 Нестругин А. Своими словами. Повесть, рассказы, миниатюры, эссе, рецензии, статьи о литературе. -ООО "ПТС". - Тамбов, 2016. - 288 с. В аккурат перед Днем защитника Отечества это было, в субботу. Ещё не праздник, но ведь у нас праздники начинают отмечать когда? - дня за три, не меньше. Причем не только на работе или в семейном кругу, но и на природе. На природе непременно: ни тебе ментов, ни жены – воля. Поехал я на рыбалку, далеконько забрался, под Белую Горку. Там-то, думаю, хмельного люда, матерком сыплющего да швыряющего на лёд пустые бутылки, не будет. И точно – никого. Зато ветер по донскому руслу свищет соловьем-разбойником, прибрежный тальник гнёт. И, даром что февраль, дождь срывается. Оттепель. На льду лужи, лица у них хмурые, морщинистые, как у меня. Иду вдоль своего, левого берега к нижней пересыпке, - с пешнёй, ощупкой. Лед на Дону ещё толстый, но сверху рыхлый, теплом траченный. Добрался до места, забурился, сижу. Внизу, километрах в двух, у противоположенного берега рыбачок чернеет, а больше нигде ни души. Клёва никакого, но мысли отрешённые, легкие. Клубятся, несут куда-то сердечко усталое, баюкают, как ребёнка малого. Ветер шумит, дергает полы зелёного плаща-непромокайки. И вдруг почти у самого уха голос, и называет по имени. Поднимаю голову: Борис, земляк, ляд бы его взял, напугал прямо. Спрашиваю: - Ты откуда взялся? - Сверху, с ямы. Там, понимаешь, клёва совсем нету. - А намылился куда? - Да на ту сторону, под кручу, - может, голавль клюнет! Смотрю, а у него даже пешни нет, только ящик да ледобур. Брось, говорю, дурака валять – провалишься, там течение, промоины. А он смеется: - А я по трещине! И заскользил-засеменил, с трудом держа равновесие. Я о рыбалке забыл, слежу за ним. Вот он уже почти под тем берегом. Остановился, ящик поставил, крутанул ледобуром раз, другой… Отшагнул осторожно от лунки, ящик подхватил и, скользком-бежком, назад, к нашему берегу. Не дойдя до меня шагов двадцать, кричит: - Лёд там и правда тонкий, родники! Вниз пойду… И пошёл-покатился, лужи разбрызгивая. Пока я пару новых лунок пробурил да снасти перенёс, он уже с полкилометра отмахал. Голову поднимаю, а он всё правее, правее забирает – и попёр опять через Дон, как глиссер. По трещине, видать, как по ниточке. Только и вымолвилось: «Вот дурень…» Поймал я в тот день всего ничего, жене да коту напоказ: плотвичку да окуня. Уехал рано. По дороге всё размышлял об этой нашей русской черте – то ли удали, то ли дури просто. Смелость города берёт, верно, только это смелость разве? По дороге решил заехать попутно на озеро Немереж: оттепель, вдруг подлещик пошёл? Озеро это было когда-то моим любимым – когда там народу поменьше бывало, да и народ тот вёл себя иначе. Ну, подъехал, смотрю, а там уже почти никого, человек пять-шесть всего осталось, вдали на яме мормышат. Да, видно, впустую: руками никто не машет, леску поспешно выбирая после подсечки. На льду бутылки, окурки, пакеты, бумага намокшая – смотреть противно, не то что ловить. Как же, популярное место отдыха. Нельзя разве убрать за собой? А ещё проще – не свинячить, тогда и убирать ничего не надо будет. Постоял, погоревал молча, да и пошёл к машине. И озёрные рыбаки стали тем временем снасти мотать, к берегу помалу двинулись. В дальнем конце озера, в ольхах мотоцикл завёлся и – резко, без прогрева, на газах – пошел в гору, по крутой лесной дороге. Не одолев подъёма, заглох, тихо, как в немом кино скатился к прибрежной полоске ольховника. Снова заработал мотор на пределе, рванулся тот мотоцикл, но уже не в гору, а на лёд, и пошел полукругом, лихо забирая влево, к яме – для чего, зачем? Мотоцикл – старенький «ИЖ» с коляской, на нём двое, местные, из ближнего села, по виду и крику вряд ли трезвые. Подумалось ещё: «Ну что ж это за день такой?». Тут мотоцикл, будто налетев на что-то, привстал на ведущее колесо и, кроша тонкий подтаявший лёд, начал оседать вместе с седоками в воду. Мотор заглох. Двое барахтались в полынье рядом с мотоциклом – казалось, они пытаются вытолкнуть тонущее железо на лёд. Длилось всё это каких-то несколько мгновений: находившийся метрах в тридцати от лихих мотогонщиков рыболов успел только встать и сделать несколько шагов по направлению к ним. Мотоцикл, глухо булькнув, ушел на многометровую глубину, а две фигуры уже темнели на мокром льду по обе стороны полыньи. Повезло… А ведь на той яме вода замерзает только в самые сильные морозы, уже ближе к середине зимы. Родники там сильные. Все об этом знают, местные в первую голову. Значит, это и есть русская удаль: револьвер, один патрон, крутануть барабан вслепую - и дуло к виску? Или – с разгону на тонкий лед? Нет, не удаль это, и не дурь даже, а подлость, предательство. Так мне кажется. Уже потому хотя бы, что нас, русских, с каждым годом чуть ли не на миллион меньше становится. Русская судьба… Только подумаю об этом – и перед глазами опять та картина. Две тёмных фигуры на мокром льду по обе стороны полыньи. 2008
ЧЁРНЫЕ ИГОЛОЧКИ Первый день весны и, наверное, последний – зимней рыбалки. Перед этим несколько дней было уже по-весеннему тепло. Снег стаял, вода скатилась в низины. Посредине озера лёд приподнялся, вроде бы на цыпочки встал. А края его вдоль берега надломились, запали, талой водою их залило. У берега глубоко, на коренной лёд и в сапогах не забредёшь. Ночью вызвездило, морозец ударил. Поверх прибрежной этой талой воды ледок схватился. Тонкий, как оконное стекло. И такой же прозрачный. Пробую ногой – испуганные трещины от подошвы во все стороны разбегаются. Молодое стекло это сразу не ломается, гнётся, но стоит стать – ухнешь в воду по колено. Пришлось таскать валежник, гать мостить. Намостил, зашёл. Иду осторожно, пешня впереди лед выстукивает – весна всё же. Листья кувшинок, жёлтые с прозеленью, на белый свет вытаяли. Лёд в этом месте в глубоких оспинах: так эти листья солнце на себя тянут. Иду к противоположенному берегу, там глубже и травы нет. Зато есть коряги. Бобры там живут, на крутом бережку. Они-то и валят ветлы. Какую на берег, а больше в воду. Им так удобнее. И безопаснее. Во время кормежки никакой враг не подберется. Пробую блеснить в коряжнике, и в первой же лунке – зацеп. Ветка пружинит, кажется, вот-вот подтяну ее к лунке. Однако у лески запас прочности меньшим оказался. Надо новую блесну привязывать. Достал из ящика коробку, склонился над ней, выбираю-примериваюсь – какая поуловистей будет? Распрямляясь, замечаю под молодым сегонощным ледком какой-то промельк, быстрое движение. Интересно, что же там такое? Подхожу потихоньку и глазам своим не верю: мальки. Чёрные, величиной с иголку, идут дружной стайкой вдоль границы старого и молодого льда, проскальзывают там, где, кажется, даже иголку не продеть. Интересно, как они сюда попали? Делаю ещё пару шагов, уже не таясь. Мальки-иголочки все разом скользнули на глубокое, под берег. Там почти вертикально изо льда ветка торчит, толстая и чёрная. А вокруг неё солнышко лёд прососало, на палец, не больше. В этот подлёдный переход иголочки мои и юркнули. Шустро так, будто растворились. Вот бестии. Видно, надоело им там, в зимней темноте сидеть, обрыдло. На волю, на свет захотелось. Свежей водицей дохнуть. А мы, люди, разве не такие? Из-подо льда на свет так порой хочется проскользнуть, хватить волюшки задыхающимися жабрами. Вот только щелку в том зимнем льду ищем поодиночке – может, потому и находим так редко? Если вообще находим. 2008
НИЗКИ СЛОВ Теперь это стало модным: писать ни о чём, изящно нанизывая слова на золочёную нить будущего успеха, материального достатка, всеобщего поклонения. Сюжет, как правило, высосан из пальца, но обряжен в столь цветистые одёжки, что зрители прямо-таки валом валят поглазеть на это диво. Как на показ новой коллекции знаменитого кутюрье. Талантливый писатель, превратив служение в ремесло, легко добивается задуманного - и становится его рабом. Отныне, чтобы остаться на гребне волны, он должен низать слова всё более причудливо, диковинно – удивляя, поражая воображение, но не трогая душу. А я вот писать ни о чём не смогу. Даже если бы очень захотел. Стыдно мне это делать. Стыдно не перед человечеством – перед односельчанами, друзьями, близкими. Перед покойной бабушкой моей, бабушкой Саней. Я рос рядом с ней, и учился жизни на примерах её простых крестьянских истин. Словами бабушка мало объясняла, но получалось всегда очень доходчиво. Вот пример. Во дворе у нас росла большая старая яблоня. Не в саду, а именно во дворе, рядом с верандой. Яблоня была старая, с перекрученным, гнутым стволом, а яблоки – мелкие и кислые, такие кислые, что и рот не возьмёшь. Мне, тогда ещё вольному казаку-дошколёнку, казалось, что они никому не нужны. Их даже куры не клевали. Как раз год случился урожайный. Ветер налетел - под яблоней ступить некуда от падалицы. Я и давай ее футболить. Сандалией подденешь, и яблочные брызги во стороны. Бабушка меня отругала. Я обиделся, залез на яблоню и сижу молча, как сыч. А бабушка, даром что других, «едомых», яблок в саду полно, кислицу эту собирает да на погребицу носит. Зачем, думаю, она ей понадобилась? Но не спрашиваю, терплю. А утром встаю – вдоль карниза веранды длинные низки той резаной кислицы ветер покачивает. Значит, бабушка до света встала и всё резала эту никому не нужную кислицу. Потом, продев в цыганскую иголку суровую чёрную нитку, эту резанку низала. Потом, с трудом переставляя тяжёлую лестницу, эти низки развешивала. Я, забыв вчерашнюю обиду, к ней: -Ну, зачем, зачем, ба? Они ж кислюки! Бабушка гладит мои выгоревшие коричневатые вихры тяжёлыми потрескавшимися пальцами, улыбается задумчиво: - Зима прыйдэ, онучок, тоди побачишь... И правда, лето – такое длинное-длинное - однажды кончилось. Давно кончились и «едомые» яблоки: белый налив, шафран, антоновка. Дожди виснут над выгоном, холода задышали окна инеем-серебрянкой. Я скребу серебрянку ногтем: грустно. Тут и пришло время бабушкиных «погремушек». Вносит она однажды утром низку сушёной кислицы из чулана, разнизывает, моет – и в булькающий в большом чёрном чугунке кипяток. Туда же – пару горстей сушёных в русской печи мелких груш, горсть сушёного терна. Поспело варево скоро – такой дух по всему дому пошел, будто вдруг лето вернулось. Я тут как тут, возле бабушки трусь, в глаза заглядываю. Налила бабушка в кружку этого варева-взвара, чуть подсластила, остудила, и мне протягивает: - Пый, онучок. И потом, когда я, отдуваясь, поставил пустую кружку на стол, добавила, лукаво улыбаясь: - Шо, добрэ? А цэ тиж кыслыци. Биз йих озвар ни озвар, а такэ, рыжа водычка… Давно уже нет бабушки Сани на белом свете, царство ей небесное. А я её помню. Советуюсь с ней, ответ перед ней держу – как тогда, в детстве. Порой закрою глаза и вижу: наш двор, яблоня, веранда, утренний ветерок низки свеженарезанной, оржавелой будто по срезу кислицы покачивает. И в груди вдруг станет так пусто и горячо… 2008
ЕСЛИ ВГЛЯДЕТЬСЯ… Вторая половина апреля. Тепло. Половодье отступило, обозначив до боли знакомые донские озёра-старицы. Озёра начинают сниться, звать к себе. И я не выдерживаю, еду. На озере Зёмкино, совершенно безлюдном, шумно, как в торговых рядах. На пригреве, в полузатопленных лозах ещё плещутся последние щучьи свадьбы. Цветущий ольховник полон птичьими голосами: высвисты, щебет, переливы, щелчки. Но громче всех ведут себя лысухи. Они похожи на уток, но каких-то самодельных, что ли, грубо вырезанных: обрубковатые, неловкие, чёрные, только на лбу белое пятно. И ведут себя не по-утиному. Если спугнешь, срываются с шумом, летят низко, по виду неумело, задевая воду крыльями. Крикливы как базарные торговки. Брачная пора, всё им нипочем. Снуют то и дело от одного берега к другому, кого-то выкликают, доказывают что-то. Озеро пересекают уверенно, напористо, гоня перед собой углом упругую волну. Похоже, главными здесь себя считают. Мне это не нравится. Я лысух укоряю, покрикиваю даже, а толку? Плыву вдоль берега, вернее, вдоль того, что берегом выглядит. Полуметровый пласт сросшихся корней куги да рогоза приподняло, оторвало от мягкого илистого дна полой водой. Ветерок, волна поперёк озера, и берег этот слегка покачивается. И лодка покачивается. Первое время как-то не по себе. Кажется, что голова закружилась. Кое-где от сплошной этой плавающей береговой полосы оторвало куски, и они, сев на мель, стали островками. На одном таком островке среди белёсо-ломкой прошлогодней куги что-то чернеет. Похоже на шапку-ушанку, но не брошенную абы как за ненадобностью, а аккуратно положенную на сухое. Когда до островка остается метров десять, шапка эта вдруг плюхается в воду и, колотя по воде чёрными ушами, исчезает в береговых зарослях. Лысуха! Надо же, нашла место, где спрятаться. И подпустила так близко. Может, больная? Подплываю к островку и вижу: гнездо, из сухой осоки сложенное. А в нём кладка: десять яиц – матовых, с редкими чёрными крапинками. Ну надо же! Вот тебе и базарная крикуха, птица-шалопута. И как не боится, на открытом, считай, месте гнездится? А может, островок этот оторвало от материка уже с гнездом? Да, скорее всего так оно и было. Но ведь лысуха-то гнездо не бросила… Отплыл я поскорее от островка, чтобы кладку не застудить. Дальше плыву, не оборачиваюсь, будто ничего и не заметил. Далеконько уже отплыл, потом только обернулся: чёрная шапка-ушанка уже на своем месте лежит. И подумалось: а ведь сколько можно, оказывается, нового увидеть – в привычном уже, давно знакомом. Если вглядеться. 2008
ХЛОПОТЛИВЫЕ МОИ ДРУЗЬЯ Начало сентября, но ещё не осень. Днем пригревает так, что можно на прибрежном донском песочке в одних плавках валяться. Ночи прохладные, росные. А утрами, перед восходом солнца, так до дрожи пробирает – это в машине, под тёплым одеялом. И – туманы: над водой непроглядно-сизые, тяжелые, приминающие звуки долу, как оставленное без пригляда коровье стадо росную пойменную траву. Время лещиного клева, но вода ещё не остыла, и рыба, за исключением расплодившегося донского карася-«душмана», снастей-приманок сторонится. На донки, правда, поклёвывает на кузнечика чехонь, но вяло. Да и мелковата рыбка: редко когда возьмется настоящая, мерная – чуть ли не полуметровая сильная рыбина, похожая на тяжёлый серебряный палаш иных времен. Донки с колокольчиками, я сижу на берегу под вербами на раскладном стульчике да по сторонам поглядываю. Не от скуки вовсе – интересно мне. Вот почти рядом слышится знакомый посвист, потом легкое «докторское» постукивание по сухой вербовой коре. Это прилетели поползни, мои старые друзья. Их двое, семейная парочка. Скачут по вербовым стволам вверх-вниз, посвистывают, постукивают, корм ищут. Эти серенькие юркие птички-невелички настоящие трудяги, ни минутки не посидят. Нравятся они мне, люблю за ними наблюдать. Нынче они, наскоро «выслушав» старые прибрежные вербы, дружно переместились к моему становищу. Там, на пеньке, лежит недоеденный мной арбуз. Над ним вьются докучливые осенние осы. Занятная картина: одна птичка – дозорный – остается на стволе ближней вербы, а другая спархивает к пеньку, делает головкой два-три быстрых кивка и летит к старой дуплистой вербе, растущей метрах в двадцати. На несколько мгновений пропадает из виду ( за ветвями не видно) и тут же возвращается. И снова всё повторяется, с той только разницей, что теперь уже дозорным становится только что прилетевший поползень. Долго я приглядывался, всё никак понять не мог, что же это мои друзья около пенька добывают. Любимых ими короедов там нет. Может, ос ловят? Не похоже. Да и не их это промысел, а золотистых щурок. Тут некстати зазвонила донка. Я вскочил, испугав поползней, и они улетели. Проверил донку, вернулся, а поползней нет. Обиделись, видно, на меня, да и верно: разве воспитанные люди так себя ведут? Вскочил, побежал, как буря. Жалко мне стало, что загадка, которую загадали мне поползни, останется неразгаданной. Но делать нечего, время моей донской побывки вышло. Собрался, загрузил пожитки в машину. Решил перед дорогой умыться. А полотенце всё ещё на леске колышется - сушится. Леска натянута между двумя вербовыми стволами в стороне от машины, метрах в трёх от пенька с арбузом. Подошёл, сдёрнул полотенце, а из-за пенька – порх – поползень! И не улетел сразу, как обычно, зацепился острыми своими коготками за морщинистый ствол стоящей рядом вербы и смотрит на меня. А в клюве – что бы вы думали? – арбузное семечко. Чёрное, блестящее. Корки-то я убрал, а семечки на земле возле пенька остались. Разгадка, как всегда, проста оказалась. - Спасибо, дружок, - тихо говорю доброму поползню, а того уже и след простыл. По дороге домой я всё вспоминал эту историю. И улыбался: не иначе, решили мои хлопотливые друзья на следующий год меня своими арбузами угостить. А что, вон сколько семечек насобирали… 2008 |
||
