|
Марина Маслова уже публиковалась на сайте "РП". Две её статьи размещены на форуме «Деревенских дневников» Бориса Агеева. Отметим её особую, «филологическую» чуткость к языку, направленную на духовную «просветку» текста, чего не каждый автор осознаёт. В этом смысле она редкий критик и исследователь, в котором втайне нуждается, вероятно, каждый пишущий человек.
* * *
«Михаила Еськова я знаю давно и близко. …Я бывал на его кафедре, где он читал студентам лекции. Навещал и его деревеньку с поэтическим именем Луг, что в восьмидесяти верстах от Курска. Для Михаила Еськова она стала тем «Бежиным лугом», где прошло его, как принято писать, босоногое детство и где по сей день черпает он свое вдохновение. Читателям я могу сообщить, что человек он эмоциональный, глубоко впечатлительный, заряженный высоким чувством сострадания и гуманизма, и эти особенности натуры хорошо просматриваются в его творчестве – произведениях ярких, подкупающих правдой жизни, насыщенных то драматическим, то поэтическим психологизмом, а вернее сказать, их сложным сочетанием, так впечатляюще воздействующих на наши сердца и души». В издательстве «Курск» была выпущена книга прозы Михаила Еськова с теплым поэтическим названием «Свет в окошке». Сюда вошли лучшие произведения писателя, в том числе и те, за которые в 2011 году ему была присуждена Шукшинская премия. Кстати, оформлял это издание другой известный курский писатель Борис Петрович Агеев. Он же написал краткое предисловие. Открывается эта книга прозы небольшим, но очень трогательным рассказом «Брат мой меньший». Помимо того, что рассказ этот насыщен тем самым «поэтическим психологизмом», о котором упомянул Е.И.Носов, здесь еще слышится, на наш взгляд, отчетливая полемика с тургеневским «Бежиным лугом» с его мистицизмом и некой бесовщинкой, запоминающейся большинству читателей по яркому образу белого барашка, говорящего: «Бяша, бяша». У Еськова не барашек, а козлик, и поэтическая мистификация, с ним связанная, – вовсе не бесовская, а напротив, откровенно христианская, прямо-таки евангельская. На всякий случай напомним соответствующий эпизод из рассказа И.С.Тургенева. Крестьянские дети, ночующие в степи, рассказывают друг другу страшные истории. Охотник, присоединившийся к ним у костра, подслушал их разговор. – А слыхали вы, ребятки, – начал Ильюша, – что намеднись у нас на Варнавицах приключилось? – На плотине-то? – спросил Федя. – Да, да, на плотине, на прорванной. Вот уж нечистое место, так нечистое, и глухое такое. Кругом все такие буераки, овраги, а в оврагах все казюли водятся. – Ну, что такое случилось? сказывай... – А вот что случилось. Ты, может быть, Федя, не знаешь, а только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд еще был глубок; только могилка его еще видна, да и та чуть видна: так – бугорочек... Вот, на днях, зовет приказчик псаря Ермила; говорит: «Ступай, мол, Ермил, на пошту». …Вот поехал Ермил за поштой, да и замешкался в городе, но а едет назад уж он хмелен. А ночь, и светлая ночь: месяц светит... Вот и едет Ермил через плотину: такая уж его дорога вышла. Едет он этак, псарь Ермил, и видит: у утопленника на могиле барашек, белый такой, кудрявый, хорошенький, похаживает. Вот и думает Ермил: «Сем возьму его, – что ему так пропадать», да и слез, и взял его на руки... Но а барашек – ничего. Вот идет Ермил к лошади, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; однако он ее отпрукал, сел на нее с барашком и поехал опять: барашка перед собой держит. Смотрит он на него, и барашек ему прямо в глаза так и глядит. Жутко ему стало, Ермилу-то псарю: что мол, не помню я, чтобы этак бараны кому в глаза смотрели; однако ничего; стал он его этак по шерсти гладить, – говорит: «Бяша, бяша!» А баран-то вдруг как оскалит зубы, да ему тоже: «Бяша, бяша...» Повествование Михаила Еськова основывается на детских воспоминаниях и ведется от первого лица. После кончины младшего брата Федора замкнувшегося в себе подростка Мишку родители отправляют к родственникам, подальше от всего, что напоминает ему о недавних печальных событиях. В самом начале у читателя возникает некоторое сомнение по поводу названия рассказа – «Брат мой меньший». Кажется, ошибся автор, выбрав такой заголовок. О чем он собирается писать, если о смерти брата он сообщил на первой же странице и тем будто бы исчерпал запас сюжетного материала. Ведь брату было от роду всего пара годков. Да и самому рассказчику не много было лет, когда пережил он смерть брата. Кажется, о смысле жизни много не пофилософствуешь, когда повествование основано на детских впечатлениях. Однако автору удается завладеть вниманием читателя, постепенно погружая его в тонкую, хрупкую психологию ребенка, оказавшегося лицом к лицу с явлением смерти человеческой и пережившего по-своему эту смерть внутри себя. Словно замерла в нем жизнь. Поселилась с ребяческой раненой душе какая-то черная грусть, и одолело его равнодушие ко всему. «Неодолимые вялость и безразличие приковывали меня к печи, – вспоминает через много лет автор. – Лежал бы и лежал, ничего не желая, лишь бы оставили в покое, мне-то ведь ни от кого ничего не нужно». Но оказался рядом в эту мрачную минуту мудрый дядя Филипп. Почуяв неладное, он нашел верный способ отогреть, разбудить замершую в апатичном сне напуганную детскую душу. Принес он домой маленького белого козленка. Однако Мишкина душа и не подумала выглянуть из своего мрачного кокона, чтобы порадоваться это белому чуду. Пришлось прибегнуть к проверенному методу пращуров, умевших оживотворять своим наивным мифотворческим мышлением абсолютно все явления окружающей действительности. Дядя Филипп заставил Мишку поверить, что козленок умеет говорить. «Он поставил мешок у ног и бережно стал опускать горловину. Какое-то время казалось, что в мешке ничего нет. Надо мной решили пошутить. Ни интереса, ни обиды я не испытывал. Хотелось отвернуться к стенке. А мешок между тем зашевелился. Оттуда кузнечиком выпрыгнул белый козленок и сразу замекал, да так пронзительно, жалобно, что я, испугавшись, вздрогнул. – Ну-ка, ну-ка, ишшо, – дядя Филипп на корточки присел перед козленком. – Давай ишшо, давай, – о чем-то он просил козленка. Тот несколько раз подряд промекал. – Во-о! Во-о!.. Ми-и-и! Ми-и-и! Выговаривай дале. Ну, ми-и-и! Козленок снова охотно взмекнул. Дядя Филипп распрямился и, не глядя на меня, заговорил: – Вумный какой. Ишь, балакать способен. Сказал, как его звать. Разумеет поболе человека. Я не удержался, спросил: – Кто балакать способен? – Хто-хто… Козленок – вот хто… За водой, што ли, сходить? – дядя Филипп грюкнул ведром» Кажется, трюк не удался, и взрослый готов сам расплакаться от того, что ребенок не верит в чудо. Надо отвернуться, грюкнуть ведром, чтобы скрыть свое глубокое разочарование. Однако детская душа уже встрепенулась, словно что-то припоминая. Мишка не смог далее оставаться безучастным. Тем более что вспышка чудесного света вот-вот погаснет… «– Погоди, – остановил я его. – Что сказал козленок? – Сказал, что зовут Митей. Митрий. Слыхал: ми-и, ми-и? – Ну, только ми-и, откуда Митя? – Да што я – телялюй какой, я по глазам догадался. У Митрия глаза говорящие»... И далее повествование разворачивается уже словно бы на границе между реальностью и сказкой. Ребенок еще осторожно присматривается, не обманут ли его взрослые. А между тем обстоятельства уже подчинились его наивно-мифологическому мышлению. «Я хотел было возразить дяде Филиппу: все это он нарочно придумал. А козленок вдруг подошел к печке, задрал голову. Глаза у него, и впрямь, были внимательные, понимающие. Под его взглядом мне стало не по себе. А он еще: – Ми-и… Ми-итя, – ей-богу, я расслышал «Митя». «Мишка», – назвал я себя, не выдавая голоса, чтобы не устыдиться перед дядей Филиппом. Митя замахал коротким хвостиком, стуча копытцами, запрыгал, заплясал перед печкой». Так состоялось их знакомство. И, кажется, нет такого читателя, у которого не дрогнет сердце и не закрадется мысль: «А вдруг и вправду козленок все понимает! Вдруг и впрямь не без вмешательства чуда здесь…» Тем более, что самые обыкновенные чудеса продолжаются. Козленка задумали покормить. «Уже при лампе Таня принесла сковородку, налила туда молока и, поймав Митю, начала тыкать его мордочкой в молоко. Митя упирался, отодвигался от сковороды, стряхивая попавшие на губы белые капли. Таня, чуть не плача, позвала на помощь: – Мам, может, ты? Из теплушки, на свет, выступила бабушка Варя, заложив руки за передник, постояла, поглядела. Митя тоже пристально ее разглядывал снизу вверх, по-куриному забавно свесив голову набок. Бабушка Варя присела, позвала Митю: – Иди, маленький, ко мне. Иди, хорошенький. И, странное дело, он подчинился, не мешкая, ткнулся в бабушкины ноги. А она гладила его лобышку, ерошила, перебирала белые блестящие кучеряшки, приговаривала: – Туточки вот рожки вырастут, да-да, вырастут, не обманываю. Сперва бугорки поднимутся, свербеть станут. Тогда сам проситься будешь, штоб почесали. А штоб рожки выросли, молочко надо пить. Без молочка – как же? Маленькие все молочко пьют…».. Пронзительная трогательность этого эпизода захватывает читателя врасплох. От наивной веры в чудесное его мысль обращается к серьезной духовной истине о всепобеждающей силе добра и любви. Подобно древним суровым старцам, легко приручающим своим могучим духом пустынных львов и лесных медведей (преподобные Герасим Иорданский и Серафим Саровский), бабушка Варя усмиряет строптивость сказочного козленка одним своим взглядом, полным нежности и заботы. Сказка, правда, на этом и заканчивается. Далее все оказывается житейски просто: бабушка применяет накопленный жизненный опыт в ведении хозяйства. «Она дотянулась до сковороды, смочила палец и, продолжая гладить Митю, приставила палец к его губам. Митя принялся сосать. Окуная палец в молоко, она раз за разом не доносила до Митиной мордашки, он же незаметно, шажок за шажком, приближался к сковородке, пока, наконец, губами не погрузился с молоко, выискивая там бабушкину приманку». Все эти события важны для понимания рассказа, потому что происходит это в присутствии ребенка, который впоследствии станет автором настоящего повествования. Это важно для него, взрослого, важно и для нас, пытающихся понять логику авторского замысла. С момента появления белого козленка, символизирующего собой свет и чистоту, начинается и возрождение детской души. Словно бы умерший вместе со своим младшим братом, Мишка теперь заново учился жить. И учителя рядом с ним оказались мудрые и, хочется сказать, благодатные. Имеем в виду дядю Филиппа и «бабушку» Варвару, которая на самом деле приходилась ему родной тетей. А козленок Митя, как живое отражение просветленной Мишкиной души, сам выбрал себе место у печки, рядом с тем, кто надолго станет его ближайшим преданным другом. Вот на этой идиллии и хотелось бы остановиться, но… Трагическое испытание ожидало Мишку впереди. О сущности этой грядущей и неизбежной трагедии нетрудно было догадаться с самого начала. Таков естественный ход вещей. Естественный, прежде всего, для крестьянского быта. И взрослые, выбирая для Мишки товарища, могли бы, разумеется, об этом заранее подумать. Принесли бы ему котенка или щенка. Этих животных, по крайней мере, православные христиане не употребляют в пищу… Трагический конфликт между обыденностью представлений крестьянского бытового сознания и героически преображающим мир мышлением наивного «природного» человека оказался неразрешим. Уже ставший взрослым бодливым козлом, Митя по-прежнему оставался близким другом для Мишки. Более того, Мишка твердо уверился в том, что это Федорова душа вселилась в Митю, а значит, он брат его меньший. Как же можно его зарезать и съесть?! Теперь уже дважды уязвленная смертью детская душа вопила от боли и негодования. «Бабушка Варя нашла меня под вечер в лопушняке, на дне оврага. – Пошли, касатик, домой, – как ни в чем не бывало, обратилась она ко мне. – Вы зачем Митю зарезали? Бабушка ласково ответила: – Скотину завсегда режут. Подошла и Митина очередь. – Бабушка, бабушка. Ничего ты не понимаешь. Вы же не Митю зарезали, вы Федора, брата моего зарезали! – Што ты буровишь?! – испугалась бабушка и принялась меня крестить…». И далее из уст бабушки звучит простейшая житейская философия: «Кошка мышку слопает, ты же не плачешь? А курица червячка склюет?... В жизни каждый кем-то кормится. «Не так! Неправда!» – хотелось крикнуть бабушке, но она меня не понимала, а больше кричать было некому». И дело здесь не в том, что Мишка не согласен с тем, что «скотину завсегда режут». Вспоминаются слова, знакомые сегодня, пожалуй, каждому взрослому человеку, кто в детстве любил читать книжки, – «Мы в ответе за тех, кого приручили»… Знаменитый афоризм Антуана де Сент-Экзюпери из его замечательной книги «Маленький Принц». Истина, равно очевидная как для людей, так и для зверей… Зверушка, несколько месяцев составлявшая главную радость Мишкиной жизни, бывшая не только лучшим другом, но, по глубочайшему Мишкиному убеждению, даже братом, – не могла в одночасье стать тем, чем можно «кормиться». Для взрослых она таковой стала только потому, что из милого белого козленка вырос вонючий бодливый козел. Мишка продолжал любить его и таким, прощая ему все синяки и ссадины, а с ужасной вонью решил бороться путем купания козла в торфяной копанке, заполненной водой. Понятно, что разбушевавшийся козел чуть не утопил своего жалостливого покровителя, но Мишка и это ему простил. В чем же был секрет такой преданной, всепрощающей, непреходящей – евангельской, по сути! – любви? Это была тайна, от всех сокровенная. Эпизод рассказа, связанный с этой тайной, как раз и предполагает полемику с «Бежиным лугом» И.С.Тургенева. Там белый барашек соотносится с нечистой силой, несет в себе демоническое начало. У Михаила Еськова белый козленок претендует на некий мистический символ с однозначно положительной семантикой образа. Хотя авторское повествование в этом таинственном эпизоде представляется нам довольно противоречивым по характеру поэтики. Если у Тургенева барашек был фольклорно-языческий, то здесь, именно с этого момента, образ белого козленка в рассказе Еськова утрачивает прежние народно-поэтические мотивы. Рассказ о ночном видении словно вклинивается в повествование некой весомой библейской аллюзией, взрезая более легкие пласты предыдущих фольклорно-сказочных интонаций. Пожалуй, даже возникает некий диссонанс восприятия, вызванный неожиданной серьезностью упоминаемых реалий. И самое необычное здесь то, что писатель никак не комментирует этот эпизод, хотя читателю кажется, что именно здесь надо пояснить что-то очень важное. Нет, это просто детское видение и детские же мысли в связи с ним… А дело было вот как. В одну из летних ночей Мишка нечаянно проснулся. «Ничего такого не было, что бы могло меня разбудить. Проснулся без нужды, подобного со мной не случалось. От яркого лунного света в хате было видно как днем. В необъяснимой тревоге глянул вниз с печи: Митино место пустовало…» Сначала мальчишка подумал, что козленка увели в сарай. Но тревога не отпускала, и он стал искать своего рогатого друга. «Мучаясь предположениями, не сразу обнаружил Митю. Стоял он на столешнице. Запрыгнуть туда для него – пустяковое дело. Но что ему поблазнилось, чтобы проделывать это ночью?» Кажется, здесь нагнетается та же атмосфера, что и в рассказе И.С.Тургенева: ночь, луна, белый загадочный барашек. Ну, пусть козленок, впечатление у читателя от этого не меняется, оно остается мистическим. «Четкая тень от оконной рамы темным крестом пролегла рядом с Митей. Не шелохнувшись, прикованно он вглядывался в луну и не походил на прежнего Митю. Все его завитушки каждой шерстинкой источали невиданный мерцающий свет, да и весь Митя превратился в какое-то прозрачное существо, как из стекла… У Мити, мне показалось, не было ни бороды, ни рожек… От Мити-изваяния исходила странная завораживающая сила, так что я не заметил, было ли это видение промелькнувшим мигом или оно продолжалось всю ночь без остатка». Итак, эпизод вполне в духе тургеневского «Бежина луга». Застывший в лунном свете почти прозрачный козленок способен произвести такое же тревожное впечатление, как и стоящий на могиле утопленника белый «хорошенький» барашек. Однако последующие авторские слова легко снимают налет мистицизма. Детское понимание этого видения оказывается обусловленным бабушкиными рассказами, а используемые автором художественные средства как будто уже не «работают» на наметившуюся было идею: «В каком-то небытии, будто не я, а непонятно кто за меня, спокойно подумал: «Не зря проснулся. Митя пригласил удостоверить, что он не какой-нибудь обычный козленок. Для убедительности, вон, и крест рядом лежит. Говорила же бабушка про Федора, она-то давно признала. Конечно же, у Мити Федорова душа, и ничья другая. Другой душе я не нужен, и она мне ни к чему. Федор умер, в это же время появился на свет Митя – и тут совпадает». Итак, ничего страшного не происходит. Наоборот, козленок стоит и смотрит на луну, рядом лежит крест, мальчишка, взирающий на все это, думает о душе брата… Кажется, слишком много противоречивых мотивов, чтобы увидеть цельность картины. Если лежит крест, то причем тут луна? Если Федорова душа переселилась в козленка, то причем тут крест? И если бабушка всерьез «признала» в козленке умершего Федора, то причем тут здравый смысл? И становится не по себе не от того, что ребенок увидел ночью при луне, а оттого что пытаешься склеить эти мировоззренческие обломки в нечто цельное. Делать этого, судя по всему, не следует. Среди обломков цельное впечатление производит здесь только крест. Все остальное – результат фантастического мышления ребенка. Все остальное – зыбко и призрачно. И только видение креста имеет самую естественную природу – тень от оконной рамы. И тем убедительней этот символ в контексте повествования. Растворяется в воздухе «прозрачное существо», навеянное писателю теорией эфирного тела, блекнут мерцающие огоньки «невиданного света» (христианин помнит: истинный свет – немерцающий!), рассеивается к утру загадочное лунное сияние… И только хранит цепкая образная память это отчетливое изображение креста рядом с фигурой символического козленка. И только этот образ сохраняет за собой право быть воспринятым в качестве главного художественного символа повествования. Напомним, что в западном религиозном искусстве существует традиция изображения белого ягненка (агнца) с крестообразным нимбом или с крестом. Это один из главных символов христианства. У Михаила Еськова, кажется, только намеки на эту символику, причем как бы ненамеренные, сами собой возникающие… Может, и не каждому читателю вспомнится «Бежин луг» Тургенева в связи с рассказом подростка Мишки о необыкновенном видении прозрачного «эфирного» козленка, завороженного луной, однако образ креста рядом с белым «жребятей» невозможно не ассоциировать с известным сюжетом христианского изобразительного искусства. Конечно, для христианской догматики принципиально изображение именно агнца, а не козленка или осленка. Но для художественных ассоциативных связей достаточно некоторых общих черт. Поэтому мы и воспользовались старинным славянским словом, обозначающим детеныша домашних животных. Дело в том, что в церковнославянском языке и ягненок, и козленок, и осленок будут именоваться «жребя». Как это происходит, к примеру, в Евангелии от Иоанна: «Обрет же Иисус осля, вседе на не, якоже есть писано: Не бойся, дщи Сионя, се Царь твой грядет, седя на жребяти осли» (Ин.12, 14-15). Здесь имеется в виду молодое животное, а не совсем детеныш. Но, повторимся, это не имеет принципиального значения в контексте. Так что белый козленок Михаила Еськова имеет все основания быть воспринятым в качестве некоего знамения, знака будущего, говорить о котором в каких-то отчетливых категориях представляется не вполне возможным. Остаются только символы с их бесконечно расширяющимся смыслом… И козленок – символ, и крест – символ. Один стал в итоге жертвенным приношением (ветхозаветный козел отпущения грехов; того прогоняли в пустыню, а этого съели), а другой символ воплотился в реальность жизненных испытаний, выпавших на долю юного героя рассказа и встающих за образом автора-повествователя. Борис Агеев, может быть, и по другому поводу, но уместно к данному случаю, сказал: «Прошлое минует, но не отболевает. В прошлом заключены тайны будущих перемен, так же отмеченные нашим несовершенством, как и наше будущее. И будущее должно вставать перед нами как бремя судьбы, которое, по замечанию философа Л. П. Карсавина, должно ещё и опознаваться как абсолютная цель. Бремя же будущего не может быть лёгким, потому оно и бремя. Но если в будущее человек донесёт прошлую боль о своём несовершенстве, бремя станет легче на ту часть боли, о которой и писатель Михаил Еськов мужественно и с сердечной прямотой рассказал в своих произведениях…» В юбилейной статье о писателе Борис Агеев вспоминает некую фотографию, где Михаил Еськов запечатлен с младенцем на руках. «Есть фотография, на которой Михаил держит на руках глазастого младенца – одного из своих правнуков, которые ничего из той, его прежней жизни, уже, конечно, не испытают. Младенец покоен и величав, а на растерянном лице Михаила застыла застенчивая, детская улыбка...». В рассказе «Брат мой меньший» есть любопытный эпизод, где, как может показаться, запечатлелся некий образ будущего, отраженного в глубине любящих глаз: «Митя стоял поодаль, вид у него был понурый. А глаза… Глядеть в них боязно, будто о тебе там наперед все известно. И у Федора глаза были какие-то особенные. Об этом часто говорили… Наверное, из-за этих глаз брат и носил взрослое имя – Федор. Я ни разу не слышал, чтобы его кто-либо назвал Федечкой или еще как-нибудь по-детски». Величавый младенец на руках прадеда – это ли не образ будущего, сбывшегося, пронесенного через всю прошлую боль. И как тут не вспомнить то детское видение с четкой тенью темного креста от оконной рамы. Над всеми обломками наивных мифических воззрений он встает благословляющим знаком судьбы, предзнаменуя в ней созвучия, о которых можно разве что только образно предположить… Величавый младенец с задумчивыми глазами на руках писателя невольно возвращает взор наш к истокам, туда, где вифлеемский Богомладенец восседает на руках праведного старца, философа, книжника, некогда усомнившегося в истинности пророческих слов. Увидеть это созвучие можно только на русских иконах редкого, хотя и канонического сюжета. В целом этот сюжет воспроизводит композицию традиционных богородичных икон, только вместо Пресвятой Богородицы сосредоточенного Богомладенца держит на руках праведный Симеон, получивший после события, называемого по-славянски Сретением, именование Богоприимец. Тот, кто удостоился принять на руки самого Бога. Да простится нам это невольное соотнесение грешного и святого, земного и небесного. Но, видимо, такова уж суть художественных уподоблений и ассоциаций, что здесь приходится пренебрегать иерархией в пользу неуловимых оттенков смысла. «Из тонких линий идеала» созидается далеко не идеальная, но живая человеческая душа.
|
||
Маслова Марина Ивановна, кандидат филологических наук, преподаватель Курской православной духовной семинарии. 
