Учительница

Белой рубашки у меня в детстве не было .Но зато было два старших брата. Я донашивал их одежду. Время послевоенное.

Первого сентября, готовясь идти в 4-ый класс, я одеваю единственную у нас светлую Лёшину рубаху, из которой он давно вырос. Мама помогает мне. Желая выправить складки, она дёрнула обеими руками за подол, рубашка и лопнула. Остался один воротник на моей шее. Выносилась так. Что делать? Другие братнины рубахи все велики мне. и рукава у них на четверть моей руки длиннее. И тёмные они.

Взяла мама какую поменьше, но она совсем чёрная. Не долго думая, закатала рукава мне по локти. Вот такие бугры получились! В отчаянной решительности толкнула в дверь:

— Иди, а то опоздаешь!

Пришёл я в школу. Один такой: чёрный как грач среди гомонящей пестроты.

Ребята тычут в меня пальцами, показывают на мои руки с закатанными рукавами:

— Палач! Ванька палач!

Первым Петька Косоруков такое придумал. Я не ожидал от него. У меня кровь прилила к щекам. Чувствую, как горит лицо от обиды жгучей.

Наша Клавдия Васильевна посмотрела на класс, на меня, и командует:

— Субботин, иди к доске!

«И она тут ещё? — думаю, — зачем?»

Вышел я к доске. Улыбаюсь от растерянности.

Учительница говорит классу:

— Ребята, ну разве похож он на палача?! Посмотрите какой улыбчивый да румяный! Где вы видели таких палачей?

Все разом притихли. А она продолжает:

— Кто видел? Кто скажет? Поднимите руки!

Тишина в классе. В ответ ни звука.

— А вы говорите? Глупости всё это!

И таким же ровным, домашним голосом в мою сторону:

— Садись, Ванечка! Что без дела стоять?..

Крестик

В четвертом классе нас принимали в пионеры.

Наша учительница, недавно приехавшая к нам из города, красивая Клавдия Васильевна, подошла ко мне. И стала мне, стоявшему в ряду притихших ребят, повязывать красный галстук.

И, вдруг, она увидела у меня на шее крестик. Я замер. И руки учительницы замерли. Глаза наши встретились.

Взгляд у неё стал задумчивым. Её рука, как крыло большой белой птицы, коснулась моей головы. Тихо и мягко сказал мне одному:

— Не я, Ванечка, вешала тебе крестик. Не мне его и снимать. Скажи маме, что пионерам крестик носить не положено.

…Дома у печки, смахнув рукой, ладонью наружу, пот со лба, мама сказала:

— У нас в переднем углу иконка висит. Она кому навредила? Одно другому не мешает. У тебя такой же крестик, как и у меня на груди. Посмотри! Под единым Богом ходим.

Мамин иконный лик замерцал в полутьме нашей кухни передо мной совсем рядом. Мне стало стыдно дальше говорить что-либо…

… Загадка для меня и сегодня: откуда у молоденькой, только начинающей работать учительницы сказался такой душевный такт? Потом она лет через пять вышла замуж и уехала куда-то из нашего села.

Я стал драматическим артистом. Прошло пятьдесят лет. Все эти годы моя жизнь была связана с работой в театре. Снялся в нескольких кинофильмах.

В этом году на моём бенефисе в нашем театре на сцену вдруг поднимается пожилая дама с букетом цветов. Я сразу узнал свою первую учительницу Клавдию Васильевну. Она оказалась проездом в Самаре. Увидела афишу и прорвалась.

В зале более полутысячи зрителей. А она шепчет мне после поздравления, прямо на сцене. Так же тихо, как тогда в четвёртом классе при приёме в пионеры:

— Ванечка, ты с крестиком?

— Да! — отвечаю.

— Я тоже! — произносит она с прежней своей мягкой улыбкой, — с крестиком…

И я чувствую как нам хорошо обоим. Как тогда в детстве!.. И мир по-прежнему к нам добр.

Корзина, полная яблок

Вспомнилась картинка из далёкого детства. Я сильно болел, простудился. Который уже день лежу в постели, на день перебираясь в прохладную, выложенную из самана, погребицу. Она на меня производит чарующее впечатление. За ларем я нашёл в первый же день почти новенькую книжку «Казаки» Льва Толстого и, потрясённый красотой и яркостью открывшейся мне жизни, забываю про болезнь.

Вообще эта мазанка замечательная. Совсем недавно, забравшись на чердак под её ветхую крышу за сушеной густерой, я увидел неопределённой формы предмет, завёрнутый в изъеденный молью мешок. Потянул его на себя из-под разного деревянного хлама и обнаружил боевую винтовку. Потом с дедом я имел разговор и пообещал, что трогать винтовку не буду. Но я уверен: её там уже нет. Дед — человек мудрый, он обязательно сделает всё правильно. В этом я убеждался не раз…

…Вот послышались шаги во дворе, это идёт бабушка. Я это чувствую всегда, не зная, как объяснить. Она входит с небольшой корзиной, накрытой белым в горошек платком. Корзина полна яблок.

— На вот, гостинец тебе.

— Откуда, бабушка?

— Ешь, тебе не всё равно? Выздоравливай быстрее.

Она с напускным равнодушием глядит на меня. А я догадываюсь, откуда яблоки. Они — краденные! Если бы они были куплены, то их было бы два, ну три, не больше. Яблоки из Самары редко привозили, не на что было покупать. А здесь — целая корзина! Яблоки в нашем селе растут только у одного Светика — внука давно умершего бывшего земского врача. Но он скряга, никого никогда не угостит. Мы давно с другом Мишкой сговорились забраться к нему в сад. И не столько от желания поесть яблок, сколько от нелюбви к хозяину.

— Бабушка, они же…

У меня не поворачивается язык сказать главное слово.

— Сейчас не в этом дело. Ешь и поправляйся. Бог простит.

Она тоже не говорит главное слово. Я, боясь обидеть бабушку, беру антоновку и впиваюсь в неё зубами.

— Вот так-то, — тихо заключает бабушка.

Я хрумкаю яблоко и чувствую, что нас с бабушкой теперь связывает что-то тайное, о чём я никогда не скажу никому. И никогда не смогу плохо подумать о бабушке.

— Когда мой первый сыночек Петенька заболел сахарным диабетом, я его чем только не лечила, но не помогло… Не стало Петеньки.

Помолчала. Потом сама себе сказала:

— Бог простит.

Она придвинулась ко мне и погладила мою голову своей большой шершавой ладонью. Это для меня было неожиданностью. Я не помню, чтобы кто-то нас в детстве гладил по голове или целовал. Таков был уклад жизни. Нас никто никогда и не бил.

…Я лежал на старом, самодельном диване в окружении ларей с мукой, пшеницей, в домовитом запахе луковых плетениц и овчин.

Свет пробивался в мою мазанку через крохотное оконце, которое я свободно мог закрыть своей фуражкой, что я иногда и делал, погружаясь в блаженный волнующий прохладный мрак и тишину. Тишину иногда нарушали осмелевшие мыши, но шугать мне их не хотелось.

Залетевшая большая противная зелёная муха сходу запуталась у меня в изголовье в паучьих сетях, и я с нетерпением ждал развязки события. Я мог бы предотвратить кровавый исход, тем более мне не очень приглянулся шустрый изобретательный умелец-паук. Но мне нравилась роль стороннего созерцателя — в этом была своя прелесть. Не хотелось нарушать спокойствия этого царства паучье-мышиного благополучия. А может, я так сильно ослаб от болезни…

Иногда в мазанку заходил мой весёлый дядька Сергей. Это он с ведома бабушки раздобыл яблоки.

Все эти дни дух антоновских яблок витал в мазанке вперемежку с бабушкиными рассказами из её жизни, дедом Ерошкой, из новой моей книжки, моим дедом, пахнувшим всегда сеном, сетями, передающим приветы от Карего — старого мерина, моего друга, оставшегося на далёком лесном кордоне в Моховом. Через неделю я выздоровел.

* * *

В первое же воскресенье я упросил деда и бабушку взять меня с собой на Утёвский базар. Я любил этот многошумный, разноцветный праздник. Там всегда происходили всякие неожиданные события. Случилось одно и в этот раз. На обратном пути, когда мы уже отъехали в своём громыхающем фургоне от базара метров сто, дедушка, что-то приметив на обочине в пыли, остановил лошадь, слез с фургона. Через минуту он вернулся к нам, держа в руках огромную пачку денег, кое-как завязанную в пропылившуюся серую косынку.

— Ванечка, это ж беда какая, потеряли…

— То, что потеряли, это точно, только вот, кто?

— Много? — бабушка протянула руку к свёртку. — Батюшки, да тут их ужас сколько! Убьются теперь до смерти от горя. Надо что-то делать!

— Кто сегодня коров да быков продавал, а? — Дед начал вспоминать: — Горюшины корову яловую продали, они ещё на базаре, Захар Гурьянов — быка полуторника приводил, но он сидит у сапожника Митяя разговоры разговаривает, было несколько зуевских, но они по другой дороге должны ехать.

— Лукьян Янин, а? — Бабка, удивившись своей догадливости, обрадованно смотрит на нас.

— Ну, точно же, Лукьян с сыном Андреем быка продали! Вот неумехи. Поехали к ним, — согласился мой дед.

Когда мы подъехали к Яниным, они оба, отец и сын, выезжали со двора.

— Здорово, Лукьян, — дед приподнял над головой картуз. — Далёко ли собрался?

— Сам не знаю, куда! Деньги Андрей обронил, а где, не ведает.

— На, возьми твои деньги, — дед протянул серый свёрток.

Лукьян как-то даже внешне и не удивился. Взяв деньги, задумался, внимательно посмотрел на нас всех поочерёдно, хмыкнул и молча пошёл вглубь двора. Вскоре появился с чёрным вертлявым ягнёнком на руках.

— На, Иван, от души! У меня ещё есть. Такое дело!..

Но бабка моя опередила:

— Ваня не бери. Лукьян, спасибо тебе. Хороший ты мужик, но чужого нам не надо.

— Ну раз так, то хоть с поллитровкой-то приду вечером? Не прогонишь?

Ответил мой дед, легко засмеявшись?

— Не прогонит, не бойся. Я вступлюсь, так и быть.

И наш фургон загромыхал от Яниных ворот под заливистый лай соседской собачонки.

Дорогой мне вспомнились яблоки из чужого сада и писклявый ягнёнок Яниных.

А ночью приснилось будто этого ягнёнка мой друг Мишка на дворе Яниных держит на руках и пытается насильно кормить из огромной, как бочка-сорокауша, ивовой корзины яблоками. Ягнёнок мотает головой, яблоки отлетают на землю, а Мишка озорно кричит ему: «Дуралей!» Ягнёнок мекает в ответ что-то своё, а что не понять…

А потом мы будто бы погнали с Мишкой на велосипедах на Самарку.

На любимой мной длинной песчаной отмели, где пахнет красноталом, речными лопухами и янтарным крупным влажным песком, на отмели с загадочным названием «Платово» дед Ерошка, давший мне пострелять из найденной мной винтовки, смеялся шумно и заразительно…

Я проснулся и мне стало весело и легко. Казалось, что весь мир наполнен моим выздоровлением…

Врун

Едем с работы в вахтовом автобусе. Молчаливые. Уставшие все. И тут входит , уж недалечко от нашего посёлка, на остановке Василий Тершуков. Оживились некоторые. Знают: развеселый Василий, что-нибудь обязательно сейчас ловко соврёт. Напрополую. Но складно и заразительно! И все от души будут смеяться. Откуда только он всё берёт?! Его все так и зовут: Вася-врун. Не обижается. Ему самому пресно жить без его баек.

Сел Василий. И молчит! Не в обычай как-то нам это?! Первой не выдержала я:

— Вась, соври что-нибудь. Для души!

Василий безмолствует. Только в окно смотри. Как и не он вроде.

— Вася? — вслед за мной просит подруга моя, Надя Карнаухова, — Ну, что-нибудь выдай, ты ж не собственник какой? Зажался…

— Да некогда мне тут с вами, — отзывается серым голосом Василий, — не до придумок. Вот видите с мешком еду. Самарка разлилась, затапливает склады в «Заготзерне». Стихия! А там сахар, окромя всего. Соли этой тонны… Того гляди поплывёт всё в Самарку. Решило начальство раздать бесплатно продукты. Лучше уж так, чем пропадать добру. Успеть бы мне к раздаче. Народ там нарасхват метёт всё!..

Сказал так и выпорхнул из автобуса. Лёгкий он на ноги. Едем мы дальше. Напряженная тишина в автобусе. Доехали до конечной остановки. Вышли из автобус, и… спохватились:

— Бабоньки, — возгласила Карнаухова, — а мы-то что же? Нам сахар не нужен что ли? И соль?

— Вот именно, — согласились все с ней. — В магазинах нет, а на складах гибнет!

… Захватили мы мешки, и айда пешочком вприпрыжку в «Заготзерно». А до него километра три с гаком.

Прибыли на склады, а там сущий аврал. Только совсем другое, не как Василий нарисовал нам.

Баржа пришла, надо пока большая вода, зерно срочно загрузить и отправить в Самару.

— А где же здесь раздают соль и сахар? — спрашиваем.

— Какая соль, какой сахар? У нас тут сроду их не было! — отвечают. — Вот баржу загрузить надо! А на погрузке людей не хватает. Вы как раз прибыли! Он обещал нам подмогнуть грузчиками, Василий-то. Мы не поверили было? Где собрать народ, после рабочего дня?.. А он не обманул. Аж десять человек прислал.

Куда нам деваться? Хлеб ведь! Разве можно спиной повернуться?! До темна грузили баржу. Вспомнилось, как в былые времена с родителями на току лопатили… Ой да ну!..

…Встретила Тершукова я на следующий день:

— Василий, что же ты с нами так?

— Как? — спрашивает, — вы же сами просили: соври, да соври!.. Я из уважения не отказал.

Корпоративчик

Я тут корпоративчик под Новый год вёл. Весёлые ребята собрались, ничего не скажешь. Во всех отношениях. Ага!

Все поначалу было о’кей. Танцы-шманцы, все такое. Разбавляю тосты своими прибабашками. Публика смеётся.

Движемся по накатанному. Карусель закрутилась! По правде сказать: осточертело мне всё это давно.

Но бабки зарабатывать надо. Набрался терпения ещё два сезона покалымить. Сыну старшему квартира нужна. Женился. Он на третьем курсе политеха, она — на втором. Крути папаша карусель!

…Смотрю шеф, Аркадий Михалыч, одобрительные знаки мне подаёт. Мол, всё в порядке! И после каждого хвалебного тоста становится все представительнее, выше ростом. Только маленькие глазки его на большом лице сверлят буравчиками, беспощадно так.

А мне подсказали: «Смотри, не подвернись Михалычу, затопчет».

Смотрю: жена его, поначалу сидевшая с поджатыми губами, и та улыбается. Правда как-то настороженно? И не смотрит ни на кого.

Но шеф доволен! Каждой шутке моей смеётся, часто раньше всех. Непосредственно так. Басовато.

Я в раж вошёл.

Есть у меня всегда в заначке кое-что! ЭНЗЭ — так сказать, золотой запас!

Выдаю из заначки, раз такая пьянка!

Аплодисменты, на грани оваций!..

Решил передохнуть, пока все успокоятся.

Только подошёл к столику горло минералкой промочить, появляется дама. Я её с самого начала заметил, перед таким я невольно поначалу сильно робею.

Будто и со всеми она, а особнячком держится.

— Дима, — обращается она ко мне, — вы нас всех покорили! Мы в восторге от ваших шуток. Мы купаемся в вашей человеческой ауре.

— Спасибо! — отвечаю.

— Но это для всех у вас, — она элегантной кошечкой прошлась вдоль стола и оказалсь совсем близко от меня.

Холёная, с лучезарной улыбкой, глазастая блондинка.

— Дима, — говорит она мне негромко, — а для меня лично вы можете сделать приятное? Пустячок!

— Да мы! Да я! Всегда готовы, как пионеры! — отвечаю дураковато.

Волнуюсь.

Она продолжает улыбаться:

— Меня зовут Лена. И у меня огромное и редкостное событие: я родила сына! Я люблю весь мир! Всех люблю! И хочу, чтобы все об этом знали! Понимаете?!

«Понимаю, — отвечаю мысленно, — у меня у самого два оболтуса растут!»

А вслух по-гвардейски:

— Чем могу служить?

— Поздравьте меня, — говорит, — прямо сейчас, при всех! Громко! Торжественно! С блеском, как вы умеет! Вы — артист! У вас даже не талант, у Вас — дар!

Льет мне на голову патоку.

— А счастливый отец сына? — спрашивая, — имя его? Он здесь?

— Не волнуйтесь, его все знают. И даже очень!...

— Если женщина просит! — отвечаю, — нет вопросов!

Сделал Гошу знак, музыканты замерли.

Выхожу на подиум.

Поправил свою малиновую бабочку, костюмчик от Кардена и:

— Уважаемые дамы и господа!

Добрая сотня лиц смотрит на меня восторженно, в ожидании следующего моего шедевра.

И я выдаю:

— У одной из сотрудниц вашего замечательного коллектива, которая присутствует в зале, — я перевёл дыханье, — у очаровательной Леночки свершилось грандиозное, планетарного масштаба событие. У неё родился сын! Одним жителем на планете Земля стало больше!

Зал замер. Громыхал мой только голос:

 — Это так замечательно! Пожелаем новорожденному, имя которого удивительным образом совпадает с именем вашего шефа, Аркадия Михалыча, здоровья и счастья.

Наступила пугающая тишина. Человека три захлопали, жиденько так. И тут же спрятали свои ладошки. Лица у многих вытянулись.

А лицо шефа сделалось ещё круглее. И багрового цвета. Его жена — головой чуть не в тарелке.

Чувствую запах палёного, а не пойму откуда?..

Рванул на всякий случай свою коронную «Калинку». Она у меня всегда в запасе…

Ну, потихоньку заработали за столами ножами, вилками. Кто-то стал подпевать.

Пройдошистый Гоша, как бы случайно проходя мимо, посвятил меня в тайны мадридского двора. Он-то давно прижился к нему…

…Блин, откуда мне было знать, что глазастая блондинка — секретарша шефа, а по совместительству — любовница. И сын у неё родился от него. И ни для кого это не секрет, а наоборот — предмет всеобщего злословия.

Потом мне рассказали: чтобы как-то притушить страсти, шеф отправил её незадолго до корпоратива в длительный отпуск. Вернее с глаз долой. Она же прорвалась на вечер. И только, с неделю назад, страсти попритихли после прилюдного заявления Леночки «всё равно он на мне женится!». Только жена шефа, кажется, смирилась с таким своим положением. Только наступило хрупкое равновесие… и шеф отдышался… Всплыло вновь всё! И я: как некая подлодка! Блин! Субмарина! На вроде бы утихающей глади, появился! И прокричал в рупор поздравление на всю палубу! На всю округу!

Поле чудес! Да и только. Ещё «Калинку» выдал. Как издёвку… Думал, после этого вечера охранники шефа отмутузят меня. Обошлось, однако.

И сам шеф пока молчит. Держит паузу? Новогодние каникулы? Или не хочет связываться с балбесом? Махнул рукой. Худо, если он подозревает, будто у нас Леночкой сговор. Что она мне заплатила…

Тучки небесные

Случилось это осенью сорок четвёртого года.

Мне шесть лет. Лежу утром на печке. Через маленькое оконце во двор к соседям Клюевым смотрю, как через иллюминатор подводной лодки. Там во дворе туман и сумрак. Начинаю фантазировать. Угрюмая саманная банька с кривой трубой в конце двора начинает казаться мне частью выплывающей вражеской подлодки. Почерневшая калитка похожа на вход в подводный туннель…

Вдруг слышу всхлипывание. Плачет мама. Быстро одной ногой — на приступок, другой — на холодный пол.

Мама сидит около шестка, смотрит на костерок в печи:

— Мам, ты чё?

Она оборачивается ко мне. Я вижу её заплаканное, как у маленькой девочки лицо.

Молвит тихо, необычно пристально глядя мне в глаза:

— Иди ко мне, сынок.

Я подхожу совсем близко, не понимая в чём дело.

— Вот видишь, — говорит она и показывает в печь, — дым уходит в трубу. А потом — в небо. А там, в небушке, он попадает в тучки. — Она многозначительно поднимает указательный палец над своей головой.

Я слушаю и не могу сообразить, о чем она?

— А тучки гуляют по всему свету. Они странники! — сказал, так и посмотрела на меня в упор.

— И чё, мам? — не выдерживаю я.

— Эти тучки, могут увидеть нашего отца на фронте! — голос у неё становится вкрадчивым, незнакомым…

Я вздрагиваю. Мне становится не по себе.

— И чё? — терзаюсь я.

— Проси отца, чтобы он не печалился за нас. Мы-то выдюжим. Только бы он остался целым. И вернулся домой. Говори это дыму, а он передаст через тучки отцу на фронт. Помнишь, как он всегда любил смотреть на небо, на тучки небесные. Не знай как там теперь, на войне?.. смотрит ли в небо?.. Но ты говори! Чтобы он знал: мы его ждём!

— Мамочка, ты заболела? — вырывается у меня.

Она, сверкнув глазами, требует:

— Говори!

Я невольно подчиняюсь. Под прожигающим взглядом её немигающих глаз начинаю твердить как молитву:

— Папочка, родненький! Мы помним тебя! Мы ждём тебя! Возвращайся!

У меня начинает дрожать голос, губы деревенеют.

Смотрю в мамино лицо, в нем ни кровинки. Одни глаза мерцают бездонно. Я в них растворяюсь как в дыме. Уже не чувствую себя. Я весь во власти мамы…

Мама кивает мне одобрительно. И я снова обращаюсь к дыму, к папе:

— Бей этих гадов немцев! Не давай им спуску. Победи и скорее возвращайся домой!

Мне кажется, что сказано мало. Я добавляю:

— Силы небесные, тучки гремучие, разразите врагов наших насмерть. А папе помогите!

Я ещё что-то говорю. Тороплюсь. Ведь дрова уже догорают в печи… Скоро дым кончится. А тучи могут уйти… Шлю скороговоркой страшные проклятия немцам, которых никогда не видел… Я не могу уже говорить членораздельно. Начинаю мычать. Меня трясёт… Мама обнимает меня. Мы плачем…

Писем от отца так и не было.

А вскоре я увидел живых немцев, пленных. Они шли вдоль нашего огорода колонной. К водокачке, от которой потом начали копать траншею для труб, чтобы подать воду на железнодорожную станцию.

Немцы шли понуро. Передо мной мелькали непривычные, щетинистые лица.

Вели их всего четверо наших солдат, по два с каждой стороны. Злость нашла на меня. «Ах вы! Я вам!.. За всё!..»

Не помня себя, я схватил ком глины. Увесистый такой! И с силой швырнул в ближайшего тонкошеего фрица, замаячившего передо мной, как вышелушенный, болтающийся из стороны в сторону, подсолнух. Немец вяло попытался уклониться. Удар пришёлся по спине. Глухо шмякнулась глина о серую шинель.

Фриц споткнулся… Это подхлестнуло меня, я бросился за следующим комом рыжей глины. Никто не крикнул, никто ничего не сказал…

Сильная оплеуха мотнула меня в сторону. Я обернулся. За моей спиной стояла моя мама. В левой руке у неё был узелок с варёными мелкими картофелинами.

Край колонны смешался, замелькали протянутые руки… Мама приблизилась к идущим по дороге. Отдав узелок в толпу, отошла в сторону.

Когда я вновь взглянул на маму, она молилась. Я не мог понять, зачем она это делает? За кого молится? Теперь она стояла у дороги на возвышении. Изможденная, в полный рост. Моросил дождь.

— Может и наш отец вот так? Не дай бог.., — сказала она, глядя в хвост уходящей колонны. И снова начал молиться.

А серая вереница сгорбленных чужих людей, мало похожих на громких завоевателей, как едкая гусеница ползла по осклизлой осенней дороге.

И никто из немцев не смотрел в небо, как это делал мой отец. Они будто боялись, что набухшие осенней тяжелой влагой тучи, не выдержат всей тяжести проклятий, которые я наговорил перед печкой. И обрушат карающий поток свой! И этот поток смоет разом всех немцев с нашего высокого волжского берега.

И не будет, невесть откуда взявшейся у нас тут этой жуткой колонны…

…А вдоль дороги под дождём стояли, как и моя мама, другие наши женщины. Кто в куртёнках, кто в фуфайках. Как статуи. Только живые. Смотрели молча со своей высоты. Одни женщины просто стояли. Иные молились.

Мужчин у нас на нашей улице не было. Все на войне. Кроме бородатого деда Ивана Саушкина. Он ещё на 1-ой Германской войне потерял обе ноги. В последнее время дед Иван редко выезжал на своей тележке за ворота. А в такую осеннюю слякоть и вовсе не смог…

Сомятник

…Едва я отошел от костра к воде, чтобы умыться, увидел рыбачка. Сидит себе на бревне у самого края завала посреди речки маленький круглолицый мужичок лет сорока. В соломенной шляпе, аккуратный такой. У ног его две удочки. А ниже — большой омут, который мы ещё вчера облюбовали для рыбалки. Место уж больно привлекательное. Приглушенно урчат большие воронки, выдавая глубину.

Взяв спиннинг, стараясь не шуметь и не оступиться на скользких бревнах, подошёл к рыбачку.

Не успел я заговорить, как довольно толстый конец одной из его удочек ушёл под воду.

Не торопясь, рыбачок подсек. Не опасаясь обрыва, дотянулся до лесы и стал, как на мотовило, наматывать её на руку. Руки его были в кожаных потрепанных перчатках.

— Леска у меня один миллиметр толщиной, Ему не оборвать, — пояснил деловито.

Он подвел под рыбину большой самодельный черпак.

— Ловко вы его, — не удержался я. — Кэгэ на три будет.

— Будет, — прозвучал ответ.

Оказалось, что таких сомят у него в мешке, прижатом бревном, уже два.

— На вот, — он протянул несколько дождевых червей. — Насаживай прямо на тройник у блесны и бросай.

Я соорудил насадку и попробовал укрепить удилища меж бревен.

— Надежнее укрепи, утащит, — вполголоса посоветовал рыбак.

Я послушался его.

Мы поймали по одному соменку. Он — такого же, как и преды­дущий. Я — чуть меньше и рад был беспредельно.

Глубина ямы здесь, по его словам, до девяти метров. Приехал сюда на рыбалку Андрей на велосипеде из Сорочинска, где гостит у матери. Живет и работает в Оренбурге. По профессии — сварщик.

— Не могу летом без Самарки, к матери и к Самарке каждый выходной почти приезжаю. Эти места мои, с детства.

Вскоре он стал собираться.

— Хватит. Клева больше не будет, я с пяти часов здесь.

Подошёл Юрий, с которым мы сплавляемся по реке в резиновых лодках.

— Рыбка-то есть? — спросил он, поигрывая красивым и, кажется, не опробованным ещё спиннингом.

Лицо его, заросшее густой рыжей щетиной, сейчас было самым примечательным в нем. Походил он на какого-то сказочного персонажа. Будто специально придумано неким художником и собранно воедино: тельняшка, ладненькая куртка, брюки защитного цвета и большие, явно великоватые кроссовки. Глаза — синие, большие, широко открытые. Они поражают своим детским светом.

Рыбачок, видимо, уже освоился, понял, что мы не опасны. Повернув голову от полиэтиленового шевелящегося мешка с рыбой, который он собирался завязывать, поинтересовался, будто не слышал вопроса

— Лицо... того... красное какое... ошпарил, что ли?

— Да видишь, — доверительно признался Юрий, — не было со мной такого раньше: комары и занозы полюбили меня. Пухнет лицо от укусов. Не бреюсь, все равно жалят. Голова от укусов страшно болеть начала.

— А мазь? — спросил Андрей.

— А что — мазь? Они к ней привыкли, зверюги!

— Попы поют над мертвыми, а комары — над живыми, — утешил Андрей.

Увидев мою добычу, которую я, держа на кукане, прятал за спиной, Юрий сделал круглые глаза:

— Ты поймал соменка?

— Да, вот сейчас.

Он уперся взглядом в шевелящийся мешок с рыбой.

— Ну, вы, мужики, даете!

Отложив в сторону спиннинг, он левой рукой поддерживал край мешка, правой тронул за ус одну из рыбин.

— На червя? — деловито спросил он.

Андрей не спеша ответил:

— На пучок дождевых, штуки три-четыре на двойник сажаю и — хорош! Первый раз, что ли, видишь сома так близко?

— Э-э-э, ошибаешься, молодой человек, — сказал Юрий и выпрямился, передав край мешка Андрею. — Я на Волге вырос! Обижаешь!

— Ну и что? Видел я некоторых. На Волге живут, а червяка на крючок не могут насадить. Один разок у моей мамы такой квартировал, только молоко козье пил да книжки читал. Шкет такой…

— На квок сома можешь ловить? — небрежно спросил Юрий.

— Слышал, но не довелось.

— А на воде живешь ещё. Деревня.

Парень не обиделся.

— Посмотреть бы, тогда, конечно...

— А зачем тебе, — вступил я. — У тебя и так все отработано. Без добычи, как я понял, не бываешь?

— Не-не, — возразил рыбачок, — сам процесс тоже очень важен.

— Процесс вот какой, слушай... — Юрий, нащупав в разговоре своё место, преобразился с полуоборота: — Квок — это такая штука, которой лупят по воде для привлечения сома. Он думает, что его так зовут к завтраку его сородичи. А возможно, кумекает что-то другое — наукой не установлено. Но факт: идёт он на этот звук! Лодка должна быть деревянная, другие, резонируя, издают непривычные звуки, и сом пугается. Лупить надо так, чтобы лодка тряслась.

— А как квок сделать? — поинтересовался Андрей, закуривая и присаживаясь на лесину.

— Квок? — переспросил Юрий и молча потянулу руку за сигаретой к Андрею.

Тот с готовностью подал курево. Потом ловко кинул коробку спичек, и Юрий так же ловко её поймал.

— Квок лучше купить, их сейчас продают. Конечно, «сомовку» можно сделать из чего угодно, хотя бы из надвое разрезанной пластиковой бутылки или стакана. Но самому сложно попасть на удачную конструкцию. Это что-то наподобие «ноу-хау».

— Сам-то рыбачил? — поинтересовался я осторожно.

— Жить на Волге и не рыбачить на сомов? Вы что, ребята! — удивился Юрий. И вдохновенно продолжал: Рыбалки лучше, чем в дельте Волги, нет. Там водится до шестидесяти видов рыб. Некоторым везет, я видел: на квок ловят сомов до десяти пудов весом.

Мы слушали. Он продолжал смаковать:

— Звук образуется при выходе квока из воды. Длина ножа квока должна быть не менее двухсот двадцати миллиметров, ширина — от двух до шести миллиметров, смотря из какого материала: дюраль или дерево.

— Ловить-то на наживку? — уточнял Андрей.

— Конечно, — подтвердил Юрий неторопливо. — Он же хватает все: от утят до червей, ты знаешь.

— И лягушек, — подсказал я.

— Во! Лягушка для него — лучше всего!

— Я попробую обязательно в этой яме на квок, — загорелся наш новый знакомый. — Нож у квока делать деревянный или металлический? — уточнял он, обращаясь к Юрию.

Основательность ответов Юрия меня изумляла.

— Если металлический, то лучше брать титан, а деревянный — березу.

— Юрий, — не утерпел я, — ты так много наговорил, а я не понял, как устроен квок.

— У костра за чаем растолкую, малограмотным, — пообещал новоявленный сомятник.

«Странно, — думал я, когда мы, расставшись с Андреем, возвращались к костру. — Юрий так много знает, но порой обнаруживает удивительную непрактичность».

Вчера, вручая мне вентерь, который купил года два назад, он прочел мне целую лекцию о том, как его ставить.

Я спросил тогда:

— Юра, ты когда-нибудь сам это делал?

— Ты знаешь, — нисколько не смутившись, ответил он, — ни разу в жизни. Руки не доходили, но так хочется попробовать!

Качели

Когда я работала на пароме, переправлялась одна гражданочка. Век не забуду. Нюрой звать. Исхудалая. Лицо без кровинки, краше в гроб кладут. Вечер, куда в позднину и дождь в такой одёжке, как у неё. Оставила у себя ночевать. Долго мы не спали.

Так рассказывала она, горемыка:

«В сорок втором погиб на фронте отец. Потом старший брат Василий ушёл воевать. Продукты у нас кой-какие ещё были и скотина была. Но нет дров, а надо отапливать избу. Мужиков своих нет, да и чужих: раз, два и — обчёлся. Дали маме колхозных быков, она поехала в лес, за дровами, одна. В лесу быки распряглись. Вернулась с отмороженными пальцами на руках. Они у неё потом почернели и отвалились. На левой руке — два, на правой — три. Пролежала в больнице сколько-то дней. В эти дни нас обокрали. Вывернули скобу у запертой двери мазанки и вытащили все запасы провизии. Унесли одежду отца. По отцовской фуфайке мама определила, кто совершил кражу, но не заявила. Боялась, сожгут дом. Тогда уж совсем конец. Пришёл день, когда козу и курей съели. Всё, что можно, съели. Наступил голод.

Мать долго не решалась пойти просить милостыню. Но сломалась. Взяла Надю и Лизу, они были постарше нас, и пошла в соседние деревни, где их не знали. Нас с Сергеем оставила дома, как совсем ещё маленьких. Два дня мы ничего не ели. И тут я вспомнила, что мать хранит на шкафу мешочек с мукой. Этот шкаф сделал наш отец. Он был высокий такой, разделялся на две половины. Когда мама варила суп, то ложкой добавляла в него из этого мешочка муку. В лепёшки из берёзовой коры добавляла…

Я сказала Сергею о муке, он согласился достать мешочек. Мы водрузили на стол табуретку. Он стал её держать, а я полезла. Как только добралась до мешочка, сразу, не в силах сдержаться, начала горстями есть муку.

Сергей кричит:

—?А мне? Про меня забыла!

И отпустил табуретку. Я упала. Бухнулся со шкафа и мешочек с мукой. И прямо в тазик со щёлоком. Мука сразу размокла в щёлоке. Было-то её… Сергей пальцем собирал себе в рот то, что у меня на щеках осталось. Потом мы сидели на полу и плакали оба. Как стыдно, мама вернётся и увидит, какую мы беду сотворили. Вся мука пропала.

Сергей говорит:

—?Нюр, давай я тебе удушу, потом сам удушусь.

Мне было страшно, но я подумала, что это правильно. И согласилась. Сергей взял верёвку и мы пошли в наш сарай сзади двора. Сели на дырявое опрокинутое корыто и сидим. Не двигаемся. Смотрим друг на друга молча. Помню до сих пор то моё состояние. Слова сказать не могла.

…Солнышко светит в щели меж досок. Захотелось выйти из сарая, посмотреть на него, на небушко. Я и вышла. Когда вернулась в сарай, Сергей с верёвкой возится под перерубом. Делает петлю. Она висит, болтается. Огромная такая.

Я говорю:

—?Давай сначала покатаемся на качелях, а потом сделаем, как задумали. Успеем. Они только вечером вернутся.

Захлестнул он петлёй за переруб, к нижнему концу верёвки привязал палку. И мы попеременно начали кататься.

Вдруг — во дворе голоса. Мы выбежали, увидели мать. У неё лицо такое… Будто все знает про нас.

Я кричу:

—?Это кошка, кошка муку свалила. Кошка!..

А мать вся в слезах, гласит:

—?Живы! Господи! Живы! А мне в голову втемяшилось: беда с вами! Бежала спотыкошки.

И высыпает нам гостинцы, еду. Это такое чудо: я жива осталась, мать не гневается. И еда есть.

Сплошное счастье!»

* * *

Раза три виделись мы с Нюрой ещё. Порассказала о себе она… Потом пропала из виду, сердешная. Хочется верить, что полегчало ей в жизни. Всяких повидала я на переправе, а её забыть не могу. Так и сидит во мне: «Давай на качелях покатаемся…».

Хоть бы раз со злобой сказала про кого-то. Нет. Только молвила сокрушённо однажды, подперев ручонкой горемычную свою головушку, будто сдалась наконец, согласилась с уготованным:

—?Простые люди — вечные страдатели…

Предприниматели

Перестройка заставила шевелиться многих. Вот и мы втроем: я, Дмитрий Петрович и Анатолий завели двух поросят в деревне. Нам удобно: с Анатолием работаем вместе, он мой коллега — учитель физкультуры, а Петрович — сосед, пенсионер, постоянный партнер по шахматам.

Сговорились с бабой Настей — дальней родственницей Анатолия, что она выращивает двух поросят. Одного нам, другого — себе. Дробленку достает для корма она, мы же для этого поставляем ей водку. Договор дороже денег. Так многие делают. И вот ситуация: в начале ноября привет от бабки Насти, письменный: «Приезжайте, с дробленкой худо, председатель навел порядок. Хорошо, что на дворе холода уже, оттого можно резать скотину и забирать свою долю».

Собрались мы на летучку вечером у нашего подъезда.

— Ехать надо в субботу, — говорит Анатолий, — чего тянуть. Закономерный финиш.

— А как резать будем? — спрашиваю.

Оказалось, что с этим делом никто не знаком. Так, понаслышке кое-что знаем. Я предлагаю:

— Берем ружье, жикан и стреляем в ухо или чуть левее — это наверняка, также берем с собой баллон с пропаном и резак. Пропаном мы быстро опалим тушу.

— Не суетитесь, ружье, баллон. Миномет с собой возьмите — может, надежней будет. Венька Яшунин — академик в этом деле, я сбегаю к нему и все дела. Прошлый раз я ему бутылку дал — он обещал всё сделать, — уверенно заявил Анатолий.

На том и решили.

…Субботнее утро. Красота кругом. Ночью подморозило, но с утра дорогу уже подразвезло, поэтому едем на «Москвиче» Анатолия осторожно. Разговариваем о том, о сем, обо всем помаленьку.

— Дмитрий Петрович, — Анатолий с веселым прищуром глядит на собеседника, — расскажи хоть, а то скучновато, как воевал, ну как вообще на войне... мне твоя старуха говорит, что ты крови видеть не можешь? На прошлые Октябрьские праздники был весь в орденах, а в этот раз наденешь?

Петрович тусклым взглядом посмотрел на говорившего и не спеша отреагировал:

— Тебе сразу на все вопросы отвечать или по порядку, как от микрофона на съезде?

— Давай, Петрович, без регламента, на все сразу.

— Если на все сразу, то скажу: война — не человеческое дело, а дьявольское. Я когда на фронт попал — мне было всего семнадцать лет... Так вот, идёт уже бой, мой первый. А я все не верю, что буду в другого человека стрелять. Не верю и все тут! И книги читал про войну, и в нормальной жизни я, вроде, все понимаю, а представить не могу.

— Ну и как, стрелял?

— Стрелял, несколько раз бесприцельно, а в человека — не довелось. И не знаю, смог бы я или нет. Я действительно кровь не выношу.

Он помолчал и виновато сказал:

— Вы уж тут, ребята, как-нибудь без меня... того, с поросенком. Я потом, когда палить, помогу...

— Ну, ты, Петрович, даешь, а с виду молоток. Откуда медали тогда?

Петрович, нисколько не обидевшись, ответил не спеша:

— Так сколько потом праздников было, вот набралось.

Я впервые слышал от Петровича слова о войне, да ещё такие. Мы уже года два знали друг друга, когда-то съехались в один подъезд нового дома. Общались так: то в картишки перебросимся, то в шахматы. Никогда серьезно ни о чем и не говорили. Не знаю, как кому, а мне всегда казалось, что так легче общаться с соседями. Зачем в душу лезть?

Но Анатолий не может так. Он о самом сложном и больном готов напропалую, в упор, спросить и ждать ответа. Гвоздодер — это его в 5-а как назвали, так теперь вся школа и зовет.

— Ну, а кто же воевал? Не все же такие? — продолжал «дергать гвозди» физрук.

— Не все, были люди геройские.

— Были, — подхватил Анатолий, — были, но их давно нет. Они и погибали потому, что геройские.

— Может, так. Но мой дружок Николай Манохин — герой! И  пока жив-здоров.

— Расскажи о нём.

— Нет, Анатолий, о нем долгий разговор, человек прошел на войне все, а после войны ещё и лагеря. Ворошить походя не хочется, вон уже и поворот на грунтовку, — отвечал Петрович.

Действительно, мы подъезжали к селу. Тут уже мне захотелось продолжить разговор:

— Дмитрий Петрович, если можно, о Манохине, коротко?

— Коротко? — переспросил наш собеседник. — Если коротко, то Николай — мой земляк, из Кинеля, вот он ничего не боялся. В начале 44-го года получил Героя Советского Союза, а через неделю гвардии рядовой Николай Манохин снял звезду Героя и положил на стол командиру полка.

— Добровольно?

— Нет, конечно. Наделал он шуму, будь здоров. Прошил автоматной очередью в упор в окопе своего старшину.

— Как так? — удивился Анатолий.

— А вот так, сволочь этот старшина был хорошая, измывался над ребятами. Те молчали до времени. Нарвался старшина на Николая. А на передовой свои законы. Ну, донесли сразу, нашелся такой среди нас. Манохин и не собирался оправдываться, хотя знал, что за это грозит вышка — командира своего застрелил. Но спасло то, что он Герой. Поснимали все награды — и на передовую. А ему, как черту, это и надо будто. Ничего не боялся.

— Сейчас где? — толкал рассказчика Анатолий.

— После войны вновь набедокурил в своём тресте с начальством. Припомнили сразу все. Теперь после гулаговской жизни чахнет потихоньку. О войне всего не скажешь. В душе многое поменялось.

Приехали.

И началась проза сельской жизни. Все наши надежды на Веньку Яшунина лопнули, едва мы ступили на порог. У Веньки оказался очередной запой-загул, и он третий день «лежал в лежку».

— Да что вы, в самделе, здоровенные мужики, — дивилась баба Настя, — и не сможете одолеть хряка, диво эко... ей-бо, — и она, укоризненно оглядывая нас, добавила: — Как вас жены ваши терпют, нагольная интеллигенция... связалась с вами... К жизни неспособные оказались...

Нам не хотелось выглядеть «неспособными к жизни», и мы деловито перебирали уже в который раз все варианты наших действий. Но баба Настя нас осчастливила:

— Т-п-ру, блудница, потерпи маленько, ишшо напужаешь моих городских.

Мы застыли в недоумении: она въехала во двор, сидя в фургоне, запряженном старой, очевидно, чуть моложе бабки Насти, буланой флегматичной кобылой, к которой бабкино обращение «блудница» явно показалось нам преувеличением. Мы почувствовали себя ещё более неуютно и не к месту в районе разворачивающихся событий.

Настасья Ильинична пояснила:

— Венька маленько очухался и сказал, что за поллитровку все спроворит, но токмо у себя во дворе. Никуда он не пойдет, если надо, везите порося к нему.

— Ну конечно, какой академик будет ходить по дворам с ножичком? Извольте подсуетиться, господа, — съязвил Анатолий.

Петрович флегматично посапывал над разобранным сепаратором на верандочке. Мне показалось, что он тем самым увиливает от наших хлопот.

Наш главнокомандующий уже действовала.

— Тебе на вот, Анатолий, веревку, готовься.

— К чему? — дурашливо спросил тот и накинул веревку себе на шею: — Ребята, репортаж с петлей на шее. Вас устраивает?

— Как только я выманю из клети Борьку чашкой с дробленкой, не плошайте, мужики, вяжите его — и в фургон. — Баба Настя, казалось, начала сердиться на нас всерьёз.

Не буду говорить, что мы оправдали доверие бабы Насти своей сноровкой, но как-никак операцию «захват» исполнили. Правда, она стоила Анатолию заграничных брюк фирмы «Лемонти» — одна штанина снизу доверху была по шву разодрана, и теперь, когда Анатолий широко и воинственно шагал рядом с фургоном, эта штанина, как красно-зеленый флаг, развевалась за ним на осеннем ветру. Но Анатолия это не смущало, ведь мы все были приобщены к совершенно конкретному, хотя и непривычному делу. Это подтягивало нас. Из фургона доносилось похрюкивание Борьки, и нельзя было точно установить — было оно умиротворенное или угрожающее. Все — непривычно, и можно было ожидать всякой внезапности. Мы не расслаблялись.

Ворота, которые, очевидно, не открывали с времён Второй мировой, когда мы вынули железный мощный засов, осели и, оказавшись непомерно тяжелыми, оставляя жирный след в сырой земле, как циркуль, выписывали полукруг под нажимом двух довольно дюжих умельцев. Въехали во двор. Он был пустым. Цепь на двери в избу была наброшена на большое ржавое кольцо без замка, но весьма убедительно.

«Академик» появился из подвала. На Веньке была телогрейка, надетая прямо на синюю майку. Из кармана военных галифе торчала бутылка водки, заткнутая бумажной самодельной пробкой.

Во всем облике Веньки не было ничего необычного. Разве ж глаза — светло-голубые, ясные и как бы невидящие, обращенные в никуда. Странные глаза. Но к ним, наверное, здешние все привыкли уже.

— Давайте, мужики, вон туда, на ровненькое место сгружайте, я сейчас, — вялым голосом сказал Веня.

Мы, откинув задний борт, начали двигать вальяжного Борьку к краю. И тут произошло то, чего никак все мы, очевидно, и баба Настя, не ожидали.

Борька вдруг взвизгнул и стал судорожно биться в наших руках. Зафонтанировала кровь. Это тихонький и светленький наш Венька, невесть как оказавшийся в сутолоке у задка фургона, среди нас, неожиданно проворно, ловким коротким движением вогнал поросенку огромный нож под левую переднюю ногу и вращал его слева направо. Упавшая туша крепко придавила мне ногу, и я не сразу отозвался на вскрик бабки Насти. Когда же посмотрел вправо, увидел обмякшего Петровича, лежащего на голой земле с совершенно отрешенным лицом, обращенным в небо; левая рука его была вся в крови.

— Боже, его-то за что? — мелькнула несуразная мысль в тот момент событий, слипшихся в сознании воедино, когда захрипела кобыла и рванула упряжь на себя, когда Анатолий с перекошенным лицом бросился хватать её под уздцы, чтобы вывести на улицу.

— Нюра, Нюра, нашатырь давай, быстрее, обморок у мужика, — баба Настя кричала соседке, смотревшей через низкий забор это бесплатное кино, а сама уже брызгала проворно большой и темной ладонью воду из ведра в лицо Петровичу.

— Я же говорил, ребята, что не могу видеть кровь, — это были первые слова, которые произнёс виновато Петрович, чуть позже пришедший в себя.

Его повели к соседке Нюре отлеживаться, и на одно действующее лицо во дворе стало меньше.

— Ты что же не предупредил всех, начал резать без подготовки, спьяну, что ли? — Анатолий вцепился взглядом в Веньку.

— Дык ты что? Вы же сами просили, бабка Настя приходила раза два, — он деловито обтер травой нож и бросил его тут же на скамейку, достал поллитровку, зубами вынул пробку и сделал два глотка.

— Не предупредил, без подготовки? — странные вопросы. Мне что, артподготовку надо было организовать, что ли? Мужики, это же поросенок, а не боевая точка противника.

— Венька, ты хулиган! — твердо и внятно произнёс Гвоздодер, распрямившись и встав во весь рост на своих пружинистых ногах.

Я понял, что в воздухе запахло горячим, и поторопился остудить атмосферу:

— Мужики, где же солому брать?

— Да вон у фермы она. Идите и берите, сколько надо. Когда опалите поросенка, позовите меня, — великодушно простил нас Венька. Махнув рукой, он растворился в кустах акации на улице.

До фермы было километра полтора, и это обстоятельство меня всерьез удручало.

Но вернулась баба Настя, сказав, что Петрович пьет чай у соседки. Потихоньку разговаривает. На душе полегчало.

А, когда она скомандовала Анатолию садиться в фургон и ехать за соломой, чтоб разом привезти, сколько надо, все как-то встало на свои места.

От её зычного, крепкого голоса флегматичная кобылка пошла ходко, повинуясь волевой хозяйке, и вскоре они скрылись в дальнем переулке.

Я сидел на бревне около большой белой туши и, то ли в оправдание своё, то ли в оправдание всей нашей безалаберно устроенной жизни, думал о том времени, когда каждый человек научится всё-таки наконец делать своё дело, и оно будет, может быть, организовано как-то лучше, умнее, грамотнее, просто цивилизованнее, а не так глупо и бездарно, как сейчас. Может, мы все же перестроимся хоть когда-нибудь, чтобы делать все по-человечески, а?