Валерий Николаевич Казаков родился в 1955 году в селе Русский Турек Уржумского района Кировской области, где и живёт по сей день. После школы служил в армии. Затем пытался поступить в художественное училище г. Кирова, в институт им. Мухиной в Ленинграде. Но обе попытки закончились неудачей. В 1981 году Валерий Казаков окончил Суводский лесной техникум. Потом безуспешно пытался поступить в Литературный институт им. Горького. Чтобы поближе познакомиться с полотнами Левитана, Серова, Рубенса и Рембрандта, на попутном поезде уехал в Ленинград и работал там на заводе со странным названием ЦРМЗ, а в свободное время обивал пороги музеев и редакций, посещал «Литературные пятницы» при молодежной газете «Смена». Постигал азы академической живописи в изостудии при Дворце культуры работников связи. Возвратившись на родину, работал художником-оформителем, экономистом хлебоприёмного пункта, кочегаром в школе, лесником в глухих и болотистых вятских лесах. Произведения публиковались в журналах «Сельская жизнь», «Наш современник», «Русская провинция», «Нижний Новгород», «Бежин луг», «Русское эхо». Автор книг «Аборигены из Пентюхино» (Киров, 1992г.), «Одна» (Киров, 2000г.), «Другая жизнь» (Киров, 2003г.), «Тень улетающей птицы» (Киров, 2005г.), «Дисгармония» (Киров, 2005г.).
ДОРОГИЕ МОИ
На старых фотографиях он такой. Высокий, плечистый, уверенный в себе. Натренированные руки уперты в бока, во рту сигарета, в глазах усмешка. На его голове черная кепка с большим блестящим козырьком, на плечах - толстовка с темным кожаным поясом, на ногах - сатиновые брюки и кеды. Тогда были в моде китайские.
Каждый вечер мы собирались у бакенки на берегу реки, курили сигареты «Спорт», рассказывали анекдоты, плевали, кто дальше, играли в «зуботычину». Потом всей компанией приходили на пристань посмотреть, как пьяные мужики дерутся. Уже в сумерках к пристани причаливал пароход «Плеханов» и протяжно гудел на все Рябиново. А мы стояли на берегу, заткнув уши, и смотрели на красивых пассажиров, которые медленно сходят по трапу на берег. Им всегда завидовали, а еще больше завидовали тем, которые уезжали отсюда навсегда.
Когда пароход скрывался за поворотом, всем становилось скучно, даже разговоры на какое-то время прекращались. Продавщица Анастасия Петровна шумно закрывала зелёный ларек на два громадных засова, на два амбарных замка и говорила нам сердито:
- А вы, пацанята, почему еще здесь? Вам давно пора дома быть.
В один из таких вечеров мы проводили нашего товарища в далекую Воркуту. Он был худой, бритоголовый и решительный, как настоящий городской фраер. Он сказал:
- Ну, корешки, бывайте здоровы!
И посмотрел на нас с жалостью. Знал, что в этот момент мы все ему завидовали.
- Ну, в общем, леший с вами со всеми!
Помахал нам на прощание рукой и зашагал по трапу к белому пароходу. Шагнул на палубу парохода, потом вдруг остановился, замер и посмотрел на нас через плечо в последний раз. И мне на секунду показалось, что в глазах у него блеснуло что-то. Не то мимолетная усмешка - не то слеза.
А ее на старых фотографиях нет. Потому, что она приезжала в Рябиново только на лето, к своей одинокой бабушке-ленинградке. Эта городская девочка казалась нам очень красивой из-за того, что была непривычно бледна. Она ещё не имела хорошей фигуры, она казалась излишне высокой и тонкой, - зато она говорила совсем не так, как все мы. Может быть, она не хотела быть особенной, но так у нее получалось. И она откровенно посмеивалась над Колькой Безменом, которого все мы немного побаивались и уважали. Колька Безмен отсидел два года в «тюряге», все увидел и понял. Он мог в Рябинове любого «отоварить», он мог сделать из обидчика «камбалу одноглазую», а она над ним подшучивала. И Колька ей всё прощал. Даже странно как-то. Впечатление было такое, будто он перед ней чувствует себя неловко.
А вообще-то нам любить запрещалось девочек хрупкого вида, и от любви оставалась в сердце моем обида.
Говорят, она стала врачом, и кудри у нее на висках исчезли. Она стала, как все.
А вот ещё одна фотография. На ней мой лучший друг Валерка. С Валеркой мы ели испорченные консервы, которые старый сельповский трактор вывозил в неглубокий лог, расположенный за нефтебазой. В ту счастливую пору мы с Валеркой на весь летний день брали из дома только буханку ржаного хлеба и ржавый консервный нож, который нашли когда-то в груде мусора возле столовой. Открывали этим ножом не вздувшиеся банки и молча ели. Особенно нравилась нам килька в томатном соусе - красная рыба сельской шпаны.
Наевшись до сонной одури, мы садились на берегу чуть выше стрижатника и расслабленно смотрели вдаль. Под ногами шарахались и кричали испуганные стрижи, а в голове было совершенно пусто. На той стороне реки виднелись розоватые еще сквозь зелень кусты ракитника. Над ними в густой майской синеве прозрачным куполом возносилось небо, а по небу медленно плыли ленивые облака похожие на сдобные булки.
Под вечер у самого истока большой, растянувшейся вдоль берега нефтебазы начинали раздаваться звонкие выстрелы из «поджиги», а в промежутках между ними был слышен отборный мат. Мы с Валеркой понимающе смотрели друг на друга и улыбались, предполагая, что скоро рядом с нами появятся два почти взрослых директорских сынка - Гришка и Мишка с бутылкой «бормотухи». Они будут пить ее складной рюмкой и закусывать килькой в томатном соусе.
Потом мы все вместе усядемся над стрижатником и закричим в алое чрево заката:
А у дельфина
вспорото брюхо винтом!
Выстрела в спину
не ожидает нихто!
На батарее
нету снарядов уже.
Надо быстрее
на вираже!..
Мы с Валеркой будем стараться перекричать их, а они - нас. Наверное, это было так потому, что мы никогда не кричали от боли...
Помню, в то время мы с братом очень хотели что-то построить. Сначала нам доверяли только строительство заборов. И вот, наконец, нам повезло. Отец доверил нам строительство дощаного туалета. Мы с радостью принялись за это ответственное дело. Строили два дня, пилили доски, закапывали в землю столбы, забивали гвозди.
Туалет получился большой, удобный, хотя и не очень красивый. Возле него мы с братом сфотографировались на память. Брат уже высокий, плечистый, с широкой улыбкой и веселым прищуром карих глаз…
А ещё через несколько дней старший брат уехал в Воркуту на белом пароходе под названием «Плеханов». Мы его провожали. Мать плакала, а мы все откровенно завидовали. Он по скрипучему деревянному трапу зашел на пароход, остановился на белой палубе и помахал нам рукой. А потом - только огни, уходящие за поворот.
От него осталась фотография. Две почетные грамоты с шахты Ворга-Шерская. И официальная бумага за подписью врача. Больше ничего не осталось. Навсегда.
А вот на фотографии Колька Вшивцев. Он сделал из старого охотничьего ружья небольшой, но увесистый обрез и убил из этого обреза собаку местного ветеринара, которая на всех прохожих кидалась. Колькиных фотографий удивительно много. Колька с обрезом. Колька с убитой собакой. Колька с бутылкой водки.
С Колькой мы стали ходить на охоту. Загоняли на него зайцев, пугали на озере уток. Даже в кино Колька стал приходить с обрезом. Придет и положит обрез рядом с собой на свободное сиденье. А однажды, когда в будке киномеханика дяди Пети что-то в очередной раз упало и свет на экране потух, - даже выстрелил в потолок.
Кино было революционное, про батьку Махно. И дядя Петя, скорее всего не понял, что собственно произошло. То ли это батька Махно в последний момент пальнул в кого-то из маузера, то ли на самом деле в клубе кто-то выстрелил. Только почему-то на потолке, как раз возле люстры, отвалился приличный кусок штукатурки и с шумом грохнулся на пол. В клубе запахло порохом.
- Это безобразие! – закричала какая-то женщина с передних рядов.
- Молчи, а то пристрелю, - в шутку ответил ей Колька.
- Кто это? Кто это мне так отвечает, - завозмущалась женщина.
- Батька Махно, - снова ответил Колька.
В Воркуту Колька уехал осенью. У него шурин где-то там на шахте был бригадиром и получал страшно много денег. Провожать Кольку было тяжело, так же, как брата. Колька на пристани много курил и все говорил Валерке:
- Спой еще про «Синий-синий иней». Или про лошадей, которые в океане тонут. Ну, спой.
И Валерка пел, положив гитару на колено и немного покачиваясь в такт мелодии.
Плыл по океану рыжий остров,
Или, может, остров был гнедой.
Лошадям казалось – плавать – это просто.
Океан казался им рекой…
Подошли девушки, стали приставать к Кольке с какими-то глупыми разговорами. Потом приходили пожать Кольке руку парни с соседней улицы, с которыми мы всегда враждовали. А потом Анастасия Петровна не выдержала - вынесла Кольке стакан разливухи.
- На-ка, выпей на дорожку винца. Всё веселее в дороге будет.
Колька застеснялся немного, но разливуху все-таки выпил. Сказал: «Спасибо»! И как-то очень быстро запьянел, стал громко говорить, хвастаться деньгами, которые ему отвалили мать с отцом на дальнюю дорогу. Хотел на прощание Кольке Безмену рожу начистить. Но передумал. И уже перед самой посадкой на пароход остановил где-то за ларьком незнакомую нам девчонку, обнял её и расцеловал.
Из Воркуты он написал нам, что хорошо устроился, что живет сейчас в городе припеваючи. Можно сказать, катается как сыр в масле. Как говорится, «из грязи - да в князи». Приглашал нас всех к себе, обещал угостить вкусной колбасой и такими же вкусными женщинами. Вообще-то, у Кольки в жизни всегда было лето. Этакое - немного с горчинкой от цветущей полыни. Но ведь полынь-то в самый жар цветет, в самый разгар лета.
Наш штатный гитарист Валерка женился первым. Все-таки он был года на два старше нас. Его женой стала одна местная вдовушка. Эта женщина была ещё довольно молодая и довольно красивая. Она работала в колхозе помощником бухгалтера. Многие к ней по вечерам заглядывали, это даже нам было известно, а вот Валерку это почему-то не смутило. Он попал, что называется, как кур во щи. Он был красивый и высокий, он хорошо пел и прекрасно играл на гитаре, но еще никогда не встречался с настоящей зрелой женщиной.
Сначала говорили, что у нее от Валерки будет ребенок. А сейчас мне кажется, что он ее просто полюбил…
На Валеркиной свадьбе мы не были почетными гостями. Мы толпились в дверях и стояли за окнами в узком палисаднике. Мы до последней минуты не могли поверить, что такое может произойти с нашим другом, ведь «леди Макбет» была лет на десять старше его.
- Чего это с ним? - недоуменно спрашивали мы друг у друга и толкались локтями, чтобы не уступить то место у окна, с которого все видно.
- Захомутала, коряга.
- Такой парень был!
- Теперь все! Она его от себя не отпустит.
А наутро все Рябиново облетела новость: Анька-завклубша отравилась уксусом, и ее увезли на сельповской полуторке в районную больницу. Анька ничего Валерке не говорила, она вообще не подходила к нему, только глядела как-то странно издали, когда мы сидели вдоль стен по лавкам и смотрели, как нормировщик дядя Федя танцует с Маруськой-продавщицей. Может быть, Валерка ничего не замечал, но мы-то Аньку любили. У нее была такая превосходная фигура! У неё были такие огромные глаза!
Мы все любили Аньку и поэтому в тот же день, вечером вызвали из дома колхозной бухгалтерши нашего бестолкового друга. Он вышел с сестренкой и младшим братом. Их в семье было девять человек, и «леди», видимо, согласилась взять двоих к себе на воспитание. У Валерки дома было тесновато.
- Отпусти их, - скомандовал Вовка Безмен, - и иди за нами.
Валерка побледнел, погладил сестренку по голове. Потом открыл дверь и затолкнул обоих в сени:
- Молчите.
Мы били его за сараем.
- За что?! – сквозь зубы спрашивал он.
Мы отвечали:
- Сам знаешь, - и били его снова.
- За что?
- За то, что Анька в больнице, а ты кикимору себе нашел.
- У нас с Анькой не было ничего. Не было ничего! Поверьте.
- А они и без этого любят.
- Но…
И еще его били за то, что оставил нас одних, без музыки и без Высоцкого, за то, что скучно и одиноко жить на белом свете.
- За что? Я не понимаю.
- Сам знаешь.
- Не знаю.
- В нос ему, Вов, в нос ему дай! Вмажь ему как следует. Кикимора потом оближет. «Леди!» Ха-ха! Сука старая.
- Скоты вы тогда, - вдруг процедил кровавым ртом Валерка.
- Чего?
- Скоты…
И все прекратилось. Как-то вдруг все поняли, что и правда - скоты. Постояли так немного в расстройстве, потом обнялись и проводили Валерку к его «леди».
- Не обижайся. Это мы из-за Аньки. Мы думали, у вас что-то было.
- Да чего уж там.
И хлопнула дверь за ним, как будто в сердце что-то оборвалось…
На фотографиях он всегда получался неясно, потому, что стоял с краю. На нем была большая выцветшая фуфайка, темная шапка из кролика, фланелевые штаны синего цвета и литые резиновые сапоги чуть выше колен. А лицо, лицо какое-то расплывчатое, неясное, неопределённое.
Всё, что связано с ним в моем сознании, тоже как-то расплывчато и неясно. Это, скорее всего, потому, что он был беззащитный и пугливый. Его отец иногда поколачивал, и от матери ему доставалось за плохие отметки, и от нас – ни с того и с сего. Наверное, из-за этого на берегу Вятки, за нефтебазой Сережка вырыл себе некое подобие землянки и часто проводил там целые дни. Ел, спал, читал какие-то книги. Не могу вспомнить, как он говорил и как выглядел в деталях, но помню, как сутуло на нем сидела не по размеру огромная фуфайка. В этой фуфайке он был похож на раненого галчонка. И еще помню, как эта фуфайка убегала, когда от чьего-нибудь удара падала на землю его большая кроличья шапка.
Уже оттаяла земля, на Вятке вода сильно прибыла, но лед почему-то не двигался, - стоял и синел на реке извилистой лентой, уходящей за горизонт. Мы уже пробовали загорать на пологих крышах, ходили сонные и мечтательные. Находиться весь день в школе стало тоскливо. В школьный парк прилетели грачи. От неистовых лучей нагревались парты и затылки. Между оконных рам проснулись первые мухи и стали непривычно звонко жужжать.
За нефтебазой колхозный трактор с ножом убирал последний каменный уголь. Обратно тракторист поехал по берегу. Откуда он мог знать, что Сережкина землянка окажется как раз под трактором. Ведь ржавая жестяная труба от нее выходила далеко под берег. Трактор только немного покачнулся, немного осел на один бок, а тракторист даже ничего не заметил.
...Хоронили Серегу всем селом. Он лежал в гробу совсем маленький, бледный и неподвижный. Он утопал в цветах. Это был единственный день, когда все жалели и любили его. Когда все его уважали.
Нам было горько тогда, и у каждого в горле стоял комок. Даже глотать было больно. Ведь мы-то думали, что он такой же как все мы, что он еще немного подрастет и все у него наладится, вот только даст кому-нибудь сдачи или укусит хотя бы.
До кладбища на холме его несли на руках. Несли и молчали, только жаворонок пел в большом и бездонном небе.
На кладбище мы вошли, как входят в храм, под высокие купола берез и осин. И зашумело оно листвой, продуваемое со всех сторон теплыми весенними ветрами, зашумело как-то протяжно и вечно, как шумит, наверное, земля где-нибудь в самой своей сердцевине.
Прости нас, друг!
И опять пришли пароходы. Мы снова собирались вечерами на пристани и смотрели, как сходят на берег красивые пассажиры и заходят на борт те, кому мы завидуем. Потом пароход разворачивается, долго гребет под себя колесами, уплывает и манит к себе яркими в ночи огнями.
В то лето на красивом белом пароходе под названием «Плеханов» никто никуда не уехал...
Мы стали взрослыми.
ЯКОРЬ
Степан Ильич Перекатов, житель села Христофорова, худой коренастый мужик, не имеющий постоянной работы уже несколько лет, неожиданно нашел в кустах якорь. После обеда пошел к реке собирать ежевику, запнулся за что-то твердое, упал и увидел перед собой огромную, коричневую от ржавчины якорную цепь. Одним концом эта цепь крепилась к якорю, массивное тело которого наискось уходило в речной песок, а другим - погружалась в зеленоватую воду небольшого залива как раз напротив острова, на котором всегда стояло его село. Степан Ильич никогда не промышлял сбором металла и не чувствовал к этому тяги, но в последнее время жизнь стала складываться так, что денег постоянно не хватало, и поэтому любая возможность подзаработать представлялась ему последним шансом поправить дела...
И всё же какое-то время Степан Ильич стоял возле якоря и раздумывал, как ему поступить? Бежать в село за ножовкой по железу или сначала набрать ведро ежевики, а потом уже решить вопрос с якорем. Странным казалось и то, что раньше никто об этом якоре ничего не говорил, никто не знал, как он тут оказался. Хотя сбором железа сейчас занимались многие, особенно после того, как колхоз в их селе развалился.
Собирая ежевику в пластиковое ведро, Степан Ильич то и дело заинтересованно поглядывал на массивную корабельную снасть. По виду в якоре было не меньше тонны железа. Да ещё в отрезке цепи, уходящем от якоря в воду - килограммов триста-четыреста. Это получается в общей сложности - тонны полторы. Да умножить на пять... Таких больших денег Степан Ильич давно в руках не держал.
В общем, в тот день, собирая ежевику в кустах у реки, Степан Ильич уже ощущал себя человеком богатым и удачливым, уже прикидывал, куда можно будет потратить те деньги, которые он получит за неожиданную находку.
Когда он рассказал о находке жене – полной, ясноглазой, никогда не унывающей женщине сорока пяти лет, - та радостно затараторила:
- Если всё получится, как ты говоришь, в первую очередь надо будет за электричество уплатить, за воду рассчитаться и дров купить на зиму три телеги.
- И к моему мотоциклу аккумулятор, - добавил муж.
- Вот-вот. И сахару ещё мешок, чтобы ягоды не сушить, не маяться. Чтобы варения детям наварить.
- Тогда надо будет за цепь хорошенько потянуть. Кто его знает, какой она длины. Может, она там, дальше-то, метров сто или двести тянется.
- И потянем. А то у меня зимнее пальто все выносилось. Хожу, как отряхолок.
В общем, к вечеру было решено, что цепь пилить надо, и нечего тут раздумывать. Люди кругом лес воруют, рыбу мешками продают, а они о какой-то ненужной железяке славутничают целый день: при деле она или просто так валяется. Да другие-то люди на их месте всё бы решили в один момент. Пригнали бы трактор и выдрали этот якорь вместе с потрохами к чертовой матери. А сборщикам металла сейчас только позвони – они в миг примчатся, разрежут металл на куски, в машину погрузят и деньги отдадут...
Пилить якорную цепь решили на следующий день с утра. Спустились к реке после завтрака, когда солнце высушило росу, вырубили вокруг якоря густые ивовые заросли, пахнущие речными водорослями, очистили цепь от песка и приступили к работе. Ржавое железо поддавалось ножовке с трудом. Работа шла медленно, но никто не думал её бросать, никто не думал сдаваться. Степан Ильич привык доводить начатое дело до конца, а жена ему во всем помогала. Возможно, из-за этого даже перестроечные годы они не бедствовали. Завели много скота, расширили огород, пчелами стали заниматься. На их острове народ подобрался непьющий, мирный, работящий. Никто без нужды не жаловался на жизнь, хотя легкой она никому не казалась.
Когда якорная цепь с шумом упала на песок, Степан Ильич облегченно вздохнул: «Вот и всё. Сейчас можно машину вызывать». Сел на какую-то полусгнившую лесину, вытер матерчатой кепкой потное лицо, и в это время увидел, как конец якорной цепи медленно отползает от него в сторону, оставляя глубокий след на отмели заросшей белесыми лопухами мать-мачехи. На какое-то время это движение показалось Степану Ильичу странным. Но немного погодя он решал, что цепь просто опускается на дно залива, залив-то не мелкий, в нем хорошие щуки водятся.
Потом они с женой выкапывали якорь. Работа шла медленно, зато якорь оказался огромным. Во время работы Степан Ильич вспомнил, что такие якоря раньше возили на плотах, чтобы сбрасывать с матки на крутых поворотах, если есть опасность, что плот затянет на мель. Плотогоны их называли лотами, но чем отличается лот от якоря, Степан Ильич не знал...
Последний паром приходил на остров в шесть часов вечера, но приемщик металла, которого почему-то все называли Колькой Безменом, приехал на остров в тот же день. Оценивающим взглядом посмотрел на якорь, который лежал на песчаной косе железным распятием, и признался, что такой красивой штуковины он никогда не видел. Потом достал из кузова газовый резак и приготовился разделывать железную тушу якоря, чтобы удобнее было его перевозить. А когда всё было готово, подошел к Степану Ильичу с добродушной улыбкой и хрипловатым голосом пояснил:
- Сейчас лето. Цены на металл упали. Больше трех рублей за килограмм я дать не могу. Вы уж извините. Я не на себя работаю, на хозяина.
- А как же мы? - попробовала возмутиться жена Степана Ильича. - Мы за три рубля отдавать не будем. Нам это не выгодно. Нет...
- Я вас понимаю, - тем же тоном ответил Безмен, - но никто вам больше не даст, уверяю вас. Сейчас не сезон для высоких цен. Не сезон.
- Мы не согласны. Нет, - растерянно повторяла жена Степана, то и дело поглядывая на мужа своими детскими обиженными глазами. – Нет, мы не согласны.
Степан Ильич хотел поддержать жену, он понимал, что приемщик может дать больше, для него эта цена ничего не значит, но спорить с ним не стал, махнул на всё рукой. Да пусть везет. Пусть лопнет от жадности. Не жили богато, и не стоит начинать.
Когда сборщик железа уехал, Степан Ильич и его жена ещё долго стояли возле реки. И каждый испытывал странное чувство разочарования, как будто они за этот день ничего не приобрели, только потеряли. И эта потеря какая-то роковая, незаслуженная, неоправданная ничем.
Ночью Степан Ильич спал плохо. В кровати ему было холодно. Теплый бок жены его раздражал, раздражало её сонное спокойствие, ровное дыхание, едва уловимый, но нескончаемый храп.
В какой-то момент ему показалось, что на улице идет сильный дождь, там все шумит, движется, шелестит.
Под утро ему померещилось, будто почва под домом немного просела и стала иногда пошевеливаться, что весь дом плывет куда-то, плавно покачиваясь. И только кромешная тьма не позволяет понять, что же происходит там, за окном, на самом деле.
Когда совсем рассвело, Степан Ильич поспешно встал с постели, нетвердым шагом подошел к окну и с опаской взглянул на реку.
То, что он увидел, в первый момент его поразило и обескуражило. Вода в реке за одну ночь настолько прибыла, что была сейчас вровень с берегами. Некрасивыми грязными бурунами она проносилась мимо окон, увлекая за собой упавшие деревья, заборы и дрова. Вода была сейчас не на том привычном расстоянии, глубоко под берегом, а где-то совсем рядом: за калиткой в сад, за ветвями яблонь. И эта вода угрожающе шумела, волновалась, показывая свою неуемную мощь. Ощущение было такое, будто вода в реке уже не проносится мимо, не уплывает прочь, а медленно приближается, тая какую-то неведомую опасность.
Степан Ильич привычно посмотрел на противоположный берег и заметил там нечто странное. На мгновение ему показалось, будто противоположный берег движется. А это означает только одно, что их остров плывет. Степан Ильич испуганно посмотрел на жену. Ему захотелось её разбудить, но он почему-то передумал. Проснется - сама увидит.
А между тем остров вместе с селом мутная вода относила всё дальше от того места, где он всегда находился. Покачивание пола усилилось. Где-то в сенях заскрипели старые половицы. Глиняный горшок в чулане упал с полки и разбился вдребезги.
Все ещё не веря своим глазам, превозмогая странное волнение, Степан Ильич вышел из дома на улицу, остановился на высоком крыльце, посмотрел на такой родной с детства знакомый песчаный остров, который постепенно уходил под воду, и только сейчас понял, что этот остров похож на корабль. А корабль без якоря долго не устоит... Кто же знал, что этим якорем их остров крепится к вековым корням крестьянской жизни, к перекатам долготерпения, к синеватым водорослям тайных надежд на светлое будущее, на хороший урожай, на мудрость руководителей.
Сейчас ничего этого больше нет. Есть только ощущение оторванности, да пьяное покачивание, которое рождает в душе чувство неприкаянности, неопределённости…
Если бы в то утро Степан Ильич умер во сне и не проснулся, то он бы умер самым несчастным на свете человеком, который познал некую страшную тайну, но никому не смог передать ее странный пророческий смысл.
ЛЁХА И БАБУШКА
Лёха давно хотел купить машину. У всех его друзей были машины, только у него не было. Но на работе в поселке ему платили минималку – четыре тысячи. Отец деньгами не баловал, мать тратила получку на себя и хозяйство. Так что вся надежда была на бабку-фронтовичку. После перестройки она стала получать громадную пенсию. Двадцать семь тысяч.
Лёха приходил к бабушке каждый вечер, после того как она неудачно упала и сломала ногу. Приносил ей воды из колодца, варил что-нибудь поесть, помогал сесть в кровати. Бабка, кряхтя, поднималась, жаловалась на жизнь и почему-то каждый раз повторяла, что соседка Глафира Павловна старше её на десять лет, а бегает ещё, как конь.
- Сохранилась. У неё здоровье-то ещё есть, - поясняла она, отдышавшись, - а у меня всё кончилось. С кровати сама подняться не могу. Вот до чего дожила. Это от того, что я много работала. Сначала на фронте была, потом на военном заводе работала, потом в колхозе. Вот здоровья-то и нет. А Глафира-то, чего! Она всю жизнь проболталась в санитарках при детском санатории. Всю жизнь на одном месте. Вот и сохранилась.
В конце месяца бабушка выдавала Лёхе две тысячи.
- На, купи себе чего-нибудь.
Лёха брал деньги и всякий раз удивлялся, почему так мало? Но вслух ничего не говорил. Было неудобно. Всё-таки бабка, не чужой человек.
Однажды к бабушке приехала дочь из Саратова. Привезла с собой какого-то барахла. Старенькую кофту, носки, салфетки. Потом выложила на стол конфеты, лекарства, пряники. Бабуся от её подарков почему-то была без ума. И дочь без конца обо всем расспрашивала, интересовалась разными мелочами. Не видела её давно, соскучилась, так что наговориться с ней не могла. А вечером бабка отвалила дочери шестьдесят тысяч.
Лёха как увидел эту пачку зеленоватых банкнот на столе перед тетей, так от изумления чуть не потерял дар речи. За что? Почему именно этой городской горластой тетке, а не его отцу. Он ведь тоже её сын. Он дрова привозит для бабушки каждую осень, перекапывает ей огород, дом ремонтирует. А эта городская тетка за бабушкой не ходила никогда, еду ей не варила, туалетное ведро не вытаскивала. За всё то время, когда в прошлый раз у бабки гостила, ни разу пол не вымыла. Да и живет она прекрасно в своем Саратове. Ни в чем не нуждается.
В общем, в тот раз Лёха на бабку обиделся не на шутку. Два дня к бабке не приходил, на глаза ей не показывался. Но в конце недели снова появился.
- Ну как ты? – спросил, глядя в пол.
- Да хорошо, внучек. Дочка мне лекарств навезла целую гору. Новый платок, тапочки теплые, носки. Теперь жить можно.
- А где она? – поинтересовался Лёха, обводя глазами пустую комнату.
- Вчера домой уехала. Там у неё у старшей дочери ребенок маленький заболел.
Бабушка, кряхтя, немного подвинулась в кровати назад, чтобы лучше видеть внука. Оперлась спиной на подушки, сложенные стопой, продолжила:
- Я дала ей на дорогу десять тысяч. Куда мне деньги-то. На похороны себе я уже накопила, а больше-то мне и не нужно. А ей пригодятся. В городе-то у них нет ничего своего.
Лёха от досады ничего не ответил, только втянул голову в плечи и отвел глаза в сторону. Некуда ей деньги девать, видите ли. Как будто не знает, что он на машину копит. Молчала бы лучше.
- Мы тут, в деревне-то, живем за счёт огорода да скотины. А в городе-то у них всё с купли, всё из магазина. Беда! Каждый день расход. Ты сам подумай, сколько денег им нужно.
Лёха переборол себя, подошел поближе, спросил, глядя на худую бабушкину руку, лежащую на одеяле коричневатой кочерыжкой:
- Тебе на вечер рыбу поджарить или каши сварить?
- Поджарь рыбки, внучек. Она в морозильнике. Да ты же сам её покупал, мойву-то. Подсолнечное масло в шкафу.
- А что на гарнир?
- Рис. Картошка у меня в животе бродит. Вечером лучше не есть. Вот доживешь до моих-то лет, узнаешь, что это такое, когда кишки ладом не работают.
Пока Лёха жарил рыбу, бабка рассказывала ему о дочери.
- Она у меня в шесть лет учиться пошла. Лелька-то. Смышленая была девка, не то, что вы - оболтусы. Потом на медсестру выучилась, уехала в город жить. Раньше ведь в городе-то даже медикам квартиры давали. Да... Работала там в поликлинике, в регистратуре. Каждый день как на точиле. Потом ушла в процедурный кабинет. Там полегче стало.
Лёха жарил рыбу и поглядывал на бабку без жалости. Знал, что теперь она дня три о дочери будет рассказывать. Разную дурь вспоминать.
- К тридцати замуж вышла. Муж у неё работал на скорой помощи водителем. Хороший был человек, только рано помер. Но пока был жив, успел им дачу построить. Да... На юг они ездили каждый год. Жили хорошо, ничего не скажешь. Да и сейчас неплохо живут. Всё у них есть. Только Николая не стало.
Леха ни разу не видел Николая, поэтому представлял его полноватым мужиком в фуфайке. Таким, как все местные водители.
- У дочери-то моей ещё сын и дочка от Николая младшая. А последний-то внук не от него. Да. Все учёные. Сын на врача выучился, дочь - на хирурга.
Бабка подоткнула одеяло себе под бок. Продолжила:
- Они, внуки-то мои, люди городские. В деревню не любят приезжать. Им тут скучно. Как выросли, так ни разу у меня и не были. Да и что им смотреть на больную старуху. У них ведь свои заботы, свои интересы.
Лёха в тот день едва дождался, когда бабка начнет устраиваться на ночлег. Принес ей воды запить корвалол. Поставил поганое ведро возле кровати, укутал бабкины ноги стареньким пледом поверх одеяла и вышел на улицу.
На улице была осень, такая же тёмная и сырая, как неделю назад. На старой берёзе через дорогу сутуло сидели ленивые местные вороны. Они уже не галдели, не перелетали с места на место, только сонно беседовали о чем-то своем. Моросил мелкий дождь. Под ногами захлюпало, и возникло такое ощущение в душе, будто умри он сейчас - и ничего в этом мире не изменится. Всё будет так же мрачно, сыро и пронзительно.
Дома мать мыла посуду. Как только он вошел, она привычно спросила:
- Опять по всем сеням немытыми сапогами прошелся? Грязи натаскал.
- Нет, - так же привычно соврал Лёха. – Вымыл в луже.
Отец появился из-за перегородки с отверткой в руке.
- Второй раз карбюратор разбираю, мать его! Свечки закидывает - и всё тут. Что за хрень такая, не пойму. Вот, хочу поплавковую камеру проверить ещё. Какие там зазоры на игольчатом клапане.
- Может, в трамблере дело, - вяло отозвался Лёха.
- Нет. У меня там зажигание электронное, - ответил отец и снова скрылся за перегородкой.
- У бабки был? – деловито осведомилась мать, когда Лёха снял верхнюю одежду.
- Был.
- Воды ей оставил?
- Оставил.
- Телефон на стул рядом с кроватью положил?
- Положил.
- Ну, садись, поешь чего-нибудь.
Лёха сел на стул возле окна и задумался. Сколько же лет ещё надо ему деньги копить, чтобы купить машину? По тысяче в месяц или по три - почти без разницы.
Лёха перевел взгляд на румяное лицо матери. Такое впечатление, что у неё никаких проблем. Долго она не может быть хмурой.
- Помог бы отцу машину наладить. У тебя свободного времени полно.
- У них на работе слесаря есть, пусть ремонтируют, - огрызнулся Лёха.
- К ним только встань, - отозвался из-за перегородки отец, - потом неделю машины не дождешься. А мне деньги зарабатывать надо.
Вот так всегда. Все ищут Лёхе работу, делами всякими загружают, а его проблемами никто не интересуется. И Верка такая же. Вчера прогуливались с ней по Набережной, она увидела Юрасика на новой машине, схватила Лёху за рукав и как закричит, указывая на дорогу тонким пальцем:
- Смотри, смотри на какой машине Юрасик едет! У него ещё недавно другая была. Уже сменил. Ну, дает! Та крутая была, а эта ещё круче. И телефон у него за одиннадцать тысяч. Сенсорный. Я видела.
У Лёхи и до этого было настроение не очень хорошее, а после Веркиных возгласов окончательно испортилось. Ну, нет у него денег на новую машину. Даже на старую нет. И негде их заработать в маленьком лесном поселке. Опытные вальщики в лесу у местного арендатора получают по десять тысяч в месяц. Больше он не платит никому. И на приличный телефон - тоже денег нет. Лёха таскает в кармане черную «Моторолу» – головастика и старается лишний раз её не показывать никому.
Мечтал Лёха когда-то в Москву поехать на заработки. Но там на хорошую работу тоже не всегда можно устроиться. Иной раз мужики даже из Москвы ничего не привозят. То менты на вокзале деньги вытрясут, то бандиты. Да и в строительстве Лёха ничего не понимает.
Вечером позвонила бабушка:
- Пусть Алексей ко мне прибежит.
- Чего у тебя? – грубовато спросила мать.
- Да живот скрутило опять. Видно, Лёшка накормил меня чем-то неладно. Или я чего лишнего хватила. Лешак его знает.
- И чего?
- Да чаю бы погорячее, и «но-шпы» ещё на всякий случай.
- Пошлю сейчас, - тем же тоном ответила мать и положила трубку.
Когда Лёха вышел на улицу, там было уже совсем темно. Дождь кончился, но в свете фонарика то и дело мелькали крохотные снежинки. Ветра не было, только где-то на западе тускло светился край неба, да в конце улицы то загорался, то гас одинокий фонарь.
Николай Павлович Сластников родился в 1955 году, окончил Литинститут. Автор нескольких поэтических сборников. Живёт в городе Кирово-Чепецке Кировской области.
Денис Барамзин родился в 1980 году. Занимается в литературном объединении "Молодость" при Кировском отделении Союза писателей России. Автор одного поэтического сборника. Рекомендован к приёму в Союз писателей России Международным совещанием молодых писателей в Каменск-Уральском (май 2013 года).
.