За последнее десятилетие рассказы Натальи Моловцевой появились на страницах многих толстых журналов российской провинции, в столице и Воронеже вышли сборники ее прозы. Долгий путь к читателю, наверное, знаком многим писателям-реалистам, которые показывают жизнь неброско, вглядываются в нее пристально и неторопливо. Тем основательнее их поздний успех и тем тверже их художественная воля. Вячеслав ЛЮТЫЙ АМБРОЗИЯ …И вот когда она, в десятый раз услышав биение сердца будущего человечка, когда – в десятый раз! – подготовилась к встрече с ним, когда их сердца, казалось, уже начали перекликаться, но оно, маленькое, такое желанное и долгожданное, опять остановилось перед тем, как объявиться на этот свет, а лучший врач-гинеколог района только развела руками: «Это необъяснимо!», и она вернулась домой, заново узнавая родные стены, окна, любимую оранжевую клеенку на обеденном столе и в десятый раз услышала: «Да какая ты женщина, если не можешь родить мне ребенка?» - тогда она сказала: - Давай возьмем малыша из детдома. Целую неделю муж пил и куролесил; охочие до чужих мелодрам соседки передавали: вчера ночевал у Верки, а позавчера у Надьки… а сегодня… Сегодня и вовсе привел очередную пассию домой, и она, бессонно глядя в потолок, слушала доносящиеся из соседней комнаты сдавленные стоны и скрип кровати, повторяя бесчисленное количество раз: как больно в марте тает снег… как больно … Но, когда она поднялась и стала собираться, чтобы уйти из дома, он непонятным образом учуял это и холодно сказал той, другой: «Вали отсюда». Темная тень мелькнула в проеме двери… Согрев чайник, она позвала мужа к столу. Упрямо не глядя на нее, он сел напротив. И она сказала опять: - Давай возьмем ребеночка из детдома. Алексей поднял на нее чужие, замороженные глаза, а потом вдруг вскочил, вытащил из брюк новый кожаный ремень и принялся охаживать ее по враз согнувшейся спине, по рукам… Сестра на другой день возмущалась: - Ты дура, че ли? Двадцатый век на дворе, социализм пережили, до коммунизма не дожили, но это ведь какое-то средневековье! Я бы в милицию пошла. Зима все-таки отпустила свои скрепы, и снег растаял. Она выходила во двор, и, кажется, не дышала – пила губами потеплевший, влажный воздух. Однажды он остановился рядом (то все мимо, мимо…) и, преодолевая себя, сказал: - Ладно. Давай возьмем. И появилась в их доме девочка Ася. Она, мама, быстро, словно это было ей не впервой, научилась пеленать, варить жиденькую манную кашку, вскакивать ночами от малейшего шороха из детской кроватки. Муж ходил мимо, смотрел со стороны. Но однажды, когда она в очередной раз собирала девочку на прогулку, не удержался от замечания: - Кто так ребенка кутает? Ребенок должен дышать! Все телом! У нее дрогнуло сердце…
Девочка выросла в красивую кареглазую девушку. Настолько красивую, что отцу снова пришлось вмешаться: - Ты от парней держись-ка подальше. Успеешь еще, нагуляешься. И опять дрогнуло сердце… Хотя совет - знала она - был бесполезный. Почему она сама выбрала его, своего Алексея? ...Он пошел провожать ее с танцев, из клуба. Конечно, незамужние ровесницы обзавидовались: парень только что из армии, крепок и строен, шаг печатает еще по-военному… Но он не говорил ей никаких слов, не выказывал никаких знаков внимания. Они просто шли рядом. Но каждый - сам по себе. Отчего же она не свернула с дороги к своей калитке, когда проходили мимо? И пошла вместе с ним дальше, как будто кто-то невидимый вел ее за руку? Предчувствие. У нее было предчувствие своей судьбы… Вышли за село. Кончились последние избы. Остались только дорога и небо. И где-то глубоко внутри, в душевной беспредельности, опять замаячила догадка: теперь ей всю жизнь качаться на этих качелях - между землей и небом… Обочь дороги стоял стог соломы. - Посидим?- спросил он. - Посидим, - эхом откликнулась она. Наверное, именно в эту минуту ей стало уже не смутно, а отчетливо понятно: они уже не каждый сам по себе. Даже он этого еще не знал, а она – знала. И не стала убирать руку, когда он положил ее на плечо… Мама тоже хотела ее предостеречь. И уберечь. «Глупость, - сказала она. – Все, что ты навыдумывала и наобъясняла – просто глупость. Просто ты не хочешь отдать себе отчета в том, что делаешь не самый удачный выбор. Вопрос - почему?» Мама тоже была учительницей, мысли формулировала кратко и предельно точно. Алена так еще не умела; она опять залепетала про душевную беспредельность, про чью-то (чью?) подсказку и смутные свои догадки, на что та уже раздраженно махнула рукой: «Твоя жизнь – ты и распоряжайся». И она распорядилась...
У древних греков – рок, у восточных народов – карма. У нас – судьба… Они пытались обсудить это с подружкой, к которой Алена поехала в город, когда мамино предостережение сбылось: Алексея арестовали прямо на свадьбе. Их собственной. Все произошло быстро и просто: в дом зашли два милиционера; «Кто здесь Газелин?», «Я Газелин». Вошедшие недоуменно переглянулись: уводить арестованных из-под венца им еще не приходилось. Еще больше удивилась она, невеста. Но жених сказал: «Все правильно. Рано или поздно… Прости, что сейчас…» На другой день им разрешили свидание. Недолгое, всего на несколько минут. Он успел только сказать, что перед демобилизацией ударил старшего по званию. По лицу. «За что?» «Это долго объяснять… Когда-нибудь потом…» Для выяснения обстоятельств дела и судебного разбирательства его увезли к месту службы – на Дальний Восток. А она, не в силах слушать мамины вздохи и упреки («говорила тебе, говорила?»), поехала к подружке. С Кирой они вместе учились в институте, но если подруга осталась в городе, устроившись работать корректором в областную газету, то она уехала учительствовать в село. Кира с этого и начала: - В первый раз ты сошла с ума, когда в деревню вернулась неизвестно зачем и почему, хотя была прекрасная возможность устроиться в городе. Что – я не помню, как за тобой ухаживал Веня Урванцев? Хороший парень был, и квартиру родители ему к тому времени успели купить. Нет, ее чувство долга одолело. И еще что-то, менее определенное. Я помню твои туманные объяснения: хочу раствориться в лугах и лесах… хочу, где много неба… Ну, ладно, получила луга и небо… Замуж-то зачем надо было выходить? А теперь она к нему еще и в зону собралась. Это уж совсем ни в какие ворота! Алена затем и приехала к Кире, чтобы опробовать на ней свое решение. Кирка всегда говорила, что думала. Без всякого тумана. Она ей доверяла. - Кир, но разве жена не должна следовать за мужем, как ниточка за иголочкой? - Ты правильно сказала: за мужем! Он тебе мужем стать успел?! Ты его женой почувствовать себя успела?! Со свадьбы увели – это, знаешь, надо умудриться – создать такую ситуацию. Лично я бы такого не простила. Лично я… Кирка остановилась, чтобы прикурить новую сигарету, потом продолжила: - Лично я один раз обожглась - и с тех пор умная стала. Теперь я своего мужика заводить ни за что не стану. А чужого дальше кухни не пущу. Ну, еще в спальню – когда этого захочется мне. И – ненадолго. А ты? Мало того, что добровольно сунула голову в хомут семейной жизни, так еще и в зону к нему собралась! Декабристка! Это, знаешь, уже верх безумия! Вспомни, ты стихи когда-то писала. Хорошие стихи. Вот - твоя судьба. - Так я их и сейчас пишу. - Да ты что?! Тогда вообще ничего не понятно. Чтобы писать, надо иметь письменный стол. Свободное от всякой обязаловки время. Свободной надо быть, свободной! Кира продолжала говорить, а она уже перестала слышать, потому что провалилась в себя… Кажется, она знала об этом еще до своего появления на свет – то, что ей всю жизнь придется искать и находить слова, которые будут помогать людям жить, перемогая все тяготы земного существования. Но при условии, что ничего в своей жизни она менять не будет: чтобы облегчить чью-то ношу, она должна узнать ее тяжесть. Радости и печали, боль и страдания – всего в ее жизни будет много, и все – через сердце… Поймет ли Кира, если до сих пор не поняла? Но главное даже не это. Главное – сон, который приснился ей накануне. Во сне она увидела Алексея: он лежал на каком-то жестком топчане (она, кажется, собственной спиной почувствовала эту жесткость) в неудобном положении и не мог повернуться, чтобы лечь как-то по-другому. У него, сильного мужчины, на лице было страдание… Зачем же она медлит?! - Кир, спасибо тебе. Ты помогла мне пройти дорогу сомнений до конца. Я побежала… - Куда?! - Туда. К нему… Без рассуждений, все равно, я выпью горькое вино… Кирка смотрела на нее изумленно.
Да-а-льный Восток, Да-а-льный Восток… - стучали колоса. И до сих пор перед глазами комната с лимонными занавесками, через которые бьет утреннее солнце. Свиданка – называлось это… Они проснулись (так уж распорядилась судьба) после первой брачной ночи. Он смотрел на нее удивленными глазами: «Не верил, что приедешь. И сейчас не совсем верю». «Потрогай – убедишься», - улыбнулась она. И потом счастливо добавила: «И вся - твоя»… В ответ на этот ее счастливый голос он опять потянулся к ней, но она тихонько отстранила его рукой: - Теперь давай рассказывай – за что? - За дело, - не стал медлить с ответом Алексей. – Я ведь и вправду ударил старшего по званию. - Но почему? - Сам не знаю. Он сделал мне замечание по поводу одежды. И если бы этим ограничился. А он взялся поправлять мне воротничок. Чужие руки почувствовал на своей шее – и… Она осталась в недоумении: ну и что? Человек участие к тебе проявил, даже заботу… У нее хватило ума ни о чем больше не спрашивать, и только спустя время узналось главное: во время боев на Даманском рота, в которой Алексей был старшиной, пошла в атаку на китайцев; закончилось все рукопашным боем, в один из моментов которого старшина почувствовал, как его горло обхватили чужие, холодные руки… - Знаешь, с тех пор я чужих прикосновений не выношу. - Ты об этом сказал на суде? - Никогда и никому об этом я говорить не буду. Ты поняла? В голосе мужа звучала едва ли не угроза. Но она и без нее поняла в ту минуту многое. Поняла, какой непростой характер у человека, с которым она связала свою судьбу. Как трудно придется ей в начавшейся семейной жизни. Может, Кира была права? Может, и вправду сбежать, пока не поздно? Поздно, поздно… уже успела полюбить… вот такого – взрывного и противоречивого, горделивого и упрямого. Ну, каждый ли сделает это: во время одного из боев на том же Даманском Алексей был так сильно контужен, что в медчасти ему выдали справку об инвалидности, которое он потом сжег. «Еще чего – чтобы меня инвалидом считали?..»
Жизнь шла своим чередом (он работал на лесоповале, ее взяли в местную школу), и параллельно ей шла другая, никому невидимая работа – ее строчки. Они всплывали поверх всего, что называлось жизнью, оставляя только слабое воспоминание об испытанном и прошедшем, наполненные уже каким-то новым светом и смыслом, и этот свет, этот смысл были куда важнее и значительнее того, что приходилось переживать. Как получалось все это? Бог весть… Твердо и четко она знала только одно: без этого света слово будет бессильно, оно и ей самой не поможет, не то, что другим. Не потому ли и выдохнула однажды едва ли не кощунственное: о, Господи, наполни душу светом, или возьми – назад… В родные края они вернулись через четыре года. Она опять пошла в школу, Алексей работал в колхозной мастерской. А потом вдруг круто поменял жизнь: накупил книжек по пчеловодству, завел сначала два, потом четыре улья. Оказалось, кстати: когда страну залихорадило от перестройки и в колхозе перерезали скот за какие-то никому не понятные долги, распродали в частные руки технику, а потом стали думать: как жить дальше, кому-то из руководителей пришла в голову мысль завести пасеку. Уже не колхозную, уже… впрочем, названия хозяйства менялись едва ли не каждый год. Новое дело Алексею и поручили, и он не отказался: сорок ульев – это уже не мелочь, это работенка всерьез. Домой он заходил, только чтобы поесть. Зимой – еще и поспать, потому что в теплое время года пропадал в поле, на пасеке. Бабы шептались: и не один пропадает… Аленка же – как не видит… Ей, жене, он твердил одно: без детей семья - не семья. Два выкидыша у нее случились еще на Дальнем Востоке, и здесь происходило то же самое. Врачи разводили руками, она мучилась сознанием своей вины, пока… пока в доме не появилась Ася. Пришел срок, когда маленькая девочка произнесла слово «папа». А однажды она пришла с уроков и увидела такую картину: отец держит дочку на коленях, а та с серьезным-пресерьезным видом поит его чаем с ложечки, и он вытягивает губы, чтобы капли на дочку не пролились, и вид у него довольный-довольнехонький, прямо счастливый… А потом пришло время дочь провожать. Она, мать, ходила по дому, собирая и не находя нужных вещей, вытирала украдкой слезы, взглядывая на Асю потерянными глазами. Растили, любили, холили – и вот… - Мам, ты чего? Я писать буду. По телефону будем разговаривать. Ты же сама говорила: надо в институт. Конечно, говорила. Но не думала, что расставаться будет так тяжело… Украдкой от дочери подошла к Владимирской иконе Божией Матери. Долго стояла, глядя на объятие Матери и Сына. Ни о чем, кажется, не думала, ничего не просила. Но вдруг пришла мысль-озарение: а ведь Она тоже отдала Его миру. На крестные муки отдала. А она отдает - для счастливой жизни. Ну, не глупо ли лить при этом слезы?..
С отъездом дочери образовалось много времени. Дел, конечно, меньше не стало (ну и что, что учительница, а корову, раз в селе живешь, надо держать, поросенка тоже, курочек – обязательно, а еще огород), но голове стало свободней. Объясняла детям новый урок, доила корову Марту, делала месиво поросенку, полола грядки… и параллельно вершила другую работу. Ловила себя на мысли: вот совсем по-крестьянски выражаться стала. Те говорят: «Вывершен стог», а у нее – вывершено стихотворение. Доведено до конца, значит; отдельные строчки, которые нечаянно находились междурядьями огурцов и лука, выпадали из яслей коровы, вместе с июльскими ливнями стекали с крыши или каплями падали с веток промокших вишен – укладывались в строфу, строфа – в стихотворение, и она вдруг обнаруживала (чувствовала сердцем?), что от этого образовавшегося целого начинает идти долгожданное свечение. Значит, все. Значит, пора искать другие строчки для другого стихотворения. Со стороны кажется: чего проще? Нагибайся да подбирай. Но это – со стороны, когда неведомо, каким образом… - Ален, не слышишь – телефон звонит? Она и вправду не слышала, уйдя в свои мысли. Бегом побежала к буфету, взяла трубку. Голос прозвучал не дочкин, чужой: - Это комендант общежития говорит. Родители, вы бы навестили дочь-то. Да пеленки-распашонки начинайте закупать, и все, что в таком случае положено… Она застыла, как соляной столб, не догадываясь задать необходимые вопросы. На том конце провода устали ждать, и вскоре ухо стали резать пустые телефонные гудки… Муж уснул за полночь, а она до утра глаз не сомкнула. Почему ничего не говорила?! Они бы приехали, увидели, предостерегли… Предостерегли… Разве ее маме в свое время это удалось? Почему же должно удаться ей? У дочери началась своя жизнь, своя судьба. Их дело – помочь или не помочь. А утром… Таким она не видела мужа давно: злой, взъерошенный, нетерпимый. - Зима на носу, а у нас весь огород в бурьяне. Мы заняты. Мы ду-у-маем. Черт с ним, с огородом… Она несла на стол геркулесовую кашу, а он уже вернулся с улицы, после обхода их теперь уже небольшого хозяйства: полтора десятка кур и пять соток огорода – все, что они оставили, почувствовав возраст. Долго смотрел на тарелку с кашей и взорвался опять: - Ты когда мыла тарелку – на прошлой неделе? Выпасть из реальности…Она не делала этого давно (не давал повода), но сейчас придется. Выпасть из реальности, чтобы не дать себе обжечься. Он ведь еще чего-нибудь скажет – еще более обжигающее. Вот: - Есть такая трава – амброзия. Никому никакой от нее пользы – а зачем-то растет. Не объяснишь – зачем? А вот теперь главное – промолчать. И сделать маленькое такое, изобретенное ей самой упражнение: вдох – выдох. Вдохнуть боль, выдохнуть - любовь. Когда она рассказала о своем изобретении Кире (время от времени они встречаются с подружкой юности в городе), та изумленно спросила: - Ты что – мазохистка? Этого нельзя понять и принять. Это невозможно сделать. Как ты все это объяснишь? - Есть вещи, которые надо делать не с помощью ума. Ум – не самый надежный помощник в решении трудных вопросов. - Господи, какой же самый надежный? - Ты и сама знаешь - сердце. Вот и сейчас: вдохнуть – выдохнуть… За окошком и впрямь пошел снег – первый в этом году. В голове тотчас возникли строчки: Снег, и мы беседуем вдвоем, - Как ты думаешь… - выдохнула для начала она. - Думать – это твоя прерогатива. А я не думаю, я знаю: надо ехать в город и забирать их сюда. Асю, и… Она оставила ложку и смотрела него, смотрела… - Опять думаешь? – усмехнулся он. - И о чем же на этот раз? - Думаю, какое это красивое слово – амброзия. Сколько в нем гласных… и как легко они складываются в согласие. Насупленные брови мужа, однако, никак не хотели выравниваться; она опять сделала вдох… и вдруг: - Ален, а давай обвенчаемся? Она почему-то не удивилась. Только спросила: - Зачем? - Чтобы нам с тобой и ТАМ быть вместе. Она опять посмотрела за окно: белый снег по-прежнему падал на черную землю. Белое, черное – только два цвета. А в душе вдруг вспыхнуло разноцветное полымя. Как удивительно… Мы не знали конец, мы не знали начало, когда судьбы связали единым узлом… Но все сошлось. Все узналось. Узналось, может быть, самое главное: она никогда не выдержала бы груза, предложенного судьбой, если бы не поняла, в конце концов, вот это: Ты не здесь и не там, не за тысячу верст, И что с того, что Его нельзя увидеть и сделать шага навстречу? Пока – и не надо. Пока достаточно того, что горит семицветною радугой день и от слов пламенеет бумага…
ЧУЖОЙ Он не знал, откуда пришел. О чем и сказал матери, когда вошел в сознательный возраст и понял, что у него нет, как у других сверстников, отца. Провал и темнота – вот что чувствовал Ким, когда задумывался о своем происхождении. - Да какая темнота, - не согласилась мать. – Был у тебя отец, был. Путаясь и запинаясь, она принялась рассказывать ему о том, как уезжала из родного села на заработки на шахты (родной дядька, материн брат, уговорил), ну и познакомилась там с парнем. Он работал под землей, она – наверху, выдавала каски и лампы шахтерам. Поначалу здорово робела – чужая земля, чужие люди, а тут вдруг раз – подошел парень, да так хорошо улыбнулся, что у нее сердце затрепетало, отозвалось на ту улыбку теплой, возникшей где-то глубоко внутри (у сердца?) волной. - Ну, и где же он теперь? – отважился на другой (начал выяснять, так уж до конца) вопрос сынуля. - Да кто ж его знает… Приехала однажды на шахту дивчина черноброва да гарна, и оказалось, что она его невестой была. После этого он только разок ко мне и подошел. Прости, мол. Собралась я да и вернулась обратно. В родной колхоз. Мамка глядела в окно, но Ким все равно заметил, что глаза у нее на мокром месте. Ну, и чего человека донимать… И все-таки, когда закончил восемь классов и поступил в педучилище, он заявил матери: - Хочу на ту шахту съездить. На него поглядеть. Мамка поняла, о ком речь, и в глазах ее возник вопрос: зачем? Но вслух его произносить она не стала, казала только: лет-то сколько прошло… дядьки уже и в живых нет, а детки его Кима никогда не видели и, стало быть, не узнают. - А зачем мне надо, чтобы узнали? Пустят переночевать – и ладно. На родной станции сел на поезд, вышел в Макеевке. Дальние родственники, доселе ни разу не видевшие его, приняли, тем не менее, хорошо. Правда, когда узнали, зачем он приехал, только руками развели: - Э-э, друг… Там большая семья. Куча детей. Жинка шибко боевая… Но он все-таки пошел. Увидел: сидит во дворе, на бревнышке, широкоплечий плотный мужчина, задумчиво покуривает папироску. Ким уже за щеколду калитки взялся, но тут из сеней раздался женский голос: - Мыкола, подь сюды. Мужчина нехотя поднялся, а он подумал: и впрямь – зачем я в их жизни объявляться буду?.. Так ничего та поездка и не прояснила. Разве что одно: как была у него одна только мамка, так и будет. И тогда он перестал об этом думать – откуда пришел. Учитель рисования – такая ему светила профессия после окончания педучилища. Мать радовалась: в тепле, чистоте, среди умных людей… Но в его сознании и миропонимании уже случился переворот. За время учебы (это тебе не школа) хлебнул вольницы, пристрастился читать разные книжки. Пристрастился, чего греха таить, выпивать. Часто было не на что, но иногда они с Колькой Чепурновым сбрасывались на бутылку «Солнцедара» и шли на речку, выпивали и закусывали уведенным из столовки хлебом. Чтобы было не так пресно, прикусывали кисленький щавель, его на приречном лугу много росло. Пили не до угару, а только чтобы свободней было о самостоятельной жизни говорить, которая – вот она – совсем скоро. - В школу идти? Да ну ее, эту нудь. - А куда? – спрашивал долговязый, с усыпанным веснушками лицом Колька. - Черт ее знает. Ким чувствовал, что взял от своего преподавателя все, что мог взять. Хотелось бы больше, но больше тот дать не мог. Эх, поучиться бы еще в Москве… Да разве содержать их матерям будет под силу? Они и здесь-то – из последних сил… С работой все получилось неожиданно просто: когда он приехал на последние каникулы домой, председатель колхоза предложил: - Плакаты, диаграммы, лозунги… афиши в клуб. Пойдешь? Он хотел поначалу отказаться – думалось-то, мечталось о другом, но потом, поразмысливши, согласился. Зарплату председатель обещал не сказать, чтобы большую, но топку на зиму на те деньги купить было можно. А поднакопивши, и обновки справить. Тем более что пришла пора влюбиться. С Ниночкой они жили рядом, и доселе он ее только как соседку и воспринимал. Вечно в домашних заботах (детей в семье было много), вечно недочесанная, одетая кое-как. А тут увидел ее на танцах принарядившуюся: щеки пылают, глаза искры мечут - будущая рембрантовская женщина… Домой – соседи же - пошли вместе. Аким решился взять Ниночку за руку. А у калитки так и вовсе осмелел – полез целоваться. Ниночка решительно отстранилась: - Ты че, Ким. Я мечтаю… ну, пусть он будет хотя бы городской. На этом бы и остановилась. Нет, пошла дальше: - Ты мало того, что не городской. Ты хоть и нашенский, а все равно какой-то чужой. Не работаешь, например, а только рисуешь. И тогда ему стало ясно: мало того, что он не знает, откуда пришел, он еще всегда будет жить один. Один с таким именем на селе. Один по судьбе… Мать назвала его Акимом - в честь своего отца, не вернувшегося с войны. Но кого сейчас так называют? В школе его быстро переделали в Кима, и мать со временем тоже привыкла так называть… Одиночкой-затворником после отставки, которую ему дала Нинка, он, конечно, не стал; когда жизнь круто поменяется и ему придется зарабатывать на жизнь уже на городском рынке, девахи-оторвы будут появляться в его жизни одна за другой, но никто не задержится с ним надолго. Одна, самая умная, сказала прямо: «Все у тебя как-то зыбко, ненадежно… Нынче картину удалось продать, а завтра?» Получив очередное подтверждение догадке – один по судьбе – Ким только яростнее налег на работу. Еще в колхозный период своей творческой жизни, положив однажды перед собой ватманский лист бумаги с тем, чтобы изображать очередную диаграмму, он принялся вдруг набрасывать женский портрет: барышня в шляпке, в полуоборота к зрителю, глаза не горят, а лампадно светятся, и как бы о чем-то вопрошают… Чего нет в жизни – пусть будет в картинах. Хотя бы здесь - пусть дышат духами и туманами… С тех пор так и повелось: то диаграммы и графики, то женские портреты. Так что, когда колхозы приказали долго жить, он уже знал, что и в начавшейся новой, странной жизни не пропадет. Жить будет в селе, картины на продажу возить в город. Пошел на пилораму, выпросил у школьного еще товарища дощечек. «Бери, скоро брать будет нечего», - равнодушно сказал Витек. Из дощечек он мастерил рамки. Краски и холст покупал. Народу надо было «покрасивше» - и он рисовал натюрморты с красивой посудой, сирень в вазе, сирень, заглядывающую в окно… Сам про себя он пренебрежительно называл эти картины «открытками». И однажды взял и срисовал с листа из цветного журнала церковь Покрова на Нерли. Картину никто не брал, народ шел мимо. «Ничего-ничего, дождусь своего покупателя. Сколько можно им потакать»… Но даже цветы стали брать уже неохотно. Народ сидел без денег. Потом появились богатенькие – в малиновых пиджаках, с золотыми цепями на волосатой груди. Этим – большие полотна подавай. И какие там барышни в шляпках – надо, чтобы бабы были почти неодетые, а лучше всего – нагишом… Однажды рядом остановилась молодая женщина. Поднял глаза - Ниночка. Он знал, что она уже давно живет в городе, но встретиться не получалось. И вот… - Ой, Ким… Как хорошо-то… - Что хорошо? Что встретились? - Рисуешь хорошо. Особенно вот эта… Ниночка глядела на «открытку»: посреди озера остров, на нем тоненькая рябинка, а с берега тянет к ней руки-ветви кряжистый дуб. - Как живешь-то? – вроде бы равнодушно поинтересовался он. - Да так… Стояла, глядела с грустинкой. - Раз нравится - бери. Она полезла в сумочку за деньгами. - Бери, я сказал. Дарю. - Ой, Ким… И поцеловала. Быстро так. Словно украдкой…
В тот вечер он вернулся домой, сильно выпивши. Мать не ругалась (она никогда не ругалась), молча поставила пред ним тарелку с супом. Села напротив, смотрела, как он ест, подперев голову рукой. Вздохнула, высказав заветное: - Женился бы. Что на ней, на Нинке – свет клином сошелся? - Не сошелся, - согласился он. – Сегодня я это понял. - Так чего же? – обрадовано встрепенулась Маруся. - Ложки, плошки, поварешки… Зачем? - Как зачем? Все люди так живут. - Вот! «Все люди так!» А я не хочу! Понимаешь: не хо-чу! Маруся знала, что теперь надо молчать. А то заходит по хате, начнет махать руками и извергать из нутра незнакомые, непонятные ей слова. В такие минуты она готова была согласиться со своей молодой соседкой, несостоявшейся невесткой: и впрямь – чужой. Уж матери-то можно спокойно сказать. А у него - все на взводе, все на нерве… Тихонько поднялась и пошла из дома куда-нибудь. При новой жизни появилось в селе два магазина, где, как в городе, стояли у стены столики, и можно было взять пива или чего покрепче и выпить, как говориться, не отходя от кассы. Он ходил к Наде – Надя была приветливой. Нальет с улыбкой, в душу не лезет. Попробовала однажды про «женился бы» сказать, он ей – про ложки, плошки, поварешки, и она неожиданно согласилась: - И то правда. Смотрел на нее и думал: эх, надеть бы на нее шляпу, да платье в кружевах – вот и Прекрасная незнакомка. Над лицом и работать не надо. Лицо – из девятнадцатого века. Ей бы в каретах по балам разъезжать, а ее жизнь за прилавок поставила… При новой жизни появился в селе батюшка. Был учителем – стал священником. Выходило, оба они своей профессии изменили. Батюшка по этому поводу задумчиво говорил: - Есть профессия, а есть призвание. В магазин он заходил за хлебом и колбасой и иногда, усталый, присаживался рядом с Кимом. Возрастная граница их разделяла не шибко большая, к тому же держался батюшка демократично, да и общая профессия их, что ни говори, сближала, вот почему говорить с ним у Кима получалось запросто. Однажды он спросил: - Ну, со мной все проще. А вот ты… объясни мне, зачем ты надел рясу? - И с тобой все не так просто, - не согласился батюшка. И совсем уж задумчиво добавил: - Мир вообще сложно устроен. Во всяком случае, одними законами физики его не объяснить. Непоседа батюшка (в сорок лет летал по селу, как подросток) срывался с места и бежал по своим делам, которые закончились, в конце концов, тем, что закрытая по предписанию санэпидстанции баня (в селе, принявшем немало постороннего люда, участились случаи заболевания сифилисом) начала превращаться… в храм. Усталые от жизни бабенки и крепкие еще старухи дважды побелили здание изнутри и снаружи; Витек, заскучавший без лесопилки, разгородил помещение надвое: часть поменьше – для батюшки, откуда он будет начинать и вести службу, часть побольше – для народа, который придет молиться. Старухи принесли иконы, сохраненные из прежней, большой и красивой, но порушенной в тридцатом году церкви. С тем батюшка и начал службу, в первой же проповеди заявив: - Раньше мы омывали здесь свои тела, а теперь будем очищать души… Батюшка умел говорить такие слова, что когда он произносил проповеди, тишина в новоявленном храме стояла благоговейная. А когда при церкви, его же стараниями, появился свой хор, когда начались полноценные богослужения – народ сюда потек из других сел и даже из райцентра. Венчаться, отпевать усопших, крестить детей… Батюшка сопротивлялся, но приезжие упорно стояли на своем: - Нет, только у вас хотим. Пришел срок, и над церковью появился купол с крестом. Ким шел однажды мимо, глянул художническим глазом и поразился: от бани не осталось и следа; храм Покрова на Нерли – вот что стала напоминать сотворенная батюшкиной волей сельская церковь.
С началом весны заметила Маруся, что сын стал где-то пропадать, домой приходил совсем уж поздно. Тревожилась: опять в магазине засиделся? Спаивают народ, а называют это «культурным отдыхом»… - Ты что-то и картины свои забросил, - отважилась она на вопрос. Сын отрешенно молчал. - Картины-то чего забросил? – решилась не отступать она. Посмотрел, словно от сна очнулся. - Ага, забросил. Чтобы все силы бросить на одну. - И что же это за картина? Ким опять долго не отвечал. Маруся уже собралась уходить из дома (пусть сам супу нальет), как вдруг услышала: - Христа рисую. - Кого-кого?.. - Сказал же – Христа. Теперь пришла очередь помолчать Марусе. Она собирала мысли: ни в свою, из бани сотворенную, церковь, ни в какую другую сын сроду не ходил, и вдруг… - Батюшка, что ли, уговорил? - Батюшка, батюшка… Она уже несла на стол тарелку супа: - Ешь. Питай организм. - Вот-вот, организм… Ты что, думаешь, человек – это только тело? - А чего же еще? - А душа? – уже начинал сердиться сын. - Без души человек был бы простым куском мяса. - Это тебе тоже батюшка сказал? - Я это и без батюшки знал. Все знаем. Только предпочитаем не помнить. - Ну-ну… ешь. Маруся глядела на сына и страдала: исхудал-то… Кожа да кости. Уж не заболел ли? А там ведь, поди, работа тяжелая… - Большая картина-то? - Весь купол. Изнутри. «Спаси и сохрани», - вспомнила Мария из детства. Весь купол… Как он туда забирается-то – на верхотуру?.. Старалась с тех пор кормить его получше. Но сын все равно таял на глазах. Стало понятно: болезнь и вправду в нем завелась и безжалостно вершила свое подлое дело. Маруся раздобыла мяса, стала варить мясные щи. Прознала, что большая польза бывает от геркулесовой каши – стала и ее варить по утрам. Да ведь он две-три ложки съест – остальное ей оставит. Поскорей бы уж там, в церкви, дела закончил… И такой день пришел: сын пришел усталый, как никогда: - Все, спать завтра буду до обеда. Однако не встал и к вечеру… Батюшка похлопотал о машине. Кима отвезли в больницу. Там кололи уколы, давали таблетки, но назад привезли еще худей. - Чего тебе хочется поесть? – жалобно спрашивала Маруся сына. - Не знаю. Метнулась к соседке, принесла остатней – она слаще первой - клубники. Только две ягодки и съел…
Хоронило чужого все село. И плакало, как по родному. Батюшка сам читал Псалтирь, хор пел так, что до мурашек пробивало. Маруся сидела у гроба каменным изваянием, на вопросы отвечала ничего не понимающим взглядом. Ее и спрашивать перестали.
Не заговорила она и в другие дни. Приходили люди, видели: сидит, смотрит на сыновы картины. Но однажды вдруг встала и пошла в церковь. Служба уже закончилась, народ разошелся, только батюшка виднелся в раствор Царских врат. Подняла глаза вверх – и обомлела: сверху прямо в душу (вот когда поняла про душу) смотрели глаза, которые знали всё. Про нее и про весь этот мир, юдоль земную. Всё и всех вобрали в себя эти глаза, всех обнимали и утешали, даруя людям терпение и силу пройти отмеренный участок земного пути. - Батюшка, как же он… смог? Выпивал ведь… с женщинами грешил… Батюшка, неслышно подошедший к ней, терпеливо принялся разъяснять: - Если бы ты читала Святое Писание, знала бы, что Господь всех любит. Даже грешников. И всем дает свои милости. Вот и сыну твоему… Ведь талант-то свой он успел реализовать! Что было ему определено – сделал! - Кем определено? - Эх, Мария… Да ведь Господь сотворил нас по образу и подобию своему. Господь – творец. Надо ли говорить дальше? - Кажется, разумею, батюшка. Только Он велик, а мы… - А мы малые мира сего. Но искра Его есть в каждом. Да не каждый ее чует, дает ей развитие. Твой Аким сумел. И успел… Мария опять подняла глаза. По образу и подобию… Ее сын носил такие же длинные волосы, так же открыто было его лицо. Батюшка, конечно, про другое подобие говорил, но ей и такое сходство тоже ра… радостно. Какое невозможное слово сказалось-вырвалось из груди… И вслед за ним открылось: вот и нашел сынок своего Отца… - Батюшка, можно я буду приходить, полы здесь мыть? Или еще чем помогу. - Приходи, Мария, приходи. Маруся низко поклонилась на иконостас, подняла руку ко лбу, перекрестилась. Она была уже у дверей, у выхода, когда батюшка окликнул с амвона: - А тебе известно, что отца девы Марии тоже звали Иоакимом? Шла домой и думала: зачем, для чего он ее об этом спросил?..
Я ЗДЕСЬ И ЖИВОЙ Повесть Такого еще не было – чтобы он так на нее кричал. Весь побелел, по телу словно судорога пробежала, только глаза закрыл еще плотнее. Про них-то он и кричал: - На черта мне твое зрение? Видеть никого не хочу! Никого и ничего! Не на что смотреть стало! «Твое зрение»… Если бы ее – было б легче. А то ведь сам слепнет… Она поставила пузырек с каплями на журнальный столик - он давно уже «прописался» возле дивана, на котором спал муж (он – по одну сторону столика, она на своей кровати – по другую) и приказала себе: не заводись. Ну, накричал и накричал, значит, теперь и к этому привыкать надо. И что-то такое придумывать – чем бы его (да и себя) успокоить. Потому что если оба начнут кричать – один в девяносто, вторая в восемьдесят пять лет - это уж и смех, и грех… - Ладно, не хочешь – не надо. Но покушать-то не откажешься? Я тебе твою любимую кашку сварила – пшенную. Капли прописала Вера Геннадиевна, поселковый глазной врач. Выписывала, на нее не глядя, хотя обычно охотно с Антониной Васильевной беседовала. А тут – глаз от бумажки не поднимет. Тоня поняла: значит, дела их совсем нехороши. Единственное, что сказала доктор: «Вам опять надо в областную больницу. Пусть еще раз на хороших аппаратах посмотрят». Ехать так ехать – согласилась она. Вот только выберут время… - Нынче суббота. На рынок надо сходить. Давай-ка не задерживай, ешь. Он, кажется, уже отошел от гнева. Сел на своем диване, взял в руку ложку. - Ну, вот и молодец. А то разбушевался. На кого это ты смотреть не хочешь – на меня, что ли? - Прости, Тонь… - Ладно уж… Ты ешь, чай тоже на столике стоит. А я пойду, пока творог да сметанку не разобрали. И дверь закрою на ключ.
Дверь она не просто закрыла, а трижды повернула ручку, чтобы в этом убедиться. И потопала по своей окраинной улице в центр. Утро было на редкость хорошим. Раннее солнышко еще не жгло, а только ласкало кожу. Листья растущих вдоль дороги пирамидальных тополей светились чистотой и свежестью, какие бывают только в начале лета. «О, даже ноги сегодня не болят», - удивленно отметила про себя Тоня. Хотя… болят, не болят – что это меняет? Топать, чтобы было что лопать, все равно надо. Месяц назад она вот так же вышла из дома. И с той же целью – закупить на рынке продуктов. Только дверь на ключ не закрыла. До того злополучного дня она рассуждала так: муж - в войну выносливая пехота, рост под два метра, косая сажень в плечах - становится совсем плох. На журнальном столике аппарат для измерения давления, таблетки и капли. Так что дверь лучше не закрывать, - мало ли что может случиться, пока ее нет, а тут кто-нибудь придет да поможет. Нынешним маем они впервые не пошли на поселковый митинг, посвященный Дню Победы. Не один ее муж такой: почти всех (а много ли их – всех-то?) оставшихся в живых ветеранов представители власти приходили поздравлять домой. Поздравили и Антона. Вручили красивую открытку, конвертик с денежкой. Сказали необходимые в таких случаях слова – и ушли. И они были даже рады, что поздравление не затянулось: давление у мужа резко скакало вверх даже от самого малого переживания. А тут – война… Дорогой для них день они отметили вдвоем: в обед она накрыла праздничный стол, поставила посередине бутылку «Монастырской избы». Кстати позвонили дети и внуки, и раздухарившийся после их поздравлений супруг отважился на вопрос: - Что – беленькой разве не нальешь? Не полагается разве победителю? - Ладно уж, - смилостивилась она. – Ради Победы… И просидели до вечера. И вспоминали, как ни странно, не войну, а как познакомились. Как все у них с Антоном начиналось… Тогда с ее улицы до центра поселка ходил автобус – маленький такой, побитый временем «пазик». Прибежала Тоня на остановку (в молодости она чаще всего не ходила, а именно что бегала – как девчонка), а та пуста. Высоченного роста мужчина (он один и стоял на остановке) счел необходимым подтвердить: - Только что посмотрел автобусу вслед. Она сердито нахмурила брови: а то сама не вижу; не хватало еще, чтобы стал навязываться со знакомством… Сердитые брови незамеченными не остались, и все же незнакомец сделал еще одну попытку завязать разговор: - А где вы работаете? «Так я тебе и сказала», - все еще не могла унять раздражения она. Но не отвечать совсем было невежливо и глупо, и она сочинила на ходу: - На сахарном заводе, конечно. У нас все там работают. Незнакомец посмотрел на нее долгим взглядом и вдруг уверенно сказал: - Вы – учительница… - Ну, вот скажи – как ты угадал? – спрашивала вчера мужа теперешняя Тоня. - Это было нетрудно: такие сердитые бровки бывают только у учительниц, когда их огорчают ученики. Ну и, скрывать не стану, интеллект. На твоем лице я увидел признаки интеллекта. - Признаки… Всего лишь признаки, - ядовито заметила она. - Тонь, не сердись. Давай лучше вспомним, что было дальше… Дальше начали подходить люди, и в очередной автобус народу набилось, как селедки в бочку, и всю дорогу (так почему-то само собой получилось) им пришлось стоять рядом; она, маломерка, едва доставала макушкой головы ему до подбородка, и когда он опять попытался завязать разговор, ее ответы не всегда достигали его уха, и ему приходилось наклоняться к ней, как к ребенку. В какой-то момент она заметила: из левого рукава у него выглядывает не рука – кожаная перчатка. Протез. Но ни жалости, ни снисхождения к попутчику она не испытала – все мужики воевали, у всех война что-то или кого-то отняла. У нее, например, детство… – Тоня, вставай, отец приехал! В то лето она жила в пионерском лагере, и все здесь ей нравилось: как сажали цветы и потом ухаживали за ними, как выпускали газету, в которую она с удовольствием писала заметки, как готовили концерты и выступали с ними у пионерского костра… Смена еще не закончилась, зачем же приехал отец? Вышла на крыльцо и сразу попала в его руки. Прижав дочку к себе, он долго молчал, потом сказал тихо: «Война, Тоня. Меня на фронт берут…» Тогда они жили в деревне, и домой отец вез ее на повозке. Ехали и молчали. Отец и всегда был не особо разговорчивым, а уж когда приходила беда… Что беда – она уже поняла, вернее, почувствовала своим маленьким сердчишком, но утешила себя тем, что не одна же она остается, а с мамой и младшей сестрой. Вот они и будут все вместе отца ждать – как ждали с поля. Возвращался он обычно в сумерках, они с Шурой бежали ему навстречу. Отец ловил их в охапку и вынимал из кармана гостинец - сухарик с прилипшими к нему травинками, или веточку земляники, сладкую до замирания сердца: «Это вам от зайчика…» Пока мама хлопотала у печки, папка сажал ее на колени: «Что-то я плохо видеть стал. Ты не почитаешь мне газету?» И про зайчика, и про плохое зрение Тоня все уже понимала, но теперь был ее черед радовать отца… «Ты старшая, Тоня. Маме помощницей будь», - только это он и сказал тогда дорогой. Вообще-то старшим среди детей был брат, Юра. Но его увели из дома в тридцать седьмом, когда она еще и в школу не ходила. Пришедшие в дом люди в кожаных куртках говорили непонятные слова: антисоветская деятельность, преступный сговор с учителем истории… Мама плакала, отец тяжело молчал… После этого старшей действительно стала она. И когда проводили на войну отца, выполнять его наказ старалась изо всех сил. По утрам вставала вместе с матерью; пока та доила корову и готовила им с Шурой на весь день еду, она гладила ее ситцевую кофточку и батистовый головной платок: чистюля мама, как бы ни уставала в поле, после работы непременно их стирала, а ее задача была погладить этот скромный наряд. Погладив, Тоня опять падала в кровать, а проснувшись во второй раз, принималась уже за серьезные дела, подключая к ним и Шуру. Прополоть огород, подбелить хату, наделать десятка два-три кизяков – зима шутить не будет… Нынешние дети о кизяках и представления не имеют. И хату белить их никто не заставит – не детское это дело… - Помнишь, я тебя спросил: о чем вы все думаете? Может, поделитесь? А ты: «Вот еще. Зачем я буду рассказывать о себе постороннему человеку?» - Ладно уж, признаюсь: совсем посторонним к тому моменту ты мне уже не казался. А когда выяснилось, что зовут тебя Антоном, да еще Васильевичем, а я-то тоже Антонина, и тоже Васильевна… В том сентябре они с мамой похоронили отца. Жили как раз вот в этом домике, в поселке сахарного завода, куда после войны многие сельчане перебрались. В колхозах было голодновато, а тут – регулярная зарплата и – немыслимое дело! – жилье бесплатно дают. Родителям предложили не квартиру – финский домик на окраине поселка. Так они этому только обрадовались: можно будет, как в деревне, сад-огород развести, небольшой, конечно, не деревенский, а все равно и вишенку посадить можно, и пару-тройку грядочек разбить… После похорон отца в доме стало так пусто и тоскливо, что когда на пороге вдруг появился недавний Тонин знакомый (ее адрес ему все-таки удалось выпытать), она этому визиту даже обрадовалась. Хотя и неловкость испытала тоже: знакомился он только с ней, а теперь вот придется еще и с… дочкой. Чтобы сразу прояснить ситуацию, четким учительским голосом она объявила: - Дочка Таня, пяти лет. От первого и, как оказалось, неудачного брака. Антона это, кажется, нисколько не смутило. Не менее внятно он произнес: - Представьте себе, что и мой первый брак оказался неудачным. Пришел с войны, а дома меня… уже не ждут. Тут почему-то смутилась Тоня и, сославшись на необходимость проверки тетрадей, ушла в комнату. Мама, чуткая душа, пригласила гостя к чаю. С тех пор так и повелось: мама с внучкой и гостем распивали чаи на кухне, а она в комнате проверяла тетрадки. Потом мама пересказывала ей их разговоры: родом Антон Васильевич из соседней области, а сюда приехал к фронтовому другу; тот на заводе начальником отдела кадров – вот и взял его на работу. «Серьезный мужчина, основательный, - с намеком добавляла мама. – И профессия хорошая – бухгалтер». «А мне-то какое дело?» - не хотела понимать намеков Тоня. К их разговору она вообще не прислушивалась, хотя однажды ее ухо уловило фразу: «…и хочу, чтобы мы поженились». «На ком это он собирается жениться? Ходит, кажется, к нам - уже десятый день подряд ходит…» - Тоня, иди сюда! – позвала мама. Она вышла на кухню и вдруг с удивлением поняла: а ведь Антон похож на ее отца. И не только высоким ростом, но и глазами – глаза-то такие же внимательные и добрые…
Вот так она шла и шла тогда, месяц назад, вспоминания их с мужем застольную беседу, и не сразу обратила внимание на то, что следом за ней идет молодой человек. Ходить по своей, пусть даже окраинной, улице она никогда не боялась. На этот же раз… Что-то в походке мужчины ее насторожило. Шел он как бы не просто так, а словно следил за ней. Словно не хотел от нее отрываться. Зачем? Почему?.. Но рынок был уже близко, Тоня ускорила шаг и скоро оказалась среди людей и потеряла молодого человека из виду. Понадеялась, что и он ее - тоже. Сметану и творог еще не разобрали, она купила того и другого. Выбрала кусочек свининки, попросила взвесить кило апельсинов. В яблоках к весне витаминов уже не осталось, а Антону они нужны. Слава Богу, они могут себе это позволить - апельсины. Заполнив сумку продуктами, пошла обратно. Идти с нагруженной сумкой было уже тяжелее, но Тоня себя, как всегда, бодрила, не позволяла поддаваться всяким там слабостям. Если и она прикипит к дивану… кто за ними ухаживать будет? Нет уже никого. И маму, и сестру она похоронила. Сын Василий (их общий с Антоном сын) живет далеко, в Чите; дочка - в областном центре, но они стараются лишний раз ее не беспокоить. Так что шагай бодрее, Тоня, - говорила она себе. За воспоминаниями идти легче, вот и вспомни еще что-нибудь. Из того же детства. Например, как траву косила. …Однажды мама вздохнула: - Хорошо соседке Вере – с ней сын остался. Сена накосит. Был бы Юрочка с нами… С тех пор, как брата увели из дома (в тот же день были арестованы учитель истории и еще двое старшеклассников), от него не было ни слуху, ни духу. Мама долго обивала пороги соответствующих инстанций, пока ей не сказали: «Десять лет без права переписки». Домой она вернулась в слезах: «Это как же так – десять лет мы от него никакой весточки не получим? Да разве это можно вытерпеть?..» Тоня, не привыкшая обсуждать действия взрослых, на этот раз отважилась на вопрос: - Мама, а что – он действительно что-то плохое сделал? Мама даже плакать забыла: - Никогда больше не задавай такого вопроса! Запомни на всю жизнь: твой брат был хорошим человеком. И если бы он сейчас был дома… Нет, дома его все равно бы не было. Потому что он вместе с отцом ушел бы с фашистами воевать. Она опять поднесла к глазам платок, и Тоня, чтобы утешить ее, запальчиво сказала: - Да я и сама этого сена накошу! - Маленькая ты еще для такого дела. Утром Тоня едва дождалась, пока мама уйдет на работу, и тут же побежала к подружке: пошли траву косить! Люба была на два года старше; на лугу она твердо заявила: - Работать будем отдельно. Ты здесь, я там. Косу Тоня держала впервые в жизни, зато сколько раз видела, как косил отец. Вспоминала его движения и старалась, старалась… Через час подошла Люба, удивленно оглядела покос. - Мама велела мне работать отдельно – боялась, что ты накосишь меньше моего. А у тебя хорошо получилось. Давай теперь вместе… Сумка оттягивала руку; чтобы передохнуть, Тоня поставила ее на землю, обернулась назад и… увидела позади себя фигуру: за ней опять шел тот же самый молодой мужчина. И, кажется, даже нетрезвой походкой. Стала соображать: если снова идет за ней – значит, это не случайно? И что же ей делать? В кошельке осталось сколько-то денег. И вот продукты… Может, остановиться, подождать, пока подойдет да и отдать все самой? Ну, нет, так легко сдаваться она не намерена! Она попробует его перехитрить. Для начала пройдет мимо своего дома, чтобы он не догадался, где она живет. Подхватив сумку, Тоня ускорила шаг и постаралась не оборачиваться: ну, иду и иду, и ты шагай… Глядишь, еще и отстанет. Может, она вообще придумала все, а у него и в мыслях нет преследовать пожилую женщину? Через какое-то время обернулась и облегченно вздохнула: слава Богу, преследователь исчез. А она-то… дала разбушеваться фантазии. Эх, Тоня-Тоня – метр без кепки. Дура старая… От тяжелой сумки рука уже начала неметь. Она опять остановилась, поставила сумку на землю, промяла руку от ладошки до плеча. И пошла назад, к дому. Открыла дверь – и остолбенела: прямо перед ней стоял ее преследователь. Глаза не просто пьяные – безумные. И голос – такой же: «Где у тебя деньги? Деньги давай!» Она кинула сумку ему под ноги и бросилась в комнату: что с Антоном?! Муж лежал на диване, почему-то закрыв глаза руками. Одеяло на полу, рубашка истерзана… - Антон, что случилось?! Муж с усилием отнял ладони от лица: - Это ты? Звони в милицию. То есть в эту – полицию, черт бы ее побрал… И застонал, опять прижав к глазам руки…
Она и сегодня шла на базар, как в тот злополучный день – одна. Шла и оглядывалась. Головой понимала, что бояться теперь уже некого, но страх жил где-то глубоко внутри, в месте, разуму не подвластном. И бороться с ним силенок уже не хватало. Это перед ним, перед мужем, она держала марку, притворялась уверенной и спокойной, а сейчас, наедине с собой… Где их набраться, сил, если весь месяц - по больницам? Сначала Антона положили в свою, поселковую, лечили сотрясение мозга. Потом оказалось, что есть и еще одна беда: не переставали болеть глаза. Мало того, муж обнаружил, что с каждым днем видит все хуже и хуже. Однажды вовсе ее напугал: «Тонь, ты одна? Или тебя две?» Хорошо еще, что сразу добавил: «Не беспокойся, я не сошел с ума. Это, видно, глаза чудят». Тут уж их направили в областную больницу, положили на обследование. Тоня водила мужа по кабинетам, усаживая то к столу доктора, то к очередному аппарату. В конце концов, ему сделали назначения и разрешили уехать домой. Однако назначения эти – таблетки и капли - помогали мало. Она снова пошла к Вере Геннадиевне, та посоветовала еще раз съездить в областную больницу и прописала новые капли, а он… Вон он как нынче на нее накричал – совсем на него не похоже. И разве только глаза тому причиной? Причиной, понимала Тоня, было все, что последовало за тем страшным днем. К ним зачастили работники прокуратуры. Антон изо всех сил крепился, чтобы разговаривать с ними спокойно, но это не всегда получалось. Чаще всего приходил молодой, симпатичный паренек, видимо, только закончивший учебу в институте. Беседу он начинал спокойно и доброжелательно: - Пожалуйста, расскажите еще раз все сначала. Тоня брала мужа за руку: мол, так надо, такая у них работа, не заводись. И Антон, кажется, ей подчинялся, начинал обычным своим негромким голосом: - Ну, что тут рассказывать? Ворвался в дом молодой мужик. Не зашел, а именно что ворвался. Я спрашиваю: ты кто? А он вместо ответа кинулся на меня и – за горло. - Что – так прямо сразу? Сходу? - Сразу. Сходу. - Он что-нибудь говорил? Рука мужа вздрагивала под ее рукой, но пока ей удавалось ее смирить. - Требовал денег, - все еще более-менее спокойно говорил Антон. - Я уже понял, что он не в шахматы играть пришел, и потому сказал, что деньги в пиджаке, у двери, в кармане. Он спросил: сколько? Я сказал: немного. Тоня знала, что будет дальше. - Мне немного не надо! Мне надо много! – закричал пришелец. Оторвав руки от горла, рванул на муже рубашку. А потом… несколько раз ударил его по лицу. Он же не знал, что делать этого не стоило ни в коем случае. Этого муж не мог позволить никому и никогда… Было время, когда этого не знала и сама Тоня. Но ведь жизнь вместе прожили, поневоле пришлось узнать.
Про войну Антон вспоминать не любил, но однажды, когда приехала дочь с внуками и они сильно за столом расшалились, он смотрел-смотрел на них, да и начал вдруг рассказывать. Как был таким же несмышленым пацаненком, как они, только жил не в городе, а в деревне; пас коров, лошадей в ночное гонял, но школу все-таки окончил, и совсем неплохо. Думал: вот теперь в город поеду, если не в институт, так хоть в училище поступлю. А тут – война, Гитлер на Россию напал. И вместо города он опять попал в деревню, потому что их, желторотых новобранцев, привезли в одно из сел Саратовской области и в спешном порядке стали обучать военному делу. Строй, рытье окопов, оружие… - Строй – понятно, рытье окопов – тоже. А оружие? – спрашивал старший из внуков. – Какое оружие-то? - Противотанковое ружье, - довольный вниманием, разъяснял рассказчик. – Дегтяревское однозарядное – разок можно в немца пальнуть, пятизарядное симоновское – пять раз в немца бабахнешь. Ружьецо не из легких – только вдвоем и могли его поднять. Но главная трудность, - поняли вскоре слушатели, - была для молодого бойца не в этом. Главная трудность была - тон старшины, которым тот отдавал приказы. Тон был - безапелляционный и диктаторский. Вот его-то новобранец Антон Воронич и не мог выносить. Произнесенные таким тоном приказы он не только не спешил выполнять, но и старался все делать им наперекор. А результат был: «Рядовой Воронич – наряд вне очереди… Два наряда… Три наряда…» Пришел день, когда солдатиков погрузили в эшелоны и повезли по направлению к Москве. Враг от столицы был уже отброшен; в вокзальном ресторане бойцов хорошо покормили и опять – в эшелон. Теперь он следовал к фронту. Будущие вояки смотрели в окно и видели сожженные деревни – в большинстве из них улицы обозначали не дома, а уцелевшие после пожарищ остовы печей. На одной из станций, вблизи Белоруссии, поезд остановился, и дальше новобранцы стали передвигаться пешим строем. Чем ближе была передовая, тем чаще их бомбили. Они уже усвоили: если в небе появилась «рама» - через несколько минут жди «Мессершмитов». После одной из бомбежек от сорока бойцов-бронебойщиков осталось… четыре человека. Их приписали к пулеметному стрелковому дивизиону, и новый вид оружия – пулемет – они осваивали уже в боях. Тогда же старшине Вороничу присвоили звание сержанта и назначили командиром пулеметного расчета. Тут он уже и сам начал осваивать диктаторские нотки. Потому что начал понимать, какая это жестокая штука – война. Этой жестокости можно было противопоставить только железную дисциплину, иначе… - Ну, все поняли про дисциплину? – решилась прервать рассказ мужа непринужденным вопросом Тоня, поскольку внуки сидели непривычно притихшие, ей даже показалось – несколько придавленные рассказом деда. И тот легко пошел ей навстречу: - Дисциплина – штука необходимая при определенных обстоятельствах. Военных в первую очередь. Но сейчас же не война. И не пора ли нам, баба Тоня, переходить к торту? За столом опять стало шумно и весело. А она, Тоня, сидела и думала: о, знали бы дорогие внучата, каким взрывным бывает иной раз их дорогой дедушка… И все по той же причине – не терпит, если в его присутствии кого-то унижают, посягают на чье-то достоинство. А уж если затрагивают его самого… Собственно, именно это месяц назад это и произошло. …И когда дело доходило до вопроса следователя: «Каковы были ваши действия?» – в доме вмиг возникала взрывная волна: - А схватил бутылку да и хряснул его по дурной башке! Следователь – терпеливый и вежливый человек – осторожно говорил: - Но вы должны были отдавать себе отчет… - Какой отчет?! – уже бушевал Антон, и Тоня готовила аппарат для измерения давления. - В чем – отчет? Я что, должен был ждать, пока он меня удушит? Война научила меня оставаться живым в любых обстоятельствах, а не подставлять свою шею всякому… Тоня уже не просто гладила его руку – молила: - Антош, Антош, успокойся. Но вдруг и сама закричала на молоденького следователя: - Вы что – не понимаете, что он его действительно бы удушил? Следователь после таких бесед смущался, уходил, а она с помощью пилюль и капель возвращала себя и мужа в нормальное состояние.
Эта злополучная бутылка… Хотя почему – злополучная? Разве не должны были они с мужем отметить один из самых дорогих своих праздников - День Победы? На митинг сходить не пришлось, так хоть дома посидеть по-человечески. Они и посидели. Они ведь не только о том, как познакомились, вспоминали. Накануне в дом принесли районную газету, и в ней была заметка про Антона – коротенькая такая заметка, сообщавшая о том, что «житель нашего района, бывший фронтовик, командир пулеметного расчета А.В. Воронич участвовал в одной из тяжелейших фронтовых операций – форсировании Днепра. На западный берег реки нашим бойцам перебраться удалось, но наступления вперед не получилось. Противостояние немецких и наших войск длилось с октября сорок третьего по март сорок четвертого года». - Противостояние – это как? – спросила она в тот вечер мужа. – Торопиться нам особо уже некуда. Так что давай, рассказывай: вы и немцы что – полгода друг против друга стояли? - Да нет, - начал он неохотно, - не стояли – сидели. Или лежали. Каждый в своих окопах. - Но как это можно – полгода в окопах? – недоумевала она. Антон смотрел на нее удивленно, словно не ему, а ей предстояло отвечать на его вопрос. - Ты знаешь, я теперь и сам не знаю, как… Ну, вырыли мы траншеи, установили на брустверах пулеметы. Кое-где по линии обороны соорудили блиндажи – хиленькие, не особо укрепленные. У немцев все было по-другому: на блиндажи они разбирали крепкие крестьянские избы. А с нашей стороны все уже было сожжено и порушено. - А питались как? – не могла не задать Тоня типично женского вопроса. - Утром – котелок похлебки и кусок хлеба. Вечером – то же самое. Умывались снегом. Завшивели за зиму до невозможности. Но однажды по траншеям разнеслась радостная весть: баня приехала! Нас отвели в лощину и выдали по… тазику горячей воды. Мылись, боясь расплескать хотя бы каплю. Зато белье получили новое! Тоня старалась понять: тазик горячей воды – один раз за все полгода. Спят на снегу, хоть и в валенках, в ватниках…. - А весной? Весне вы обрадовались, конечно? – пыталась она задним числом найти светлое место в воспоминаниях мужа. - Весной окопы стало заливать водой. То хоть на сухом спали, а тут… По ночам вычерпывали воду касками, а она все прибывала и прибывала. Валенки хлюпали, полушубки набухли влагой и стали противно скользкими… Тоня подошла к окну и, молча, показала в темноту кулак.
Жест предназначался дому напротив. В доме напротив жила молодая семья: муж, жена, их грудной ребенок и старая женщина, мать мужа. «Тонь, займи до пенсии пятисоточку, надо передачку собрать…» Сколько этих пятисоточек передала Тоня соседке – не сосчитать. Какие из них возвращались, какие нет - учета не вела. Понимала: невестка в декрете, пенсия у Степаниды невелика, а Славка очередную отсидку отбывает. Чем малое дитя кормить? Да и сына, какой бы он ни был, хочется порадовать хорошим кусочком сала и вкусной папироской. А главное, Тоня знала, что это такое – когда кто-то из родных в тюрьме. Так что чувства соседки она хорошо понимала. Не понимала ее сына, Славку. Это он, Славка, преследовал ее по дороге на базар и с базара. Это он ворвался в их дом. Это он, молодой бугай, душил старого человека. А не узнала она его тогда потому, что два года не видела. Из мест заключения Славка вернулся совсем другой. Изменился человек. И не только внешне. И не в лучшую, как оказалось, сторону…
- Антонина Васильевна, постой-ка! Катерина Петровна, такая же, как и она, учительница на пенсии, остановила ее на середине пути с рынка. Тоня с облегчением поставила тяжелую сумку на землю. - Ну, как там ваши дела-то? Как себя чувствует Антон Васильевич? - Сотрясение вылечили, а глаза болят. Даже телевизор смотреть не может – про политику только слушать теперь приходится. - Но надо же что-то делать… - Вера Геннадиевна советует в область еще раз съездить. Я и сама понимаю: надо, но, как нарочно, именно на день приема назначено судебное заседание. - Постой, постой… А Света? Светлана Георгиевна? Она служит в суде секретарем. Светлана Георгиевна когда-то работала в школе библиотекарем, теперь вот – в суде. «Свой человек» непременно должен им помочь, - решили пенсионерки. Вот почему Катерина Петровна уверенно заявила: - Непременно ей позвоню, узнаю, нельзя ли это самое заседание на другой срок перенести. Помолчав, задумчиво протянула: - Нет, но Сла-а-вка… Учили, учили, дурака, всему светлому да хорошему. А он, говорят, уже не только пьет – наркоманит. А наркоманы – они ради дозы на что угодно пойдут…
Вернувшись с базара, Тоня быстренько сварила суп с потрошками. Сели обедать. - Может, хотя бы Любе сообщим? – решила еще раз спросить мужа. - Зачем? – стоял тот на своем. - Чего ее расстраивать? Скоро сама с ребятишками приедет. Тогда и расскажем. С первым мужем Тоня чего разошлась? Кто-то брякнул в школе, казалось бы, об уже забытом: что она – сестра врага народа. И муж, заместитель директора ковровой фабрики, начал попрекать: я с тобой так и просижу всю жизнь в замах. С такими-то твоими родственниками. Ну, она и освободила его от себя. От себя и от своей биографии. «Добрые» люди и Антона в свое время пытались вразумить: «Ты что – она же сестра врага…» - Ну, не она же сама, - не дожидаясь конца фразы, отшучивался он. Отшучивался, а она ждала: когда заколеблется? Когда отвернется? Не заколебался. Не отвернулся. И она, чувствуя это и мысленно за это благодаря (в своей жизни они старались обходиться без словесных сантиментов), решилась написать письмо в соответствующие органы. И неожиданно получила ответ, из которого явствовало, что ее брат с началом войны был отправлен на фронт в составе штрафного батальона, где и погиб в 1942 году… Вообще, с тех пор, как в доме появился Антон, из дома ушел страх. И поселилась радость. Тоня обнаружила со временем, что все свои девчоночьи секреты дочь, Танюшка, стала доверять не ей, а ему, отчиму. Да и отчиму ли? Однажды взяла для проверки дочкину тетрадь и обнаружила на обложке: «Для работ по русскому языку ученицы пятого класса Воронич Татьяны». Вот так: по собственному разумению взяла и поменяла фамилию на ту, которая ей стала роднее. И даже свой, уже не девчоночий, а девичий секрет она доверила первому ему же, Антону: мол, влюбилась, кажется. Кажется, замуж пойду… А жениху во время регистрации заявила: «Я тебя очень люблю, Николай, но фамилию оставлю свою – Воронич». И теперь муж у нее – Шабров, и двое детей Шабровы, а она – Воронич… - Вера Геннадиевна советует опять в областную больницу ехать, - вернулась из воспоминаний Тоня. – И как раз в тот день, когда будет суд. Зазвонил телефон: Катерина Петровна словно подгадала к нужному моменту. Выслушав ее, Тоня вернулась к мужу: - Катерина Петровна сказала, что судебное заседание может состояться и без нас. Надо только заявление написать. - Ну и давай напишем. Пусть решают без нас.
В областной больнице мужа опять положили на обследование. Антонина Васильевна упросила положить и ее: ну, куда он без жены, почти невидящий? На заключительном осмотре их принимал сам заведующий отделением. Внимательно просмотрев карту больного и побеседовав с ним, он неожиданно заявил: - Давайте и вас заодно посмотрю, Антонина Васильевна. Антон Васильевич, вы не возражаете? Тогда подождите в коридоре. Тоня вывела мужа из кабинета, усадила на лавочку. Вернулась назад. - Если я не ошибаюсь, вы ведь тоже делали у нас операцию, Антонина Васильевна? - Делала. Два года назад. - И как? - Слава Богу, прооперированным глазом вижу неплохо. А вот другим… - Рискнем со вторым? - Нет, доктор. Мне сейчас не до себя. Мне его хочется сделать зрячим. Оказалось, на столе, в числе других, лежит и ее карточка. Задумчиво полистав ее, доктор («Да Юрий Васильевич же!» – вспомнила она, потому что еще тогда, два года назад, отметила про себя: надо же, зовут, как брата), опять спросил: - Высокое давление бывает? - Наверное. - То есть как – наверное? - А я его никогда не измеряю. Станет плохо – лягу, полежу, а потом говорю себе: вставай, Тоня, твои дела за тебя никто делать не будет. И потихонечку, полегонечку… - Я смотрю, вы и аварию пережили? Компрессионный перелом четырех позвонков? - Было дело… Ничего, выкарабкалась. Знаете, я до сих пор на перекладине качаюсь. Березку делаю. Как это теперь говорят? Поддерживаю форму! - В восемьдесят пять лет? Не верю. Тоня, ни слова не говоря, встала и легла на коврик посреди кабинета. Обычно перед тем, как сделать березку, она разминалась - несколько предварительных упражнений. А тут – раз! – напряглась и (хорошо, что в брюках приехала) подняла ноги вверх, уперлась руками в поясницу («в то, что когда-то было талией» - шутила она по этому поводу). Доктор изумленно смотрел на нее, потом развел руками: - Знаете, я окончательно уверился в том, что вы сильная женщина. Значит, я могу вам сказать… правду. - Говорите, доктор, - не стала тянуть паузу Тоня. - Операцию вашему супругу делать нельзя – в силу его возраста и физиологических показаний. Но и говорить ему об этом вряд ли целесообразно. Он, конечно, тоже человек сильный – ветеран войны, ветеран труда. Но… Всякое бывает. Узнает человек правду, опустит руки – и наши усилия сойдут на нет. А если поддерживать в нем дух, то, возможно, начнется процесс регенерации сетчатки. Несколько дней мы вас полечим здесь. А продолжать лечение будете дома. Юрий Васильевич помолчал. - Вы поняли, в чем теперь заключается ваша задача? - Я поняла, доктор. Я постараюсь. Чего-чего, а стараться ей не привыкать…
Вернувшись из области, узнали о решении суда: сосед получил три года заключения в колонии строгого режима. Катерина Петровна на то заседание ходила. Она же рассказывала подробности: - Если бы не эта бутылка, ему, подлецу, больше бы дали. А тут Славкин защитник взялся доказывать: истец проявил агрессию, он сам мог покалечить подсудимого. Но прокурор правильно сказал: истец защищал себя. Это была необходимая самооборона. Катерина Петровна даже рассердилась: - Да и какой бы он был фронтовик, если бы не смог защитить себя?! А вот Славка – тот форменный подлец: нет бы покаяться, он еще принялся кричать: «Эти фронтовики зажрались! У него пенсия такая, что пятерых прокормить можно! А мне троих не на что!..» В ту ночь они с мужем долго не могли уснуть. Тоня уже и валерьянкой напоила и его, и себя, и фенозепам приняли – сон все равно не шел. - Хоть от пенсии отказывайся, - вздыхал в темноте Антон. - Еще чего выдумал! – возмутилась Тоня. - Ты что - один такой? Ты что - ее за так получил? Молчали. Она решила, что с мужем надо поговорить о чем-нибудь постороннем, далеком от сегодняшнего дня. Доктор что говорил? Поддерживать боевой дух… Она и спросила о далеком, но этим далеким почему-то опять оказалась война. - Ну, полгода в окопах вы тогда промучились. А дальше-то что было? На этот раз муж не стал скупиться на воспоминания: - Дальше началось наступление. Наше наступление. Сначала по всему фронту, как и положено, прошла артподготовка. Потом двинулась вперед пехота. За ней – танки. Наступать с нашими станковыми пулеметами было не очень-то сподручно – тяжеловаты. Но ничего: где танкисты на броне подбросят, где сами поднапрягемся… Так и дошли до Минска. Потом пришел черед освобождать Гродно. Этот пришлось брать дважды: к городу подобрались поздно вечером, немцев выбить удалось, но дальше, за Неман, они нас не пустили. Пришлось отойти к польской границе. А потом опять – к той же цели… Снова завязался бой. Немцы наш расчет засекли, открыли прицельный огонь. Один боец погиб сразу, двое – в том числе я – были ранены. Антон вдруг замолчал. Решал задачу: надо ли рассказывать жене о том, что было дальше? …Бойцы оттащили его, командира, в лес, а сами – опять в бой. И он остался в том лесочке один. Стоял июль, нещадно палило солнце. Сам себе перевязал, как смог, обе ноги – левой рукой. Потому что правая висела, как плеть. Потрогал ее - и прикосновения не почувствовал. Начал руку щипать - сначала слабо, потом сильнее. И опять ничего не почувствовал. Зато синела она на глазах. Стало понятно: все, руку уже не спасти… Санитары нашли его через шесть часов. Еще через час он лежал на операционном столе в полевом госпитале. На лицо набросили полотенце, пропитанное какой-то жидкостью… Когда очнулся в палате от наркоза, обнаружил, что правой руки нет. Рядом лежал боец – у того не было ноги. Зато было чем утирать слезы. Но он их не вытирал – светлые капельки падали и падали на подушку. А он свои слезы сумел удержать и сказал - неожиданно даже для себя самого: «Слушай, а может, нам повезло? Живые ведь остались…» В том, что ему действительно повезло, он убедился гораздо позднее, когда увидел будущую свою жену, Тоню, на автобусной остановке. Стоит себе птичка-невеличка, росту – метр без кепки, а глазенки шустрые, умные, независимые. Протез его она заметила не сразу, а когда заметила, ни выражения лица, ни тона не изменила – голос ее не стал ни жалостливым, ни унылым. И он вдруг понял: так это же хорошо! Значит, она не делает ему никаких скидок, относится не как к калеке увечному, а как ко всякому другому бы отнеслась. То есть как к равному. Он ведь чего боялся больше всего? А как другие будут его воспринимать. Ведь без руки он стал уже как бы нецелый… неполноценный… И вот встречается молодая женщина, да еще учительница, и никакого снисхождения ему не делает… - А дальше, Тонь, все тебе известно: был ранен, отлежал в госпитале, вернулся домой. Жена к тому времени завела себе другого. И я понял, что надо начинать жизнь заново. Прежде всего о профессии надо было подумать, и я решил пойти на курсы бухгалтеров. Тут и с одной рукой управиться можно. Устроился было работать в торговлю, да тут пришло письмо от фронтового товарища: «Вернули из эвакуации завод, приезжай, работы много». Я и приехал. И однажды, по дороге на работу, встретил на автобусной остановке тебя. И знаешь, чем ты меня покорила? Тем, что, заметив протез, в лице не переменилась. Меня и осенило: эта ни жалеть, ни скидок делать не будет. Зато и не предаст никогда! Теперь молчала Тоня. Вспоминала первые годы их совместной жизни. Поначалу ей казалось – мягче и податливей характера, чем у Антона, и быть не может. Придет с работы, постучит по пустой кастрюле, а она: «Вон сколько тетрадей сегодня проверять, начинай мыть картошку». Он помоет, она почистит, вскоре сидят, ужинают; они с дочкой болтают обо всем на свете, она молчит, отходит от школьного шума и гама. Со временем стало понятно: он мягкий-мягкий, да упертый! Сколько раз директор школы предлагал: давайте школьников организую, пусть они вам уголь в сарай перетаскают. И огород вскопают заодно. Да и траву перед домом скосят. Не-е-т, никогда не соглашался! Ответ был один: я сам! Все сам: и дрова одной рукой научился колоть, и бревна двуручной пилой пилил. Прибил к ручкам планочку, она и перестала вихляться. И ведь не ради того, чтобы кому-то что-то доказать, все это делал. А чтобы доказать самому себе: я такой же, как все! Неурезанный. Полноценный. Только Танюшке и позволял помогать – на прополке огорода, на поливе грядок. Это уж когда вырос Вася – вдвоем и колоть, и пилить стали… И что еще муж взял для себя за правило: никогда не выходить на люди без протеза. Взял – и никогда это правило не нарушал. Так что еще неизвестно, кто кого теперь поддерживать будет.
Сегодня, похоже, придется оказывать помощь ей… У бывшей учительницы Антонины Васильевны была привычка: как бы ни устала за день, но вечером, помыв после ужина посуду, непременно садилась в кресло с газетой. Ни одной статьи на тему образования она, хоть и давно не работала в школе, не пропускала. Вот и на этот раз принялась читать, увидев под материалом регалии автора: доктор педагогических наук, профессор. Начало статьи вызвало только огорчение: профессор констатировал, что современный студент филологического факультета может сделать в коротком сочинении двадцать ошибок. У студентов, - сетовал автор, - исчезла главная мотивация к учебе – стремление узнать что-то новое. Им теперь важнее не знания, а только одна их область: как быстрее и больше заработать денег. И не важно, на каком поприще, при какой профессии – лишь бы бабло платили… Поморщившись от нечаянно произнесенного про себя слова (вот уже и она вплела в свою речь словечко из современного лексикона), Тоня с горечью согласилась: профессор, как это ни печально, прав. Недавно смотрела по телевизору передачу: у молоденькой девушки поинтересовались, за кого Наташа Ростова вышла замуж. «За Пушкина?» - на полном серьезе спросила она в ответ. Словом, с началом статьи Антонина Васильевна согласилась. Но дальше… Выход из ситуации профессор предлагал странный: наполовину сократить количество вузов, а значит, и студентов. Тоня и сама согласна: «пеньки» – вот кто чаще всего заканчивает сейчас вузы. За экзамены платят, за дипломы платят, а приходят на работу – и толку от них… Самое же главное –малообразованных людей легко превратить в пешек. Их и сейчас – пруд пруди, но кому-то очень хочется, чтобы стало еще больше. Не случайно же автор (по чьей указке?) предлагает это дело узаконить: «Надо быть готовыми к тому, что в скором времени все, кому повезет стать студентом, должны будут за учебу платить. Как «у них»… Далее шли сожаления: конечно, это скажется на расслоении общества… мы идем к формированию элиты, среднего класса и люмпенизированной массы, образовательный уровень и культура которой будут снижаться и снижаться. Вот тут она уже взорвалась: это что же – возвращаться к тому, от чего ушли?! Опять элита и – быдло?! - Я перестала понимать время, Антон! Я не понимаю этого автора. Мы всегда гордились нашим бесплатным образованием. Мы с Шурой только потому и стали учителями, что родителям за наше обучение не надо было платить. Наша профессия нас кормила, одевала и радовала. Всю свою трудовую жизнь Тоня проработала учительницей начальных классов. Она была убеждена: маленькие дети – лучшие люди в мире! Не только свои, родные, но все вообще! Ее всегда умиляло, как первоклассничек пишет - не рукой, а всем своим маленьким тельцем: начинает пальчиками, потом, глядишь, потянулся за черточкой или крючочком, приподнялся над партой, высунул от усердия язычок… Родителям своих учеников она всегда говорила: «Пожалуйста, не кричите на детей! Не ругайте их! Этим самым вы убиваете в них уверенность в себе, а без нее – как ему, маленькому человечку, становиться большим?» И не просто большим, то есть взрослым, но еще и гражданином большого государства. Совсем недавно это государство называли великим… Оказывается, она не просто думала, а произносила свои мысли вслух. И муж не замедлил откликнуться. - Великим? – с горечью переспросил Антон. И - с еще большей горечью: - Того государства уже давно нет, Тоня. Мы свое дело сделали, а вот правильно нашей победой распорядиться… Но она, не слушая, продолжала свое: - Выходит, теперь маленького человечка пестовать ни к чему? Если, конечно, он не принадлежит к элите. А если у ребеночка способностей – через край, да у родителей нет денег, чтобы за его учебу платить? Куда мы идем, Антон? Почему государству стало выгодно формовать «пешек»? Ответить муж не успел – зазвонил телефон. Оказалось – Татьяна. И, взвинченная статьей, Тоня не выдержала: - Таня, доченька, мы все тебе врем! Все у нас плохо! Антон протестующее замахал руками, но она принялась выкладывать все, как есть. Дочь долго не могла поверить: Славка? Тот мальчик напротив? - Мальчик! У этого мальчика уже свой мальчик! Ты скажи лучше, что делать с отцом? Выслушав отчет о хождениях по больницам, дочь подвела итог: - По-моему, вы все сделали правильно. И все-таки я схожу еще в одно учреждение… там работает дочкина подруга… - Давай, подключайся. - А Васе вы не сообщали? - А чем он поможет из своей Читы? Антон протянул руку к трубке: ну дай же и мне сказать… - Таня, доченька, ты не переживай. Мама преувеличила: не так все и плохо. Ну, видеть стал хуже, так врачи подлечат. Ты, главное, не переживай. - Я постараюсь, папа.
В эту ночь они опять долго не могли уснуть. - Нет, отчего они такие вырастают? – спрашивала темноту Тоня. - Ведь в первый класс приходят – только что не ангелочки. Взять того же Славку… Всякого ответа ожидала от мужа, только не этого. - А ты знаешь, он ведь правду сказал, Славка-то. Семью не на что содержать. Работу в поселке найти трудно. А когда в жизни нет главного, тянет на всякую ерунду. - Ну, уж нет, я его оправдывать не намерена! Ты одной рукой свою семью кормил. А у него их две. Вот головы – точно не хватает! Выпалив эти слова, Тоня словно разрядилась от жгучей, душащей ее обиды, и следующую фразу сказала уже более спокойно: - Слушай, Антон… А вот если бы тогда, в сорок третьем, когда вы сидели-бедовали в окопах, тебе бы сказали, что тот, ради кого ты все это терпишь, ради кого руку потом отдашь, – после войны придет и будет тебя душить… ты бы поверил в это? Чтобы ответить, мужу не понадобилось и секунды: - Так ведь мы ни о чем постороннем тогда не думали, Тонь. Мы думали… Знаешь, когда я очнулся от наркоза после операции, ну, там, в прифронтовом госпитале, то всех вокруг себя утешал. А чем утешить себя – не знал. И тут один из обитателей палаты, увидев, как я поглядываю на пустой рукав, сказал: «Чего переживаешь-то? Ты что – кур ловил, и на этом потерял руку? Ты – Родину защищал!» Громко, конечно, сказано, но… с тех пор, как я увидел войну собственными глазами, меня не покидало чувство: если мы фашистов не остановим, то будет конец всему - нашему государству, нашему народу… да всей истории нашей. И так, наверное, думал не только я. Тоня слушала, не перебивая. Такая ночь, возможно, уже не повторится. Такие слова – тоже. - Никогда тебе этого не рассказывал, а сейчас… Знаешь, как мы шли на форсирование Днепра? Ночью, тихо, чтобы ни звяк, ни бряк. Ни звука чтобы. А выругаться хотелось: ноги то и дело обо что-то спотыкались, что-то мешало нам идти – мягкое такое, в себя словно затягивающее. Не сразу, но поняли: идем по трупам. По телам тех, кто шел на форсирование реки до нас. Шел, да не дошел! И ты знаешь – не было почему-то ни страха, ни отчаяния, одна только ненависть к захватчику, посягнувшему на нашу реку. Ненависть - и желание во что бы то ни стало реку вернуть – для себя, для детей, для внуков. Наша же река! Мы должны ее вернуть – даже если и нам придется заплатить за это жизнью! Антон остановился, чтобы перевести дух. Да и не слишком ли патетической становится его речь? И уж совсем ни к чему знать жене о другом его воспоминании: о том, как впервые увидел в тыловом госпитале «самовара» - человека, лишившегося на войне и рук, и ног. Кажется, чем такого можно утешить? Он тогда нашелся. Он сказал: «Не горюй! В жизни осталось еще много хорошего. Тишину будешь слушать – мы ведь уже отвыкли от тишины. На небо будешь смотреть. На вишни, которые весной зацветут, а потом нальются алым соком…» В их палисаднике тоже растут вишни. Неужели он больше никогда…
А Тонины мысли текли по своему руслу. «Всю жизнь молчал про войну. Она только сегодня и поняла, кажется, прочувствовала до самого донышка, какую цену они, воевавшие, заплатили за победу. Так почему же спасенное государство так озабочено созданием «пешек»? А если и сейчас, не дай Бог… Они-то ведь потому и победили, что «пешками» не были…» - А твой брат? - словно угадав, о чем она думает, опять заговорил муж. - Государство его арестовало, а он пошел его защищать. И отдал за него жизнь. А твой отец? Он тоже не обиделся на родное государство. Разве не от ран, полученных на войне, он умер так рано? Вот тебе и ответ на твой вопрос. А я… Я еще зажился. Пора бы и честь знать. У Тони аж дыхание перехватило: - Ну, уж нет, одну ты меня не оставляй! Одна я жить не согласна. Она поднялась со своей постели и присела на краешек дивана. Взяла мужу за руку. Антон благодарно прижал ее ладонь к своей щеке: - Ну, чего ты разволновалась? Я, слава Богу, еще здесь. И живой… Наталья Николаевна Моловцева – прозаик, журналист. Родилась в c. Константиновка Ромодановского района Мордовской АССР. Окончила факультет журналистики МГУ. Работала в районных газетах Магаданской области и Якутской АССР, областной газете на Сахалине. Как прозаик публиковалась в журналах «Молодая гвардия», «Подъём», «Кольцовский сквер», «Странник», «Ковчег», «Север», «Молоко», сборниках прозы «Женская логика» и «Чистенькая жизнь». Автор книг «Меня окликни» и «Тонкий серпик Луны». Живёт в г. Новохопёрске Воронежской области.
|
||
