Владимир МИТЫПОВ

ИНСПЕКТОР ЗОЛОТОЙ ТАЙГИ
Глава из романа

Около десяти часов утра четвертого апреля 1918 года к японской коммерческой конторе «Исидо» во Владивостоке с противоположных сторон, но почти одновременно подошли четверо мужчин. Солидный китаец в очках, по виду — деловой человек, и его слуга, несший портфель, вошли первыми. Двое других, русские, в военных френчах со споротыми знаками различия, некоторое время оставались на улице, покуривая и безразлично разглядывая пустынный в этот час переулок. Потом они враз отбросили папиросы и быстро скрылись в здании конторы «Исидо».

   В небольшой коридорчик с мутным окном в конце выходили две двери. Одна стояла настежь, и за ней в комнате, тесно заставленной обычной канцелярской мебелью, никого не было. Зато из–за плотно прикрытой двери напротив доносился неразборчивый визгливый голос, выдававший большое раздражение. Посетители в военных френчах направились туда. Это был кабинет хозяина конторы. В данный момент в кабинете кроме возмущенного китайца и его слуги находились трое японцев — сам хозяин и двое его служащих.

   – Господа офицеры,— почтительно обратился китаец к вошедшим военным,— вот они здеся, покорнейсе просю быть свидетелями…

   На эту недосказанную просьбу господа офицеры откликнулись мгновенно — они выхватили пистолеты и открыли огонь.

   Первый выстрел наповал уложил хозяина «Исидо», вторая и третья пули попали в служащего, стоявшего возле открытой дверцы сейфа, другой служащий, легко раненный в предплечье, свалился за массивным креслом в углу и притворился мертвым.

   – Так будет со всеми, кто попытается препятствовать священному русско–германскому союзу! — громко заявил офицер, убирая пистолет. Как на грех, японец, оставшийся в живых, русского языка не знал и эту странную фразу передать потом следствию не смог.

Слуга китайца между тем извлек из портфеля пистолетную обойму, завернутую в издаваемую Владивостокским Советом газету «Известия», небрежно бросил ее на пол, после чего все четверо покинули кабинет.

   Выстрелы в конторе «Исидо» услышаны тотчас не были — с одной стороны она отделялась от соседнего здания кирпичным брандмауэром, а с другой — находилось одно из тех непонятных заведений,, что оживают лишь с наступлением сумерек. Но во второй половине дня «вышедший уже из терпения» японский генеральный консул Кикути поставил в известность Приморскую областную земскую управу, что он обратился «к командующему японской эскадрой с просьбой, чтобы он принял экстренные меры, которые он сочтет необходимыми, для ограждения жизни и имущества японских подданных».

   Английская «Таймс», всего за четыре дня до этого писавшая, что сибирская интервенция держав Согласия (Антанты) будет вызвана большевистскими эксцессами во Владивостоке, проявила поразительную осведомленность. Однако контр–адмирал Хирохару Като, командующий японской эскадрой во Владивостоке, придерживался несколько иного мнения. Когда, докладывая ему об инциденте в конторе «Исидо», упомянули про обойму, завернутую в «Известия», он недовольно пробурчал: «Наша разведка, кажется, глупеет на глазах». Сие, впрочем, не помешало ему распорядиться о вооруженном десанте и подписать успокоительное воззвание к местному населению.

   На другой день, пятого апреля, в шесть часов утра во Владивостокском порту высадились первые две роты японских морских пехотинцев. С рейда за данной операцией сумрачно следили, наведя на город орудия, тяжелый, как чугунный утюг, броненосец «Ивами» и крейсер «Асахи». Чуть дальше, в полном с ними согласии, маячил силуэт английского крейсера «Суффолк», также готового высадить десант.

   Выслав вперед пикеты и караулы, десантные роты демонстративно прошли по улицам. В ранний этот час в районе порта народу было немного, но уже на Светланской, по обеим ее сторонам, копились толпы и в молчании глядели, как из глубины уличной перспективы, мерно отбивая подошвами, надвигались десантники — хорошо вымуштрованные, в светлой форме, с оружием на изготовку; сбоку вышагивали белоснежные офицеры при палашах.

   Колеблемый свежим бризом с Амурского залива полосатый военно–морской флаг императорской Японии важно плыл мимо многоэтажных зданий с башнями и шпилями, ремонтных мастерских, крендельных лавок, богатых магазинов с цветными маркизами над окнами, рекламных тумб, зазывающих на оперетту «Жрица огня», ветхих лачуг и солидных иностранных представительств…

 

* * *

 

   ИЗ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОГО СООБЩЕНИЯ РСФСР

   ОТ 5 АПРЕЛЯ 1918 г.

   В СВЯЗИ С ЯПОНСКИМ ДЕСАНТОМ

   «…Об этом убийстве, его причинах, обстановке и виновниках Советскому Правительству в данный момент еще неизвестно ничего. Но ему известно, как известно всему миру, что японские империалисты уже в течение нескольких месяцев подготовляли высадку во Владивостоке. Правительственная японская печать писала, что Япония призвана восстановить порядок в Сибири до Иркутска и даже до Урала. Японские власти искали подходящих предлогов для своего грабительского вторжения на территорию России. В генеральном штабе в Токио изобретались чудовищные сообщения о состоянии Сибири, о роли германских военнопленных и пр. и пр. Японский посол в Риме заявил несколько недель тому назад, будто пленные немцы вооружены и готовятся захватить Сибирскую железную дорогу. Это сообщение обошло печать всего мира. Военные власти Советской республики отправили английского и американского офицеров по Сибирской линии и дали им полную возможность убедиться в лживости официального японского сообщения. Когда этот довод оказался выбитым из рук японских империалистов, им пришлось искать других поводов. Убийство двух японцев явилось с этой точки зрения как нельзя более кстати. 4 апреля произошло убийство, а 5 апреля японский адмирал, не дожидаясь никакого расследования, уже произвел высадку.

   Ход событий не оставляет никакого места сомнению в том, что все было заранее подготовлено и что провокационное убийство двух японцев составляло необходимую часть в этой подготовке.

   Таким образом, давно подготовлявшийся империалистический удар с Востока разразился. Империалисты Японии хотят задушить советскую революцию, отрезать Россию от Тихого океана, захватить богатые пространства Сибири, закабалить сибирских рабочих и крестьян».

 

* * *

 

   Колеса успокоительно и монотонно отсчитывали рельсовые стыки. В сырых апрельских сумерках поезд спешил к Харбину, разноязыкому городу–притону, расположенному в полосе отчуждения КВЖД.

   Будь возможность, один из пассажиров этого поезда охотно сменил бы тепло и комфорт первоклассного купе на промозглый неуют за стеной вагона — там он чувствовал бы себя в большей безопасности. По документам он значился Виктором Михайловичем Орловым, инженером управления КВЖД, командированным по служебным делам во Владивосток. В документах одно лишь было правдой — он действительно возвращался из Владивостока, куда ездил вовсе не из праздного любопытства. Николай Николаевич Ганскау, потомок обрусевших остзейских баронов, бывший капитан 15–го Сибирского стрелкового запасного полка, являлся одним из наиболее энергичных функционеров эсеровского «Временного правительства автономной Сибири» и правой рукой его «военного министра» подполковника Краковецкого.

   После операции в конторе «Исидо», проведенной совместно с резидентурой японской диверсионно–разведывательной организации «Кокурюкай» («Черный дракон»), Ганскау и его напарник укрылись на конспиративной квартире в районе железнодорожного вокзала. Хозяин квартиры, жандарм, заочно приговоренный к расстрелу Иркутским ревтрибуналом, сходил на встречу с представителем «Черного дракона» и вернулся с неутешительными вестями. Японцы, обещавшие помочь уехать в Харбин тотчас после операции, просили подождать несколько дней. «Я и сам видел,— объяснил хозяин,— на вокзале полно красных, идет поголовная проверка документов. Подозрительных тут же арестовывают. Япошки обещают переправить вас через Гродеково».

   Едва стемнело, Ганскау, осатанев от безделья и ожидания, плюнул на все и предложил пойти развеяться. Впавший в хандру напарник отказался. Тогда в поход по злачным местам барон отправился один. Он изрядно выпил, на Алеутской улице подцепил проститутку и из ее номера в гостинице «Централь» смог выбраться только утром.

   Он еще издали почувствовал неладное — перед домом, где находилась конспиративная квартира, толпился народ, стояли две–три брички, а у ворот тускло поблескивали над головами жала штыков. Ганскау, не замедляя и не ускоряя шага, свернул в боковую улочку, прошел по ней до конца и, возвращаясь обратно, остановил вывернувшуюся из–за угла бабенку.

   – Что это там люди собрались?

   – А бандиты двоих зарезали, хозяина и квартиранта его,— охотно объяснила она.— Ночью, говорят, залезли в окно и… того. Знать, было что пограбить. Вот времечко–то настало — никакого порядка!

   – Не говори, тетка,— машинально поддакнул он.

   Уходя прочь, Ганскау ощущал в себе противное чувство запоздалого страха и еще — холодное бешенство. Сомневаться не приходилось: «Кокурюкай» избавлялся от лишних участников совместно совершенного преступления. Хороши союзнички, нечего сказать! Он остался в живых по чистейшей случайности, но «Черный дракон», конечно, постарается исправить осечку, и ожидать этого следовало в любой момент.

   Ганскау знал толк в конспирации, да и связи во Владивостоке у него, слава богу, имелись.

   Капитан на несколько дней бесследно исчез из поля зрения японской резидентуры, отсиделся в надежном месте и, вторично избегнув опасности при аресте красными небезызвестного Колобова, тоже функционера «Временного правительства», ускользнул в Гродеково. Только здесь его, кажется, снова засекли агенты «Черного дракона»,— несмотря на предпосадочную сумятицу, Ганскау, чьи чувства за последнее время чрезвычайно обострились, постоянно ощущал на себе чей–то внимательный взгляд, хотя полной уверенности в этом у него не было. Минули сутки с небольшим пути. Ничего подозрительного капитан пока не заметил. Настораживало лишь одно: в его двухместном купе второй пассажир так и не появился. На вопрос, заданный как бы между прочим, проводник — патриархальной бородой напоминающий генерала Хорвата, управляющего КВЖД,— с готовностью отвечал:

   – Господа путейские инженеры пользуются на линии особыми привилегиями.

   – Помилуй, да откуда ж известно, что я инженер КВЖД,— ведь я тебе бумаг своих не показывал?

   – Об этом, ваше благородие, имею специальное предупреждение–с.

   Расспрашивать далее Ганскау благоразумно воздержался. Однако чем больше вдумывался он в свое положение, тем становилось яснее, что дело, к которому он оказался причастным, слишком щекотливое и деликатное, чтобы японская разведка оставила его в живых: мертвые не болтают! — эту истину Ганскау исповедовал и сам. А то, что за прошедшие сутки не сделано никаких попыток убрать его, еще ни о чем не говорило. Могут постучать при подъезде к Харбину: «Проверка документов!» Что такое, скажем, выстрел из дамского браунинга? — так себе, хлопок, даже в соседнем купе он не будет услышан. Еще лучше ликвидировать его в самом Харбине: выстрелить в упор, в вокзальной толчее или немного спустя — в одной из темных привокзальных улочек… Тут его мысли были прерваны: показалось, что кто–то осторожно пробует с той стороны дверную ручку. Ганскау, не вынимая пистолет из кармана, отвел предохранитель и бесшумным кошачьим движением снялся с дивана. Постоял, прислушиваясь, потом крутнул запор и рывком отбросил дверь. За ней никого не оказалось, но в конце коридора какая–то неясная фигура быстро выскочила на тормозную площадку.

   Наконец–то! Ганскау отступил в купе, тщательно запер дверь, после чего минут пять сидел, закрыв глаза и стараясь ни о чем не думать. Эта ничтожная передышка перед дальнейшими действиями, о которых он пока не имел ни малейшего представления, несколько освежила его. Из потертого кожаного сака капитан достал гранату–лимонку, взвесил ее на ладони, криво усмехнулся и опустил в карман висевшего в изножье дивана пальто. Затем извлек фляжку со скверной рисовой водкой, морщась, сделал два больших глотка. Закусывая соленой горбушей, он стал перебирать различные способы избавиться от преследования. Уйти через окно при подходе поезда к станции? Но это был чересчур простой выход, и многоопытные агенты «Черного дракона» его, разумеется, учли. Что же еще можно придумать? Перестрелку и прочее Ганскау оставлял на крайний случай. Прибегнуть разве к помощи проводника? Конечно, он мог быть связанным с японской разведкой, и в этом случае Ганскау почти ничего не терял. С другой же стороны, весь истово монархический облик бородача наводил на некоторые мысли.

   Ганскау посмотрел на часы — до прибытия в Харбин оставалось меньше часа. Он щелкнул пальцами и решительно встал. С прежними предосторожностями открыв дверь, внимательно посмотрел в оба конца пустого коридора (из какого–то купе под бренчанье гитары доносилось: «Ах, друзья, на этом свете мы живем короткий срок, и поэтому спешите набивать свой кошелек!..») и рявкнул:

– Проводник! Чаю!

   Пока бородач шуршал крахмальными салфетками и тщательно расставлял на столике фарфоровый чайный прибор, Ганскау как бы невзначай закрыл дверь, посвистел только что услышанный легкомысленный мотивчик и вдруг спросил:

   – Э–э, скажи–ка, кто же тебя специально предупредил, что я путейский инженер?

   – Предупредили–с,— помедлив, сказал проводник.

   – Да кто же?

   – Об этом вам лучше бы знать,— бородач на миг оставил свое занятие и незаметно покосился.

   – Разве? М–мм… а как сейчас в Харбине — большие строгости? Впрочем, я, кажется, немного пьян, кхе–кхе!— и Ганскау, якобы спохватившись, ненатурально засмеялся.

   – Обыкновенные строгости,— сдержанно отозвался проводник.— Готово, извольте кушать.

   Ганскау закрыл за ним дверь и нарочито громко клацнул запором. Немного постоял, прислушиваясь, потом выплеснул чай за окно и, улегшись на диван, стал ждать. Если он не ошибся, проводник — соглядатай, обязанный докладывать кому следует о подозрительных пассажирах.

   Через четверть часа по коридору, приближаясь, забухали шаги, остановились перед дверью. Раздался властный стук.

   – Что нужно? — громко спросил капитан.

   – Проверка документов!

   Бородатый монархист не обманул надежд. Ганскау открыл, готовый в случае чего стрелять сквозь карман. Перед ним стояли подхорунжий и четыре казака с короткими японскими карабинами. Явно вояки атамана Семенова.

   – Прошу! — Ганскау посторонился, и в тот же миг в живот ему уперся ствол револьвера.

   – Руки вверх!

   Капитан повиновался. Подхорунжий, обдавая застарелым перегаром, проворно обхлопал его по бокам и вытащил пистолет. Ухмыльнулся, встопорщив щетинистые усы.

   – А теперь документы.

   – Извольте!

   Семеновед изучал бумаги долго. Он то подносил их к глазам, то отодвигал подальше, щурился и шевелил губами.

   – Ор–лов,— прочитал он наконец по слогам.— Ан-жи–нер.— Совершенно верно,— подтвердил капитан с едва заметной иронией.

   – Эвон что у него тут еще имеется! — воскликнул один из казаков, извлекая из пальто лимонку.

   – Тэк–тэк,— подхорунжий сел на диван и уперся кулаками в расставленные колени.— Анжинер, говоришь?

   – Вижу, надо сознаваться,— засмеялся Ганскау и полез в потайной карман.— Вот мои настоящие документы.

   – Ловкач! — удивился подхорунжий.— Ну–ка, читай сам, что у тебя там понаписано.

   Выслушав, он с удовлетворением заметил:

   – Значит, Хамскау? Еврей, что ли? Эт–то хорошо–о…

   – Я — барон Ганскау! Русский!

   – Да что ты говоришь! — издевательски отвечал семеновец.— Сознавайся — красный?

   – Я социалист–революционер.

   – Ага! Выходит, большевик,— уверенно заключил подхорунжий.

   – Не порите чушь! — рассердился Ганскау.— Я — уполномоченный Временного правительства автономной Сибири, возглавляемого господином Дербером!

   – Какой еще Ербер? Тоже, жид? Скажи на милость, кругом ваша масть!.. Однако, перекрасить его придется, а? — скаля зубы, обратился он к казакам.

   Те угрюмо хохотнули.

   – Так, начнем, пожалуй, помолясь,— подхорунжий с нескрываемым удовольствием пригладил усы.

   – Я еду по важному делу,— заявил Ганскау.— Попрошу организовать мою охрану, а по прибытии в Харбин — проводить в комендатуру вокзала.

   – Ишь прыткий какой! — осклабился подхорунжий.— Только в комендатуре тебя и не видели. Не бойся, я сам с тобой разберусь. Своей властью.

   Он поднялся, прихватив сак, еще раз оглядел купе, пощупал пальто, проверяя добротность материала, и кивнул одному из казаков: «Захвати!» После чего повернулся к капитану и весело кивнул на выход:

   – Ну, пошли, красный, сейчас ты у нас побелеешь.

   Казаки заржали.

   Когда они с топотом и шумом проходили по коридору, из крайнего купе быстро выглянул, как показалось Ганскау, тот самый деловой китаец, который участвовал в операции в конторе «Исидо». Увидев капитана, вышагивающего в сопровождении вооруженных казаков, он мгновенно захлопнул дверь.

   – Стой! — скомандовал подхорунжий, едва Ганскау ступил на тормозную площадку, освещенную скудным светом грязного фонаря, вздрагивающую и гудящую от лязга буферов и грохота колес. В открытую тамбурную дверь рвался ледяной ветер.

   И вдруг Ганскау понял: эти семеновские мясники, не различающие в первобытном своем невежестве иных оттенков антибольшевизма, кроме «престол–отечества», сейчас с превеликим удовольствием расстреляют его, барона Ганскау, как какого–нибудь мешочника. Это было до того чудовищно и нелепо, что железный функционер «Временного правительства автономной Сибири» попросту растерялся. Так хорошо задуманная комбинация, которая должна была избавить его от лап «Черного дракона», оборачивалась пошлейшим расстрелом в заплеванном тамбуре. Для изыскания спасительного выхода в распоряжении барона Ганскау оставались считанные секунды. На помощь со стороны рассчитывать не приходилось — во всем поезде о его существовании знали лишь доносчик–проводник да люди «Кокурюкая», которые, запершись в купе, наверняка ломали головы над только что увиденным. В памяти на миг всплыло недоумевающе встревоженное лицо китайца… Кажется, некий выход все же есть.

   – Эх, места тут маловато, а то шашкой–то как браво бы,— вздохнул подхорунжий, передавая сак казаку, и начал расстегивать кобуру.

   – Я протестую! Я вовсе не большевистский агент, как вы полагаете! — заговорил Ганскау, стараясь придать голосу всю возможную твердость.— Вы в этом убедитесь, если постучите вон в то крайнее купе. Там едет мой товарищ. По поручению представителя Японии, капитана Куроки, мы везем для передачи генералу Хорвату секретный пакет и золотую валюту.

   – Золото? — подхорунжий дернул щекой и опустил уже извлеченный револьвер.— Для Хорвата, говоришь? Ни хрена, генерал не пропадет и без него, а вот нам оно будет в самый девке раз. Верно я говорю, орелики? — повернулся он к казакам.

   Те в отборных выражениях высказали свое полное согласие.

   – Ну, гляди у меня, если ты соврал! — предупредил подхорунжий, грозя пальцем.— Казачки, держи его покамест на мушке.

   Он прошел в коридор и уверенной рукой постучался в указанное купе.

   – Ну–ка, открой–ка!

   Никто не отзывался. Подхорунжий выругался и забарабанил кулаком.

   – Живо, кому говорят!

   И тут в ответ изнутри загремели выстрелы. От лакированных дверей красного дерева брызнули осколки. Подхорунжий отшатнулся и, выгибаясь всем телом, упал в проходе. Казаки остолбенели с разинутыми ртами. Все это уместилось в ничтожно короткий миг, которого для Ганскау было достаточно. Он рванул входную дверь вагона и одним махом выбросился наугад в гремящую ветреную темноту, машинально успев отметить набегающие огни окраины Харбина.

 

* * *

 

   Несмотря на позднее время, в небольшом двухэтажном особняке, расположенном в лучшей части европейского квартала Харбина, еще продолжалось чрезвычайное и экстренное заседание «Временного правительства автономной Сибири». Особняк этот принадлежал негласному финансово–экономическому советнику «правительства», миллионеру Никите Тимофеевичу Ожогину, влиятельнейшему члену правлений Русско–Азиатского банка, Общества взаимного кредита, Сибирского банка.

   Никита Тимофеевич был крепенький мужичок лет пятидесяти, и простецкой одеждой, и всем обликом напоминающий зажиточного старообрядца. В обращении с людьми Никита Тимофеевич неизменно выказывал грубоватое прямодушие, за которым, однако, крылся ум изощренный и расчетливый. После октябрьского переворота он перенес свою резиденцию в Харбин и занял в этом непонятно под чьей властью пребывающем городе подобающее ему место. Миллионы, заключающиеся в твердой валюте и ценных бумагах, позволяли ему придерживаться независимого тона в разговорах с иностранными консулами и с легкой усмешкой взирать на ниву соотечественного антибольшевизма. В веселые минуты Никита Тимофеевич не стеснялся величать адмирала Колчака «морской свиньей», генерала Хорвата — «бородатым шкелетом», а атаманов он называл совсем уж неприлично. Однако это не мешало ему поддерживать их всех, надеясь, что кто–нибудь из них авось да окажется удачливее других.

   Был двенадцатый час ночи. Само заседание, собственно, уже окончилось, и большинство участников его уже разошлись. Оставалась лишь головка «правительства» — лица, непосредственно осуществляющие его политику и практическую деятельность. Последняя необычайно оживилась после всем известных владивостокских событий четвертого и пятого апреля. Узнав о них, «правительство» развило бешеную деятельность: сносилось с представителями иностранных держав и деловых кругов, вело переговоры с другими антибольшевистскими организациями, проводило тщательный анализ выступлений мировой прессы, составляло прогнозы и планы на ближайшее время, которые порой приходилось пересматривать по два раза на дню.

   Присутствующие — их было всего три человека — располагались в покойных креслах в разных концах обставленного европейской мебелью кабинета. На окнах — глухие шторы, за толстым стеклом книжных шкафов — тусклое золото тисненых кожаных корешков, ковер на полу, электрический свет приглушен зеленым колпаком абажура. Словом, уют, спокойная солидность, культура, и если бы не старообрядческое обличье Никиты Тимофеевича да порой доносящиеся из ночи глухие выстрелы, то нипочем бы не подумать, что за окнами азиатский городишко Харбин, а не Москва, Берлин или, скажем, даже сам Париж.

   Господину Дерберу, главе «Временного правительства автономной Сибири», не сиделось. Он то и дело вскакивал, нервно расхаживал по кабинету, опустив голову, чтобы скрыть честолюбивый блеск глаз, и крепко сцепив за спиной руки. Сегодняшнее заседание как никогда всколыхнуло в нем черт те какие мысли, окрылило и возбудило, и хотя оно уже с полчаса как окончилось, господин Дербер все никак не мог успокоиться. Еще бы: с того самого времени, с 28 января нынешнего года, когда сорок депутатов упраздненной большевиками Сибирской областной думы создали «Временное правительство автономной Сибири», не было вести более обнадеживающей, чем сообщение о высадке во Владивостоке десантов японской и английской морской пехоты. О, это означало многое! Дербер уже мысленно видел себя пожимающим руки президентов и премьер–министров.

   – Да, господа,— вдруг звучно заговорил он.— Если большим общественным идеям ореол праведности и святости придают перенесенные ради них страдания, то наша идея, идея либерального и самостоятельного развития Сибири, воистину предстает в ореоле и праведности, и святости. Вспомните, господа, те испытания, что выпали на долю отцов сибирской автономии Ядринцева, Шашкова и нашего дорогого, всеми нами уважаемого, почитаемого Григория Николаевича Потанина!..

   Тут глава «правительства» резко остановился, точно налетев на невидимую стену, героическим движением головы отмахнул со лба упавшую прядь волос и погрозил пальцем куда–то на запад.

   – Нет–с, господа большевички, нет и нет! Не только у вас есть мученики и страдальцы! Есть они и у нас! Мы тоже знавали и ссылки, и каторги, и казематы!..

 «Ай–ай, страсти–то какие! — насмешливо прищурился Ожогин.— Прямо как на театре. А хотя… гм–гм… ему ведь и положено быть краснобаем — не мне же честной народ потешать».

   Подполковник Краковецкий, представительный мужчина, как говорится, «с Марсом в глазах», оторвался от толстой книги, которую он листал, держа на коленях.

   – Виноват, прослушал,— в голосе его промелькнуло то неистребимое превосходство, которое испытывают к штафиркам истинные военные.— Кажется, вы претендуете на то, чтобы показаться более красным, чем сами большевики? Так ли вас прикажете понимать?

   Дербер ответил не сразу.

   – Видите ли,— осторожно начал он,— если мы с вами, сидя здесь, можем столь уверенно рассуждать про обновление страны, о грядущей судьбе Сибири, то сие только потому, что у нас были достойные предшественники. Основатели нашего великого дела… Понимаете, народ не склонен доверять идеям, рожденным сегодня, сию минуту. И правильно. Идеи должны пройти через испытание временем, а люди же, проповедующие их, должны пройти через испытание муками. И только тогда…

   – Черт побери, да где же вы были раньше! — бесцеремонно перебил его «военный министр».— Выходит, если б правительство не ссылало политических в Соловки и Нерчинск, не сажало в Петропавловскую крепость, а, наоборот, гладило по головке, то идеи их и до сего дня пребывали бы втуне? А Россия и посейчас оставалась бы монархией? Ой ли? — смею спросить. А может, напротив, именно мягкотелость наших государственных учреждений стала сему причиной? Вот смотрите — как нарочно!— листаю сейчас книгу, называется «Николаевские жандармы и литература 1826—1855 годов». Девять лет назад издана в благословенном Петербурге, в период эпидемии свободомыслия–с… Слушайте, что некогда писал шеф жандармов граф Бенкендорф графу Орлову: «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение; вот… точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана». Это написано в 1836 году. Забавно, господа, не так ли? Особенно если учесть, что почти с того как раз времени наши литераторы, так сказать, властители дум, пустились во все тяжкие. Белинские, Добролюбовы, Некрасовы, Салтыковы–Щедрины… Хаяли, обличали, лили слезы над «бедным угнетенным народом»… Кто им хоть раз сказал: не сметь, ибо настоящее России более чем великолепно?.. Дошло, наконец, до того, что Лев Толстой, граф, черт его побери, на весь мир, во всеуслышанье заявляет: «Не могу молчать!» Что его за это — в Нерчинск сослали, в равелин заточили? Напротив, господа, напротив — героем сделали. Великие князья с визитом к нему приезжали!.. Так что если к «основателям нашего великого дела» припишем всех царей после Николая Первого, большой ошибки не будет — все они понемножку подпиливали сук, на котором сидели. Вот так–то–с!..

   – Однако вы парадоксалист! Не знал, не знал,— принужденно засмеялся Дербер, и голос его стал вкрадчив.— Но, надеюсь, вы таки шутите? Не всерьез же вы полагаете, что либерализм был присущ… э–э… монархам…

   – Я — человек военный,— сухо ответствовал Краковецкий.— Извините, но мне представляется, что все эти либерализмы, демократизмы и прочие «измы» — они от лукавого. Я знаю одно: в государстве должны быть единомыслие и порядок, только тогда оно способно побеждать.

   – Ну, знаете ли…— развел руками Дербер.— У вас, знаете ли, прямо какие–то диктаторские замашки…

   – А что? Очень даже неглупо,— подал вдруг голос Ожогин.— Признаться, господа, стачки, забастовки, митинги и всякие там революции мне уже порядочно надоели. Легко ли в мои–то годы по заграницам шастать? Что я в этом Харбине забыл?.. А от чего оно все пошло? От безалаберности нашей, слюнтяйства. Распустили народишко, прямо скажу. Всех распустили — и высших, и низших. Был я в Питере–то, аккурат перед войной был. Видел, знаю… Даже Гришку Распутина сподобился лицезреть, хе–хе–хе…

   Миллионер умолк, раздраженно сопя, забарабанил короткими пальцами по подлокотнику кресла.

   – Господа!— голос подполковника стал суров и отрывист, словно на плацу.— Мы здесь люди свои. Таиться нам друг от друга нет смысла. Пора наконец объясниться. Настало время больших решений.

   Он внушительно помолчал и продолжил с тем же твердым мужеством:

   – До сих пор мы могли позволить себе выжидать, присматриваться, помалкивать. Теперь же — карты на стол, господа! Я не возражаю против ваших «измов».

   Я понимаю: тактический прием, уловки, рассчитанные на заграницу и кое–кого из отечественной интеллигенции.

   Однако ж, господа, что такое Сибирь? Это две фигуры: крестьянин верхом на лошади и с винтовкой в руке и бродяга в опорках, шаткий в понятиях о нравственности.

   А так называемый сибирский пролетарий — нечто среднее между ними. Инородцев я вообще в расчет не принимаю, ибо они вымирающие существа, не имеющие будущего.

   Вот что есть Сибирь. И вы, господа, хотите, напялив хламиды, двинуться в гущу этой сволочи проповедовать ваши «измы»? Мне вас искренне жаль, ибо на первой же версте будете зарезаны и раздеты донага…

   – Верна–а…— как бы про себя протянул Ожогин.

   – Единственный язык, который понимает это хамло,— язык нагаек и казачьих шашек! — воодушевясь, гремел подполковник.— С народом надо говорить на его языке: на дикость отвечать удвоенной дикостью, на разбой отвечать двойным разбоем. Что–с, не прав я, господа?

   Дербер молчал, покоробленный столь откровенной зубатовщиной «военного министра социалистического правительства». Он понимал, что сейчас, когда мировые державы вооруженным путем изъявили заинтересованность в дальневосточных и сибирских делах и перспектива реальных действий наконец–то проступила перед возглавляемым им «правительством», невозможно далее отъезжать на словах. В душе он был полностью согласен со своим «военным министром», но то, что мог позволить себе солдафон Краковецкий, никак не приличествовало ему, Дерберу, социалисту–революционеру. В нем нарастало сильнейшее раздражение: черт бы побрал этого вояку с его казарменной прямотой! Ведь не обо всем же можно говорить напрямую, когда то же самое можно изложить окольными словами, обиняком…

   К счастью, неприятный момент был прерван появлением личного секретаря Дербера. Василий Спиридонович Непомнящих, человек средних лет с костлявым, усыпанным оспенными пятнами лицом, владел несколькими иностранными языками, был дьявольски умен, знал и примечал многое и умел молчать. Втайне он мечтал о портфеле министра иностранных дел в правительстве Дербера, и оттого, должно быть, в глазах его временами мерцал огонек неутоленного честолюбия.

   С достоинством прижимая к левому бедру лакированную кожаную папку, Непомнящих слегка поклонился, приблизился к Дерберу и сказал вполголоса:

   – Подборка материалов из прессы за последние два–три месяца. Как вы давеча велели.

   – Вот и славно! — обрадовался Дербер возможности отложить неприятный разговор.— Послушайте, господа, это всем нам полезно.

   Непомнящих развернул внушительного вида папку, кашлянул, кончиками пальцев тронул верхний листок.

   – Я просмотрел «Сибирскую речь», «Вестник Маньчжурии», французские «Ом либр», «Тан», английскую «Таймс», японские «Джапан Майнити» и «Хоти»… Четырнадцатого марта сего года, то есть спустя пять дней после высадки английского десанта в Мурманске, министр иностранных дел Великобритании Бальфур заявил, что для коренной помощи России в настоящий момент необходимо объединить действия Антанты. Он подчеркнул, что японцы придут в качестве друзей, а не врагов России… Немного раньше японский премьер–министр генерал Тераути и министр иностранных дел Мотоно заявили американскому журналисту Колеману: «Занятие Владивостока и Сибирской железной дороги до Иркутска охранит Сибирь от германской угрозы… Но даже если мы будем вынуждены силой обстоятельств отправить войска в Сибирь, никогда императорское правительство не будет рассматривать Россию как врага…»

   – Как видите, господа, налицо полнейшая согласованность действий,— с удовлетворением сказал Дербер.

   – В своих парламентских речах двадцать шестого марта сего года Тераути и Мотоно отметили серьезность положения в Сибири в связи с усилением германского влияния… Последний факт в просмотренных мною газетах усиленно связывается с заключением Брестского мира…

   – Ну и ловкачи! — благодушно хохотнул Ожогин.— Как говорят, вали кулем — потом разберем.

   – В японских газетах настойчиво проводится мысль, что единство действий Америки и Японии на Дальнем Востоке необходимо для противодействия Германии. Но, судя по всему, президент Вильсон до последнего времени не желал японского вооруженного вмешательства в русские события… Однако французские газеты дают понять, что полковник Хаус, личный представитель президента Вильсона, допускает возможность помощи чехословацким военнопленным в Сибири с тем, чтобы они консолидировали свои силы и вступили в успешное сотрудничество с родственными им славянами…

   – Так–так,— заинтересованно встрепенулся Краковецкий.— Любопытно!

   – Япония предложила сотрудничество Китаю в деле восстановления порядка в Сибири. Правительство Аньфу дало положительный ответ. Со слов американского посла в Китае Рейнша.

   – Ну, это–то мы и без посла знали,— пробурчал Никита Тимофеевич.— Еще с тех самых пор, как в январе китайцы закрыли маньчжурскую границу, любой приказчик из бакалейной лавки знает, почем теперь фунт байхового чаю.

   – Эмбарго на экспорт в Россию наложено по просьбе союзников,— солидно заметил Дербер.

   Ожогин лишь раздраженно дернул ноздрями жилковатого мясистого носа.

   – Япония в своих действиях в Сибири будет базироваться в трех восточных провинциях Китая, которые управляются генерал–губернатором Чжан Цзолином… По сведениям, исходящим из хорошо информированных кругов, начальник японской военной миссии генерал Накасима намерен требовать от адмирала Колчака и генерала Хорвата исключительных горных прав в Восточной Сибири, лесных концессий, свободной навигации по Амуру, рыболовных прав и разрушения Владивостокских укреплений…

   Непомнящих сделал паузу, ожидая, что сейчас последуют вполне естественные негодующие восклицания, но ответом было лишь подавленное молчание — слишком хорошо все присутствующие знали цену союзнической «помощи» и в глубине души давно успели примириться с необходимостью уплатить эту грабительскую цену.

   «Патриоты!» — со злорадной горечью подумал Непомнящих. Примерно та же мысль и с той же эмоциональной окраской промелькнула в голове каждого.

   – И последнее, господа,— по–прежнему бесстрастно продолжил Непомнящих.— В ответ на известный вам запрос, адресованный нами «Дальневосточному комитету защиты Родины и Учредительного собрания», его председатель генерал Хорват сообщает: «Слух о том, что атаман Гамов, который в прошлом месяце, спасаясь от банд красных головорезов, был вынужден отступить в Сахалян на китайском берегу Амура, якобы вывез с собой все ценности Благовещенского банка на общую сумму в сорок миллионов рублей золотом, не представляется мне вполне достоверным. Сам атаман Гамов утверждает, что это большевистская клевета, призванная посеять рознь в рядах освободительного движения»…