ТГО СПО СПР (Тольяттинское городское отделения Самарской областной писательской организации Союза писателей России) уходит своими корнями в 70-е годы прошлого столетия, когда при ДК ВАЗА по инициативе поэтессы Галины Кальжановой было создано Литературное объединение «Лада». Кальжанова короткое время и возглавляла его. Но наибольший вклад в творческий рост и литературный авторитет Лито внесли Брусникин Юрий Владимирович и Валентина Рашевская (Макарова). В составе объединения были такие интересные поэты как Иван Стремяков, Константин Рассадин, Сергей Аршинов. Поскольку в Лито шло не только само- и взаимообучение, но шли и семинары, которые проводили ведущие самарские поэты (чаще всего Б. Сиротин, В. Кожемякин, Е. Чепурных) и даже московские (Николай Старшинóв, например!), то творческий уровень и известность «объединенцев» заметно росли. Наших товарищей стали печатать в альманахе «День поэзии», и даже в «Истоках». Потом были коллективные сборники: «Это наши долгие дела», «Мы из Тольятти», «Я тоскую о тебе, брат». Валентина Рашевская и Константин Рассадин были приняты в Союз писателей.
Но в 90-х начался открытый разгром СССР, а вместе с ним стали громить советскую, прежде всего – русскую, культуру, как основу мировоззрения и важнейшую скрепу. Лишившись всех видов поддержки сверху, «Лада», увы, рассыпалась. Однако тольяттинская литература не умерла! После периода «разброда и шатаний», продолжавшегося лет 7…8, Рассадин начал работу по возрождению организации, но уже на более высоком уровне. И к началу двухтысячных годов ему удалось сколотить небольшую ячейку, в которую кроме него вошли ещё Юрий Сизов и Евгений Чепурных. Около них стали «кучковаться» литераторы, желающие и готовые выступать перед слушателями в разных точках города, как когда-то перед рабочими на заводах.
Сейчас это уже официально зарегистрированное Городское отделение Самарской областной организации Союза писателей России. В нём состоит 23 человека, из которых 7 – члены Союза и 4 – кандидаты в члены Союза. За эти годы проведены сотни творческих встреч в городе и районах Самарской области, изданы десятки книг, как персональных, так и коллективных. Почти 15 лет регулярно издаётся альманах «Стрежень». А сегодня ТГО СОПО СПР представлена на нашем сайте
Знакомьтесь.
 Рассадин Константин Фёдорович (1948 – 2017)
Основатель тольяттинской писательской организации
Биографические данные
Родился Константин Федорович 10 апреля 1948 года в Саратовской области. Воспитывался в детском доме.
В 1972 году по комсомольской путёвке приехал на строительство Волжского
автомобильного завода в Тольятти.
Участник Всесоюзного совещания молодых писателей в Москве (1984 год), на котором удостоен литературной премии имени Николая Островского.
Лауреат Всероссийской литературной премии имени Михаила Алексеева (2008). Награждён почётным дипломом 3-го Международного конкурса детской и юношеской литературы имени Алексея Толстого (2009). Член Союза писателей России. Редактор тольяттинского литературного городского альманаха « Стрежень».
Печатался в журналах «Огонёк», «Молодая гвардия», «Наш современник», «Луч», «День поэзии», «Волга — 21 век», альманахах «Поэзия», «Русское эхо», «Антология современной российской поэзии — 21 век» и других.
Константин Рассадин — автор двухтомного собрания сочинений , нескольких поэтических сборников — «Дом моего детства» , «Не люблю тишину», «Часы откровения», «Телега», а также сборника прозы «Вначале была проза». В 2015 г. в издательстве «Российский писатель» вышла книга стихотворений «Избранное».
Умер 14 июня 2017 г. Похоронен в г. Тольятти. |
***
Любо бражничать поэту
Среди братьев по перу.
И стихи, как сигарету,
Задымить на том пиру.
Громыхая словесами,
Ощущая благодать,
Скромно так под небесами
Себя Пушкиным считать.
И стоять на этом твердо,
Как с бутылкой на троих...
Не поверят, можно – в морду,
А они тебя – под дых.
Лезть к костру в живое пекло,
В горле булькая строку,
А потом посыпать пеплом
Гениальную башку...
Пусть какой-то завидущий
Засвистит, как соловей,
Мне-то что, когда я – Пушкин –
Всех поэтов бронзовей.
Соглашусь я ненароком,
Отложив в сторонку трость,
Пусть зовет себя хоть Блоком
Запоздалый хмурый гость.
Иль Есениным, Рубцовым,
Иль Рассадиным... чихать!!!
Так врублю глаголом-словом,
Будет вечно отдыхать!
А когда наступит утро,
Протрезвею. Так уж быть,
Я пошлю на дольний хутор
Всех их бабочек ловить.
***
За окошком злая темень, сырость...
Бабка разговор со мной ведет:
– На Руси, вишь, издавна водилось
Нечисти любой – невпроворот.
Выйдешь за околицу и лесом
Как пойдешь, глазами не балуй,
А не то начнет забаву леший –
Он, известно, верткий обалдуй!
Если вдруг потопаешь и дале,
У реки на воду не гляди...
Чтоб тебя русалки не зазвали,
Беса не держи в своей груди.
Знай: когда тропинка приворотная
С тверди уведёт сырой земли,
Там живёт кикимора болотная –
Ты её, красавицу, не зли...
И пошло: то черти в преисподней,
То шальная ведьма с помелом...
Как тут на большом миру господнем
Разминуться с нечистью и злом?
Хошь – не хошь, надумаешь немало:
Тот варнак и этот лиходей...
Так старуха мне и не сказала,
Что бояться надо мне людей.
|
Бездорожье
По дождливой поре, по осени,
С речью званой – на посошок,
Завели меня в глушь и бросили,
Словно рыбину на песок.
Вот, мол, парень, твоё Отечество
И другого искать – не сыскать!
Что ж, подумалось, делать-то нечего:
Надо к Родине привыкать.
А вокруг – ни огня. Бездорожье.
Сердцу муторно. Перекрещусь.
И да здравствует наше безбожие!
И да славится наша Русь!
Потолок
Неказист и небросок
Старый домик с обшивкой из досок.
В нём отец мой, плечист и высок,
Головой доставал потолок.
С потолка осыпался мел –
На отцовских висках он белел.
Потолок мама часто белила,
И ругала отца, и корила...
Подступила гроза к окну.
Уходил мой отец на войну.
Потолок белым чубом метнул
И пропал в нескончаемый гул.
В сорок третьем заплакала мать –
Головы не умел он склонять...
Но понять я беды не мог –
Для меня был высок потолок.
Я рукой потянулся к нему,
Мне казалось, я всё пойму...
Нужно только на цыпочки встать,
Белый наш потолок достать.
Пасха
Кулич испечён и помазан
Почти неземным волшебством.
Старательно бабкой наряжен,
Сижу за пасхальным столом.
Сегодня Сын Божий воскреснет!
А как? – невозможно понять.
И маленький крестик повесит
На шею мне крёстная мать.
И всё будет в доме в порядке:
Растёт по часам богатырь –
Единственный родственник бабки
И личный её поводырь.
И тесно им станет в избушке:
Опасно несоизмерим
Шагающий посох старушки
С размашистым шагом моим...
Ах, старая-старая мама!
День пасхи нагрянет опять,
А я не поверю, упрямый,
Что надо кулич покупать. |
 Сивяков Виталий Гаврилович (1935 – 2016)
Биографические данные
Виталий Гаврилович Сивяков родился 14 ноября 1935 года в поселении Починок Низовского района на стыке Вологодской, Костромской и Кировской областей.
Окончил факультет механизации Кировского сельхозинститута, работал по специальности только 4 года. Потом началась журналистская деятельность в районной газете "Сельский маяк", затем в тольяттинском "Гидростроителе".
С 1968 года работал на ВАЗе. Это стало основным делом его жизни.
Биография Виталия Гавриловича Сивякова – это, по сути, биография Волжского автозавода. Благодаря незаурядным личным и профессиональным качествам, он быстро вырос до заместителя начальника транспортного управления ВАЗа.
Первые стихи Виталия Сивякова появляются в 40-е годы. Однажды он написал так: "У поэта сердце на ладони, а душа - на кончике пера".
Продуктом души стали поэтические сборники: "Память сердца" (1995), "Не причиняйте боли мне" (2000), «Исповедь» (2005), «Рассвет на закате» (2010).
Член Союза писателей России.
08.05.2016 года В. Г. Сивяков умер. Похоронен в г. Тольятти.
|
***
Умерла моя деревня без меня,
Канула, сгорела без огня.
Перестало биться сердце родника,
Обмелела и состарилась река.
Заросли тропинки юности давно.
Ни людей, ни звуков, как в немом кино.
Вместо васильков – чертополох,
Будто край покинутый оглох.
Грустно смотрит небо свысока,
Да порой поплачут облака.
Над безлюдьем брошенной земли
Стонут, пролетая журавли.
***
Какой художник у природы?
Он целый мир очаровал.
Не у него ль под небосводом
Сам Левитан уроки брал?
Мазок – и вспыхнул лист кленовый,
Дохнуло жаром от рябины,
Как сны меняются обновы
И у берёз, и у рябин.
Не скуп художник и не беден.
Палитру он достал не зря.
Не жаль ему яшмы и меди,
Ни золота, ни янтаря.
И я, таясь, мечтаю снова
Душой и помыслами чист,
Чтобы моё сверкнуло слово,
Как у него кленовый лист.
***
Сыплется Рождественское чудо
Хрупким серебром на плечи мне.
Я других чудес искать не буду
В белом ослепительном огне.
Ветерок, загадочно-студёный,
Вроде с юга, а не продохнуть.
Стряхивает дым с холодной кроны,
Устилает изморозью путь.
Тишина. Ни снега, ни метели…
Нимб у солнца, значит, на мороз.
Напросились в гости свиристели
У рябин столуются всерьёз! |
***
Пахнет вербой у поэта в доме
Да ещё пасхальным куличом
Он в тоске. Страна на переломе.
Остальное в жизни нипочём.
Разгордилась улица апрелем,
Суета людская у лотков,
В храмах тьма помазанных елеем,
Обручённых с верой стариков.
Зачастила юность на бульвары
Южный ветер будоражит кровь
И куда ни глянь – повсюду пары
На прогулку вывела любовь.
Канун
Проснулся будильник.
До праздника сутки.
Март месяц. Начало весны.
Пока не цветут незабудки:
Под снегом они не видны.
А хочется что-то такое
Опять совершить мужику,
Лишившись на время покоя,
Он в памяти ищет строку.
Нежнее, чем ветка мимозы,
Красивей самой красоты
Грустят вздорожавшие розы –
Обычные вроде цветы.
Шкатулку, кулончик – не ново,
Всё было в минувшем году.
Сказать ли забытое слово,
Занять ли у неба звезду?
Минувшего дни вспоминая,
Признаться, смущенье тая,
Прости меня, слышишь, родная,
Далёкая юность моя! |
 Зеленцов Анатолий Матвеевич
Биографические данные
Анатолий Зеленцов родился 23 сентября 1936 года в селе Кянда Соседского района Пензенской области. Детство пришлось на военные и послевоенные годы. С десяти лет рос сиротой. После окончания семилетней школы уехал на Украину в город Жданов (ныне Мариуполь). Одновременно работал электриком на заводе и учился в вечерней школе.
С 1955 по 1958 год служил в рядах Советской Армии в городах Харькове и Краматорске. После демобилизации работал журналистом в районных газетах Пензенской области, инструктором областного комитета ВЛКСМ.
Окончил исторический факультет Пензенского государственного педагогического института им. В.Г. Белинского и Горьковскую высшую партийную школу.
С 1962 года живёт в г. Тольятти. Работал в газете «Гидростроитель» Куйбышевгидростроя. С 1970 года – заместитель секретаря парткома механосборочного производства Волжского автомобильного завода. С 1976 по 2004 год – заместитель директора учебного центра ОАО «АВТОВАЗ». Ветеран труда, ветеран ВАЗа, заслуженный машиностроитель Российской Федерации.
Стихи печатались в многотиражных, районных, областных газетах, в газете «Российский писатель», в журнале «Молодая гвардия» и в других журналах и альманахах. Выпущено восемь сборников стихов: «Люблю» (1996),«Эхо души» (2001), «Вьюга чувств» (2003), «Края родные» (2009), «Взглядом сердца» (2011), «Война, убитая солдатом» (2015), «Прощай, моя деревня» (2017), «Я – сын Советского Союза» (2017).
Член Союза писателей России. Член Союза журналистов России
|
|
Родина
Милая Родина, нежная Родина,
Как хороша ты в рассвете смородинном.
Бархат зелёный пшеницы озимой
Стелется мягко кудрями любимой.
Красный, как утро, петух надрывается,
Мирно деревня моя просыпается.
Милая Родина, нежная Родина,
Как хороша ты в рассвете смородинном.
Сердцем люблю твои реки, озёра,
Летних степей голубые просторы.
Сердцем люблю твои пашни с берёзами,
Тихие ночи безоблачно-звёздные.
Милая Родина, нежная Родина,
Как хороша ты в рассвете смородинном.
Кянда
Нежна, красива, ненаглядна,
Средь перелесков и полей
Стоишь, моя деревня Кянда,
Как символ Родины моей.
И каждый раз, когда я вижу
Тебя в разливах синевы,
Ты лучше кажешься Парижа
И даже нашенской Москвы.
Люблю тебя я безоглядно,
Ты, как родимая мне мать.
Любовь моя – родная Кянда,
Тебя дороже не сыскать.
***
Вечер, сизые сумерки свесив
С ближней крыши, забился за печь.
Пастушонок насмешливый – месяц
Вышел звёзды на небе стеречь.
Словно девушка в платьице белом,
Сыплет яблоня щедрый наряд.
Всё запело кругом, зазвенело
Под гармошку и пляски девчат.
И я слышу, как будто бы в сказках,
Стало громче звенеть что ни день
В этих песнях, частушках и плясках
Юность милых моих деревень.
***
Никогда я не стал бы поэтом,
Если б я не родился в селе.
Соловьиные трели – куплеты
Там звенели в предутренней мгле.
Солнце девицей красной вставало,
Лучи – косы раскинув вокруг.
Просыпалось село зорькой алой,
И трубил уж в рожок свой пастух.
Над рекою туманы клубились,
Перепёлки смеялись в овсе.
Мужики на луга торопились,
Чтобы травы скосить по росе.
Всюду слышалось тихое пенье,
Жизнь была хороша, весела.
Находило само вдохновенье
На меня вдруг при виде села.
***
Заря вечерняя погасла,
Сиренью небо расцвело;
И вечер брызжет синим маслом
На тихое моё село.
А в накрахмаленном миткале
Сады цветущие стоят,
И с них душистый ветер в дали
Уносит нежный аромат.
Иного счастья не прошу я,
Чтоб только жить в селе родном
И видеть, как весной бушуют
Сады в соцветье голубом.
Летний дождь
Косынкой чёрною с востока
Нависла туча над селом.
И сразу дождь сплошным потоком
Полился жидким серебром.
Свои колосья налитые
К земле сырой склонила рожь.
Стоят подсолнухи литые,
Их лица моет тёплый дождь.
Зацвели на полях клевера
Зацвели на полях клевера
Цветом чудным, волшебным вчера.
Зацвели на полях клевера,
Любовался всю ночь до утра.
Зацвели на полях клевера,
Не увидеть роскошней ковра.
Зацвели на полях клевера –
Буйство красок и красок игра.
Зацвели на полях клевера,
Их шелками колышут ветра.
Зацвели на полях клевера
Цветом чудным, волшебным вчера.
***
Ночью в деревне загадочно небо,
Звёзды разбросаны крошками хлеба.
Ночью в деревне весенней порою
Пахнет сиренью, цветочной грозою.
Ночью в деревне душистое лето
Льёт ароматы цветов до рассвета.
Ночью в деревне так тихо, так тихо,
Слышно, как шепчутся просо с гречихой.
Ночью в деревне слезливая осень
Будто прощения дождиком просит.
Ночью в деревне и зимняя вьюга
Кажется мне развесёлой подругой.
Прощай, моя деревня
Прощай, моя деревня,
Которой больше нет.
Была опорой верной,
Была, как солнца свет.
Прощай, моя деревня,
Которой больше нет.
Была ты суеверной,
Была в расцвете лет.
Прощай, моя деревня,
Которой больше нет.
Любил тебя безмерно,
Любил я, как поэт.
Прощай, моя деревня,
Без песен и дорог.
Тебя теперь, наверно,
Не воскресит сам бог.
Прощай, моя деревня,
Оборвана вся нить.
Скажи ты откровенно,
Как без тебя мне жить?
|
О поэзии
Без деревни поэзия чахнет и глохнет,
А с деревней она, как душистый весенний цветок,
Без деревни она, как река, пересохнет,
А с деревней она, будто свежей водицы глоток.
О детстве
Посвящаю светлой памяти
моих дорогих родителей – Матвея
Герасимовича Зеленцова и Марины
Петровны Зеленцовой (Зиминой)
Я даже б сегодня узнал человека,
Принёсшего нам тогда страшную весть…
Шёл год сорок первый солдатского века,
Мне было в то лето всего только шесть.
Наутро отец с вещмешком за плечами,
На фронт отправляясь, меня целовал.
А тополь у дома, махая ветвями,
Как близкого друга, его провожал.
Его провожали селом невесёлым,
Желали с Победой вернуться домой.
Пшеница, зерном налитая тяжёлым,
Шептала: «А что ж теперь будет со мной?».
И дом наш притихнул окном негасимым:
Мы ждали письма от родного отца.
Но не было писем, и что-то незримо
Тревожною болью вползало в сердца.
И всё же под вечер, осенний, дождливый,
Открыл я желанный конверт голубой.
Отец написал: «День. Лежу я под ивой,
Но ночью мой первый с фашистами бой».
Я помню себя в этом детском восторге,
И сердце от радости билось сильней.
Но замер опять почтальон на пороге –
Вручил похоронную маме моей.
Курлыча, на юг журавли улетели,
Осенний пожар отпылал в тополях.
И наша деревня в солдатской шинели
Стояла понуро как брошенный шлях.
Нагрянул февраль. На рассвете фашисты
Ордой ворвались в обездоленный дом:
«А ну, выходи, ты, жена коммуниста!».
И кашлянул… выстрел в овраге крутом.
Я слышу, как в мире опять неспокойно,
Как людям грозят вновь мечом и огнём.
И вот оттого моё сердце так больно
Тревожится, вспомнив о детстве своём.
Вот внуки резвятся под вишенкой нашей,
Не ведая в белом цветенье весны,
Что детство порою бывает окрашено
Чернильною, чёрною краской войны.
И я поднимаю свой голос в защиту
Так нужных нам Мира и Дружбы большой,
Чтоб не было больше сирот и убитых,
Чтоб больше земля не пылала войной! Серафима
Серафиме Морозовой,
другу детства и юности.
Серафима моя, Серафима,
Знаю, весточку ждёшь от меня.
Снова детство всплывает так зримо,
В сердце чувством щемящим звеня.
Ты ведь помнишь? Ты помнишь всё это:
В школу дружной гурьбою идём.
Вот мы пишем на старых газетах
Не гусиным, куриным пером.
Где-то близко война громыхает,
Ей не видно пока что конца.
Генка Савичев фрицев всех хает
За убитого ими отца.
Годы те уж уплыли незримо,
Где ж они? Ведь вокруг всё быльё.
Серафима моя, Серафима,
Ты – военное детство моё.
Слепой фронтовик
На сцене районного Дома культуры
Слепой фронтовик на баяне играл
И видел: на вражеские амбразуры
Комбат его снова с бойцами бросал.
Солдаты с фашистами яростно бились,
«Ура!» – раздавался победный клик…
Из глаз его слёзы атакой катились,
И песней сражался теперь фронтовик.
***
И вновь над Россией сгущаются тучи,
Враждебно – змеиные тучи ползут,
Подлючие с ядом, смертельным, шипучим,
И грязные, чёрные, как мазут.
То снова враги собираются в кучи,
Над Русью грозят учинить самосуд.
Так стань же, страна, как когда-то могучей,
И твёрдо скажи: «Всем вам будет капут!»
Мы, славяне – братья
Нам собраться б ратью
Вместе и вперёд.
Мы, славяне – братья,
Мы – один народ.
А врагам проклятьем
Мы закроем вход.
Мы, славяне – братья,
Мы – один народ.
В цепкие объятья
Нас судьба берёт.
Мы, славяне – братья,
Мы – один народ.
И любое платье
Нам к лицу идёт.
Мы, славяне – братья,
Мы – один народ.
Божьей благодатью
Мир в наш дом войдёт.
Мы, славяне – братья,
Мы – один народ.
***
Война, убитая солдатом,
Лежит в могиле и гниёт.
А мир, цветением объятый,
Ликует, трудится, живёт.
И пахнет в мире нежно мятой,
И пахнет миром резеда…
Война, убитая солдатом,
Пусть не воскреснет никогда.
|
 Воронцов Александр Свиридович
Биографические данные
Родился 14 июня 1939 г. в селе Радченское Богучарского района Воронежской области. С 1970 г. живёт в Тольятти. Ветеран труда, ветеран ВАЗа, на котором работал 29 лет, из них 25 лет инженером-конструктором. Имеет награды за трудовую деятельность.
Автор книг «Ты понимаешь, я – не идол», «Дымок», «Неизъяснимая нежность моя», «Трубач», «Что помнится крепче», «Метеорит», многожанровый двухтомник «Вначале была жизнь» и сборник песен «Сердце не знало оков».
Представлен в антологии «Писатели Самарского края в числе 100 авторов от средины Х1Х века до современности. Издавался в альманахах «Стрежень», «Сызранская излучина» и «Новый Енисейский литератор». Награждён «Гоголевской медалью» ЮНЕСКО.
Член Тольяттинской городского отделения Самарской писательской организации Союза писателей России.
Член Союза писателей России.
|
|
Из цикла «Картинки природы»
Метеорит
Сквозь пустоту тысячелетий
Летит, летит
Навстречу точечке-планете
Метеорит.
Летит, а на Земле не знает
Никто о нем:
Ни поэтесса молодая,
Ни астроном.
Летит безмолвный, неуклюжий
Под блеск лучей,
Холодный, никому не нужный,
Ведь он – ничей.
Летит, пронзая мир трехмерный
Почти пустой,
Но вот столкнулся с атмосферой –
И стал звездой!
Он режет небо яркой трассой –
Не подступись!
Да, он умрет, но все ж украсит
И ночь, и жизнь.
Теперь с восторгом наблюдают
За тем огнем
И поэтесса молодая,
И астроном...
Сгорел. Угас. Огонь растрачен –
Не в этом суть,
А в том, что он звездой горячей
Закончил путь!
Из цикла «Юморески»
Солнышко (диптих)
1.
Нынче ночь и скучна и темна:
Ни звезды в небесах, ни планеты.
То ль пропил их вчера сатана,
То ли все раздарили поэты.
Ах, поэты! Лукавый народ:
Своего – ничего за душою,
Но не знают границы щедрот,
Если что-нибудь дарят чужое.
Завтра сам притворюсь простачком:
Чуть заря постучится в оконце,
Я полезу на крышу с сачком,
Чтоб поймать полусонное солнце.
Будет солнце в твоём сундуке
Полыхать ярче бабкиной броши.
Потому обо мне, чудаке,
Вспомнишь вдруг, как о чем-то хорошем.
Вот поймаю…
Вот поймаю солнышко – отщипну кусочек!
Радуйся и грейся! Грейся и сияй!
Станешь веселее и красивей прочих,
По лицу и душеньке загуляет май!
И пойдёшь по улице горделивой павой,
Я, такой счастливый, стану у плетня.
Чёрт бы с ней, с моею солнечною славой, –
Лишь бы оглянулась разик на меня!
Полюбуюсь издали на глаза искристые,
На походку лёгкую и такую стать!
Сердце заколотится яростно, неистово…
Только бы мне утречком солнышко поймать!
Из цикла «Любовная лирика»
***
Людмиле
Неизъяснимая нежность моя,
Как я сегодня тебя понимаю!
Жил, глубоко свои чувства тая,
Может, не знал, до чего ты родная.
Или привык, притерпелся, приспал,
Думал – навеки, куда же ей деться?!
Я и цены тебе даже не знал
И не спешил, дуралей, наглядеться.
Только когда потемнели глаза,
Остановились в полёте ресницы,
Только когда загремела гроза,
Начал усердно и спешно креститься:
Может, услышат, и, может, поймут
Честную боль и тоску покаянья
И до обрыва за пару минут,
Может, отсрочат нам час расставанья.
Кто-то высокий услышал меня –
Затрепетали, вспорхнули ресницы…
Неизъяснимая нежность моя,
Только сегодня смогла проясниться.
Из цикла «Про наших»
Наши
Война опять у Дона сутками
Ворчала, кашляя надрывно,
С морозным ветром звуки жуткие
Текли на хутор непрерывно.
А между хатами иззябшими
Порхали вести снегирями,
Что скоро-скоро встреча с нашими,
А там – "капут" фашистской дряни;
Что круто всё житье изменится,
Что полицай с утра в омёте...
И вот с бугра от чёрной мельницы
Заговорили пулемёты.
На дне промёрзшего окопчика,
Укутав сына в одеяло,
Сидела мать с трёхлетним хлопчиком
И тихо: "Наши!" – повторяла...
С тех пор дорог немало пройдено
И поднято добротных пашен,
Но для меня понятье РОДИНА
Навек осталось в слове НАШИ.
Памяти мамы
Куда там! Картинка прелестная:
В окне – придорожный бурьян,
Домишки, поля с перелесками,
Над ними – тягучий туман.
Я знаю страну свою, вроде бы,
И вижу следы перемен.
Пустынны поля моей родины,
Угрюмы глаза деревень.
Я знаю края свои, вроде бы,
Ну, как их не помнить, не знать:
Там детство моё колобродило,
И взбучку давала мне мать.
Была она строго-придирчива,
Хоть чаще бывала нежней.
Ах, мама! Вернулась бы нынче ты:
Теперь твоя взбучка нужней!
В стихах только, словно Есенин я,
Пою о распутье дорог,
Но видишь – поля не засеял я,
Но видишь – дома не сберёг…
Наследство
«Да, Люба, отец завещал тебе
фабрику».
Из современного телесериала.
Судьбу я уже не кляну,
Не хнычу, не ною – что толку!
Отец завещал мне страну…
Страну завещал мне. И только.
Ну, песню оставил. Гитару. Струну.
Ещё патефон. И иголки.
Да вот же, оставил страну,
Страну мне оставил. И только.
Оставил. Ушёл. Не вернулся с войны:
Сгорел, как гитара сгорела.
Теперь ни отца, ни страны, ни струны.
Вот песня – та долго звенела.
А я, бестолковый, никак не пойму
(Ну, где вы, не ум, так хоть совесть?):
Отец мне оставил в наследство страну,
Куда же страна моя делась?
Я пепел отцовский не буду сейчас
На голову сыпать – что толку?
Хреновый наследник, признаюсь хоть раз,
Страну промотал я. И только. |
Из цикла «Элегии»
Никогда
«Я тебя никогда не увижу,
Я тебя никогда не забуду…»
А Вознесенский
Век науки. И ты иногда –
Вот ведь чудо! – становишься ближе.
Понимаешь, в чём наша беда –
Я тебя никогда не увижу!
Канут в море гранит и пески,
Станут горы немножечко ниже,
Облетят гордых роз лепестки,
Но опять я тебя не увижу!
Словно бабочек или стрекоз
Время нас на булавку нанижет.
Всё застынет – ни бурь и ни гроз,
Всё равно я тебя не увижу!
География тут не при чём,
Даже степь не бывает без края.
Просто жизнь забурлила ключом,
Но уже не моя, а чужая!
Всё равно так певуче, заметь,
Сквозь миры и века, и остуду
Будет слово упрямо звенеть:
«Я тебя никогда не забуду!..»
Из цикла «Зарисовки»
***
Как вода проточная,
Как раздумье бора,
Глубина досрочная
Молодого взора.
Чем-то затуманена
Радость неокрепшая,
Чем-то тайно ранена
Юность не отцветшая.
Ты не знаешь, юная, –
Это лишь начало:
Будут неминуемо
Новые печали.
Но уверен точно я:
Родником рождённой
Быть воде проточною,
Быть незамутненной.
1994 г. ст. Грязи Из цикла « Дань Аполлону»
***
Жаль, что Пушкин не бегал трусцой:
Нынче ведаем истину все мы,
Как надёжен тот способ простой
Укрепления нервной системы.
Чтоб, себя не расходуя зря
На такие неравные войны,
Бенкендорфа и даже царя
Принимать мог улыбкой спокойной.
На дуэли у Черной реки,
Застрахован от нервного стресса,
Проявил бы он твёрдость руки,
Застреливши пришельца Дантеса.
Кто бы дал ему дельный совет?
Кто бы с ним поделился секретом? –
Пушкин бегал ещё бы сто лет...
Только мир не имел бы поэта.
Из цикла «Сам по себе»
Третья зима
Море горя вдовьего,
Что уж тут собес! –
Кизяка коровьего
И того в обрез.
Вьюги прут отпетые –
Ёжатся дома:
Злая эта третья
Мирная зима.
Зайцы след запутали
Прямо у двора,
Без отцов на хуторе
Сплошь вся детвора.
В школе всё про Сталина:
"Мудрый вождь. Ура!"
Первая проталина
На плече бугра.
Хитрые считалочки –
Честная игра,
Петушок на палочке
Да стакан ситра –
Вперемежку с порками
Капельки добра...
Детство моё горькое,
Чистая пора!
Грузчики
Друзьям детства
Ненасытная пасть молотильная,
Ток грунтовый, скупой урожай,
Вдоль дороги туманы ковыльные…
Монастырщина, Дон – выгружай!
Зерносклад. Транспортёр обесточенный,
Крутобокий пудовый корец.
Конопатый, с дырявой порточиной,
Разгружает трёхтонку малец.
Духота и пылища – до одури,
Кладовщик однорукий горласт.
Что орать? На машине не лодыри –
Только б выдержать и не упасть.
Ничего, обходилось, не падали,
Хоть надолго в ушах перезвон.
Но какою платил нам прохладою
Справедливый и ласковый Дон!
Сколько пыли и устали смыто им,
Сколько бодрости выдано впрок...
Ах ты Дон мой, река незабытая,
Вдохновения вечный исток!
Может быть, среди множества пройденных,
Наилучшие то рубежи:
И река, и дорога в колдобинах,
И ночёвки на ворохе ржи.
Вечер
Памяти бабушки Тани
Под яблоней огромной – на полнеба –
Я ворот непокорный покручу,
Возьму воды в Абашкином колодце
И бабушке Танюше отнесу.
Она уже, родная, постарела,
Теперь она никак не донесёт
Десяток звёзд в цибарках-самоделках,
Что коромысло до земли гнетут.
Поставлю вёдра тяжкие на лавку
В уютных и приземистых сенях,
И вскорости, запыхавшись, сбегутся
Мои друзья попить моей воды:
Они раз двадцать хутор обежали
И потому так искренно сопят.
И будет бабушка ворчать беззлобно,
Что «оболонки» выпьют два ведра...
Я всё отдам за вечер этот звёздный,
За стайку жаждущих моих друзей
И за ворчанье бабушки Танюши.
Но кто подскажет мне,
кому отдать?..
Дымок
Товарняк громыхал и железно, и страшно,
И летели навстречу столбы чередой.
Не сказать, что я очень уж был бесшабашным,
Но зато я отчаянно был молодой!
И когда сигануть не решался с подножки,
На шершавый откос, где светился ковыль,
То сначала бросал чемодан, как лукошко, –
И летел целовать придорожную пыль.
Я давно не гуляю по крышам вагонов
И прыжки под откос вижу только во сне,
И все чаще становится мир заоконным,
А каким он просторным бывал по весне!
Зеленела в полях молодая пшеница,
И дурманил слегка паровозный дымок.
Что мне сбросить такое, чтоб снова решиться
Оплатить синяками простора глоток?
Пусть грохочет состав, и столбы налетают,
А подножка дрожит, уходя из-под ног,
Только пусть никогда надо мною не тает
Вечно юный такой паровозный дымок! |
 Московский Вячеслав Викторович
Биографические данные
Московский Вячеслав Викторович, родился 31 июля 1949 года в городе Куйбышеве (Самара).
В 1972 году окончил Смоленский Государственный институт физической культуры, работал в Тольятти тренером по конькобежному спорту. В 1980 году окончил ВЮЗИ и работает адвокатом.
Награждён орденом «За верность адвокатскому долгу», медалью «За заслуги в защите прав и свобод граждан», нагрудным знаком «150 лет Российской адвокатуре».
Автор поэтических сборников: "Люблю тебя всем бедам вопреки", "Повенчанные счастьем", "Солнечный луч", "Свет любви", "Откровения души", Подкова".
Член Союза писателей России.
Председатель Тольяттинского городского отделения Самарской областной писательской организации Союза писателей России.
|
|
Неразгаданная Русь
Лютые крещенские морозы.
Холодом пронзённые века.
И печальны белые берёзы,
Их печаль бела и глубока.
Вот я слышу голос издалёка
И мотив, знакомый с давних дней.
Мне идёт навстречу краснощёка
С коромыслом баба, а за ней
По пятам, в тулупе нараспашку,
В стельку пьяный тащится мужик
И горланит сипло и внатяжку,
Как в степи глухой замёрз ямщик.
И ни с чем на свете не сравнима
Этой песни выпитая грусть...
Эта белоснежная равнина.
Эта неразгаданная грусть.
Рыбалка
Села звёздная ночь отдохнуть у реки.
Жгут костры и не спят до утра рыбаки.
Вылетая в небесную высь из огня,
Искры к звёздам летят, за собою маня.
А вокруг расплескалась звенящая тишь,
Смотришь в звёздное небо и будто летишь.
Но сидеть у костра заставляет пока
Откровенный рассказ одного рыбака.
Было время, ловил он в реке этой щук,
А каких, показать не хватило бы рук.
Он всерьёз горевал, что прошли те года.
Сколько было воды, сколько рыбы тогда.
А теперь всё вокруг превращается в дым...
Просто этот старик был тогда молодым.
Пробуждение
Чуть дымятся утренние дали...
Я с пригорка вижу впереди
Двух озёр блестящие медали
У земли счастливой на груди.
Ожила. Всю зиму промолчала,
Но согрелась в солнечных лучах.
И весенним звоном зазвучала
Снова жизнь в проснувшихся ключах.
И в груди, как дар из поднебесья,
Или божий, как ни назови,
Зазвучала радостная песня –
Знак надежды, веры и любви.
Осень
Я по листьям иду не спеша.
Столько золота под ногами.
Отчего так болит душа?
До отчаянья временами.
Это осень наводит грусть
Видом голых древесных прядей,
Под одеждою стынет грудь
От холодных её объятий.
Птичьи стаи летят на юг,
В те края, где пирует лето.
Вряд ли сердце найдёт приют
Далеко от России где-то.
Будет жизнь без неё скудна
Без берёз её, клёнов, сосен,
Но сегодня, увы, она
Так похожа на эту осень.
Мальчишка
Надев золотое монисто,
Цыганкой по склону косому,
Касаясь земли невесомо,
Шло солнце, сияя лучисто,
Навстречу мальчишке босому.
Он плюнул украдкой в ладошки,
С довольной улыбкой хитрюги,
И быстренько вытер о брюки
Следы от печёной картошки,
И вверх протянул свои руки.
И солнце ладошек коснулось,
Узоры судьбы заплетая,
И линия жизни, сверкая
Стрелой золотой, протянулась
В ладошках до самого края.
Зафыркали лошади где-то
Глотая остатки тумана.
Остались в душе мальчугана
Ночное, картошка и лето.
Пусть сбудется всё без обмана!
Деревня
Стыдливо жмутся у дороги
Избушки, крытые соломой,
А в небе месяц златорогий
Лучится сладкою истомой.
Ночной прохладой дышит лето,
И запах трав дурманит мысли,
А где-то дальние планеты
Висят на звёздном коромысле.
Разинув рот застыл колодец,
Уткнул жердину прямо в небо,
И, наклонясь, плетень-уродец,
Как нищий, просит корку хлеба.
И от рождения до тризны
Нам шелестят листвой деревья.
Храня свой быт до лучшей жизни,
Свой тяжкий крест несёт деревня.
Ушла любовь
Ушла любовь.
Ну, что ж, всему свой срок!
Себя осознавая безответной,
Она тихонько вышла за порог
Осеннею порою предрассветной.
И с ней исчезло женское тепло
Из комнаты, вздохнувшей сиротливо.
Холодное оконное стекло
Смотрело вдаль и щурилось сонливо.
На улицу никто не вышел вслед,
Не побежал за нею, спотыкаясь...
А тот, кого укутал её плед,
Лежал, во сне чему-то улыбаясь.
|
Все счастливы по-своему
Не пойму, что случилось с тобой.
Ты была так нежна и доверчива.
Для тебя, как волчок заводной
Я кружился с утра и до вечера.
Мыл полы и готовил обед,
И корпел над твоим рефератом,
А за стенкою пьяный сосед
Бил жену и обкладывал матом.
Долго запах сгоревших котлет
Вспоминал я ночами тревожными.
Ты ушла и твой солнечный след
Навсегда был затоптан прохожими.
А соседи живут до сих пор,
Доставая всех ссорами частыми,
Они просто не могут без ссор
И, наверно, по-своему счастливы.
Пробуждение
Чуть дымятся утренние дали...
Я с пригорка вижу впереди
Двух озёр блестящие медали
У земли счастливой на груди.
Ожила. Всю зиму промолчала,
Но согрелась в солнечных лучах.
И весенним звоном зазвучала
Снова жизнь в проснувшихся ключах.
И в груди, как дар из поднебесья,
Или божий – как ни назови –
Зазвучала радостная песня
О надежде, вере и любви.
Дедушка
Снова весна! И душа моя русская
Рада разливу великой реки.
К старому дому тропиночка узкая
Через пригорок и через мостки.
Дедушка, щурясь, дымит самокруткою,
Пепел роняя на мятый пиджак.
Курит сто лет и живёт с прибауткою,
Так и не понял, что вреден табак.
Как ни вьюжила зима эта белая,
С помощью Божьей дожил до тепла.
Всё перекрасит весна ошалелая,
Лишь голова будет так же бела.
Волга уйдёт в берега золочёные,
Зелень лугов засверкает вокруг.
Ирисов диких фигурки точёные
Словно из сказки появятся вдруг.
Друг
Юный месяц серебрится
В колыбели неземной.
Волге-матушке не спится,
Всё шумит во мгле ночной.
Плещет мелкими волнами,
Золотя речной песок,
Или вьётся бурунами
От камней наискосок.
В томной дрёме вся округа.
Я свой сон приберегу,
Ведь рыбацкая лачуга
Здесь стоит на берегу.
На ветру при лунном свете,
У затихшего двора,
Сохнут старенькие сети
На распорках до утра.
А в лачуге, словно леший,
Наклонившись у огня,
С головою побелевшей
Старый друг мой ждёт меня.
На столе дубовом чаши.
Прикоснёмся лбом ко лбу.
Выпьем, друг, за судьбы наши,
Что сплелись в одну судьбу.
Мы любовь и чувство долга
Пронесли через года.
В русском сердце бьётся Волга,
С ней и горе – не беда!
Сенокос
Свои загадочные сны
досмотрят русские берёзы,
и солнца первые лучи
коснутся зелени волос.
В траве холодная роса
блеснёт, как звёздной ночи слёзы.
Под песни острых кос в лугах
начнётся звонкий сенокос.
И запах скошенной травы
наполнит воздух ароматом...
Сухое сено соберут,
в душистые сложив стога,
и песни русские взлетят,
над распластавшимся закатом,
и сон сморит усталый люд,
а ночь рассыплет жемчуга.
Полярная звезда
Бродит в небе Большая Медведица,
Бродит тысячи пропастей лет.
В темноте звёздный мех её светится
И за нею торопится вслед
По небесным просторам, усталая,
Может быть проклиная судьбу,
Её дочка – Медведица Малая
Со звездою Полярной на лбу.
Мореходы, до странствий охочие,
По звезде той сверяли маршрут,
Если ветры им беды пророчили,
Там, где карты и компасы врут.
Непоседы и вечные странники
Добивались великих побед,
И труда, и удачи избранники
Оставляли в истории след. |
 Пайдулов Александр Николаевич
Биографические данные
Родился 18 июня 1956 года в г. Артёмовском Свердловской области. С 1985 года в г. Тольятти. Ветеран ВАЗа. Работал на разных работах. Слесарем, токарем, сварщиком, транспортировщиком на «АВТОВАЗе».
Стихи печатались в журнале «Русское Эхо», в альманахе «Стрежень».
Выпущено семь книжек стихов: «Одолей, моя Родина, смуту!», «На перекрёстке реальностей», «О времени, о жизни, о себе», «Полёт на НЛО», «Взыскующая лира», «Любить всё живое», «Души и страсти, и порывы».
Член Тольяттинского городского отделения Самарской областной писательской организации.
В ноябре 2012 года был принят кандидатом в члены Союза писателей России, а в декабре 2018 года принят в Союз писателей России.
|
|
***
Высокое, чистое небо,
Просторы полей и степей –
Я помню как сон и как небыль
В судьбе быстротечной моей.
Там птицы степные звеняще
Прославят суровый мой день,
И чистый родник, настоящий,
В овражке, где прячется тень.
Пролесок, где тёрн скороспелый,
Шиповник богат на плоды.
И ржанье коней моих смелых,
Резвящихся возле воды.
Всё мило мне в замети этой –
Я свято те дни берегу.
И жаль, не вернуться мне в лето
Туда, с вороным на лугу.
Туман
Кисея вся молочного цвета.
Как мираж в ней деревья, земля…
Прошумело беспечное лето.
Осеняет уж осень меня.
Озираюсь вокруг с удивленьем,
Задушевные вирши творю.
То холодной поры оскуденье
Серебрит и печалит зарю.
Кучи листьев лежат под ногами,
Будто дань отошедших деньков.
А туман всё скользит меж ветвями,
Капли влаги слетают с кустов.
На дорогу размытую гляну:
Вот и кончился летний дурман…
Лишь роса устилает поляну,
Как прощальная песня в туман.
***
Так случилось. Девятого мая
Расцветает сирень. Добрый знак.
И черёмуха, цветом сияя,
Опьяняет…
Как будто бы враг
В прах повержен!
И вновь над страною
Громогласное слышим «Ура!».
Долго бредить
«священной войною»
Будем той, что была как вчера.
И доныне «Землянку»
с «Катюшей»
Мы в российском застолье поём.
Расцветают озябшие души
И сирень у окна с соловьём….
Малая Родина
Всё Поволжье – мне малая Родина.
Лесостепь полюбилась, знать, мне.
Сколько в детстве
и юности пройдено
Километров по волжской весне!
И полынь, и ковыль мне знакомы,
Перелески в привольных степях.
Я повсюду в Поволжье, как дома,
И повсюду – немного в гостях.
Обживусь вот чуть-чуть,
и в дорогу…
Вновь срываюсь я в новую даль.
И зачем? – То известно лишь Богу.
А во мне лишь осталась печаль
По родителям, детству шальному;
По тому, что уже не вернуть.
Но узнал я в родительском доме
Малой Родины светлую суть.
Клён
Раскидистый клён на площадке перрона –
В гудках паровозных оглохший старик.
Вершина его – будто небу подпора,
По-прежнему крепок, могуч и велик.
И силою веет от старого клёна,
И ветрами странствий шальных заодно…
Вот так он по жизни стоит, запылённый…
Железной дороги гудит полотно!
Вот поезд промчится, вершину взъерошив,
И снова клён станет почти молодым…
И хоть он причёской на деда похожий,
Девчонки и парни теснятся под ним.
Когда же гудки паровозные лают
И ветки его и в чаду, и в дыму –
Ему пассажиры здоровья желают,
И машут, и машут, и машут ему…
Накануне 22 июня
Мы не можем доныне смириться
С горькой датой начала войны:
Как могло это горе случиться?
Сколько сгибло людей без вины!
Я смотрю кинохронику часто:
Будто каждый боец мне знаком,
Будто там под солдатскою каской
Был у Бреста
под шквальным огнём.
Отступал.
Прорывался в болотах.
Был в плену.
Умирал, как Джалиль.
В своих чувствах был где-то я…
кто-то…
Возвращался в военную быль.
Сколь пришлось пережить до победы,
Героическим предкам моим!
Грешен я, лишь вживаюсь в те беды,
Из грядущих времён пилигрим…
|
Дорога домой
Из колодца я черпаю воду.
Пью её из ведра. Леденит!
А от зноя притихла природа,
И июльское солнце палит.
Из колодца прохлада исходит.
Запотели бока у ведра.
И вода во мне бражкою бродит –
Из криницы, и прямо с утра!
Облака серебристой отрадой
Протянулись над сонным селом,
Что глядит осуждающим взглядом –
Поделом тебе, брат, поделом!
И, напившись воды, я шагаю
По дороге горячей, сухой.
Молодой… только жить начинаю...
Я из города прибыл домой.
Не очерствел!
Помудрел я с годами, наверно,
Замечаю в суровости дней:
На Россию обрушилась скверна
Безнадёгой глухих пустырей.
Но, как прежде,
люблю я природу,
Неба русского даль, синеву,
Даже если иду в непогоду,
Ожиданием счастья живу.
И от чувства весною щемящей
Принимаю я трель соловья,
Даже если родник
запропащий
Не найду за деревнею я.
Пусть с листвою играется солнце.
Я ещё не совсем очерствел.
Пусть мальчишка
Под солнцем смеётся,
Лишь душою бы он не старел! ***
Доживу ль до России великой?
Или завтра случайно загнусь…
Малой каплей, дождинкою хлипкой
Пронесусь над тобой, моя Русь.
Буду плавать в морях обновлённых,
Не узнает меня даже внук…
И в лугах, чистотой упоённых,
Вас разбудит мой ласковый стук.
И прольюсь я июньской водою,
И на радость внучатых детей
Чистой влагой на время закрою
Горизонт, чтобы стало свежей!
Ну а после, как солнце проглянет,
Громко пели бы радостно песнь
Соловьи. И в рассветном тумане
Я увижу – вы счастливы здесь.
***
Поутру листья жухнут возле дома,
Пестрят платочки жёлтые берёз,
И высь глядится весело,
знакомо,
И солнце светит яркое – до слёз.
А лето незаметно укатилось,
Теряясь
среди парков и аллей,
Лишь бабье лето нам явило милость,
Чтоб май,
июнь
припомнили острей.
Светлее воздух. Чище горизонты,
И дышит негой и покоем даль.
А там дорог асфальтовые ленты
Блестят на солнце.
И судьбы не жаль…
Необъезженный конь
Горячий снег. И конь горячий
В резные сани запряжён.
Дивись народ: Россия скачет
Сквозь все метели на рожон.
Конь – под дугой, в оглоблях сжатый,
По целине и по прямой,
Копыт не чуя, и косматый,
Несётся дикою стрелой.
И ветра свист от бега – в яри!..
Боюсь, уронит седоков.
Он весь в поту, он весь в угаре,
Покрылся инеем с боков.
Ну как вам скачется, миряне?
В лицо охапки снега – влёт...
Горячий снег в полозьях тает,
А конь размашисто идёт… |
 Шевцова Юлия Владимировна
Биографические данные
Шевцова Юлия Владимировна
Автор двух книг стихов «Дуэт» (2000г.) и «Первомайский снег» (2008 г.)
Член Союза писателей России с 2002 г.
Редактор и корреспондент телекомпании ООО «Лада Медиа». Мама троих детей.
Тольятти
|
|
***
Уже слегка заиндевели
Деревья на ветру промозглом.
Тольятти, здравствуй! Акварели
Листов летят тропою звездной.
Тольятти, здравствуй! День ненастный
Разбудит солнечные выси.
И впереди забрезжит счастье.
Взметнутся яркой стаей листья.
И будут звезды и метели,
И небосклон, прозрачно-ясный,
И шум дождя, и птичьи трели.
Тольятти, будь!
Тольятти, здравствуй!
***
Тку полотно своей судьбы,
Сплетая тоненькие нити.
Пространство счастья и борьбы,
Скорбей, находок и открытий.
Узор не ярок, может быть,
Он кажется совсем неброским.
Но хочется любовью свить
Такие разные полоски.
Детишек первые шаги
Несутся легкими стежками.
Друзей, и встречи, и стихи
В единую канву вплетаю.
На ощупь мягко и тепло.
И нитям между пальцев виться.
«Судьбы простое полотно»
Все хочется мне длить и длиться…
Чтобы хватило света дня,
И сил, и красок, и запала
Чтоб ткань осталась от меня
Чтоб зря работа не пропала!
Первомайский снег
До земли долетает и тает,
Не нашедший приют и покой
Этот снег, вдруг нагрянувший в мае:
Невозможный,
нелепый,
шальной.
Хлопья падают – белые птицы,
Забирая весь город в полон.
Так отчаянно к жизни стремиться
Может тот, кто пропасть обречен.
Пелена первомайского снега –
Неожиданная благодать.
Навсегда покидает он небо
Для попытки всю землю обнять. ***
Вгрызаюсь в жизнь, как в сочный плод, –
До самой сердцевины.
С единой мыслью – все пройдет.
Уже проходит мимо.
Сквозь пальцы ускользают дни.
Никто их не считает.
И туфли новые мои
Уж дочка примеряет.
Они, конечно, велики,
Но счастлива дочурка,
Что в этих туфлях каблуки
Подняли вверх фигурку.
Ты так торопишься взрослеть,
Наряды примеряя,
Что понимаю: не успеть
Мне за тобой, родная.
Беги, любимая, вперед!
Весь мир перед тобою.
И мой закат, и твой восход
Окрасятся зарею.
И будет зорька полыхать,
Как жар в груди у сердца.
И этот жар мне оставлять
Тебе, малыш, в наследство.
|
***
Майка с Пушкиным. Всего за 100 рублей.
Отдают буквально за бесценок.
В майке с Пушкиным средь голых королей
Появиться стоит непременно.
Пушкин – стяг, для тех, кто не с толпой,
Кто устал от рыночного рева.
Кто хотел бы узкой тропой –
В Болдино, в Михайловское снова.
Лёгкие заполнить чистотой,
Родниковой сладостью кристальной
Ощутить до дрожи: ты – живой!
На своей земле многострадальной.
Оживут любимые стихи,
Зазвучат волнительные строчки,
Увлекая от мирской тоски
В мир иной, за гранью многоточий...
Музыкой бессмертен музыкант,
А поэт – своим небесным даром.
И не майкой мерить твой талант,
Проданной практически задаром.
***
Памяти деда Стерликова Ивана Степановича
Он лежал средь убитых войной
На пылающем жестком снегу.
И беззвучно шептал: «Я живой.
Помоги! Не останусь в долгу».
Среди груды безжизненных тел
Бесконечную длинную ночь
Он цеплялся за жизнь, как умел,
Только некому было помочь.
Что его согревало тогда?
Что давало надежду и сил?
Фрицем занятые города,
За которые не отомстил.
Да несжатая полоса
Золотистых родимых хлебов.
Нерожденных детей голоса,
Плач сирот и отчаянье вдов…
Он без пальцев вернется домой.
Четверых воспитает детей.
Восемь внуков веселой гурьбой
В День Победы спешат поскорей
О войне расспросить-разузнать
И потрогать рукой ордена.
Только дед не любил вспоминать,
Как жестока была та война –
Отморозила пальцы ему.
Только душу не выстудить – нет!
Защитивший родную страну,
Он живым возвратился, мой дед!
Он живым возвратился, мой дед!
***
Могучий курган, в высоту устремленный.
Над Волгой стоишь ты, величия полный.
И сосны тебя украшают, как свечи
Пытаются волны обнять твои плечи.
Стоишь на дозоре, как доблестный воин,
В своем осознании силы спокоен.
Как стражник, в доспехи земли облаченный.
А рядом с тобой мир такой защищенный.
Над Волгой широкой. Под небом родимым.
Могучий курган, не сгибающий спину.
***
Мы разминулись на целую жизнь.
Только не надо искать виноватых.
Вызревшим яблоком падает вниз
Наше с тобой осознанье утраты.
Веришь ты в несколько жизней, а мне
Хоть бы одну одолеть, не краснея.
Только зачем-то ты послан был мне.
Только зачем-то тебя я жалею.
И для чего-то приходишь во сне,
Не прерывая со мной диалога.
Тонкие ниточки наших теней
Вдруг оживают в ладонях у Бога.
***
Уходящего лета последний глоток
Я хочу смаковать, словно редкие вина.
И его послевкусия терпкий итог
Ощущать, как безбрежное счастье дельфина.
Уходящего лета искристый дурман.
Лучезарного солнца в воде отраженье.
Я поверить хочу в этот сладкий обман
В бесконечность любви, умещенной в мгновенье.
Словно соль раствориться в прозрачной воде
И впитать навсегда это жаркое солнце.
И беспечной синицей порхать по судьбе. |
 Мосин Василий Александрович
Биографические данные
Мосин Василий – родился в посёлке Пельмин - Бор Пермской области в 1956 г., детство прошло в пос. 23кв. Ленинградской области Подпорожского района.
В Тольятти приехал в 1969 году. Служил в погранвойсках, работал аппаратчиком хим. оборудования, дробильщиком, корреспондентом газеты «Химик», диктором радиовещания, слесарем МСР, электрогазосварщиком в НТЦ ОАО «АвтоВАЗ». Ветеран ВАЗа, ветеран труда Самарской области.
Автор семи поэтических сборников «Забылинная сторона», «На скрещенье дорог», «Очищение», «В центре боли, любви и печали», «Предтеча», «Связующая нить», «Веретено судьбы».
Член ТГО СОПО СПР.
Член Союза писателей России.
Живёт в г. Тольятти.
|
|
Времена
Говорят: лихие времена!
А других в России не бывало.
Коли смута, будет и война.
Нет врагов? Не дремлет сатана.
Вот вам кровь цветущего Цхинвала!
Говорят: нет мира без войны.
Да и пира нет без пьяной драки.
Мы не зря в России рождены,
Бранного отечества сыны,
С детства прирождённые вояки.
Ждём подвоха ль и врага извне
И, наверно, к этому готовы:
Меж собой всегда живём в войне,
И звенят на новой целине
Скакунов без всадников подковы.
Нам бы хоть при внуках без войны!
Соберёшь лишь то, что сам посеешь.
Вот и жду прихода сатаны:
Страшен враг, который со спины:
Даже оглянуться не успеешь.
***
Вечер в посёлке. Темень тягучая.
Скован дремотою лес.
Батя добыл керосина по случаю.
Пламя резвится, как бес.
Тени по стенам дрожаще-шипучие.
Где-то бушует прогресс.
Мало ли нас, кого «наша могучая»
Передавила, как пресс?
Это 101-й. Здесь время застывшее.
Спит вековая тайга.
Мир, сотворённый по воле Всевышнего,
Несовершенен пока.
Его удел
Как развенчали имена,
Он «Сталина» не сдал:
Там память, горе и война,
И светлый идеал.
А молодёжь? Ну что она?
Не знает ни фига.
«За Родину! За Сталина!
Вперёд, громи врага!» –
Кричал, идя в атаку, он.
Так искренне кричал!..
А в дни побед и похорон
Он плакал и молчал.
Молчал, не сваливал вину
За вечный «беспредел»
Ни на кого. Его удел –
Выигрывать войну.
Поэт
Как-то шарил на помойке,
томик Пушкина нашёл.
Встрепенулся, встал по стойке –
друга встретил, хорошо…
А на сердце стыдно, горько:
–Ты прости, Поэт, что так
после подлой перестройки
очутились на помойке
и не выбраться никак.
***
Вот так бредёшь по жизни неумело,
И вдруг окликнет кто-нибудь легко:
«Господь с тобой!»
Посмотришь вправо, влево.
И сердце затрепещет: никого.
Коль худо нам – к Нему взываем глас,
А Он невидим, Он везде, Он в нас.
|
Сухари
— Что не спишь, товарищ? —
Я его спрошу.
— Да вот, понимаешь,
Сухари сушу.
Вдруг ещё продлится
Кризис на дворе?
Пожую сухарики,
Сидя в конуре:
В конуре не каплет…
Тихо, сам с собой,
Поскулить, поплакать
Можно над судьбой.
Пронесутся бури.
Сменятся цари.
Скоротаем будни:
Есть же сухари!
***
Как окликнут меня с неба ангелы,
Позовут за Отчизну радеть,
Почитаю святое Евангелие
И пойду за неё умереть.
За Россию, за землю великую
Встану я на последний рубеж,
Как Ослябя, что верой и пикою
От Мамая спасал Радонеж.
***
Господи, храмы Твои берегут
голос молитвенный, тонкий и звонкий,
хоть, как удавка, сжимается жгут
вражеской гонки.
Господи, что ж враги пляшут и ржут,
Русь пропивая, подонки?
Разве не знают, что проклянут
их же потомки.
Сенокос
Вихрастое лето
в самом соку.
Прокошенной лентой
трава на боку
сгребётся граблями,
уложится в стог,
чтоб зимними днями
коровам пирог,
а нам утепленье
и дух бытия,
и значит вращенье
планеты Земля.
Задумана с толком,
жизнь Богом дана,
как в стоге иголка,
без крышки и дна,
как божья коровка –
на небе луна.
Стрельная
Дорогой канительною
взбирались мы на Стрельную –
стрельнуть на след разбойников
иных уже времён.
Блистая гильзой стреляной,
алел закат расстеленный,
как трепет их знамён.
Простор – что даль вселенной
с площадки скальной Стрельной,
но где же караваны на Волге и купцы?
Ужели раскулачены, побиты да постреляны?
И где же те ушкуйники, лихие удальцы?
Пейзажи – акварельные,
боярские, удельные,
на горизонте Волга, Самарская лука.
С возвышенности Стрельной
с восторгом неподдельным
взираем мы на Волгу и дивные луга.
Для нас это семейное,
родное, безраздельное,
и взглядом зачарованным утешимся пока.
Ведь нас с горою Стрельной
связует крест нательный,
а также – Божья вера, великая река.
|
 Чекунов Сергей Павлович
Биографические данные
Сергей Павлович Чекунов – родился в августе 1957 года в Куйбышеве.
В 1976 году окончил Куйбышевский техникум железнодорожного транспорта, отделение «Электротяговое хозяйство железных дорог».
С 1976 по 1978 год проходил службу в воздушно-десантных войсках в Литве и городе Пскове. В 1980 году окончил факультет станковой живописи и графики, отделения ИЗО Университета Искусств. С июля 1988 года работает в Тольяттинском машиностроительном колледже. С 2011 года Сергей Чекунов – член Тольяттинского городского отделения Самарской областной писательской организации Союза писателей России.
В марте 2013 года был принят кандидатом в члены Союза писателей России, а в апреле 2017 года – в Союз писателей России.
|
|
***
Люблю железные дороги,
Дыханье скорых поездов,
Гонимых расписаньем строгим
К вокзалам дальних городов…
Идёт состав, вагон качая,
То на подъём, то под уклон.
А ты несёшь стаканчик чая,
В нём ложки тихий перезвон.
Дорожный чай всегда вкуснее,
Он расположен для бесед.
С ним вдруг становится роднее
Сидящий против вас сосед.
Тот, что вошёл сначала букой,
С котомками наперевес,
За полчаса развеял скуку,
Найдя всеобщий интерес.
И вот уже без ложной прыти,
И без обычной суеты,
Обговорились все событья
И обозначились мечты.
И тема, что важна обоим,
Объединит невольно вас,
Что не заметите порою,
Как подойдёт разлуки час.
И где-то, средь путей вокзальных,
Когда покажется перрон,
Прощаясь, на листке случайном,
Запишет вам свой телефон.
И растворясь в толпе прохожих,
Он потеряется навек,
На всех похоже-непохожий –
Простой обычный человек.
Приволжье
Над обрывистом подножье,
Где всё снегом замело
Прилегло бочком Приволжье –
Средне-Волжское село.
Скрыв под снегом бездорожье,
Вдоль по берегу реки,
Разбрелись дворы безбожно,
Как хмельные мужики.
С невысокими домами,
Что глядят через забор
Полусонными глазами
На распахнутый простор.
Дым над крышами витает,
Даль прозрачна и чиста,
Солнце утро начинает
С белоснежного листа.
И открыто, без обмана,
Здесь живёт простой народ,
Без набитого кармана
И без планов наперёд.
А когда я здесь бываю
На коротких выходных,
С удовольствием встречаю
Всех знакомых и родных.
Жизнь в селе нетороплива
И особенно зимой.
Всё здесь просто, но красиво
И… не хочется домой.
Чебоксары
Ничего о Чебоксарах
Я решительно не знал.
Только то, что город старый,
Только то, что есть вокзал,
То, что Волга омывает
Его правою волной,
И столицей называют
Над Чувашской стороной.
Вот и всё. Но тут недавно,
(Был тогда цветущий май)
Вдруг, негаданно-нежданно,
Посетил я этот край
И увидел дивный город,
Город Храмов и Церквей,
Где мосты застыли гордо
Парой каменных бровей.
Солнце в радужных отливах
Над фонтанами цветов
Чебоксарского залива,
Возле волжских берегов.
Много памятников разных,
И музеев, что не счесть.
Побывать здесь – просто праздник,
А мечта – родиться здесь!
Я влюбился в этот город
Сразу – раз и навсегда.
Он и древен, он и молод –
Не берут его года...
...Я был рад, для рифмы пару
Вдруг найти в таком ключе –
То, что город Чебоксары,
Как и я на букву «Че...».
|
***
Я тебя проводил на перроне вокзальном,
Ты покинула город, и он опустел...
Фонари, свесив головы, смотрят печально
И толпятся слова, что сказать не успел...
А состав посветил мне последним вагоном
И пропал в лабиринте железных путей.
Своим стуком колёс засчитал перегоны,
Под мигающий зов светофорных огней.
Я тебя проводил и себя обездолил,
И в душе затаилась щемящая боль...
Захотелось к твоим прикоснуться ладоням,
Скорый поезд догнать и уехать с тобой...
Всё звучали слова, что прощаясь сказала
Ты, билет свой плацкартный в руках теребя...
Под шептанье дождя и дыханье вокзала,
Я вдруг понял, как мне не хватает тебя...
***
Кто-то любит парус, под упругим ветром,
Кто-то любит горы, карабин и крюк,
Кто-то любит поиск вечного ответа –
Где дорога к счастью пролагает круг.
Кто-то любит слушать песни под гитару,
А кого-то манит тишь библиотек,
Кто-то наслаждаться кинофильмом старым,
Кто-то обожает танцы дискотек.
Кто-то любит строки рифмовать в тетради,
Кто-то любит ночью греться у костра...
Я скажу вам просто: «Я люблю Тольятти!», –
И признаться в этом мне давно пора.
Названное выше, тоже мне по сердцу,
Всё понятно, близко, всё в ладу со мной,
Но Тольятти – это в мою душу дверца,
Что всегда открыта летом и зимой!..
Мне совсем не надо объяснений страстных,
Мне куда важнее средь осенних стуж,
Находиться в томном ожиданье счастья,
Когда звёзды светят в отраженьях луж.
Следуя дорогой, что лежит под горку,
Где когда-то жили прадеды мои,
Жду, когда за лесом я увижу Волгу,
И меня ведут к ней свечи-фонари.
«Я люблю Тольятти!» – это не кокетство,
Это не причуда праздничного дня.
И с печальной грустью, возвращаясь в детство,
Думаю – Тольятти...Это – часть меня!
***
Я тебя никогда не любил;
Ни зимой, ни весною, ни летом,
Ни тогда, когда рядышком был,
Ни тогда, когда прятался где-то.
Я тебя никогда не любил
И во снах тебя вовсе не видел.
Но зато – я тебя не забыл,
Но зато – я тебя не обидел.
Я тебя никогда не любил
И совсем замечать не пытался,
За фигурой в толпе не следил
И навек потерять не боялся.
Я тебя никогда не любил
В том обычном для всех пониманье.
Ты была, и с тобою я жил
Где-то рядом, на расстоянье.
Всех, кто были – давно позабыл,
Их, пожалуй, могло быть и больше.
Я тебя никогда не любил,
Чтоб любить тебя дальше и дольше. |
 Минкина Ирина Семёновна
Биографические данные
По образованию инженер-электрик по автоматизации. Работала на Волжской, ныне Жигулевской ГЭС. Имеет звания «Почетный энергетик» РФ, «Почетный энергетик ТЭК» РФ, «Заслуженный энергетик Самарской области». В настоящее время пенсионер.
Руководитель художественно-поэтического Салона «Любава» в городе Жигулёвск. Включена в энциклопедию «Лучшие люди России» в 2011 году, лауреат областной акции «Женщина Самарской области – 2017» в номинации «Общественный деятель».
Автор 11 книг, в том числе двух исторических поэм, трёх повестей, двух поэтических сборников, сборника легенд «Сказы Кавказа», сборника басен и двух детских книг для дошкольников и младших школьников. Редактор трёх антологий, две из которых выпущены к 60-летию и 65-летию города Жигулёвска, одна – к 70-летию Великой Победы, Редактор двух поэтических сборников местных авторов. Публикации подборок стихов были в периодической печати в журналах «Русское эхо», «Стрежень», «Сызранская излучина», «Енисейка», «Новый Енисейский литератор», а также в газетах Жигулевска, Тольятти.
Кандидат в члены Союза писателей России, а в декабре 2018 года принята в Союз писателей России.
|
|
Река...
Растрёпанные кудри облаков.
Надежды. Ожидания. Сомненья.
Душа – река в оковах берегов,
Порогами отмечено теченье.
То мягкий плёс. То грозный перекат.
То тишь да гладь. То шквалистая буря.
То трепетный рассвет. То огневой закат.
То звёздный мрак. То глубина лазури.
Душа – река, во времени течёт
В неведомую даль от колыбели,
Неудержимой силою влечёт
Её вперёд через пороги, мели.
Когда-нибудь до устья добежать
Ей доведётся, хоть покой не манит,
Чтоб растворить былую прыть и стать
В бескрайнем, равнодушном океане.
И всё-таки река души не зря
Торопится до устья от истока,
Вселенского познания заря
Свет мудрости ей дарит понемногу...
Кочнево
Много в памяти всякого прочего
Невзначай накопилось в душе,
Но деревню названием Кочнево
Мне забыть невозможно уже.
Словно в дальней дали, в лёгком платьице
Сквозь потери, сомненья, года
Снова детство по тропочке катится
Мимо сада и леса туда.
На опушке встречается ельничек,
Да берёзки застыли гурьбой,
Поверяют мечтания девичьи,
Лёгкий ветер манит за собой.
В мураве изумрудной под кронами
Величаво торчит мухомор,
А в тени, под ветвями укромными
Подберёзовик держит дозор.
Шаг за шагом, берёзки да ёлочки,
Наполняется мой кузовок;
Мягко ластятся ветви – иголочки,
Словно нет ни забот, ни тревог.
Расступается лес, до околицы
От дорожки с обеих сторон
Рожь волнистая по ветру клонится,
Да таинственный слышится звон.
Голубеют глаза васильковые
Меж колосьев желтеющей ржи,
Окоём стянут леса подковою,
Светит солнышко, ястреб кружит.
Палисадник, крылечко да лавочка,
Пирожки да с парным молочком…
Словно было всё только что, давеча:
То в душистое сено ничком,
То в амбар, где, едва обмолочено,
По ладоням струится зерно,
То на луг, где бурёнки из Кочнева
Ждут хозяек, меня заодно…
Борщаком затянулись обочины,
Рожь не сеется, нет васильков,
Только помнится прежнее Кочнево,
Да гостей поджидающий кров
С мёдом сотовым полною чашею;
Только верится, время придёт,
Над обманутой Родиной нашею
Солнце новой Победы взойдёт.
Без Любви и Труда не отсвятится
Действо чести средь горя и лжи;
Только верится, в ситцевом платьице,
Коли дело по совести сладится,
По тропинке, вдоль спеющей ржи,
Детство к счастью опять побежит…
Тройка
Лето. Солнце. Русь – мадонна
В изумрудно-голубом.
А на сердце боль бездонна,
По дороге пыль столбом:
Мчится бешеная тройка,
Закусили удила
Кони с давней перестройки;
Если жечь, так всё дотла,
Разрушать – до основанья,
Не гадая наперёд,
Что за вздором упованья
Есть обрыв и поворот.
Над обрывом Русь – мадонна
В изумрудно-голубом.
Солнце. Лето. Боль бездонна,
По дороге пыль столбом…
Верить хочется: возница
Образумится в пути,
К обновленью тройка- птица
От обрыва полетит.
Стихи о России…
К 120-летию со дня рождения
Сергея Есенина
Пора урожая в рязанском селенье –
Обычное вроде бы жизни явленье,
Но всё же листвой золотою просеян
Луч солнца не зря был однажды: Есенин
Пришёл откровением бабьего лета,
Возможно, из алого выткался света,
Который разлит был румяной зарёю
По глади озёрной творенья игрою.
Явился Есенин, чтоб песни печали
В лихую годину яснее звучали,
Чтоб сердце щемило, когда, пролетая,
Звала за собой журавлиная стая,
Чтоб прямо с небес из таинственной сини
Струились по свету стихи о России,
Что трель соловьиная утром весенним,
Во славу Творца и душе во спасенье.
Извечно милы нам Природы картины:
Опавшего клёна и тонкой рябины,
Костром полыхающей, видимо, к стуже,
Растраченных лет всё сомнения вьюжат...
Выходит, листвой золотою просеян
Луч солнца не зря был: родился Есенин,
Чтоб прямо с небес из таинственной сини
Струились по свету стихи о России.
Мой Пегас
Э.К. Анашкину
Мой Пегас не любит стойла
И не жалует узды;
Он рождён для воли вольной,
По степи торить следы,
Мять копытами ковыльный
Тканый травами ковёр;
Чужд ему угрюмый, пыльный
Шлях, пробитый с давних пор.
То ли дело, свежий ветер,
Крылья счастья за спиной!
Лучше нет на белом свете
За свободою хмельной
Мчаться поступью игривой,
Даже зная наперёд,
Что в пути и хвост, и гриву
Буйный ветер разовьёт,
Дух от скорости захватит,
Сил достанет не всегда.
За свободу горько платят,
Но горит судьбы звезда.
Мой Пегас не любит стойла
И не жалует узды;
Но при случае достойно
Он не портит борозды,
А потом упрямый, сильный
Снова рвётся на простор
Мять копытами ковыльный
Тканый травами ковёр,
Безоглядно мерить вёрсты,
Что ложатся на пути;
Жизнь слагается не просто,
Жить – не поле перейти.
Но Пегас рождён для воли,
Чтоб копытом на скаку
На скале Любви и Боли
Высекать огонь-строку…
|
Летнее утро
Летнее утро. Лазурь над водой
Столь безмятежной и столь голубой,
Словно к добру устремился весь свет,
Словно нигде ни сомнений, ни бед.
Вот бы сберечь этот трепетный рай
В сердце, в душе, не пролить через край!
Хочется верить, что память вернёт
Это видение, если придёт
В мир поднебесный тоска и ненастье;
Сердце припомнит мгновения счастья,
И обретутся к деянию силы
Для процветанья любимой России.
Будут ещё и надежды, и встречи,
Золотом осень окутает плечи,
Вызреет пышных плодов урожай.
Верно, тогда станет чуточку жаль,
Что впереди только стужа и вьюга.
Жизнь, как известно, стремится по кругу.
Недолговечна лазурь над водой
Столь безмятежной и столь голубой,
Что к обновлению раненой птицей
Снова душа безрассудно стремится,
Словно раскинут над ней до сих пор
Чистого неба бескрайний простор.
Словно ещё не подрезаны крылья,
Словно возможно единым усильем
Преодолеть притяженье земное,
Что именуется роком, судьбою,
Чтоб в небеса на рассвете взлететь
И вдохновенную песню пропеть...
Облака
Облака на синем небе –
Словно тучные стада;
Вместе с вами нынче мне бы
Улететь в тот край, куда
Не придёт беда шальная,
Не взметнётся горя гром.
Есть ли та страна? Не знаю.
Только в небе голубом
Облака куда-то мчатся;
Может, ведают они,
Где тот край, и, может статься,
Счастья там горят огни!?.
Поздний вечер. Море. Звезды.
Дымка укрывает даль.
Ничего ещё не поздно,
Хоть минувшего и жаль.
Убежали в неизвестность
Облака за горизонт,
Замирает где-то песня,
Завораживает сон.
Будет утреннее солнце
Детство новое ласкать;
Чашу жизни пью до донца,
Что ж, Природе исполать!
Поздний вечер. Море. Звезды...
Только мнится иногда,
Что ещё не слишком поздно.
Так сияй, моя звезда!
Под звёздным небом…
Я стою под звёздным небом,
Целый мир лежит вокруг;
Над Землёй подняться мне бы,
Разорвать привычный круг.
Надо мной открытый космос
С тропкой Млечного Пути,
По которой манят звёзды
К тайнам вечности идти.
Только сила притяженья
Крепко держит на Земле,
Только неба отраженье
Беспокоит душу мне.
И она стремится к звёздам
От извечной суеты,
Чтобы рано или поздно
Из сомнений маяты
Над Землёй умчаться в небыль,
Разорвав привычный круг;
Я стою под звёздным небом,
Целый мир лежит вокруг.
Прости…
Прости, всеведущий Создатель,
Мне вольный и невольный грех!
И пораженье, и успех
Равно влекут меня к расплате,
На страшный суд людской молвы,
И лицемерной, и жестокой.
Без оправданий, без упрёков
Приму, что выдумали вы,
Друзья-завистники. Простите
Мне смелость честью дорожить,
Крутые встретив виражи
Судьбы, обманчивой в зените.
И ненавистников простить
Прошу меня; без укоризны
Пусть от рождения до тризны
Достойно вьётся жизни нить.
Прости меня, Земля и Небо,
За слово, дело, чувство, мысль;
Во всём есть сокровенный смысл,
Постичь неведомое мне бы.
Простите, люди и зверьё,
Всё сущее на белом свете,
За то, что мы порой, что дети,
Стремимся доказать своё.
Прости, всеведущий Создатель,
И вольный, и невольный грех!
Прошу прощения за всех;
Грехов Земле навечно хватит.
Пусть все мы искренне, не с виду
Отпустим ближнему обиду.
Пусть в целом свете навсегда
Исчезнут зависть и вражда.
Пусть щедростью Твоею вновь
Над миром царствует Любовь.
Нам свыше предначертано…
Нам свыше предначертано любить
Всех, кто идёт по жизни с нами рядом,
Ни славы не желая, ни награды,
Ведь каждый миг последним может быть.
Ведь каждый миг последним может быть,
Пусть никогда душа не станет чёрствой,
Дарить тепло сердечное так просто,
Чтоб не рвалась связующая нить.
Чтоб не рвалась связующая нить
Любви, надежды, веры, так не много
Запомнить надо, уходя в дорогу:
Нам свыше предначертано любить. |
 Черняев Николай Андреевич
Биографические данные
Родился 19 мая 1958г. в посёлке Зелёная Роща Челно-Вершинского района Куйбышевской области.
После службы в армии окончил Усольский сельскохозяйственный техникум и двухгодичные Православные катехизаторские курсы при Поволжском православном институте Святителя Алексия Московского.
Работал комбайнёром в колхозе, электромонтёром в районах Крайнего Севера, наладчиком на Волжском автомобильном заводе.
Автор более ста внедрённых в производство рационализаторских предложений и изобретений. С 1981 года живёт в городе Тольятти. Ветеран ПАО «АВТОВАЗ».
Автор поэтических сборников «Тихий причал», «Старые письма».
Кандидат в члены Союза писателей России.
|
|
На пороге веков
Над полями небо хмурится,
Не курлычут журавли,
Лишь избёнка сонной курицей
Пригорюнилась вдали.
Над крыльцом навес как звонница.
В кадке свежая вода.
И, судьбе смиряясь, клонится
Ветру в ноги лебеда.
В этой маленькой обители,
Не презрев крестьянский труд,
Чьи-то старые родители
С Божьей помощью живут.
По старинке ночью молятся:
Светлый месяц им как брат.
На погосте за околицей
Их родители лежат…
Внешний мир гудит пожарами,
Убыстряет время бег…
У порога люди старые
В двадцать первый смотрят век.
Старые письма
Читаю письма, как стихи:
И грусть коснётся лёгкой тенью,
И пожелтевший лист ольхи
Мелькнёт, кружась во мгле осенней.
Мой дальний тихий уголок!
Твоей печали не нарушу.
Я, словно сорванный листок,
В родных краях оставил душу.
Я в детских снах прохладу пью,
Мне как молитва – даль святая.
Развей! Развей же грусть мою
По ветру, осень золотая.
Дохни теплом заветных мест,
Где в доме ветхом, свечкой тая,
Несёт безропотно свой Крест
С любовью к сыну мать седая.
Малая родина
Мест много тихих у природы,
Где благодатно, как в раю.
И буду помнить я сквозь годы,
Что жили мы в таком краю.
Глухой овраг травой заросший,
На взгорке старые кресты.
В полях тропа к Зелёной Роще –
Посёлку дивной красоты,
Где родники журчат согласно
И с той, и с этой стороны…
Казалось, – Небу неподвластно
Развеять воздух старины.
Но человеческая сила
Наш тихий сократила век.
Так чем она не угодила,
Скажи, неведомый стратег!
Мне боль в душе нести сквозь годы:
Её не вычерпать до дна.
Мест много тихих у природы.
Мест много. Родина – одна.
Ночёвка
Заплутался в тумане рассвет,
Лось в осиннике ходит кругами.
Идол каменный тысячи лет
В ночь незрячими смотрит глазами.
За урочищем – тёмный овраг.
Волчья спряталась в логове стая…
Вот и я, как последний чудак,
По судьбе безоглядно плутаю.
И, презрев к человеку вражду,
Где-то гулко заухали совы.
Здесь костёр у камней разведу
И прилягу на лапник еловый.
Будут сонмы языческих душ
Над костром в колыбели качаться,
И – усталому – дикая глушь
Мне приветливой станет казаться.
Пусть ночные тоскуют сычи,
Пусть лохматый качается ельник, –
Берегут мою душу в ночи
Божья Матерь и крестик нательный.
|
***
Плывут, клубясь по небосводу
Кадильным дымом, облака.
Закатный луч упал на воду,
И вглубь раздвинулась река.
И всё вокруг переменилось.
И как-то сразу, неспроста
Речная галька заискрилась
Огнём вечерним у моста.
Гряда кувшинок ратью длинной
В речной раскинулась глуши.
И тень свою, как щит былинный,
Надвинул дуб на камыши.
И в поле дымное ржаное
Посланник солнечный проник.
И душу тронул за живое
Закатный луч в последний миг.
***
Румяные спят облака
На красных ладонях заката.
С ручьями прощаясь, река
Бежит торопливо куда-то.
Петляет в горах вдалеке,
С крутыми теснинами споря,
А дальше уже налегке
Низинами тянется к морю.
И устьем окончится бег,
И стихнет речное теченье…
Не так ли живёт человек
Для высшего предназначенья?
***
Заалело небушко, как в сказке.
Ветер останавливает бег.
И зима, разбрызгивая краски,
В алый цвет окрашивает снег.
Солнышко качают, словно братья,
На ветвях дубы-богатыри.
И, красуясь, трутся на закате
Грудками о зорьку снегири.
***
Зарастают поля лебедой,
И духовная слабнет опора.
Время вновь кровоточит бедой.
Волны смуты накатятся скоро.
Мир лукавый с пророческих лет
Грех восславил мерилом свободы.
И хулится Священный Завет
Под водительством западной моды…
Князь Владимир – заступник Руси!
Ты крестил нас в годину седую, –
Помолись у Престола, спаси
От попрания Веру Святую.
И, восстав с преклоненных колен,
Преисполнившись Духом единым,
Вновь у древних порушенных стен
Соберём на защиту дружины.
И в назначенный праведный час
Выйдем Ратью Святой на стремнину,
Чтобы в Русской земле не угас
Век, предательски раненный в спину.
***
На изломе времени в северном краю
Убивали вороги Родину мою…
Сыновьями брошена, как больная мать,
Ослабела Родина, стала угасать.
Закрома разграблены, фабрики стоят.
У людей обманутых отрешённый взгляд.
На угодьях пахотных голь да лопухи…
Русь моя распятая! За свои ль грехи?!
Пробудитесь, витязи, сбросьте дрёму с плеч!
Страшен злому ворогу богатырский меч.
Дева Богородица, расстели покров,
Защити кормилицу от её врагов.
Пусть сойдут былинные ратники с Небес,
Вспыхнет, как знамение, Православный Крест!
За Россию-матушку встанут сыновья…
У Креста поднимется Родина моя.
***
Вот она суть изначальная:
Марево дымных полей,
Старая школа начальная,
Детство в деревне моей.
Мост и вода родниковая.
Первых ромашек букет.
К дому ступенька дубовая.
Мама, которой уж нет.
Запах полыни и творога.
Звон вылетающих пчёл…
Боже мой, как же мне дорого
Всё, от чего я ушёл!
Может, ещё и не пройдено
Главное в долгом пути?..
Снится мне малая родина, –
Лучше её не найти. |
 Гоголевич Татьяна Евгеньевна
Биографические данные
Родилась в 1964 году в г. Тольятти. В 1979 закончила математическую школу в Тольятти, в 1988 г. – дневное отделение лечебного факультета Куйбышевского медицинского института им.Д.И. Ульянова, в 1989 – интернатуру по психиатрии, в 1999 г. – заочную аспирантуру на кафедре психотерапии Российской медицинской Академии последипломного образования (Москва). Кандидат медицинских наук; защитила диссертацию по психиатрической специальности на тему: «Краткосрочная терапия творческим самовыражением пациентов с шизоидной и психастенической психопатиями».
Творческая биография: книга стихов «Алые яблони», 2004, книга прозы «Мой остров», 2009, книга прозы «Взгляд против солнца», 2017 г. Рассказы из книги «Мой остров» переведены на итальянский язык и опубликованы в 2013 г. в Италии одноименным изданием.
Четырежды лауреат областных литературных конкурсов Самарской области. Вошла в 4-томник «Анталогия современной литературы «Наше время».
Лауреат премии журнала «Юность» за 2012 г. им. В. Катаева. Лауреат Международного литературного Чеховского конкурса в номинации «Моя жизнь» за рассказ «Рождество» (2013). Постоянный автор литературных журналов «Стрежень», «Город» (Тольятти), «Русское Эхо» (Самара), «Лесной орех» (Москва).
Член Тольяттинского городского отделения Самарской областной писательской организации.
Член Союза писателей России.
Живёт в Тольятти.
|
|
ОКНО
Рассказ
История случилась в первое дежурство нового года – должно быть, на следующий день января. Поликлиника отдыхала, но психиатрический диспансер, занимавший часть второго этажа с отдельным входом, в то время приравнивался законом к спасательным службам и работал в одном режиме с ними.
Я хотела бы отрезать случившееся от собственной жизни и оставить в памяти небольшим эпизодом, случаем из практики, а лучше забыть совсем. Но почему-то не могу.
Мне было двадцать с лишним – немногим более полутора лет я была замужем и всё ещё счастлива настолько, что не понимала этого. Новогоднюю ночь не помню. Не ранним вечером накануне моего дежурства приехал муж с нашим свадебным свидетелем, и новый год для меня начался в это время. Муж и наш общий друг доучивались на факультете электроники и программирования политехнического в другом городе; староста и комсорг группы, уверенность – как же иначе! – в счастливом будущем. Им оставалось полтора года, казавшихся мне вечностью. Муж подрабатывал и приезжал ко мне лишь два-три раза в месяц, и часто с ним увязывался кто-то из друзей.
Комната на восьмом этаже достраивающегося общежития (пол-этажа горздрав арендовал у пединститута, снимавшего половину здания трикотажной фабрики) из-за запутанной бюрократической временности ощущалась взятым напрокат воздушным шариком. Общежитие стояло на пустыре. Город тяжело окружал пустырь и вдруг пропадал в нём; от загруженной автомобилями дороги до самого леса тянулась двухкилометровая полоса пустоши. В полукилометре друг от друга торчали три кирпичных коробки. Первая начиналась у дороги, моя была средней. Позднее этот район застроился так же невозможно тесно, насколько был прозрачен тогда: только три красных прямоугольника, дикие трава и птицы, вившие гнезда на пожарных лестницах общежитий. Она служила нам больше местом встреч, чем жильём; иногда хрупким убежищем для меня. В ней не заводилось лишнего. Из своего у нас имелись музыка, постельное бельё и хороший чайный сервиз; остальное отыскивалось в комиссионках или доставалось из третьих рук; однако друзьям нравилось у нас – они влюблялись в нашу комнату или в кого-нибудь из нас, и заглядывали чаще, чем нам бы того хотелось.
Перед новым годом откуда-то появилась охапка еловых ветвей. На потолке над тахтой, в нише между шкафом и окном натянули верёвочный каркас, оплели ветвями, в пещеру с еловым потолком свисали блестящие шары на длинных нитях. Еловая смола наплывала на нитки шариков мерцающими потёками. На снимках, сделанных в три часа ночи, двенадцать метров комнаты кажутся некоторым неопределяемым замечательным пространством. Наш друг в костюме, муж без пиджака, но его рубашка еще немного сохранила следы утюга, гитара, чудесные чайные чашки, смеющиеся нежные глаза, свечи, сияние разбившегося вскоре хрусталя, древний отсвечивающий шёлк на окнах. Бамбуковые стволы на куске хлопка, висящего над тахтой вместо ковра, на фото такие же живые, как еловые ветки.
Уже после этого пили кофе и шампанское, а в семь мне следовало быть на остановке. Я вышла десять минут восьмого и чуть-чуть опоздала на троллейбус, проходивший мимо нас в начале восьмого.
Обычно морозы приходят к нам немного позднее нового года; но тот год был холодным с самого начала. В ночь с первого на второе похолодало еще больше – с минус двадцати до тридцати. Заоконный градусник затянуло инеем; впрочем, в ту зиму у меня всё равно не было по-настоящему тёплых вещей. Минут за пятнадцать сильно замёрзла. Обжигающий колкий туман стоял над пустырём, скрывая соседнее общежитие и дома за дорогой, по которой ходил троллейбус. Пустырную траву густо обсыпал всё тот же иней - некрасивая осенью, она похорошела, замерцала ёлочной игрушкой. Таким же инеем быстро покрылась моя одежда.
Даже в троллейбусе вился этот туман, просачиваясь в щели. При тусклом троллейбусном электричестве было видно, что внутри него идёт снег, мелкий как песок. Я надеялась, что рабочий день окажется коротким, и к полудню вернусь. После моего дежурства мы собирались покататься на лыжах, и почти детская радость окатывала меня при мысли о лыжах, несмотря на предстоящую работу и то, что я не выспалась.
Ночной поликлинический сторож уже открыл двери. В диспансере горел свет, закипали шприцы в процедурном. Кроме врача, т.е. меня, на дежурство выходили регистратор, медсестра процедурного, санитарка и кабинетная медсестра. Возле моего кабинета сидели пациенты. Всегда находились любители появиться в субботу или праздничное дежурство с утра пораньше; непогода их не останавливала. Так приходили хронические больные за бесплатными таблетками либо сделать положенный раз в месяц укол. Между «пациентами выходных» выделялась группа «праздничных». В праздники очередь меньше, но кроме того, ты в праздник идешь туда, где тебя ждут, пусть даже по долгу службы.
По-настоящему я поняла всё это потом, как и то затаённое волнение, с которым медсестры и санитарки каждый декабрь заново вырезали снежинки из тонкой белой бумаги, развешивали гирлянды и ставили ёлку - высокую, под потолок, пушистую сосну. Всегда лучшую – выбирали как только они появлялись. Со времён одного из легендарных главных врачей в диспансере хранились очень красивые ёлочные игрушки; их коллекция каждый год пополнялась – сотрудники приносили из дома.
Сначала мне показалось, что больных в диспансере слишком много. Однако ждали меня всего несколько человек, остальные пришли на уже назначенные уколы или «просто так». Одна больная с застывшим лицом сидела напротив ёлки. Мне потихоньку объяснили: это хроническая больная, которая всегда приходит в первое дежурство нового года, проходит к наряженной ёлке, садится напротив и сидит до конца рабочего дня. В то дежурство я увидела её впервые и только успела отметить цветок из проволоки с неровными ткаными лепестками, как брошь приколотый к вороту много лет назад вышедшего из моды кримпленового пиджака.
Не было девяти, когда, освободившись, я сунула кипятильник в небольшой треснутый кувшин, служивший чайником, заварила чай, выпила две чашки и окончательно проснулась. Ещё раз поставила воду для чая и подошла к окну. Я принимала тогда в маленьком кабинетике – дверь в ряду других по коридору, только комната вдвое меньше положенного по нормам безопасности психиатрического кабинета; они в то время соблюдались. Перед новым годом в моём собственном начали какой-то срочный ремонт, и меня переселили.
Здание поликлиники имело изгибы и выступы. Из-за этого за окном моего временного кабинета образовывалось что-то вроде патио – земляного (а теперь снежного) квадрата, вдающегося в тело поликлиники. В нём росли высокие раскидистые ивы, переплетённые между собой. Я не любила тот кабинет из-за малого расстояния между мной и пациентом, но больным он нравился как раз из-за камерности, прижимающихся к окнам деревьев и прилетающих в кабинет птиц. Они так и лезли в форточку, особенно в холода – синицы и снегири. Пациенты воспринимали это божьим знаком. Я не возражала против снегирей, но синицы наловчились нырять в мою тумбочку и прямо в ней расклевывать бутерброды с маслом и жидким кусочком колбасы. Растроганным пациентам, я, конечно, этого не объясняла. Перед перекусом наглецы фланировали на стол, усаживались между мной и больным и рассматривали нас, вертя головами.
Форточка в кабинете регулировалась специальной верёвкой. Мы приоткрывали её и в морозы. Мне казалось, я оставляю буквально микроскопическую щель, однако божьи твари просачивались в неё, а если в сильную стужу форточка оказывалась закрытой, собирались на оконном переплёте большой стаей и отваливали её напором. Случалось, они становились невыносимы. Я взяла у сестры-хозяйки большую толстую линейку и как бы нечаянно задержала у себя. Линейка лежала на столе, и мои знакомые птицы отлично знали её назначение, как и то, что я не воспользуюсь ею при пациенте. Вообще говоря, она мне не помогла – я не однажды ловила синиц и снегирей руками, чтобы выбросить на улицу, но от линейки они уворачивались.
Она пришла около девяти – женщина, задержавшая нашу смену до трёх, максимального времени дежурства, когда закрывалась сама поликлиника. Хорошо помню последние минуты перед её появлением – бесхитростные подробности мира, в который я уже не смогла вернуться. Я налила горячего чая уже просто для удовольствия. Оставив остывать на столе, подошла к окну. До сих пор помню, как пахло чёрным чаем и заваренными вместе с ним летними травами: лепестками шиповника, земляничным листом, душицей. Воздух за окном лишь чуть-чуть начинал голубеть. Шёл снег. Он ложился всё гуще, свисающие тонкие веточки ив утолстились и не казались гибкими. Снег блестел, как блестит только очень холодный снег. Свет от окна падал на деревья и снег под ними нестрогим золотым квадратом – идущий снег и снег на ветвях рассеивали его, размазывая световой отпечаток. Золотистые штапельные занавеси (в спешке не нашли других) придавали отражению жаркий мандариновый оттенок. В треугольнике, образованном отведенной мною шторой, свечение усиливалось и искрилось – словно там горели миллиарды крошечных лампочек.
Окна в поликлинике мыли специальным раствором, чтобы они не зарастали инеем, но ниже минус двадцати он всё же касался стёкол мелкими точками, невесомой пеной. Сквозь это смутное кружево проступал в синеве за деревьями многоэтажный панельный дом. Когда я только пришла на работу, его скрывала абсолютная чернота. Он и теперь казался далеким, как если бы стоял где-нибудь за рекой. В нём все ещё спали. Сквозь косые полосы снегопада светились три-четыре разноцветных расплывчатых огонька – розоватое, жёлтое, зелёное.
Тут она постучала в дверь. Она выглядела не празднично: первое, что невольно увидела после приходивших до неё. Наших больных, одетых бедно и часто нелепо, в то утро отметила печать праздника. Запомнились зелёный «как ёлка» галстук-бабочка на пациенте-хронике и дырявая шаль с бахромой на молодой пациентке («не доходят руки залатать – все равно одеваю только на выход») с прорехами, скреплёнными канцелярскими скрепками. И штопанные шёлковые чулки – при минус тридцати! – на другой пациентке, почти такие же пожившие, как она сама, надетые потому что когда-то она была в них счастлива; старые чулки и старинная заколка с камушками в волосах: вещи, одинаково дорогие для неё.
Одежда новой посетительницы была обычной: свитер цвета топлёного молока, чёрные брюки мужского покроя, тёплые сапоги или ботинки. Она оделась, чтобы ей было тепло. Нет: она начала одеваться, чтобы одеться тепло. Но куртка оказалась демисезонной, и не было ни шапки, ни перчаток, ни шарфа. Она вошла и несколько секунд стояла окаменев, прежде чем обвести взглядом кабинет, не задержав его на мне, человеке в белом халате. Я попросила её сесть. Она послушно села.
Немного не так: прежде она сняла куртку, поискала взглядом вешалку, вышла в коридор, положила верхнее на стул в уже пустом коридоре, и, снова войдя, села. Её движения выглядели механическими. Она не заговорила сама. Я спросила, кто она и на что жалуется. В ответ она попросила таблетку от головной боли. Я повторила первый вопрос. «Неважно, – сказала она, – я женщина… я просто женщина». Я подумала, что изо всех определений к ней отчего-то меньше всего подходит это слово – хотя она была среднего роста или чуть выше, правильно сложенная, с хорошей осанкой, развёрнутыми плечами манекенщицы или пловчихи, красивой небольшой грудью и красивыми руками, и целой гривой густых темно-каштановых волос. Но она словно бы не имела пола, или, скорее, уже не была женщиной, и это необъяснимо считывалось.
Когда она зашла снова, я объяснила, что у нас так положено – завести карточку в регистратуре или сделать запись в журнале, поскольку она пришла на приём. «Я не на приём, – ответила она, – мне только нужна таблетка от головной боли. Это ведь поликлиника?» «Да». «У вас горело окно, и я зашла». Она замолчала. Прямо между нами на столе стояла чашка с чаем, я отодвинула её. Взгляд женщины тяжело последовал за чаем – теперь она смотрела на него, не отрываясь. Опять молчание. Я повторила: чтобы назначить средство от головной боли, нужно сделать несколько записей: фамилия, имя, как именно болит голова. «Просто нужна таблетка от головной боли. У Вас нет таблетки от головной боли?» – она немного приподняла лицо, но не смотрела в глаза. Она выглядела утомлённой и видимо сосредотачивалась, когда я задавала ей вопросы. «Можно мне чаю?» - спросила она. Я пододвинула к ней чашечку на блюдце, ложечку и сахар. Она положила четыре куска и выпила чай, и только после этого посмотрела на меня, опять же не в глаза: её взгляд приподнимался и словно падал. «Нужно сказать свои имя и фамилию?»
«Скажите любую, в конце концов, я же не спрашиваю у Вас паспорт». Она назвала фамилию, имя, год рождения. «Часто у Вас болит голова?» «Не помню. Сегодня заболела». «Вы с чем-то это связываете?» «Да, – сказала она, – я не спала всю ночь». Она провела ладонью по лицу, по голове, стряхивая влагу с волос – только теперь я заметила, что в них поблескивает не до конца растаявший снег. «Мне лучше немного. Можно ещё чаю?» Было видно, что ей действительно лучше, хотя бледность проступала сквозь смуглоту. Я поставила чайник и не без чувства некоторой нереальности пошла в соседний кабинет, где медсестры пили чай, за второй чашкой. Вместо чашки мне дали стакан – решили, наверное, что для валериановых капель (я держала в кабинете пузырёк с легким успокаивающим).
Приоткрылась дверь: кабинетная медсестра спросила, не нужна ли помощь; закрыла дверь. Больше в диспансере никого не было.
Пока заваривался чай, я сказала женщине, что напишу направление к невропатологу, но для этого ей следует подробнее рассказать о головных болях. «Не нужно направления, – сказала она, –просто я не спала всю ночь. Мне легче от чая». Я ощутила себя, наконец, готовой сказать ей, что она не может сидеть у меня весь день и пить чай. Должно быть, прочувствовав это, она принялась – с видимым усилием – подбирать слова. «Вы можете выписать анальгин?» На секунду мне показалось, что она назвала первое вспомнившееся лекарство. Я написала направление в процедурный на инъекцию анальгина и протянула ей; она держалась за чашку и смотрела в мою сторону своим слепым взглядом, но я сказала, что чай она допьёт после.
Заглянула удивленная медсестра из процедурного: «больше ничего?». «Пока ничего».
Без пациентки в кабинете стало легче – словно волна неживой безнадежности окружала её. В тот момент я не смогла бы так ясно обозначить словами исходившую от неё тяжесть, хотя почувствовала её почти сразу. Но вот она вернулась из процедурного, села на прежнее место и снова потянулась к чашке (себе я налила в стакан). Её рука была красивой даже сквозь обмороженную красноту, с ухоженными, только местами надломленными ногтями. Она держала чашку обеими руками, пальцами ко мне. На безымянном правой обхватывающей полоской отпечатался глубокий след – так бывает, когда кольцо не снимают годами. В первые секунды я и приняла его за кольцо.
«Допивайте и идите спать», – сказала я. «Я не усну», – глухо сказала женщина. «Выписать снотворное?» Она молчала. Я встала и выключила свет. Снег ещё немного шёл за окном. Само собой, как это обычно происходило, открылась форточка, и в неё протиснулись три толстые синицы. Они сидели, как всегда, как бы невзначай на краю форточки. Женщина как завороженная стала смотреть на птиц, в её взгляде впервые появилось что-то живое. Между делом я выписала рецепт на снотворное, повторила: «Сейчас вернётесь домой, выспитесь». Тут ещё раз закипела вода – в кувшинчик помещалось чуть больше стакана, две неполные чашки – и она, почти шёпотом, ещё раз попросила чаю.
Что-то снова помешало мне сказать ей, что она не в кафе, а головную боль и бессонницу чаем не лечат. Когда она первый раз зашла в кабинет, на её губах неровно лежала помада – должно быть тюбик когда-то забылся в кармане куртки, и она подвела губы автоматически, но помада стёрлась, и её губы, несмотря на весь выпитый ею горячий чай, казались почти белыми. Я наливала ей ещё чаю, мысленно ругая себя за мягкость, когда женщина сказала: «Мне некуда идти». «Вы живёте в этом городе?» «Да». «По этому адресу?» «Да.. да, но в квартире лежит муж… видите ли, я убила его этой ночью».
Я не пролила чай потому, что в первую минуту мне показалось, что я ослышалась, а потом продолжала его разливать, так как это было единственным, на что я оказалась способной сразу. Словно бы со стороны услышала свой голос – я спросила её – когда. «Уже после полуночи. Наверное, в половине первого». Помолчала. «Я ещё полчаса сидела на кухне, потом ушла». «А он?» – начала я и не закончила вопроса; получился такой, простой. «Не знаю. Наверное, и теперь там лежит». «Где?» «На кровати». «Чем Вы его убили?» «Топориком для рубки мяса. Я не знаю наверняка, что с ним теперь, я оставила дверь в квартиру приоткрытой». «Зачем?» - спросила я. «Было страшно её закрывать». Признавшись в убийстве, она посмотрела мне прямо в глаза, и в её взгляде опять появилось что-то человеческое. Не раскаяние, не страх… вопрос – можно ли ей теперь чашку чая.
Я пододвинула ей чашку, из которой она уже пила, и сахар. И она снова пила чай с жадностью, и положила много сахара. «Почему Вы пришли сюда, а не в милицию?». Женщина прикрыла глаза, сжала чашку обеими руками. «Видите ли, всю эту ночь я ходила по городу. У меня здесь никого нет. Сначала ждала шести часов, когда пойдет транспорт, и можно будет куда-то поехать. Потом поняла, что мне и ехать некуда. Я так и ходила. Оказалась здесь. Увидела окно в деревьях, оно словно висело в воздухе. Было только оно одно. Стала искать вход, оказалось, что поликлиника. Потом искала кабинет с окном».
Внезапно она сказала: «Мне всего тридцать три … я вижу, что кажусь вам старой. Вы тоже такой будете».
«Вам нужно в милицию», – сказала я. «Да, – сказала она, – но у меня нет сил». Мне очень хотелось, чтобы она ушла из кабинета – не потому, что она была убийцей, не только поэтому. Я всё больше ощущала мёртвое поле, окружавшее её. Рядом с ней труднее дышалось.
Снова заглянула одна из медсестёр, узнать – не пора ли собираться домой, и почему женщина сидит у меня так долго. Одними губами спросила, не будет ли госпитализации: в выходной следовало звонить пораньше, чтобы не пришлось долго ждать машину. Я покачала головой. Медсестра ушла. «Вы не могли бы сами сообщить в милицию?» – спросила женщина. Это не входило в круг моих обязанностей – как, впрочем, не только это. Но хотелось скорее разрешить ситуацию. Она продиктовала номер телефона в участке. Трубку не брали. Тогда она сказала домашний номер участкового. «Это уже слишком», – возразила я. «Он сам дал мне этот номер. Понимаете, у нас часто бывали…» – она замолчала. Всё так же тихо ругаясь про себя, я набрала номер. Она сидела рядом никакая, – слово появилось в русском сленговом словаре много позднее, но она была именно такой – безликой, бесцветной, полным отсутствием. «Простите меня, – вдруг сказала она, пока шли гудки, – вы не будете такой. Я хотела сказать не это».
Разбудила участкового, – всё ещё длилось утро, ещё довольно раннее, – двумя предложениями пересказала рассказ женщины. Я уже сталкивалась с ним: нам достался один и тот же участок. Это был сдержанный, молчаливый человек, говоривший по делу. Он не задавал лишних вопросов, не читал нотаций, не выплёскивал эмоций и при этом быстро принимал решения. Поскольку участок у меня был большой, я знала и других, и успела оценить эти простые качества. Всё же я ожидала, что на этот раз услышу немного больше: хотя бы о звонке на домашний телефон в праздничный день. Но, выслушав меня, он лишь спросил – где теперь женщина. Сказал: «сейчас приеду, только заеду за напарником: у меня выходной, сам не смогу оформить».
Участковый появился через полчаса, одетый в форму, с другим милиционером. Они успели заехать в квартиру, убедились, что там всё как описано, и оставили в ней кого-то из своих. Эти полчаса женщина сидела у меня, и я едва дождалась милиционеров. Тому, с которым мы делили участок, было лет сорок с небольшим. Мне тогда он казался очень взрослым. Второй милиционер – моложе, меньше и круглее, лысоватый и разговорчивый – попросил разрешения провести допрос в моём кабинете.
Стало тесно. Как ни в чем ни бывало чирикали синицы. Участковый достал бумаги и начал записывать историю, вдруг зазвучавшую нелепо буднично. Я выходила из кабинета и пропустила большую часть, потом зашла за каким-то документом и услышала, что муж лежал пьяный и не мог сопротивляться, и она ему, беззащитному, нанесла удары. Напарник смотрел на синиц. Я снова вышла. Меня не удерживали.
Сотрудники так же ни о чем меня не расспрашивали: милиция и следователи появлялась в диспансере часто. Слышала, как они шепчутся между собой, предполагая, что женщину ограбили или как-то ещё обидели. Преступницу в ней не заподозрили. Сотрудников больше беспокоило другое – когда мы пойдем домой.
Допрос занял минут пятнадцать. Я полагала, что они её тут же и заберут, но участковый, тихонько вызвав меня за дверь, попросил, чтобы женщина осталась у нас до конца рабочего дня. Сказал, что они постараются уложиться в это время. Я сообщила своим, что задержимся. Больных по-прежнему не было, и мы отпустили домой кабинетную медсестру и регистратора, оставшись вчетвером: санитарка, процедурная медсестра, я и женщина.
Когда я вернулась в кабинет – обычно мы не оставляли больных одних в кабинетах, но не водить же было её с собой за руку – она сидела, расслабившись. Она выглядела иначе после того, как поговорила с милиционерами. Дальше от неё уже ничего не зависело. Она посмотрела на меня с вопросом. Я сказала, что некоторое время она побудет у нас, а затем за ней приедут. По тому, какой она стала, я поняла, насколько скованной изнутри она была сначала, скованной и сухой. Теперь её глаза блестели лихорадочно и влажно. «Спрашивайте, – сказала она, – спрашивайте что хотите, я скажу Вам». У меня не было к ней вопросов, но она произнесла ещё раз: «Не знаю, сколько у нас времени и хотите ли Вы знать. Хотите – спрашивайте, я отвечу сейчас на любой вопрос».
«Почему Вы убили его?». Она молчала долго – я решила уже, что ответа не будет. Пока она молчала, я отчетливо ощутила, что не хочу узнать ответа на свой вопрос. Всё же она разлепила губы, – губы склеились, она разлепляла их буквально, словно бы раздирала, между ними тянулись ниточки. «Я любила его», – сказала она так, как если бы это всё объяснило, она смотрела мне прямо в глаза и ждала следующего вопроса, и я поняла, какого. «А теперь?». «Не люблю. Я не убила бы его, если сначала всё было так, как потом, но я не могла забыть, как было вначале. Если бы могла, я бы просто ушла». Она опустила голову. Волосы свесились низко, под глазами проступили синяки.
«Я себя убила». Дальше я ничего не спрашивала и не перебивала. Женщина замолкала надолго, между фразами проходили минуты. «Когда это сделала... больше не зашла к нему. Сидела на кухне. Не знала, живой ли он. Открыла дверь – чтобы мог выйти, позвать на помощь. Мне казалось – вот сейчас они приедут и скажут, что он живой, в больнице, в реанимации, а может быть, просто дома, со ссадиной на виске… в худшем случае увезут меня, посадят, но он будет живой».
Она подняла лицо на меня: «я и сейчас люблю его». «Понимаете… если это можно понять… я словно убила того человека, которым он был в последние годы… в последний час… а тот, прежний, остался, будто…» Она замолчала на этом «будто».
Я написала направление на двойную дозу реланиума и проводила её в процедурный. Ей сделали укол и положили спать в маленькой комнате у выхода, где не было окон, а из мебели стояла одна кушетка. В этой комнате больные ждали госпитализации, обычно засыпая после укола – так, как уснула она, только больным делали инъекции других препаратов, и приехать за ней должны были не санитары.
Моим коллегам не нравилось такое положение дел, но они терпели. Я заглянула в комнатку, где уложили женщину. Она уснула быстро, подложив под голову куртку (как бы нечаянно оставила её возле кабинета, но я попросила забрать с собой). Во сне она казалась намного моложе.
В который раз я вернулась к себе. Теперь кабинет заливало мягкое солнце. По столу скакали синицы и воробьи – и я подумала, что не помню, были ли они в кабинете во время последнего разговора с женщиной. Я снова подошла к окну. Снег перестал идти, вернулся туман, лучи проходили сквозь него. Туман начинался не так, как перед рассветом – не от самой земли, а примерно на уровне второго этажа, и поднимался высоко. Тонкие ледяные иглы играли в нём.
Я снова поставила импровизированный чайник, и, пока он закипал, вымыла стакан, из которого пила сама и чашку, из которой пила женщина. Поймала себя на том, что мою их тщательнее обычного, содой и мылом: и чашку, и блюдце, и ложечку. Я отмыла их до блеска и вдруг поняла, что не смогу больше пить из этой чашки. И чашка, и блюдце, и ложечка были моими, я принесла их из дома. Я положила их в полиэтиленовый пакет, набросила на него полотенце и сильно ударила по нему чем-то, может быть, той самой линейкой: не помню, чтобы в наших кабинетах было еще что-то тяжелое и опасное. Чем бы там ни было, я разбила и чашку, и блюдце, и так, в пакете, бросила в мусорную корзину.
Я пила чай из стакана и ждала милицию. Туман за окном то сгущался так, что становилось темно, то почти рассеивался – так бывает в горах, когда мимо тебя при сильном ветре быстро мчатся облака. Иногда какой-то его клок застревал в закутке за моим окном, повисал на ивах. Я бродила по кабинету, садилась то за один стол, то за другой, и стакан с чаем перемещался вместе со мной. У меня всегда оставалась какая-нибудь не сделанная работа, но в тот день я не могла больше ничем заниматься – только смотрела на неверный туман, ходила по маленькому кабинету и пересаживалась с места на места, таская за собой чайный стакан. Но когда открылась дверь, и вошёл участковый – мой знакомый участковый – и сел напротив меня на место медсестры, этот стакан оказался прямо перед ним.
«Как холодно», – сказал он и взял стакан обеими руками. «Можно чаю?». У меня как раз только что заварился очередной и ещё оставалось. Увидела, как он смотрит на торчащий из мусорной корзины прозрачный пакет с разбитой посудой. Он понял. Потом он сразу стал пить чай. Встал, сполоснул стакан, сказал, что женщину уже повели в машину. «Простите, – сказал он, – раньше не получилось». Снова сел, что-то хотел сказать. Птицы скакали по столу. Он взял линейку и угрожающе стукнул – не по птицам, а рядом. Почему-то я не догадалась до этого сама. Их было трое: две синицы и воробей. Синицы тут же оказались по ту сторону форточки, а воробей свалился в полуобмороке на спину и долго переворачивался; перевернувшись, путался в лапах и крыльях, и только потом улетел.
Участковый дождался, пока и он улетит, и совсем встал, чтобы уйти. Если он что-то и собирался сказать, то передумал. Я сказала ему, что женщине ввели успокаивающее, что она не спала ночь и нужно бы её устроить как-то так, чтобы она немного поспала. Он задумался. «Если это возможно у вас», – добавила я. «Да, – сказал он, – мы что-нибудь придумаем».
Шёл третий час. В субботу и праздники поликлиника закрывалась в половине третьего, но перед самым закрытием к нам завалился только что проснувшийся больной на положенный ему укол. Открывали уже закрытую на два замка регистратуру, поднимали карточку, чтобы я записала в ней, делали инъекцию больному, у которого, к тому же, нашлось множество вопросов ко всем.
Когда снова закрывали все двери, позвонил участковый. «Уложили…Его увезли, соседка всё вымыла, перестелила постель… соседка думает – несчастный случай. Не беспокойтесь, теперь выспится». «Так она не в милиции?..». «Взяли подписку о невыезде. Да куда она пойдет – вы же видели её».
Дома меня не покидало чувство, что случившееся произошло и продолжает длиться в каком-то фильме или сне, и как если бы вернулась не я или не к себе – что-то одновременно изменилось во мне и в нашем двенадцатиметровом жилище. Обо мне уже беспокоились. В тот день сломался телефон в общежитии, поблизости не нашлось работающих, а поехать встречать в диспансер не решились, чтобы не пропустить. Всё уже было готово к прогулке на лыжах… база, где брали лыжи напрокат, находилась недалеко от места моей тогдашней работы, и мне не захотелось туда возвращаться.
Они уехали вдвоём, а я легла на тахту под еловый потолок и думала об участковом, который вышел на работу в свой выходной, и старалась не думать о женщине, но у меня это не получалось. Теперь она была внутри меня как круги на воде от брошенного камня.
Всё же к концу выходных история забылась и на следующей неделе, когда участковый зашёл уже по другому делу, и, решив его, стал – дождавшись, когда медсестра, уже другая, к месту вышла из кабинета – рассказывать о женщине, я не в первые секунды поняла, о ком он говорит. До суда она осталась дома. Пока она спала у нас после укола, они с коллегой оформили явку с повинной.
Я спросила, не кажется ли эта история ему странной. Он ответил – странно, что она не убила это чудовище раньше. Сказал, что заставил женщину пройти судмедэкспертизу. На её теле, кроме рук и лица, не было чистого места: ноги, руки выше запястий, груди, живот, спину покрывали свежие и старые синяки и порезы. Продолговатые синяки, следы пальцев, были на шее сзади. Их скрывали густые, спускающиеся ниже плеч волосы. Но что произошло в ту ночь и вечер накануне, не знает никто, кроме неё.
Участковый спросил, не рассказала ли она что-нибудь мне. Я покачала головой. Я хорошо помнила её «спрашивайте, отвечу сейчас на любой вопрос», но не сказала ему об этом. Всё же он уловил во мне это воспоминание. «Не бойтесь, я не подставлю Вас, – сказал он, – но если я буду знать больше, сумею убедить её рассказать следователю то, что снизит меру наказания, поговорю с адвокатом». Я повторила, что знаю не больше известного им.
Тогда он сказал, что когда-то она была красивой, успешной и легкой, и всё у нее складывалось, и замуж она вышла по любви. Но муж оказался гнилым, изменял, пил и издевался над ней. Бил, оставляя чистыми только лицо и руки, а она из гордости не рассказывала никому.
Больше я не видела её, но некоторое время знала о ней благодаря участковому. Участковый заходил ко мне примерно раз в неделю, иногда чаще – красивый высокий человек с набухшими подглазьями, всегда уставший, всегда аккуратный – только однажды, когда как-то летом он провёл целый день в морге, от его одежды плохо пахло – и бесконечно терпеливый. Он и мне оставил номер своего домашнего телефона, объяснив, когда его наверняка можно застать дома – и я звонила ему домой, когда не могла решить проблему иначе: моих коллег и нашего заведующего связывали разнообразные параграфы и циркуляры, которых с годами становилось всё больше. Бывали случаи, когда нужно было поговорить с кем-то из далеко не законопослушных пациентов, чтобы не доводить дело до статьи, или взломать дверь в квартиру, не дожидаясь решения суда. Я знала, что он всё сделает без излишней жесткости, отступит, если нужно будет отступить, примет решение на месте, руководствуясь не параграфом, а некоторой высшей справедливостью. Ему можно было рассказать что угодно.
Он же время от времени рассказывал о женщине. Её осудили на пять лет. Возможно было добиться двух, – соседи и милиция хорошо знали их семейную обстановку, хватило бы её собственного свидетельства, что она действовала, обороняясь, но она не стала защищаться: несколько раз повторила на суде, что он был беззащитен. Через два или три года её выпустили по амнистии.
Участковый позвонил, чтобы сказать об этом.
Потом позвонил по её просьбе: передал то ли привет, то ли благодарность. Сказал, что ей трудно это сделать лично. Затем при встрече он снова заговорил о ней. Повинуясь не желанию, но вежливости, я спросила, как она, и он ответил, что она работает, и мало изменилась внешне.
В те годы мне было проще её забыть, чем теперь. Всякий раз она словно бы появлялась из небытия, но потом я о ней забывала. Он же словно ожидал от меня чего-то. Он возвращался к этой теме и как-то осторожно спросил, не хочу ли я встретиться с ней. Если бы он сказал, что она просит о встрече, я бы, наверное, не смогла отказать. Но он сформулировал это именно так и больше уже не спрашивал об этом, хотя мы и потом говорили о ней. Каждый разговор начинал участковый.
Однажды я сказала ему: «Вы будто бы совсем не осуждаете это убийство». «Не мне осуждать, – ответил он. – У неё был талант преданности. Бывают такие люди – рождаются для любви и всю жизнь любят кого-то одного. В них будто закладывают программу, они подчиняются только ей, для них существует один путь – иногда он ведёт вверх, иногда вниз».
«Но лучше бы он погиб своей смертью, – добавил участковый во время последнего разговора, – пошёл бы на рыбалку и утонул, или напился и замёрз. Она ведь тоже словно умерла, как будто душу из неё вынули. Знаете, она потом рассказывала, – сказал он, – в ту ночь она ушла из дома, чтобы наложить на себя руки. Вспоминала утро, когда была у Вас, говорила про окно со светом. Жаль, что взяла такой грех на душу, и все-таки хорошо, что осталась жить, для чего-то же Господь её сохранил».
|
|
