Подумаешь, Иосиф Бродский! Люлин – поэт определённо не сухой и образы его сочны, и слог арбузно-алый с хрустящей чернотой словечек-семечек живучего языка смышлёных мужчин с улиц пригородов и посёлков городского типа. – И при этом весьма-с ложен. Наличие неуловимой амбивалентности – лейтмотив поэзии Люлина. Да, я не Бунин, я иной – говорит дерзкий поэт, продолжая тем имена нобелиатов и вынося себя за скобки рафинированного литературного благородства, – я иной Фехтование иногда сравнивают с восточной живописью – взмах клинком, что удар кистью, та же точность, краткость, образность. И это прекрасно. Особенно, когда есть видение – ради чего ловкость, изящество, грация. Зачем поэт берёт в руки меч стихосложения? Затем дана родная речь, − Не разбирать священные глаголы, записанные Всевышним в природе, в душе человеческой, в проявлениях народной жизни, а почти по Козьме Пруткову – «Зри в корень!», − взять быка за рога и изречь истину, изначально ведомую поэту-сочнопевцу. Вот катехизис поэта русского по Люлину, вот символ веры поэта, владеющего ключом азбуки славян. Поэт! Себе не прекословь: То, что здесь в результате фонетической подножки вслед за случайно «в кустах оказавшейся» Жар-птицей вот-вот готово выскочить «пирожное», банализирующее одухотворённость высказывания, не беда, это в традициях балаганчиков, не жалеющих клюквенного сока комического устрашения публики ради. Часто в «Азбуке славян» строка Люлина звучит на пределе, за которым начинается риторика, изречение истины в виде доступной школьной прописи. Да, поэзия один из видов познания, таинственный во многом вид, и от соблазна впасть в дидактику, в назидание, трудно уберечься и сильному поэту, не говоря о сонме стихотворцев, грешащих идеей поучения заблудших сограждан. Люлин − поэт сильный без оговорок. Отсюда вопрос. Упрекая в скучности Бродского, неужели он не замечает, что собственный свист рифмованного меча вне глубины поэтического созерцания, вне попытки полёта, броска, падения в неведомое озарение, способен навеять скуку? Изречение тьмы и тьмы, и тьмы… низких истин − дело невесёлое, удаляющее поэта от поэзии. Удалился ли от неё Александр Люлин? Судя по словам − «Известно: словом согрешишь, / Но словом также и спасёшься» − нет. Пример его лирического героя, похоже, находящегося в лимбе, в месте скопления душ, не попавших в рай, оказавшихся между адом и чистилищем, привычен для многих и многих русских людей. В общем, ничего особенного, это положение, подобное водороду – от металлов отстал, к галогенам не пристал, − при определённых условиях образует живую воду, при неопределённых – бомбу бунта. Типичная раздвоенность сознания проявляется в совмещении несовместимого: На звучном, грешном, непорочном Осознание принадлежности народу-богоносцу непоколебимо у героя «азбуки». Оно легко склоняет поэта к декламации – яркой, ритмичной, впрочем, не всегда точной. Для немца, турка ли, для негра Вот что животворящая всемирная отзывчивость делает: Альфа и Омега – чисто русские слова! причём понятные всем народам сразу, а поэт – недаром небожитель! – внял, на каком языке вещал Творец. Таков парадоксальный юмор Александра Люлина. И там, где у иного штампы как таковые, у него они – художественный приём, метафорическая тавтология, получающая юмористическое значение. И они начинают царить в помутневшем зеркале: В нём чёрные, как сажа скачут кони, Ни Солнца, ни Предвечного Младенца, Чудны пространства зазеркального юмора охранника родной кириллицы: ради свистящей усмешки меча рифмы можно и повязку не повязать, а нацепить, и душу бестелесную одеть. В стихотворении «Мой чёрный человек. Мой чёрный ангел» юмор возникает как раз в тот момент, когда читатель уже готов прослезиться вслед за героем, жалующимся на бытовую неустроенность, на безответную любовь, на мытарства жаждущего женской ласки одинокого мужчины – то ли мальчикового старичка, то ли старичкового мальчика, языком «банальной эрудиции» объясняющего вещи, не требующие объяснения кому бы то ни было вообще, а женщине, тем более. И никуда от жизненных реалий Что-то явно от сельского мудреца-книгочея и добродушного хитрована деда Щукаря есть в сентенциях героя Люлина, смесь стремления к высшей правде и лукавства, декларирующего это стремление и не более того. Его герой-любовник культивирует в себе одинокого неудачника, герой-патриот – наоборот, двоеженец, мечущийся между ленинской интернациональной идеей и рубцовско-есенинской песней, − что ж не везёт в любви, повезёт в общественно-политическом амплуа? Ты, моя разгневанная Муза, На границе нищей деревеньки, Смех сквозь сопли. Ну не о слезах же бесконечно! И поможешь ли слезами действительному горю, потере страны, на азбуке славян взрастившей миллионы людей, предоставленных теперь самим себе? На что уповать? Остаётся только исконное наше: юмор, терпение, молитва и пение. Терпение и молитва в стихах Люлина, как правило, звучат прикровенно, откровенно он поёт и шутит, ёрничает. Будут оккупанты да изменники В несусветице этой, пожалуй, есть зерно, точно как в издёвке юродивого подчас скрыта истина пророчества. И здесь, не об этом ли – очиститься бы нам от собственных заблуждений, и всё остальное тогда отмести несложно? Во всяком случае, в это парадоксальным образом начинаешь вдруг верить пока читаешь книгу Люлина, признающегося: «По жизни я немногословен, / Стихом – роскошно-говорлив». А после прочтения − верится? Полноте! подлинно ли это «Азбука славян»? Не роскошно-ли-дерзко шутит поэт, выдавая за неё нечто вроде азбуки Буратино, проданной человечком за четыре сольдо, чтобы купить билет в театр? Уж больно много в ней риторики и лицедейства. Но, может быть, это в порядке вещей − поэту не быть собой, быть медиатором, воспроизводить то, что тебя колеблет, ты ведь, хоть и мыслящий, а тростник, и раз назвался… И в эту полость вольно вдуваются звуки, издаваемые ветром, рекой, землёй, птицей, путником и беспутником, звуки, которые поэт слагает в песню и в частушку, в сказ и в молитву. И что, если обилие клюквенного сока − рифмованной публицистики − в книге дано для того, чтобы оттенить стихи, действительно написанные честной кровью народа – родным священным языком? И когда, задевая за липы, Я люблю эту женщину – осень Книгой «Азбука славян» Александр Люлин вольно или невольно напоминает, что «умом Россию не понять…», ею можно дышать, её можно петь, кричать ею, молиться – и всё это будет Россия, всяк её видит по-своему, и во всяком она по-иному отражается. У кого − изреченная азбучными истинами, у кого − испепеляющим глаголом, у иного − тайнописью… Так или иначе, всяк поэт стремится одухотворить букву. Мы не уйдём со сцены! Александр Васильевич Медведев, (3.09.1957) член Союза писателей России (c 2003 г.) член Союза Художников России (c 1988 г.) Старший преподаватель Кафедры дизайна Факультета искусств Санкт-Петербургского государственного университета. Автор книг: “Аксиомы авангарда”, Художественная воля, 2013 «Новое небо», СПб, «Сезам-принт», 2012; «Похищение Европы», Фонд Академии художеств, СПб, 2005; «Солнечный глаз», «Петрополис», 2008; «Белый лебедь. Король Людвиг Баварский. СПб, «Новая Академия», 2002 (совместно с Т. Новиковым). Автор статей о культуре и литературе, современном искусстве, опубликованных в журналах: «Аврора», «Петербург на Невском», «Северная Аврора», «НоМИ», «Просто дизайн», «АРТ ГОРОД», в «Литературной газете» (№№ 14, 18 2012), в сетевых журналах «Камертон», «Пампасы», «Топос». Номинирован на Премию им. С. Курёхина 2010 г. (номинация «Медиа-перформанс» – поэзия). |