Книга эта * издана в серии «Сибирская библиотека» и включает в себя прозу известного далеко за пределами Алтайского края поэта из Бийска Сергея Филатова. Открывается она повестью «Сердцевина». Сам автор полагает, что это повесть-миф. Что ж, возможно, - если отдать дань некоей литературной условности. Хотя я бы скорее назвал этот текст художественно-документальным повествованием, с неизбежными вкраплениями всякого рода «чудесных историй» - привычной данью времени пассионариям, историческим личностям, слишком ярким, чтобы быть заключенными в тесные рамки трезвой и скучной житейской обыденности.

Повествование это берет начало в далеком 1824 году, когда « к Якову Селивёрстову, крестьянину села Сторожевое Воронежской губернии, хожалый человек зашел. Из тех, что за Урал-хребет, в самою Сибирь ходят».

Показательный при сём случился диалог:

- Издалека ли путь держишь?

- С Алтаю самого…

- Где ж он такой Алтай есть-то, что за страна?

- Далеко…

Из скупого этого зачина сколько современному читателю для себя нового открыть можно!

Во-первых, уже в те времена отечество наше столь велико было, что не всякий житель «материка», центрально-русских областей, пределы его знал и земли его, особенно окраинные, по именам помнил.

Во-вторых, по землям тем, почти необъятным – ходили! Причем запросто: дело ли какое случилось, интерес ли – собрал мужик котомку, взял посошок да и пошел себе неторопко из Сибири на Тихий Дон.

Ну, а в-третьих…

Повесть «Сердцевина написана вроде бы с «краеведческих» позиций. Рецепт такого рода прозы давно известен. Берется некий яркий персонаж местной истории – в нашем случае, это знаменитый бийский столяр-краснодеревщик Георгий Степанович Селивёрстов ( он же в зрелые годы свои – иеромонах, отец Петр) – и ведется рассказ о делах его, оставивших след в исторических хрониках и преданиях. Рядом с главным героем оказывается и много иных, и среди них – славный град Бийск, со всеми его достопримечательностями, легендами и мифами.

И все, кажется, должны быть довольны…

Однако литература – презанятнейшая штука: талантливое произведение, едва успев себя обозначить, существуя еще только в наметках и черновиках, уже ведет за собой автора. И если автор ему, а значит, и своей литературной интуиции не противится, частное, местное, «краеведческое» само собой выводит вдруг к обобщениям столь серьезного свойства, что впору только дивится да головой качать.

Так произошло и с повестью «Сердцевина». Конечно, следуя логике названного выше литературного действа, автор обязан был обозначить родословную главного героя. Но такого рода биографические «подводки» нередко усыхают до двух-трех абзацев полутелеграфной скороговорки. Сергей Филатов таким путем, простым да скорым, не соблазнился. И вот уже я, коренной воронежец, следуя за неторопким пером автора, с удивлением и благодарным теплом читаю о том, «откуда пошла есть» земля Воронежская, как появилось на ней – на высоком донском берегу, крайним дозором-бережей от жестоких набегов крымцев – село Сторожевое. Как зацепилось за донской крутояр, проросло, потянулось к высокому русскому небу семя рода Селивёстовых – от прапрадеда Якова, «человека казачьего сословия». Выплывают, восстают из исторического забытья годы совсем уж далекие: 1647, 1648, 1765…

В 1912 году сам Яков Селивёрстов в составе воронежского народного ополчения французу окорот давал…

И мне, читателю, ясно, что Селивёрстовы – не пыль на ветру, а плоть и кровь Земли Русской. Важно это? Очень! Но не менее важно и другое. Мы как-то привыкли считать, что историю делают личности исключительные: предводители племен, князья да императоры, полководцы. А тут казаки, крестьяне – рядовые, в общем, люди. Яков Селивёрстов прошлый год женил сына Стёпку, а избу ему поставить не может: неурожай, нехватки. А Стёпка тот чего удумал? Говорит: «Бать, может нам с Марией за Урал податься? Говорят, там переселенческим обустроиться попроще и землицы пахотной многотно…» Думает Яков, крепко думает. Но думай не думай, а другого выхода, похоже, нет. И вот уже трогается Стёпка с молодой женой в дорогу дальнюю: лошадка, телега, нехитрый скарб, припасы небогатые.

Событие? Да, и ещё какое! Поскольку путь тот пойдет не через Россию – к России. К ее основам, к ее жизненной сути. К ее пассионарности, разлитой по русскому простору столь щедро, что всякому толика досталась: и воину, и землепроходцу, и рудознатцу, и землепашцу. Ведь совсем недавно, кажется – ну что такое два века по историческим меркам? – по Верхнему Дону Засечную Черту вели, чтобы коренные московские земли отстоять. И вот уже даль неоглядная – туда, на восток – всё наши, русские земли. А как они нашими стали? Да, был и Ермак Тимофеевич со товарищи, пенье стрел да звон мечей, но ведь не тем же, не тем Сибирь взяли! Мечом да пищалью можно, в лучшем случае, покорить, но освоить, вживить, прирастить – нельзя. А как можно? Да всё так же: лошадка, повозка, нехитрый скарб, припасы небогатые… И – топор, непременно, который «как влитой в руке лежит» - как же без него-то на новом месте обживаться?

И так - год за годом, десятилетие за десятилетием, век за веком. Вот она откуда взялась, Русь необъятная!

И тут уж выглядит не отутюженным литературным сюжетом-символом, а самой настоящей жизненной правдой и дорога Степана и Марии с берегов Тихого Дона к бурным водам Катуни и Бии, и дальнейшее их алтайское житьё. «Долго ли, коротко ли, - почитай год до того Алтая добирались. Ну чуть поменьше… Где остановятся, где наймутся к кому подработать пропитания какого, где просто так, передохнуть себе дадут. Путь тяжел им стал. Уже за Омском в степях казахских беда случилась. Буланка с яра оступилась, да так сильно, что хребет сломала…»

И все же, не отступаясь, через Камень-на-Оби, через батрачество – шли и шли Степан и Мария в сторону сказочного Беловодья, и пришли – к Бийску. Осели. Степан плотничал – пригодился-таки отцовский топорик! Тяжким трудом, каждодневным преодолением корни пустили. Дети пошли: восьмеро сыновей. И среди них – первенец Егорка, тот самый Георгий, в связи с персоной которого и затеяно все повествование. Подрос, к отцовскому ремеслу потянулся: «Пока Степан ходит в сарай за досками, Егор тут, во дворе, рубанок пробует. В рост дотянуться до верстака пока не может, поэтому доску на земле рубанком гладит. Старается отцу подражать. Но упора доске нет, рубанок прижимается плохо, скользит соскакивает. И стружка из окошка не лезет. Степан стоит в дверях сарая, смотрит за стараниями сына. Со стороны смешно, но Степан вида не подает. Егорка его пока не видит, пробует еще, но результат один. Тогда Степан выходит к сыну:

- Что, не получается?

- Не шибко…- соглашается Егор.

- А то давай, вместе…

Я намеренно оставляю за рамками этих заметок главный массив повести, который для себя условно определил как «житие святого труженика Георгия», И вовсе не потому, что он, текст этот, не заслуживает внимания. Напротив, автор явил там такие подробности, такое доскональное знание предмета, что я невольно вопросом задавался: сам он, автор, не жил ли в те времена, не осваивал ли рядом со своим героем непростое умение красной по дереву работы? Вроде нет, не должен, ведь на дворе-то нынче не девятнадцатый век. Но при чтении я так ясно ощущал порой: от строчек, ладных, ясных, точно снятых-ровно срезанных, пахнет свисающей с верстака свежей сосновой стружкой – терпко, смолисто, маняще. Егорка с детства запах тот любил…

Мне же для итоговой мысли, для завершения своего «а в-третьих…» достаточно того, что уже сказано. Вывод прост, как то топорище, ладно прилегающее к руке: во все времена Россия прирастала не обманом и рвачеством, не угрозой да утеснением, не волею «палат каменных», а п о том и отвагою, жизненной силой простого русского человека - Якова, Степана, Георгия…

И времена те никогда не были ему помехой. Припомните: разве год, когда Степан и Мария прибились к слиянию Катуни и Бии, для страны спокойным был? Ведь это, получается, год 1825-й. А что там, в столице, на Сенатской площади в декабре случилось – припомнили? Восстание? Бунт? Конечно, это не так «круто», как в наши дни, когда из танковых пушек по парламенту били, но… В любом случае – сотрясение устоев государства, да еще какое!

А люди жили. Пахали землю, избы рубили, храмы строили. Шли к своему Беловодью, а точнее – к родине своей шли, к России. И она трудом тем, послушанием тем, порывом – выстояла. Это ли не пример, не укор нам, так привыкшим в последние десятилетия посыпать голову пеплом да кивать на «обстоятельства»?

А кто явил его нам, этот пример и укор – разве семи пядей во лбу кремлевских палат житель?

А то ведь говорят, что литература - так, пустая забава. Особенно в провинциальная, дикорастущая, из какого-то там Бийска…

Кроме повести, в книгу входят десять рассказов и эссе «В поисках утерянной радости». В рассказах С. Филатова дрожит, тревожа душу, исповедальная, осенняя, трагическая нота. И мне кажется не случайным, что написаны они (за исключением одного, «Сан Саныч – муж своей жены»), от первого лица. Написаны болью сердца, горько, порой жестко, но не жестоко. Характерно, что герои рассказов – люди в возрасте «за сорок», и они хорошо помнят «то» ( так и хочется сказать – до нашей эры) время. А потому они имеют возможность сравнивать. И не могут не размышлять. И не вправе трусливо отводить глаза, когда сама жизнь просит их сделать выводы.

Какие выводы? А вот какие: «Мир изменился. Не то чтобы поблек, просто краски стали чужими и незнакомыми. И в этом изменившемся мире я продолжал жить по старым законам, со старыми понятиями о верности, совести, чести».

Легко ли жить герою рассказа «Время в песочных часах» в этом изменившемся мире, живущем тоже ведь не абы как, а вполне в духе новых цивилизационных ценностей, «по понятиям»? Давайте послушаем его самого, продолжив цитату: «Это было неправильно, так же как «со своим уставом в чужой монастырь». Но я продолжал упорствовать, впрочем, не из-за желания противоречить всему и всем, скорее, просто по недопониманию, и со временем ощутил отчуждение и холодность окружающего мира. Словно какая-то сила пыталась вытолкнуть меня за пределы, как инородное тело».

Итак, рассказ, давший название книге, - еще одна исповедь лишнего человека? Отринутого, изверившегося, уже ни чему не стремящегося? Да нет, не совсем так. И все потому, что в рассказе этом есть свет. Свет исходит из детства. Их тех лет, где есть городок в горах Узбекистана, рабочий интернационал на руднике, где работает дядя, озеро, ловля маринки («это такая рыба из семейства лососевых»), друг Петька, любящий первенствовать всегда и во всем.

Потом Петька погиб в горах Афганистана, страна распалась, городок остался в другом государстве, а свет – остался. Именно он не дает герою рассказа сдаться, остановиться: «И снова карабкаюсь вверх, а песчинки осыпаются, осыпаются, точно время в песочных часах».

Ну и пусть осыпаются. Главное – не сдаться. Карабкаться…

Многие рассказы имеют явную автобиографическую основу. Так, рассказ «Осколки одинокого листопада» посвящен Ивану Семоненкову. И речь в нем – о Семоненкове. Прозаике. Талантливом. Впрочем, только ли о нем? Наверное, особенно если брать литературную среду, о многих и многих: «Найдя в жизни свое, единственное, он уверился, что, именно делая это, будет полезен людям, и писал свои повести, рассказы…талантливые и яркие. Его хвалили, даже в Союз писателей – беспрецедентный по тем временам случай! – приняли только по журнальным публикациям».

Казалось бы, какая счастливая писательская судьба! Но… не стоит забывать, что талант нельзя изъять из контекста времени и присущих этому времени социальных реалий. Что же в итоге? «Единственная его книга, вышедшая при жизни, была издана тиражом в 50(!) экземпляров. К 50-летию. Я тогда, помню, бегал, каких-то спонсоров искал, еще один наш знакомый помог сверстать, думали, это хоть как-то его вдохновит, поможет выйти из запоя. К сожалению, труд писателя у нас в стране хотя и востребован, но практически бесплатен…»

Да, невесело…

И, как эпитафия: «Так и жил, пил и писал, писал и пил».

Неужели, на этом – всё, и можно ставить точку?

На этой горькой писательской судьбе…

На несовершенном таком, не умеющем прислониться к чужому веку русском человеке…

Автор, избегая ходульности и ложного пафоса, предельно честен, даже безжалостен в оценках, но строки, из которых слагается ответ, - они так похожи на облетевшие осенние ветки: голые, беззащитные, но – хранящие жизнь: «Не знаю, почему все наши попытки систематизировать этот мир терпят крах осенью. Словно некий цикл заканчивается, и думаешь: да, незавершенность, да – несовершенство, да – повторяемость всего…

Но – синева, как она бездонна и торжественна!.. Но – листопад, рассыпающийся на сотни, тысячи мгновений!.. Но – тишина, глубже которой не бывает…»

Нет, точку ставить рано. Ведь такая осень на дворе!

И не напрасны они будут, поиски утерянной радости…

Ведь за осенью всегда приходит весна.

В природе. На душе. В России.

* Филатов С. Время в песочных часах. Повесть, рассказы, эссе. – Барнаул: Алтайский дом печати, 2011.