглядную русскую природу, чуть за топор не хватался — пощадите, дескать, миленькие, и так уж обмерла: по лицу, по лицу-то не бейте!

* * *

Чувство Бога и есть показатель нравственного здоровья народного, ибо зиждется на ежеминутном ощущеньи личного, в его жизни, участия добра и зла.

* * *

Народ без святыни и есть чернь.

* * *

Вера познает мир, исходя от большого к малому, наука же наоборот. В первом случае один ответ на все возможные запросы, в другом же — множество противоречивых в зависимости от переменных стадий познания и нравственного состояния человека.

* * *

Наука — непрерывный, на чей-то странный зов, неведомо откуда, бег ума по анфиладам пустых и гулких зал в надежде на разоблачение некоей сокровенной тайны, чтобы в конце всего познать однажды разочарование в себе и величие того, на что посягали.

* * *

В бессилии постичь ценность, производимую гением, тиран стремится потушить его, в расчете хотя бы через труп сравниться с ним и тем избежать унижения.

* * *

Как ужасно и преступно требовать от художника и писателя, чтобы во имя некоторой идеи писали хуже, чем могут!

* * *

Литература. Очередное задание социалистического реализма — переложить в стихах устав гарнизонной службы.

* * *

В средине двадцатых годов я раза четыре подряд заладил ездить по весне в Загорскую лавру, — все хотелось наглядеться на рублевскую Троицу.
Дело было ранней весной двадцать шестого. Знаменитая святыня помещалась в маленькой, дальней, Троицкой — кажется, церкви, совсем близко от раки преп.Сергия, справа от царских дверей. В храм доступа посторонним не было, только по с л у ж е б н ы м делам.
Останки Сергия, несколько темных костей, беспорядочно валялись на лиловом выцветшем атласе, под стеклом, как их оставили после просветительно-милицейского обследования, надо полагать.
В тот раз я особенно застоялся возле. Вспомнилась удивительная статья Ключевского об этом большом, хорошем и добром человеке, любимым речением которого было — «радуйтеся, всегда радуйтеся». Мне пришло в голову, как дерзко мы поступаем в иных случаях своего национального бытия, не щадя собственной середки, забывая — что с нею нам и впредь жить.
Было холодно, сыровато, нетоплено. Когда ноги порядком подзастыли, мы пошли вон из каменного холода, погреться на воздухе. Водил меня по ризницам и тайникам старик Олсуфьев, тогдашний заведующий Лаврой — из прежних, судя по глазам — познавший юдоль жизни: не помню уж, кто познакомил меня с ним.
Там, снаружи, справа от алтаря, у южной, видимо, стороны мы застали сценку, — она запомнилась мне на всю жизнь.
Острый запах подсказал заранее, что здесь мочились прохожие, — судя по верхним зеленоватым потекам, иные достигали рекордной высоты. (В Загорске живут все больше русские.)
Как раз по ту сторону запоганенной стенки находилась рака Сергия. В натекшей луже, коленями в самую талую смердь, молилась рослая, очень строгая, не иначе как мать детей, женщина как раз из посторонних; она вовсе не заметила нас, мы тоже понеслышней скользнули мимо, не обмолвившись ни словом. Точно по сговору, точно в предвиденьи чего-то впереди, мы почти не разговаривали с Олсуфьевым, вернее, беседовали молча.

Октябрь 1960

* Имеется в виду последний роман Л.Леонова, названный в конечном варианте — «Пирамида».
** Адам Олеарий (1603–1671) – немецкий путешественник. Бывал в России в 30-е гг. XVII в. Автор «Описания путешествия в Московию…».
*** От фр. amateur — любитель, дилетант.

Публикация Н.Л.Леоновой в журнале "Наше наследие" №58 2001 г.

 

Цитаты из произведений Леонида Леонова

Из романа "Соть":
Клейкая душа у русского человека: налипнет на нее, а там хоть с кожей смывай.

Из романа "Соть":
Россия виделась ему уже не прежней, могучей и сытой молодкой в архаическом шлеме, как ее рисовали на царских кредитках; теперь она представлялась по-другому: будто в кромешной провинциальной глуши сидят мертвые земские начальники и играют в винт.

Из романа "Вор":
Фирсова тревожил подступавший теперь период работы за столом. То самое, чего добивался почти полгода, сейчас ощутимо приблизилось к острию его карандаша, а он уже устал от унизительных хитростей, головоломного риска, скитаний по трущобам. Начиналась мучительная пора, когда только что проступившие из небытия еще зыбкие герои, в чужой пока, перепутанной одежде, с неустоявшейся речью, занимают отведенные им места, и требуется ужасное напряженье воли, какое-то почти магическое слово — заставить эти клочья ожившего тумана вступить в правдоподобную игру, смеяться и плакать — так, чтоб над ними прослезились современники. Он старался не думать, во что ему обойдется, до и после выхода книги, задуманное предприятье…

Из романа "Вор":
— За спиной у вас окажется, весь в чаду и руинах, поверженный и вполне обезвреженный, старый мир. Уж такую распустейшую пустыню увидите вы позади, словно никогда в ней и не случалось ничего… не пожито, не люблено, не плакано! Привалясь к обезглавленному дереву, на фоне прощальной виноватой зорьки будет глядеть вам в очи вчерашняя душа мира, бывшая! Самое хозяйственное комендантское око не обнаружит на ней сколько-нибудь стоящего, подлежащего национализации имущества…кроме, пожалуй, раздражающе умной, колдовской блестинки в ее померкающем зрачке. Никто и вниманья не обратит вроде на такой пустяк, а вы непременно его заметите, Дмитрий Егорыч!.. И тут опалит вас жаркая догадка, не эта ли ничтожная штучка, искорка, почти как точка, так что и ярлычка инвентарного присургучить некуда, и есть наиважнейшая ценность бытия, потому что выплавлена из всего, сколько у нас его было позади, опыта человеческой истории. С одной стороны, так вас потянет к тому таинственному мерцанию, молодой человек, будто в нем-то и заключается главная адская сласть, а с другой — и жутковато станет, потому что весь кураж младости и заключен бывает как раз в его великолепном отсутствии… Есть старинное русское поверье про колдунов: не дается им умереть, пока не передадут юнцу свое проклятое могущество. И пока вы станете гадать, как вам половчей добыть ее, вчерашняя душа сама и протянет вам свою блестинку. «Не томись, скажет, не зарься, Митя, бери мое сокровище, тем уже одним великое, что ни отнять его, ни погасить нельзя, ни из комендантского нагана прострелить. Возьми поиграй, прикинь на пробу, полюбуйся сквозь это волшебное стеклышко, столь малое и прозрачное, — словно и нету его вовсе, на сокрытые вокруг тебя житейские тусклости, такие серые в свете обычного дня!..» Оной не надо бы для здоровья-то а тем и полюбились вы мне, вор Дмитрий Векшин, что ничуть здоровьишком не дорожитесь. Любой благоразумный остерегся бы, а вы хвать пятерней да как пьяница чарку свою — взахлебку! А то не сласть, не спирт, не избавительная смерть, а вся память рода человеческого о былом. В ней растворены без осадка такие, на нонеший взгляд, пустяковины, как пыль от развалин знаменитейших храмов или зов путника, заблудившегося на пике высочайшей мыслительной горы, а — для приправы — гнилая горечь повисшей в водной бездне грабительской бригантины, и христианского мученика кровинка, и пепла малая щепотка из еретицкого костра… Туда входят также несущественные, казалось бы, горести и скорби дедов наших, бесполезные мечтания, несвоевременные сомнения или разочарованья героев и другие вещества, из коих иные священней многих великих откровений… ну и прочая духовная фармакопея, которую некоторые современные аптекари содержат под замком, в банках с притертыми пробками и с костяшками на ярлыке. О всемирной душе речь идет, понятно?.. Как, есть в тебе душа?
— Да вроде не прощупывается… — усмехнулся Митька. — И ты полагаешь, стану я пить чертову твою настойку?
— Хлебнешь, родной: не писал бы про тебя, каб не так… сперва на пробу, а там и губ не оторвать. Хмельней опия штука!.. с пары глотков каким-то иррациональным косвенным зреньем начинаешь нримечать странное, во всю даль прогресса, смещенье главных планов, и вдруг поверх сущего, на плоской холстине действительности проступают плывучие, в самых угрожающих сочетаниях и на грани обобщительного безумия, знаки и числа, мерцающие пейзажи и события, по счастью, не доступные большинству и справедливо отвергаемые иными философами, потому что это всегда мешало… как бы выразиться поточней?
— Кто, кому помешал? — угрюмо воспользовался его заминкой Векшин.
— Ну… мешало им посредством благоразумного упрощенья, так сказать через нивелировку структурных различий между пяткой и капризной тканью мозговой, добиться высшего блага для человечества — избавления от наиболее опасного из всех разделительных зол, от интеллектуального неравенства.

Из романа "Вор":
Ведущим пороком его прозы считалась нехватка в ней прямолинейных выводов и нравоучений, которых он избегал вовсе не из отвращения, — просто введение полезных идей в сознание читателя через неподдельное душевное волнение, доставляемое искусством, казалось ему куда надежней и естественней. Фирсов обожал бытие с его первобытными запахами и терпкой вкусовой горечью, даже мнимую его бессмысленность, толкающую нас на разгадку или подчинение себе, то есть на творческое, нас самих преобразующее вмешательство. Если только верить фирсовской записной книжке, любое на свете — дождевая лужа или отразившаяся в ней галактическая туманность — одинаково являются высшими примерами инженерного равновесия, то есть математической гармонии и в конце концов неповторимым чудом; удел художника в том и состоит, чтобы раскрыть тончайшую механику сил, образующих это явление.
Сложными приемами изображения, дополнительно к прежним грехам, Фирсов навлек на. себя обвинение в надуманности, как будто можно было придумать что-либо сложней и неожиданней окружавшей его действительности.

Из романа "Вор":
В те недели Фирсову особенно ожесточенно работалось, — повесть близилась к концу, он чумел от усталости. Идя по улице, он разговаривал сам с собой, на соблазн постовых милиционеров, и в общении с собеседником слышал только совпадавшее с содержаньем очередной главы. Человечество теперь состояло для него лишь из немногих трагических масок, соответственных персонажам повести, — остальные голоса вовсе до него не доходили. Он был как улей с громадным запертым населением, для прокорма которого едва хватало дневного сбора души. И если не удавалось за день взяться за перо, все равно, изнемогая от этой беспрестанной толчеи внутри, обессилевал к ночи до истощенья.

Из романа "Вор":
В связи с отмиранием строя шальных богатств и сословия денежных воротил всего за несколько лет успело измельчать искусство быстрого обогащенья: блатным тузам, чьих следственных материалов хватило бы на отраслевую диссертацию, оставалось либо ржаветь от безделья, либо выбираться за добычей на мелкую воду, где их ловили за руку обыкновенные рыночные тетки.

Из романа "Вор":
Есть непостижимое какое-то упоение в нищете, Николаша, вкуси ее, попробуй! Потому, во-первых, что на самом краю уж ничего не страшно и можно презирать людскую бесчувственность, во-вторых, когда обида заполняет целиком нестерпимую твою, вечно сосущую пустоту внутри, то не так больно. В обиде на мир заключается обманчивая видимость каких-то отношений с жизнью, по существу давно уже утраченных, — однако не без надежды на восстановление попранной справедливости.

Из романа "Вор":
Горе правде учит, даже неумного!.. а счастье и в сказке никого не доводило до добра. Мать-покойница говаривала: у горя сто ушей, у счастья сто когтей — да все на ближнего. Горе последней крохой делится, счастье стеной зубчатой обороняется, вон оно как!

Из романа "Вор":
Видите ли, почтеннейший, у кого на инструменте всего одна струна, тому трудновато в меланхолию впасть…

Из романа "Скутаревский":
Слушай, братан милый. Мир этот громаден, и я полагал, что без благоговения или наглости в нем ничего не поймешь. В том и суматоха моя, что я потерял одно и не приобрел другого. А про волю к преодолению и преобразованию его я забыл.

Из повести "Evgenia Ivanovna":
Ввиду того, что англичане никогда не разлучаются со своей страной, владея чудесной способностью привозить ее с собою на новое местожительство, они, по слухам, почти не болеют тоской по родине в русском ее пониманье.

Из повести "Evgenia Ivanovna":
...одним сожалением не воскресишь навек загубленного.

Из повести "Evgenia Ivanovna":
Держась распространенного мнения, что время — лучшее лекарство, он, в сущности, читал Жене курс вечности, как будто сердце сможет примириться с печалью, если разум удостоверится в ее обычности.

Из повести "Саранча":
Я понял, почему человек боится тюрьмы. Трудней всего переносить свое собственное общество. Тогда он постигает цену себе и может подсчитать, много ли накопила его душа. Оттого-то он и стремится к объединению с себе подобными…

Из повести "Взятие Великошумска":
Оглянись, трудно жили наши отцы. Даже когда плясал, бывало, под хмельком дед мой Фадеич, мне представлялось, что это он пудовыми сапогами отбивается от горя.

Из романа "Русский лес":
Вот мы всё о будущем да о родине твердим, словно за горами они. А если б каждый всерьез подзанялся ею в радиусе шажков хоть на десяток вкруг себя, — и Поля пощурилась, мысленно умножая цифру на квадрат радиуса круга, — да прибрал бы эти триста четырнадцать квадратных метров, как комнату свою, как рабочее место, как стол, где пища твоя стоит, да кабы приласкал землицу-то свою в полную силу, да хоть бы вишенку посадил, пускай одну за всю жизнь... Ой, чего можно за час в сто тысяч рук наделать!

Из романа "Русский лес":
Никто не успел ему внушить, что резвость мысли, хоть и подтвержденная мнением века, но не оправданная собственными достижениями, и есть высокомерие полузнайки.

Из романа "Русский лес":
Молодым людям свойственно полагать, что они - если не знают, то чувствуют больше всех...обычно мираж этот рассеивается, лишь когда главные ошибки бывают уже совершены.

Из романа "Русский лес":
Можно не читать торопливых, недобросовестных книг, не посещать дурных спектаклей и выставки посредственных картин, но люди не могут ходить с закрытыми глазами по городам, застроенным плохими зданиями.

Из романа "Русский лес":
Чудно: до революции настоящее у нас определялось прошлым, теперь его определяют будущим, а его надо определять самим собою.

Из романа "Русский лес":
Люди требуют от судьбы счастья, успеха, богатства, а самые богатые из людей не те, кто получал много, а те, кто как раз щедрей всех других раздавал себя людям.

Из романа "Русский лес":
Русского понимать надоть, его похвалить надоть под руку, он тогда вдвое себя обнаруживает...

Из романа "Русский лес":
Ну, к чему стремятся люди? Говорят, к счастью, а по-моему неверно: к чистоте стремиться надо. Счастье и есть главная награда и довесок к чистоте. А что такое чистота на земле? Это чтоб не было войны и чтоб жить без взаимной обиды, чтоб маленьких не убивали, чтоб на ослабевшего не наступил никто... ведь каждый может ослабеть в большой дороге, правда? И чтоб дверей на ночь не запирать, и чтоб друг всегда за спиной стоял, а не враг, и чтоб люди даже из жизни уходили не с проклятьем, а с улыбкой...

Из романа "Русский лес":
Когда жизнь догорает дотла, то в пепле остается одна последняя золотинка. Она бежит, гаснет, и потом наступает холод... Вот в ней-то, в той последней искре, и заключен весь опыт пройденного пути.

Из романа "Русский лес":
...любовь к родине, чем и пишется национальная история, немыслима без бережного обхождения с дарами природы, предоставленными в распоряжение не одного, а тысячи счастливых и разумных поколений.

Из романа "Русский лес":
Правда, он ещё мог причинять зло и творил его посильно, но все чаще опережали его предприимчивые, более образованные соперники, подавлявшие его стихийный разбойничий талант беспощадной и расчетливой наукой обогащенья. Как все сильные в упадке и слабости, Кнышев становился ласковее к тем, кого вчера запросто перешагивал на своем пути.

Из романа "Русский лес":
посоветуйте ей при встрече учиться и утолять жажду из первичных источников жизни, а не из книг: на мой взгляд, самые лучшие из них выражают лишь частные точки зрения и рассматривают обособленные участки бытия. А ещё не бывало такого зеркала, чтобы мир полностью отразился в нем...

Из романа "Русский лес":
Отсюда ещё убедительней становилась старая истина, что и самое незыблемое на свете — те же изменчивые облака, что бежали сейчас в досиня промытом небе, но лишь формируемые иным, тугим и властным ветром времени.

Из романа "Русский лес":
Любая зрелость начинается с разоблачения сказки.

Из романа "Русский лес":
Умирать надо в одиночку. Звери это знают лучше нас. В этом смысле они деликатнее людей.

Из романа "Русский лес":
Молодость человека длится до той поры, пока он не произносит впервые это слово "судьба" в применении к себе.

Из романа "Русский лес":
(о вырубке лесов)
К тому я и веду, что прозябнет землица без своей зеленой шубейки и здоровьишко станет у ей шибко колебательное. Будет коровкапо семи верст за травинкой ходить, а раньше с аршина наедалася. И будет вам лето без тучек, иная зимица без снегов... и поклянутлюди свое солнышко! И захотится в баньке веничком похлестаться, а нету. А случится вам сказывать, как на бывалошних-то пнях
человек врастяжку ложился, и внучки вам не поверят. И как побьете до последнего деревца русские-то леса, тут и отправитесь,родимые, за хлебушком на чужую сторонку!..

Одна из ключевых глав романа "Русский лес"

 

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную