НИКОЛАЙ ДЕНИСОВИЧ НЕУСТРОЕВ 
 Николай Неустроев начальное образование получил в Баягантайском народном училище им. тайного советника И.И. Маслова. В 1910—1913 годах учился в четырёхклассном Якутском городском училище. Но по состоянии здоровья не смог закончить училище. Учился вместе с земляком Прокопием Винокуровым-Куогас, будущими руководителями Якутской АССР Платоном Слепцовым (Ойунским) и Максимом Аммосовым. В годы учёбы был одним из лидеров учащейся якутской молодежи, активно участвовал в работе литературно-общественного кружка учащихся; увлекался театром — в то время в Доме приказчиков и отдельных домах ставились драмы русских классиков на якутском языке, пьесы Анемподиста Софронова. В 1916 году Николай Неустроев вместе с Платоном Ойунским перевёл комедию Гоголя «Ревизор», что стало пробой пера начинающего драматурга. Из-за болезни, не окончив училище, вынужден был вернуться на родину; занимался самообразованием, читал много классической литературы. После февральской революции избран в Комитет общественной безопасности Баягантайского улуса, потом служил земстве. С конца 1919 году Н. Неустроев уполномоченный по установлению советской власти в родном улусе, назначен комиссаром Баягантайского волостного ревкома. Во время повстанчества 1921—1923 гг. примкнул к противникам советской власти. 1922—24 гг. работал учителем в Денкюдяйской советской школе. В 1925 г. — делегат IV Якутского съезда Советов. В 1925—1926 гг. — ответственный секретарь редакции журнала «Хозяйство Якутии». В 1927 г. был направлен на учёбу в Москве на Литературные курсы им. В. Брюсова, но слабое здоровье помешало ему учиться. Николай Неустроев скончался 21 июля 1929 года в г. Якутске после продолжительной болезни, был похоронен на территории Никольской церкви (место захоронения находится за пределами нынешней территории Никольской церкви). Первый рассказ писателя «Дикая жизнь» был написан на русском языке в 1915 г., напечатан в журнале «Сибирские огни». Николай Неустроев первым в якутской драматургии обратился к жанровой форме комедии. Его пьесы сыграли большую роль в зарождении якутского театрального искусства. День премьеры его произведения «Куһаҕан тыын» («Злой дух»; режиссёр Д.Д. Большев), 17 октября 1925 года, считается днём рождения Саха Академического драматического театра. В конце 20-х годов произведения Николая Неустроева печатались в журналах «Чолбон», «Кыһыл ыллык», газете «Кыым». В 1926 году была выпущена в свет первая книга «Саха комедиялара» («Якутские комедии»), в которую вошли комедии «Кукаакы Кулуба», «Тиэтэйбит» и «Тар». Также при жизни писателя в 1927 году была напечатана отдельной книгой комедия «Куһаҕан тыын». В 1929 году был напечатан сборник рассказов, книга была дополнена и переиздана в 1934 году. В 1947 году выпущен сборник избранных произведений, в который вошли основные работы писателя: 4 комедии и 7 рассказов. Гаврил АНДРОСОВ,
Николай НЕУСТРОЕВ (1895-1929)
ПРОВОДНИК (Из скитаний на севере) ПРОВОДНИК(Из скитаний на севере) После продолжительного скитания по Туруханскому краю, где вел торговые операции в качестве приказчика, я наконец приехал в село N, один из культурных центров нашего холодного и далекого севера. На другой день по приезду я получил письмо от своего господина, который просил меня, чтобы я немедленно выехал в N, наняв проводника и оленей. Делать было нечего. Пришлось покориться, а в самом деле совсем не хотелось ехать в такую даль, да и притом после недавней изнурительной поездки по Туруханскому краю. На скорую руку пришлось нанять оленей и найти опытного проводника: то и другое нашлись скоро. В качестве проводника ехал со мною знакомый якут Алексей. Стоял конец марта, когда я выехал со своим проводником на дорогу. Приближение весны чувствовалось во всём. Леса роняли свой зимний белоснежный узор, даль синела, серое холодное небо приняло голубой цвет весны, но снег лежал повсюду. Днём было тепло, но ночами мороз стоял всё же большой. В первые дни ехали быстро, красавцы севера мчали нас по бесконечной равнине. Мой проводник Алексей тянул печальные песни своей неприветливой, но близкой к сердцу родины. Он в первые дни был весел и возбуждён. Ночевали мы на открытом воздухе в своей дорожной палатке, где в холодные ночи ставили железную печь. В палатке было тепло и уютно. Однажды во время дневного привала на краю леса, где мы остановились, Алексей, глотая горячий чай из плоской эмалированной чашки, сказал, как-то хитро улыбаясь: — А мы бродим словно дикие звери или белые хайлахи (каторжане). Хороша такая жизнь, — и в его чёрных мутных глазах появилась какая-то непонятная искорка. Я немного смутился от такого сравнения своей скитальческой жизни и спросил: — Почему такая жизнь хороша? — Вот почему! Ведь мы свободны, как птицы небесные или лесные хищные звери, которым никто не господин. Я бы желал вести всегда такую бродячую жизнь, где так вольно дышится. Вот, например, если мы пожелали бы вести вольную жизнь, то сейчас же уехали бы куда-нибудь далеко и больше не возвращались. — А куда же ты желал бы поехать теперь? — Как куда? Везде дорога вольному человеку. Хоть бы поехать теперь в Колымский край, а оттуда в Америку... — В Америку?! Куда хватил, товарищ? Не нам туда ехать. — Почему же не ехать? Можно ехать, когда есть деньги. — Разве у тебя есть деньги? — Нет, но при желании можно достать. — Откуда ты достанешь? Тут Алексей опять улыбнулся и произнёс внушительным голосом: — Я думаю, что у тебя найдётся немного... Я вспомнил свои двести рублей, взятые на всякий случай: — У меня нет никаких денег, а на какие-нибудь двести рублей далеко не уедешь. На это Алексей ничего не сказал, и, поймав оленей, мы поехали дальше. На пятые сутки нашего путешествия мы приехали в урасу одного тунгуса. Хозяин урасы был бесконечно рад нашему приезду и охотно продал нам хилых оленей из своего стада. Мы остались ночевать. Мой Алексей сильно напоил хозяина и его голодную семью. Я устроил себе постель из оленьих шкур и лёг спать. В урасе было душно и шумно. Пьяный хозяин громко храпел у моей головы. Алексей устроился около входа в урасу. Огонь в очаге потух, и в жилище стало темно. Усталые мои члены ныли и болели, я начал нервно засыпать. Вдруг кто-то схватил меня за горло и стал душить. Я с криком ужаса открыл сонные глаза и схватил обеими руками за кисть руки губителя. Он вырвал руку из моих и приподнялся на ноги. Это был мой проводник Алексей. — Что с тобой стало, Алексей?! — закричал я и сел на постель. Алексей молчал и притворился пьяным. Он подошел, шатаясь, к своей постели и, повалившись на ней, издал носом сильный храп. От моего крика проснулся пьяный хозяин: — Что случилось, что с вами? — сказал он, подбрасывая в очаг хворост. Я молча лёг в постель. В урасе стало светло. Сердце моё билось в груди как птица, попавшая в силки, нервы расстроились, кровь стучала молотком в висках. “Эта сволочь хочет задушить меня и ограбить ради каких-нибудь двухсот рублей. Как видно, мне несдобровать...” — подумал я. Сон не приходил. Страх смерти усиливался. Отказаться от своего проводника я никак не мог, иначе погиб бы в тундре, а найти другого никак нельзя. Придётся ехать с ним и быть начеку. У меня был револьвер, который я достал из переметной сумы и спрятал под подушкой. “Может быть, он действительно пьян? — успокаивал я себя. — Когда он отрезвеет, злой замысел у него пройдёт.” Я не спал всю ночь и насилу дождался утра. Я ничего не сказал Алексею, и также хозяину ничего не дал знать, и мы и поехали как ни в чём не бывало. Утром Алексей был в хорошем настроении и шутил с хозяином. Этот злодей умел прятать концы в воду. Утро было ненастное и пасмурное. Шёл белыми хлопьями густой снег. Природа приняла унылый и печальный вид. Нарты вязли в липком снегу и олени едва тащили их. До дневного привала пришлось ехать долго. Наконец, Алексей остановил усталых оленей на опушке небольшого леса. Отпустив оленей на корм, мы развели костёр и поставили чайник. Алексей сел против меня и стал набивать табаком трубку. Лицо его ничего не выражало. Я тут же решил рассказать ему о случившимся ночью в урасе тунгуса. Глядя в упор ему в лицо, чтобы не упустить ни одного выражения, я протяжно и громко сказал: — Что с тобой случилось ночью, Алексей? Почему ты хватал меня за горло, когда я спал? Какая-то тень смущения показалась на его черномазом лице, но он скрыл своё смущение и показал очень удивлённое и недоумевающее лицо. Глаза его безотчетно и тупо глядели на меня. — Что ты говоришь? Неужели я хотел тебя задушить?! Боже упаси от такого греха! Какой ужас!.. — Я не знаю, хотел или не хотел ты меня задушить, но почему ты меня схватил за горло и вероятно задушил бы, если бы я не проснулся. Но тебя предупреждаю: будь со мною осторожен. — Что ты говоришь? Ты думаешь, что я хотел задушить тебя? Этого я не думал и не думаю! Какой стыд! А лицо его выражало не то страх, не то мольбу. Я больше не возобновлял разговора. Молча выпив чай, мы отправились дальше. Снег перестал идти. Серые тучи развеялись на мелкие клочья. Показалось яркое весеннее солнце, снег словно горел под его лучами. Олени бодро бежали по узкой долине, окруженной с двух сторон невысокими горами. Проехав вёрст двадцать, мы остановились ночевать под высоким горным хребтом. Вершина горы была голая, только на самой ее верхушке росла одинокая ель, которая напомнила мне лермонтовскую “Сосну”. Опять развели костёр и поставили палатку. Без лишних слов скромно поужинав, легли спать. Я лёг специально в глубине палатки и вооружился револьвером. Алексей скоро захрапел. Но он только притворялся. Сквозь лёгкий сон я услышал, как Алексей, сбросив одеяло, тихонько подкрадывается ко мне. Я медленно открыл одеяло и высунул голову: — Почему не спишь, Алексей? — Нить я тут ищу... — он замялся и замер. — Странно искать в такой темноте, не осветив спичкой, — сказал я и спрятал голову под одеяло. Но как только я начинаю засыпать, Алексей опять подкрадывается ко мне, как хищный зверь к своей жертве. Как только он подполз вплотную ко мне, я вытащил револьвер из-под подушки и моментально (...) Он испугался и весь съежился. Я, приставив холодное дуло револьвера к его горячему лбу, сказал грозно: — Ты, Алексей, берегись меня! Тебе, как разбойнику, следовало бы разбить череп твоей глупой и злоумышляющей головы. Но мне жалко тебя. Другой на моём месте убил бы тебя, как подлую собаку, но я не хочу, чтобы моя рука обагрилась кровью хищника. Я предупреждал тебя, но ты, как видно, решил задушить меня, но ещё раз повторяю: я не позволю убить себя как собаку. Берегись, Алексей!.. Иди спать, сволочь. Алексей глухо вздохнул и пополз обратно. В темноте палатки его движущаяся фигура производила самое неприятное и страшное впечатление. Мне казалось, что нахожусь в когтях не простого убийцы, человека, а какого-то сказочного чудовища, которое хочет проглотить меня живьем. Сон опять покинул меня. Нервы были раздражены. Глухая злость кипела в моей измученной груди. Только тот может представить моё ужасное положение, кто испытал подобное, которое я испытывал в эти дни. Находиться в руках злодея среди полярной тундры, вдали от людей и без какой-либо помощи, быть каждый час в страхе, не спать целую неделю и во тьме палатки сторожить мнимый сон своего губителя, которому я вверил свою жизнь и имущество, которого считал своим человеком и имущество, которого считал своим человеком и телохранителем, что я предпочёл бы сидеть в одиноком заключении сколько угодно или очутиться в таком невероятном положении. Утром при восходе весеннего солнца я немного задремал. Меня разбудил треск костра, зажжённого Алексеем. После завтрака мы пошли ловить оленей. Один из них нам не давался. Он шёл прямо в гору. Алексей со злости выстрелил в него из бердана, и бедное животное скатилось вниз, оставляя на снегу кровавый след. Мы поехали дальше. День был ясный и солнечный. Глаза жмурились от белизны снега. Вечером я объявил Алексею, что спать с ним вместе в палатке не могу. На это он ничего не сказал. Я отошел от места стоянки на двадцать саженей и устроился на (...) месте. Лёжа на боку, я с любопытством следил за Алексеем, который выкурив трубку, медленно зашел в палатку. Костёр догорал. Воздух был свеж и остр. Тёмно-голубое небо хмурилось надо мной, и на нём зажглись яркие далекие звёзды. Из-за дальнего горного хребта выплыла луна, освещая своими бледными лучами всю равнину. Я думал, глядя на нее: сколько лет смотрит эта мертвая спутница на нас, обитателей грешной земли, без сожаления и упрека? Долго ещё будет она глядеть безучастно на жизнь земных тварей? Ее холодные лучи всегда будут ласкать землю, но никогда не согреют её, как не вызовут в душе юноши любовные искры, взгляд престарелой женщины. Вдруг среди мёртвой тишины тундры, недалеко от нас, завыл голодный волк. Дрожь пробиралась к моим жилам. Я стал опасаться за наших оленей. Хищный зверь не переставал выть. Нет ничего тоскливее этого воя. Я встал, оделся и пошёл к палатке. Приподняв край палатки, я кликнул Алексея. Он долго не просыпался. Проснувшись, он зевнул раза два и спросил сонным голосом: — Что случилось? — Вставай, волки бродят около палатки, надо принять меры, а то на оленей нападут. Я подошёл к костру и подбросил сухой хворост. Зверь перестал выть, вероятно, испугавшись костра. Ко мне подошел Алексей, вооруженный берданом. — На какой стороне воет? — спросил он. Я указал ему направление. Он бесшумно исчез в ночной темноте. Я остался около костра, чутко прислушиваясь и следя за движениями Алексея. Так прошло целых полчаса. Раздался выстрел, и пуля прожужжала мимо моей головы. “Этот зверь хочет застрелить меня”, — подумал я и быстро отошел от костра. Всё моё тело дрожало не то от страха, не то от злости. Я вынул из кармана револьвер и сел у небольшого куста недалеко от стоянки с замиранием сердца, ожидая появления моего злодея. “Что-то выйдет?”, — подумал я, от страха моя рука дрожала как в лихорадке. Я посидел полчаса и не сводил глаз от костра, ожидая появления Алексея. Но тут же я сообразил, что он подойдёт скорее к кусту, где сидел я, если действительно хотел убить меня. Но он такой хитрый, что если узнает о моей невредимости, то подойдёт прямо к костру и будет притворяться, что стрелял в зверя, но дал промах и пуля, вероятно, пролетела мимо костра, т.к. волк пробежал именно по направлению, в котором я стоял, и он, не сообразив этого, выстрелил в зверя. Но около костра появилась тень, наполовину озарённая пламенем. Это был Алексей. Я спрятал револьвер и, подавив волнение, подошёл к нему. Алексей курил табак и, бросив на меня косой взгляд, произнёс: — Чёрт возьми! Я дал промах, а то было бы ничего... — Но зато меня чуть не застрелил... — Как? Неужели? Вероятно, пуля прошла мимо тебя, т.к. зверь бежал между мною и костром. Я думал, что если промахнусь, то всё же пуля пролетит далеко от тебя, но, видно, вышло противное... Чёрт возьми! Но я не верил словам этого негодяя: — Алексей, я все это понимаю... Ты напрасно прибегаешь ко лжи. Это тебя не спасёт. Ты желаешь убить меня ради двухсот рублей. Если тебе так нужны деньги, то возьми их. Я даю добровольно, и об этом никому не скажу, не буду требовать после возвратить их мне, но прошу тебя, ради бога, оставь меня в покое и не тревожь. Итак, благодаря твоим подлым и низким замыслам, я лишился сна и спокойствия. Ты отравил мою жизнь как заразная болезнь. Ну, скажи мне, пожалуйста, какая тебе будет польза, если ты убьёшь меня, возьмешь эти двести рублей, которых я могу дать тебе добровольно? Ты этим можешь только погубить себя и свою жизнь. Bcе равно рано или поздно тебя постигнет надлежащая кара. Она неизбежна. Когда я выезжал на дорогу, я надеялся на тебя, как на каменную гору. Я не думал, да и стыдно думать, что ты будешь меня преследовать, угрожать и, как самый подлый человек, подкрадываться ко мне ночью, к беззащитному человеку... Я требую, чтоб ты раскаялся и попросил у меня прощения. Но если ты этого не хочешь и не (...) свою подлую вину, то заявляю тебе раз и навсегда, что из нас один непременно выйдет победителем, — сказав это, я взглянул в лицо Алексея. Оно выражало отчаяние. Он встал, круто повернулся и ушел в палатку. Я уселся поудобнее у костра; мне послышалось как будто рыдание в палатке. Как-то сразу прошел у меня страх смерти, сердце наполнилось какой-то горечью, глаза сверкали ярче обыкновенного, лицо пылало, как в огне. Я до утра просидел около костра и тихо дремал, убаюкиваемый грёзами полярной таинственной ночи. Где-то далеко в горах выл испуганный голодный зверь. Начало розоветь. Восток покрывался бледной (...), звёзды исчезали одна за другой в синем небе. Костер мой догорал. Таинственный шорох скользил по окрестностям. Я, положив голову на сугроб снега, заснул тихим сном. Когда проснулся, солнце уже освещало всю равнину. В огне вскипел чайник. Алексей возился около нарты. Он убрал палатку и принес мою постель. — Ты пей чай, а я иду за оленями, — крикнул он мне и ушел в лес. Усталое моё тело ныло и болело, голова кружилась после бессонной и тревожной ночи. Я пытался заснуть на нартах во время езды, но сильный толчок сбросил меня на снег, и мне пришлось отказаться от сна. На другой день, едва живой, я приехал в N. Целую неделю пролежал я в постели. У меня случилось нервное расстройство, затем схватила белая горячка. В бреду я несколько раз совершил свою злополучную поездку с Алексеем. Мне казалось, что Алексей везет моё убитое тело продавать в Америку. Моя болезнь, тоска встревожили окружающих, что они не знали, как поступить со мною. Наконец, я выздоровел, и мне снова (...) приняться за занятия. Тут я вспомнил о моём проводнике Алексее и пошел справляться о ним у его знакомых. Но оказалось, что он исчез через несколько дней после приезда, уехал обратно в N. Спустя месяц, я тоже выехал в село N. Приехав в N, я начал опять справляться о нём. Но со дня выезда со мною из села в N Алексей ещё не приезжал. “Вот как! — подумал я. — Верно, с ним случилось что-нибудь недоброе. Или он повесился или умер с голоду”. Последнее моё предположение оказалось правильным. В следующую зиму тот самый тунгус, в урасе которого в первый раз хотел задушить меня Алексей, бродя по тундре за промыслом, нашел замерзший труп человека. Это был труп несчастного моего проводника Алексея. Беспощадный голод настиг его в тундре, когда он, потеряв своих двух оленей, шёл наудачу, и рука смерти не коснулась его и не вырвала последнюю нить угасающей в нем скитальческой жизни. 19—22 января 1917 года
ПРОКАЖЕННЫЕ(Якутский этюд) I Они плыли тихо по широкой и полноводной реке. Кругом расстилалась водная безбрежная равнина. По берегам плавной реки местами тянулись безжизненные серые холмы. Они то сплошной естественной стеною подходили к самому берегу, то терялись вдали в аметистовом тумане ясного горизонта. Здесь простор и дикая мощь недавно проснувшейся от долгого зимнего сна реки, теперь так широко и вольно разливавшей свои светлые, но холодные воды по всей голой равнине. Голубое полярное небо. Перистые облака бесследно тают в эфирной высоте. Легкий ветер чуть-чуть рябит стальные волны. Золотая чашка яркого солнца скользит по воде. Дикие птицы кричат и летают над речным простором. Вот белым пятном реет в воздухе сизокрылая чайка и стонет тихим стоном, ей тем же ропотом отвечают подруги. Где-то гогочут гуси, рыдают чибисы, а в речном заливе тявкают задорные мородушки. Высоко в прозрачном воздухе танцуют и заводят свою мелодичную музыку кыталыки1. Стая долговязых журавлей тянется над холмами, издавая громкий крик. Вдали, над одиноким утесом, летают хищные птицы, поджидая добычу. На песке черным комом мелькают вороны. На зеленом берегу заливается причудливой трелью жаворонок. Река бесшумно несет свои воды все дальше и дальше. По временам среди общей тишины раздается тяжелый гул. Это вздох матушки-реки, как объясняют туземцы. Но вот посреди спокойных волн образовались капризные круги. Это села дикая утка, спасающаяся от когтей хищного сокола, который отчаянно реет над нею. Утка быстро скользит по волнам и громко крякает, словно призывая на помощь. Наконец, сокол улетает в свое гнездо ни с чем. Утка, заметив исчезновение хищника, улетает на речной залив, где раздается беспрерывное тявканье пестрых мородушек. Все под этим ласкающим небом живет полной жизнью, даже преследование хищниками птиц не нарушает тихой гармонии. Они плыли уже пятый день вниз по большой реке. Их было трое: старик Семенчик, его сын пятнадцатилетний Конон и сопровождающий их парень Егор. Берестяная лодка плавно неслась вниз по течению, управляемая опытной рукой ловкого Егора. Серым пятном выделялась она среди светлых волн и своим убожеством производила неприятное впечатление. Свинцовые струи нежно плескались о пожелтевший ее борт. Старик Семенчик лежал на носовой части лодки, а у ног его сидел Конон, и бессмысленно, тупо глядел вдаль на расстилавшийся перед его воспаленными глазами речной простор. Семенчик думал о своей прожитой жизни. В первый раз, когда они спустились вниз по реке, навсегда покинув родное стойбище, где остались несчастная полуголодная семья и соседи, он не мог понять весь смысл происходившего. Ему казалось, что он едет в далекий город за продуктами, как это прежде случалось в каждую весну, но вечером, когда с реки понесло сыростью и туманом, когда золотой диск весеннего солнца скрывался за далекими горами, он наконец понял свое ужасное положение и навсегда потерянную свободную жизнь в кругу семьи и сородичей. Он вспомнил, что их никто из родных не провожал, как это бывало раньше, когда они отплывали с берега. Да и берег был уже другой; их перевели сразу с жилища прямым путем, не дав распрощаться с родными. Он вспомнил свою старую жену Боско и дочь, маленькую шуструю Аныш, которые вдвоем остались в опустелой и ветхой юрте, стоящей на косогоре над самою рекою... Он вздохнул и застонал не столько от боли, сколько от сознания своего несчастного положения. Бесцветные мысли и образы одни за другими чередовались в его больном мозгу и вызывали в сердце жгучую боль, напоминавшую укус ядовитого насекомого. В памяти рельефно всплыли первые дни болезни, когда он, не понимая ее причину, молча, без ропота страдал и никому виду не показывал. Когда гнетущая боль донимала его разлагавшееся тело, он подумывал рассказать своей молчаливой жене о болезни, прямо-таки изводившей его маленькую душу. Но ему почему-то казалось, чего-то он страшился, что если сообщить кому-нибудь о своем болезненном состоянии, то из этого может случиться большое несчастье. Он инстинктивно чувствовал, что его нездоровый организм пропитан насквозь смрадом, какой-то непонятной хворью, от которой могут ужаснуться все его мирные соседи. Его мозг постоянно сверлила тревожная мысль, что он пропадает зря от этой ужасной болезни, что дряхлое его тело так выносливо переносившее всякие невзгоды жизни разлагается и, наконец, совершенно может рассыпаться в прах и превратиться в серый, безжизненный песок, покрывающий речной берег. Иногда ему казалось, что соседи начинают догадываться о его страшной болезни и избегают с ним встреч, и он пытался скрыть назойливую боль и не выдавать своей страшной тайны. Несмотря на тяжелую боль он не переставал работать и ходить на рыбалку. Во время трудной работы он словно не чувствовал хвори и она, поддаваясь жизненной силе еще крепкого организма, утихала и переставала изъедать его. Но после трудового дня хворь опять начинала свою разрушающую работу и не давала ему спокойного отдыха и сна. Точно в нем вселилось вонючее и жадное насекомое, упорно сверлившее насквозь его кости и тело. Так прошел год в неугомонной боли. Но в конце года организм потерял свою силу и болезнь быстро прогрессировала, беспощадно разрушая весь механизм живого человеческого тела. В его старческом теле боролись две силы: одна — старающаяся сохранить и продолжить эту жизнь, а другая — пытающаяся разрушить и прекратить ее. Последняя сила постепенно брала верх. Однажды Семенчик был на рыбалке. Когда он еще плавал на веточке по реке, над ним разразилась гроза с ливнем. Поднялась целая буря и мятежные волны выбросили веточку как щепку на песчаный берег. Когда он, испуганный бурею и грозою, спешил домой по дремучей тайге, сверкающая молния ударила в высокую лиственницу. Раздался страшный треск, совершенно оглушивший бедного старика и ослепивший его глаза ярким светом. От этого ужасного гула захохотала вся дикая тайга и ответила задорным эхом. Тревога вошла в его измученное болезнью сердце и под проливным дождем он еле добрался до своей юрты. С того момента беспощадная хворь приковала навсегда к постели непокорное ей тело старика. Всю ночь Семенчик метался в жару и бреду. Тело горело как кипяток в горшке, голова кружилась, глаза темнели и ослабевшие руки перестали повиноваться своему хозяину. Его мучила жажда. Старуха всю ночь торчала около больного мужа и не знала, что делать. На груди Семенчика появились медно-красные пятна. Старуха, заметив пятна на груди у мужа, пришла в ужас. Она видела, что у старика обнаружилась проказа, эта страшная северная болезнь. Она не знала, что предпринять и старалась скрыть от мужа свое волнение. Но Семенчик сам понял, какая хворь обнаружилась. У него, столько времени изводившая его робкую душу. Он, издавая тихий стон, слабым голосом подозвал жену. Та, медленно покачиваясь, подошла к нему. Семенчик заметил на ее больных глазах крупинки слезы, падавшие одна за другой по морщинистому старческому лицу. — Эмяхсин1, ты видишь, какая нашла меня хворь? Надо созвать людей и удалить мои останки отсюда... Кара Бога постигла меня, несчастного... За какие грехи и за что? Зачем я родился? — и он всплакнул, утирая слезы грязными пальцами. — Я вижу какая хворь... Но откуда, зачем она именно нашла тебя, грешного? За что? Мы пропадем без тебя.., — старуха заголосила, а за нею последовали и дети, инстинктивно понявшие ужасное положение отца. Низкая и тесная юрта наполнилась плачем и рыданьем семьи Семенчика. — Ну, довольно выть. Этим все равно ничего не поможете. Конон, иди к соседу и скажи, чтоб он пришел... Так нельзя же.., — голос у него задрожал и оборвался. Старуха продолжала выть, сидя около больного мужа. Наконец, она успокоилась и послала сына за соседом. Появились соседи и вызвали наслежного старосту. Пригласили старика-шамана, который подтвердил, что Семенчик захворал проказою и что необходимо удалить его из семьи. В это время через наслег проезжал экспедиционный фельдшер. Его тотчас же пригласили к больному. Фельдшер действительно обнаружил у Семенчика проказу, велел его пока выселить отдельно в лесу, юрту и имущество сжечь, а семью перевести на содержание наслега. Соседи построили в лесу землянку и поместили туда больного.
II Тайга зловеще гудела под напором сильного ветра. Ее ропот напоминал отдаленный гул морского прибоя. Этот зловещий напев родной тайги, окружающей тесным кольцом землянку Семенчика, свист ветра у открытой трубы и чириканье птичек в лесу напоминали в душе больного прожитую, полную бурь и невзгод, жизнь. Когда он был еще здоров, то никогда не обращал внимания на роптание дремучей тайги и не придавал этому никакого значения. Ведь ему было не до этого. Нужда и голод вечно приковывали его умственный кругозор и не давали ему ни часу покоя. Какое ему было дело до шептания родной тайги и прибоя волн к песчаному берегу? Хотя в шуме тайги и волн было что-то таинственное и угрожающее, что-то грозное и неуловимое чувствовалось в этом ропоте. Его мозг и душа всегда были заняты проклятым вопросом: надо работать для того, чтобы просуществовать. Иначе и не могло быть. Только сильный страх иногда заставлял его призывать на помощь Николая-угодника, которого он ставил выше Христа. Почему ставил его выше Христа, этого он не мог объяснить, но ему нравилось старческое, с белой бородою, лицо и добрые кроткие глаза в облике святого было что-то близкое и родное его душе. Да и кроме образа святителя Николая в его юрте не было других икон. Те, которых он видел у соседей или в церкви казались ему чужды и далеки, хотя он признавал в них образы Христа и святителей; но мало питал надежду, так как они находились вне его родной юрты. Зато у него в углу висит икона Николая-угодника, и этого было достаточно. Он надеялся на него как на каменную гору. Иногда он охладевал по отношению к своему покровителю и сомневался в его чудодейственной силе. Сомнения рождались в его душе тогда, когда его посещало горе и постигала неудача на охоте. Особенно он разочаровался в своем покровителе после того, как помер у него младший любимый сын. Жена настаивала пригласить шамана, но он долго не соглашался, частенько указывая на икону: “Ты видишь, Никола-бачка спасет нашего малыша. Надо помолиться и побольше класть перед ним поклонов”. Но несмотря на горячие, полные дикого экстаза, молитвы Семенчика и его бестолковые поклоны, малыш все-таки умер. Это озадачило и он после, когда молился вечером или утром, в душе упрекал Николу-бачку: — Ты всесилен, ты могуч, но зачем же отнял моего малыша и тем обрек нас на глубокое горе? Ты пожалел бы, если не меня, то бедную старуху, которая так отчаянно убивается. Чем я прогневал тебя?.. Но старческое лицо угодника оставалось холодным и равнодушным к упрекам несчастного отца. Это еще усиливало сомнение в душе Семенчика. Хотя он не переставал молиться по вечерам и утрам, но это было лишь механическое исполнение требуемого священником обряда. Теперь молитва не вызывала никакого экстаза в его опустелой и больной душе. Вера все-таки продолжала жить в нем, но так называемого религиозного чувства не было. Ежедневная забота о хлебе насущном и прожитые годы заставили Семенчика позабыть о невозвратной потере любимого сына и он стал опять веселым, бодрым. За последние годы благосостояние Семенчика улучшилось: скот увеличивался каждый год, удачная охота последовала одна за другой ему, как-то раз посчастливилось убить чернобурую лисицу. Радость Семенчика и его семьи была безгранична. Соседи хвалили охотника и завидовали erо добыче. Даже к нему заезжали купцы покупать лисицу, но он никому ее не уступил и решил сам съездить в дальний город и продать за красную цену. Та цена, которую давали алчные купцы, не удовлетворяла Семенчика. Когда он приехал в город, его встретил на улице знакомый купец. Узнав, что у него есть чернобурая лисица, пригласил в дом, угостил, напоил и взял у него пушнину за полцены. Семенчик был весьма доволен сделкой и угощением купца, который ловко сумел провести наивного полудикаря и даже предложил ночевать в своем собственном доме. Семенчик сперва не захотел остаться ночевать, но купец и толстая купчиха убедительно просили заночевать у него. Он был весьма польщен таким обращением, наконец, охотно согласился ночевать. В русском доме водились, как обыкновенно, клопы, запаха и кусания которых не мог терпеть Семенчик. Он пошел спать в людской юрте. Юрта была светлая, просторная и ничем не напоминала юрту Семенчика. Он встретил там одну довольно молодую и симпатичную женщину, приехавшую из дальнего наслега погостить к родным. Она понравилась Семенчику, который даже на всякий случай наметил местонахождение ее постели. Ночью, когда все заснули крепким сном, у Семенчика взыгралась молодая кровь. Он не стерпел, встал и тихонько подкрался к спящей красавице. Та оказалась не очень капризной и охотно согласилась одарить ласками пылкого Семенчика, который прямо-таки был в упоении. Только какой-то тяжелый неприятный запах изо рта женщины и шероховатость ее грубой кожи беспокоили Семенчика и портили наслаждение. Утром Семенчик заметил, что глаза у женщины воспаленные, а кожа лица и рук имели какой-то особенный темно-красный цвет. Но тогда он этому не придал никакого значения и скоро позабыл и о ней. Только теперь, лежа в своей темной и вонючей землянке, он ясно понял, что причиною его страшной и неожиданной болезни является именно случайное сношение с этой женщиной. Он понял, что женщина была заражена проказою, которую она скрывала от людей. И вот несчастный Семенчик оказался жертвою минутной половой похоти, навсегда сгубившей его жизнь. Сознание горькой шалости молодых годов только вызвало в нем тихий стон и слезы раскаяния. Но это был стон человека, заживо погребенного, навсегда потерявшего жизнь и свободу. Слишком глубоко было его раскаяние, чтобы выразить криком и стоном живого трупа. Он ясно сознавал, что один необдуманный шаг, совершенный в пылу полового вожделения, навеки погубил его жизнь. Он, десять лет тому назад здоровый мужчина, не придавал никакого значения половому сношению со всякой встречной женщиной и нисколько не думал о последствиях. На этот счет он совершенно никаких моральных убеждений не имел и смотрел на половое общение с женщинами сквозь пальцы. В молодые годы он не раз поощрял своих товарищей на этот “рыцарский подвиг”. И сам не раз совершал молодецкие “походы” на чужих жен и девушек. Но судьба жестоко наказала Семенчика и открыла перед его глазами, что грех молодости может иметь весьма тяжелые последствия. Тайга продолжала выть воем зловещим и таинственным. Казалось, молчаливые лиственницы разом заговорили о прожитой им жизни и сурово жаловались кому-то. Через маленькое окошко брызнул сноп солнечных лучей и осветил правый угол землянки Семенчика, который сидел около очага, наклонивши свою тяжелую голову. Он поднял ее. Его глазам бросилась висевшая на правом углу землянки икона Николая-Святителя. “Да, оказывается, они принесли его сюда”, — подумал Семенчик и подошел к почерневшей от копоти иконе. Он бросил жадный взгляд на образ Святителя. Ему показалось, что Никола смотрит на него виноватыми глазами и жалостная улыбка исказила его доброе старческое лицо. — Он меня жалеет, если так, то он спасет, — прошептал больной и не отрывал глаза от образа. Он вспоминал слова одного священника, который говорил, что в тяжелом горе молитва, обращенная Николе, облегчает страдающую душу человека. Он упал на колени и стал молиться с жаром и упоеньем. Его уста шептали бессмысленные слова: — Если ты действительно могуч и силен, то спаси же своего покорного раба, который так жестоко и немилосердно страдает злым недугом. Скажи мне, чем я прогневал твое доброе сердце? Разве я не молился твоему образу каждое утро и вечер? Разве мало поклонов я наклал перед тобою? Говоря страстные слова, с трудом вылетавшие из охрипевшей груди, он бросал просящий взор на образ могучего старца. Но (...) лицо теперь выражало упрек и досаду. Он с сердцем воскликнул: — Ну, скажи Никола-бачка! За что ты так жестоко наказываешь мою душу?.. Ты безжалостным образом отнял моего малыша, которого я любил душой и телом. Я не понимаю, почему ты стал равнодушен и холоден ко мне? Чего ты требуешь от меня? Скажи... Он бросил отчаянный и умоляющий взор на образ Святителя. Еще строже и холоднее казалось его сухощавое лицо. Белая пушистая борода словно прилипла на жилистой шее. Семенчик упал ничком и зарыдал как ребенок, потерявший навсегда свою мать. Долго он лежал лицом к сырой земле и никто не отозвался на его безутешное рыдание. Только родная тайга грустно вторила ему. Болезнь быстро прогрессировала. Тело со всех сторон покрылось медно-красными пятнами. Запах разлагающегося тела наполнял темную землянку. С трудом стал ходить больной за дровами и провизией. Ноги совершенно опухли и истекали кровью. Однажды утром он потащился за провизией. Он медленно ковылял на длинных палках. Когда он подошел к месту, где обыкновенно оставляли провизию, большая и мохнатая собака посмотрела на приближающегося Семенчика глазами, сверкающими таинственным огнем. — Экий проклятый воришка! — воскликнул с сердцем Семенчик. — И ты смеешь насмехаться надо мною... Но жди! Я попрошу принести свое ружье... Тогда мы поговорим... Он схватил сухой хворост и кинул на зверя. Тот заворчал сердито, грозно и медленно, словно нехотя, поднялся на задние ноги. Холодный пот появился на желтом лбу Семенчика, его объял страх. Перед ним стоял медведь и продолжал ворчать, оскаливая белые клыки. Из груди Семенчика вырвался слабый, умоляющий крик. Он повернулся обратно в юрту. — Боже мой! Для чего все находят меня? Что я сделал им дурного? Он взглянул на образ Николая и вздохнул. Страх прошел, он успокоился и лег на свою нару. Закутавшись в грязные и вонючие лохмотья, он заснул спокойным сном. Во сне ему казалось, что он плывет по родной реке, закидывает сети. Он чувствовал себя здоровым и веселым. Вокруг цвела юная весна. Разноголосые певцы далекого юга безмятежно заливались причудливой мелодией. Семенчик направил свою ветку прямо под черный мыс, надвигавшийся над тихой рекою. Под мысом находились пески, где он обыкновенно закидывал сети. Когда он подплыл к берегу, в темном лесу раздался глухой стон не то человека, не то дикого зверя. Семенчик вздрогнул всем телом: тяжелый стон, напоминавший голос из могилы, совершенно устрашил его. Через минут пять стон опять раздался, но уже близко, над самым берегом. Семенчик инстинктивно потянул руку за винтовкой, лежавшей на дне ветки. Вдруг из-за куста появилась высокая фигура человека. Он, увидев Семенчика, залился диким хохотом, от которого по лесу и по реке пошел тяжелый гул. Семенчик, не теряя хладнокровия, направил винтовку на великана и выстрелил. Он даже не услыхал звук своего выстрела, как великан с ужасным ревом и стоном бросился с крутого берега на песок и побежал прямо к нему. Семенчик вскрикнул от ужаса, сел на ветку, собираясь отплыть от берега, как великан неожиданно опрокинул его утлую ветку. Он упал в воду и стал тонуть. Великан глухо ревел над ним. Когда он проснулся от тяжелого кошмарного сна, во дворе бушевал сильный ветер. Ему почудилось, что рев великана слился с рокотом тайги. Он поднялся с постели, подошел к очагу и подбросил сухой хворост. Огонь быстро загорелся и с шипением выбрасывал вверх дым и искры. Семенчик почувствовал голод, достал с полки сухую лепешку и стал жевать ее с холодным молоком. Он вспомнил про медведя, который уничтожил его провизию самым безжалостным и зверским образом. По сочетанию мыслей в голове он вспомнил, как богатые и сильные мира сего обижали его, бедного, и как однажды наслежный староста Дарыбыан за какую-то ничтожную провинность посадил его в кутузку и отнял у него последнего быка, ссылаясь на какую-то законную статью, на основании которой он имел право сажать Семенчика в темную кутузку и отнять быка. Он не раз попытался отплатить старосте, но ему долго это не удавалось. Он желал отплатить ему за обиду по законной статье, как последний его наказал, но не мог подвезти ловкого старосту под кару существующих законов. На упреки жены он говорил: — Ты ничего не понимаешь, дурная голова! Ты ведь баба, а какая бы то ни была баба, она всю жизнь не узнает, что такое законная ыстатья1. Даже он, Семенчик, не знает, если бы знал много ыстатья, то подвел бы непременно обидчика-старосту. Особенно вражда обострилась тогда, когда сосед-старик, которого считали умным и разбирающимся в ыстатьях, разъяснил ему, что кинясь2 понапрасну отнял у него последний рабочий скот. У него это даром не пройдет.... Я отомщу мошеннику, — говорил Семенчик, и в его черных глазах появилась злобная искорка. Раз он пошел на охоту в далекие горы, где ставил силки и самострелы на медведей и зайцев. В это время из стада обидчика-князя исчез маленький жирный бычонок. Спустя несколько дней Семенчик вернулся в свою юрту с лоснящимися от жира губами и лицом. Так и не удалось обнаружить вора, несмотря на всякие розыски. Хотя наслежный “кинясь” в душе подозревал своего личного врага Семенчика, который каждое утро спокойно, с самым невинным образом проходил мимо его усадьбы. Семенчик нарочно, чтобы не попасть в подозрение, не упускал момента кольнуть самолюбия киняся и не раз ругался с ним на сходках. Осенью того же года ему удалось убить в берлоге медведицу с двумя детенышами. Придя домой, он вечером повесил шкурку медвежонка перед очагом, надел на голову меховую шапку и, взяв лапу медведицы, стал пред ярким огнем и начал проклинать обидчика-киняся. Он призывал всех злых духов, водил лапой медведицы по золе очага, причитая и извергая непонятные дикие слова. Старуха просила и кричала прекратить обряд мести, но Семенчик не слушал ее и продолжал свое проклинание и дошел даже до экстаза, так что стал менеричить3. В это время в юрту вошел работник киняся, Семенчик принужден был прекратить свое злобственное проклинание. Он поплатился тремя сутками заключения в темной кутузке. С тех пор он перестал преследовать обидчика-киняся и совсем успокоился. — Достаточно того, что я проклял его как черта. Он поплатится когда-нибудь, — говаривал Семенчик, когда соседи намекали на его тяжбу со старостой. Назло через год утонул старостин младший сын во время купанья. Кинясь опять начал преследовать Семенчика и не давал ему прохода. Он даже раз в пьяном состоянии чуть не избил его. — Видимо, ему недостаточно этого, — думал обиженный Семенчик. — В таком случае я еще постараюсь проклять его, авось, что-нибудь да выйдет достойное... Спустя несколько дней его вызвали к попу Александру. “Для чего он позвал меня?” — думал Семенчик, входя в кухню поповского дома. Поп пригласил его в свой кабинет, чего раньше никогда не бывало, и запер дверь на ключ. Лицо его выражало надменную строгость. Он взглянул бесчувственными, упрекающими глазами на съежившегося Семенчика, который смутился и не знал, что делать. — Ты знаешь, Семенчик, почему я вызвал тебя? — спросил строго поп и сурово взглянул на виноватое лицо Семенчика. — Почем я могу знать, бачка? — залепетал он и опять съежился, словно его окатили холодною водою. — Как не можешь догадаться? На тебя подал жалобу твой староста Илларион Серафимович. Он говорит, что ты шаманствуешь, и что благодаря этому он лишился своего младшего сына, который несчастным образом погиб. Ты скажи мне, правда ли шаманствуешь? Не ты ли погубил его сына своим сатанинским проклятием? — Помилуй, бачка! Я и не думал шаманить. То, что говорил тебе в своей жалобе кинясь, это все выдумки, его козни. Он мой враг. Раз чуть не избил меня, бедного, ни за что, ни про что. Об этом я заявляю тебе, бачка, — он закивал головой и скрестил руки на груди. —Ты не путай, корова, ты должен только отвечать на мои вопросы. И как ты смеешь подать жалобу на своего старосту, будучи сам кругом виноватым?! Это что на вас нынче такая злая сила нашла? Все вы идете против начальства, перестали уважать духовных отцов и наслежных тойонов1. Ты понимаешь ли, дурак, что за все это всевышний может наказать вас и бросить в ад кромешный, где будете ваши грешные (...). — Ничего не понимаю, бачка... Только я не виноват, — снова залепетал Семенчик и взглянул на закрытую дверь. В столовой шумели посудами. “Обедать собираются”, — подумал Семенчик и робко взглянул на грозное лицо бачки. Тот, немного озадаченный тупоумием Семенчика, волнуясь, ходил по комнате, бросая на жалкую фигуру его негодующие взоры. “Когда же кончится это испытание? И до чего он стал грозен?” — думал про себя Семенчик. Он вздохнул и маленько передвинул ноги. — От вашего брата толку не добьешься. Семенчик, я советую тебе, как пастырь, прекратить свое злобствование и никогда больше не шаманить. Обещаешь ли ты никогда больше не шаманить? Даешь ли слово? — Помилуй, бачка! Я никогда не был, как ты сам знаешь, шаманом и совсем не намерен быть. На кой черт мне быть шаманом-то?! Я человек мирный и бедный. Никого ничем не обидел, не думаю обижать. Это сам кинясь меня обижает, и притом как я мог погубить его сына? Это клевета, бачка… — “Ну, ладно, перестань глагольствовать. Только ты дашь мне клятву и подписку, что больше никогда не будешь шаманить и проклинать ближнего своего. — Я, бачка, всегда готов уступить тебе. Конечно, я даю клятву и подписку. Что это мне стоит... — Ну, хорошо. Приходи завтра ко мне с подпискою... (...) Пойдем в храм Божий, где ты дашь клятву перед образом Святителя-Николая. Понял? Ну, иди теперь домой. Завтра приходи непременно. Он благословил своего бедного прихожанина и с миром отпустил его. На другой день они пошли в церковь. Поп Александр велел Семенчику становиться на колени перед образом Святителя-Николая и поднять правую руку. — Да ты, корова, держи пальцы вот так, — учил поп, — а то словно собираешься бросить чем-то на икону. Семенчик немедленно исполнил требование бачки и думал: “Даю клятву, как будто вновь избранный староста. Экая церемония!.. И до чего люди не доводят...” Поп произносил клятвенные слова грозно, с чувством. Семенчик механически повторял (...) слова, но мысли его были заняты другим. Он взглянул на образ Николы-бачки. Он здесь изображен получше и крупнее, чем у Семенчика, но выражение лика осталось то же самое: доброе и в то же время строгое. Семенчик подумал: “Никола-бачка меня знает. Он все знает, кто виноват и кто нет. Мало ли бачка Александр угрожает адом, а Никола-бачка куда сильнее и добрее его. Он не допустит, чтобы Семенчик горел в огне ада ни за что. Нет, догор, шутишь! Никола-бачка не даст в обиду бедного Семенчика, который так обожал и верил ему и недаром поставил образ Святителя в своей (...) юрте”. Вдруг Семенчик вздрогнул. Около юрты, совсем близко, раздались голоса людей. Предчувствие чего-то страшного в неописуемого вкралось в его больное сердце и застряло в нем черным комом. — Огонер1, Семенчик! Выходи на двор! —крикнул незнакомый голос со двора. Он встрепенулся и поспешно, насколько мог, вышел из землянки и остановился у дверей. У опушки леса стояли люди. Среди них он узнал своего сына Конона и соседей. “Чего им надо от меня?” — подумал Семенчик и зажмурил красные воспаленные глаза от ярких лучей солнца. — Слушай, огонер! Мы привезли твоего сына. Он будет жить с тобою, потому что... — дальше Семенчик не расслышал, так как порыв ветра оборвал слова говорившего и звуки (...) растаяли в вихре. Он увидел, как отделившись от соседей, к нему направился его сын Конон, переваливаясь с трудом с ноги на ногу и держа в руке какой-то узелок. В первое время отец был в большом недоумении. У мальчика были заплаканные, покрасневшие глаза. Он подошел и робко прильнул к отцу. Они молча вошли в землянку. — Что с тобой, Конон? Зачем пришел? — спросил Семенчик, оглядывая сына тревожными глазами. Вместо ответа мальчик жалко всхлипнул и выронил узелок. Отец пришел в беспокойство, обнял сына и уселся у очага. — Да скажи ради бога, что случилось?! — Я болен проказою, — выронил мальчик и еще сильнее разрыдался. — Ох, Боже мой! — воскликнул убитый Семенчик и заплакал. Они плакали долго и беззвучно. Наконец, отец успокоился, раздел сына и дал ему чашку молока с лепешкой. Мальчик перестал рыдать и жадно пил молоко, проглатывая сухие кусочки отвердевшей лепешки. Он тупо глядел на ярко пылавший огонь и не обращал внимания на отца. Отец лежал на наре и с жалостью глядел на тощую фигуру сына, который даже повеселел и, болтая ногами, пил холодное молоко. “Никола-бачка преследует меня. За что?! Почему он не пожалел моего малыша? Разве он совершил тяжкое преступление, за которое должен так жестоко страдать (...) Неужели Никола-бачка так же несправедлив ко мне, как и бачка Александр? Где же тут справедливость?!” На больного нашла дикая злость, способная уничтожить и развеять тех, которые так несправедливо мучают и наказывают его тело и душу. Его находила даже жестокая мысль: выбросить образ несправедливого Святителя-Николы вон из землянки, чтоб он здесь, вися в углу жилища, не вызывал негодования в изболевшей душе Семенчика своим равнодушием и строгостью к страданиям человека. Он бросил негодующий взор на лик иконы. Он выражал жалость и доброту и даже просветлел. Совестно стало в душе Семенчика от жестоких мыслей, возникших так неожиданно в его голове. Он отвел взор на сына и глухо вздохнул. Злость проходила. — Иди сюда, Конон. Полежи и отдохни, — произнес мягким голосом Семенчик. Мальчик лениво подошел к отцу и лег рядом с ним. Последний начал расспрашивать о его болезни, семье и соседях. Мальчик рассказывал охотно, с некоторым увлечением. Его болезнь обнаружили случайно. Мать долго скрывала от людей хворь сына. Купавшиеся с Кононом дети рассказали родителям, что тело его покрылось язвами с ранками. Соседи тотчас же устроили облаву, обнаружили у мальчика следы появления страшной болезни и по постановлению сходки водворили на к отцу? — Легче будет ему с сыном жить и томиться, а то одному мученье, — говорили соседи и жалели несчастную семью. Мальчик рассказал о том, как плакали при разлуке мать и сестра. Слезы подступили комом к горлу Семенчика, но он подавил волнение и перевел разговор на другие предметы. А может быть, мальчик не заразился проказою? Могут же соседи ошибиться, притом фельдшер не осматривал больного. При одной этой мысли холод ужаса пробрался по всем нервам Семенчика. Он внимательно осмотрел тело мальчика. Действительно, в нем появились медно-красные пятна, изобличавшие наличность проказы. Сомнения не было, мальчик был заражен. Потеряв последнюю надежду, Семенчик упал на нару и горько разрыдался. Мальчик тоже ревел в такт отцу. Наконец, они успокоились и заснули, обнявши друг друга. Так прошло несколько дней. Жизнь вошла в обычную колею. Дни тянулись за днями. Тайга беспрестанно роптала и горько жаловалась кому-то. Ее верный рокот удивительно гармонировал с настроениям вонючей землянки. Тот же самый рокот, та же дума, скорбь и жалоба кому-то далекому, неведомому. Словно родная тайга жила и чувствовала скорбь невольных обитателей (...) землянки и страдала их страданием. Что-то родное и близкое чувствовалось в шуме дремучей тайги, что-то печальное, как сама жизнь, чудилось в этом рокотании. Раз над землянкою прошла гроза с дождем. — Отец, скажи, кто это так грохочет над тучею? Страшно бывает от этого шума мне, — говорил Конон отцу. — Дитя, это гремит пророк Илья. Он едет на колесах, у него пара запряженных коней. И вот когда он едет, то бывает такой сильный гул, — рассказывал уверенно отец. — Почему он так шумно едет? — продолжал спрашивать мальчик. — Это у него колеса такие огромные, поэтому и производят большой шум. Он пугает этим нечистых духов, которые прячутся на деревьях и под землею. В это время раздался страшный гул. Земля задрожала. — Слышишь, это он ударил своим мечом по дереву, где притаился абасы1. Он таким образом убивает их. Он добрый пророк, — сказал Семенчик и почему-то перекрестился. — Он разве человека не убивает своим мечом? — спросил мальчик. — Редко, когда абасы находит человека. Тогда он бьет мечом несчастного и убивает сразу. — Ох, как страшно! — возопил Конон и о чем-то задумался. В подобных разговорах день проходил за днем. Всякое явление в природе, которое можно было слушать и видеть, живя в землянке, вызывало недоумение Конона, который раньше не обращал на это внимания. Он теперь от скуки расспрашивал своего отца. Последний по возможности объяснял ему. Так прошло первое лето. Быстро наступила серенькая осень, за ней пришла и суровая зима. Отец с сыном переехали в другую юрту, нарочно построенную соседями для их зимовки. Долгая зима порядком измучила обитателей, которые насилу дождались весны. Весною от участкового врача было получено предписание отправить больных в колонию прокаженных. Наслег немедленно исполнил предписание и отправил их в колонию в сопровождении Егора, парня бывалого и бойкого, который не боялся ни огня, ни воды, а тем более проказы.
III — Не пора ли нам пристать где-нибудь на берегу и отдохнуть? Ты, вероятно, устал, — сказал Семенчик, лежа на дне лодочки. — Пожалуй. Вот сейчас пристанем на этом мыce, — ответил Егор и ловко повернул лодку к высокому берегу. Тихий разговор заставил очнуться Конона от тяжелого забытья, в котором он находился уже целый час. Он тупо взглянул туда, куда направлялась ветка под ударами весел Егора. Высокий лес угрюмо надвинулся над рекою, отражался в ней серым пятном. Под ним тянулась песчаная полоска, омываемая холодной водою тихой реки. Ветка медленно пристала к берегу и, шурша песком, остановилась. Егор помог больным выбраться на берег и стал разводить костер, собрав для этого сухого хвороста, валявшегося на песчаной полоске. Конон помогал ему. Семенчик лежал, положив под голову черную от грязи подушку, и слабо стонал. Над черным мысом на полянке заливался жаворонок и выводил причудливую трель. Над рекою пронеслась стая диких гусей. Волны нежно ласкались к песчаному берегу, отражая утлую ветку и людей. За рекою вдали над серым холмом вились коршуны с грозным клокотом. Пронеслась белая чайка, лениво махая длинными крыльями и издавая тихий стон. На горизонте вырисовывались кучевые облака, точно далекие горы со снежными вершинами. Тишиной и прохладою веяло от реки. Чайник вскипел, и люди сели вокруг него. За чаем шел вялый разговор, прерываемый вздохом и стоном больного Семенчика. После отдыха они снова сели на ветку и поплыли дальше. Солнце закатилось, оставляя на воде пурпурное отражение! Горизонт пылал в лучах уходящего светила. Речная зыбь превратилась в стеклянную гладь воды. Только утлая веточка оставляла вокруг себя капризные круги, исчезавшие вслед под напором течения. Нет ничего очаровательнее этой волшебной красавицы дикого севера! Никакая ночь на земле не сравнится с нею... Перед восходом солнца повеяло прохладою. С реки поднялся легкий туман и бесследно таял под лучами восходящего светила. Конон спал тихим сном у ног отца, который перестал стонать и слабым голосом расспрашивал Егора про жизнь родичей. Конон чувствовал себя во сне здоровым и лежащим на (...) зыбке под мурлыканием матери. Зыбка мерно качалась под ним. День наступил жаркий. Солнце обливало золотистыми лучами всю природу. С полдня Семенчик почувствовал себя особенно плохо. Болезнь, немного утихнувшая за ночь, опять начала изъедать его живой труп. По глазам побежали красно-синие круги, голова словно набита свинцом, живот горел в огне. Медно-красные пятна на руках побагровели от действия палящих лучей солнца и распространяли вокруг себя тяжелый гнилой запах разлагающегося трупа. Больной стонал глухо, долго. Егор сидел на корме и не сводил глаз от почерневшего лица Семенчика. Когда блуждающий взор Семенчика случайно встретился с его взглядом, он в них узнал признаки близкой смерти. Да, она действительно стояла над больным и собиралась прекратить жестокое страдание живого человеческого трупа. Мысли в голове Семенчика сменялись. Перед его глазами мелькнуло жалостное лицо Егора, далекий берег и матовое белое облачко. Все тотчас же заволоклось туманом и исчезло. Он перестал чувствовать зной солнца и плеск холодной воды. Вдруг он почувствовал, что сладкая истома охватила его. Хворь точно перестала изводить его тело, ему казалось, что чья-то мягкая воздушная рука гладит по голове. Он впал в забытье. “Как хорошо так лежать, — промелькнула мысль в его голове. — Как сладко чувствуется в таком состоянии. А болезнь словно рукою сняло”. Он потерял нить сознания. Когда вновь пришел в сознание, он лежал на песке, и под его головою находилась мягкая подушка. Около него возились Егор и Конон. Они разводили костер. “Почему они беспокоятся? Разве не знают, как мне хорошо?” — подумал Семенчик и хотел что-то сказать, но язык не повиновался ему. Он почувствовал, что во рту ему положили сухой речной камень, который мешал ему говорить. Пред его глазами взвились огненные полосы от загоравшегося костра. Ему показалось, что он видит северное сияние и стоит посреди белой тундры, окруженной мраком полярной ночи. Перед ним показалась фигура Егора. Его лицо выражало сострадание и жалость. “Почему он так грустен? Неужели он не знает, что мне совсем хорошо, что никакой хвори нет, и я чувствую себя бесконечно счастливым в таком состоянии?” Бессвязные мысли бродили по его отяжелевшей голове, полной хаоса гиперболических представлений и смутных видений. То казалось ему, что он плывет в облаках, и равнина расстилается под ним. Река, как белая лента, протянулась полосою по зеленой земле. То чудилось ему, что страшный великан, который испугал его когда-то во время сна, схватив его исхудалое тело, несет куда-то в далекую лазурную высь. То казалось ему, что он находится в далеком городе, в доме купца и видит знакомую фигуру злополучной женщины, с которой он имел сношение. Вдруг он очутился над волнами родной реки и плывет на веточке куда-то вниз по течению. Везде он чувствовал себя счастливым и здоровым. Он не помнил, что у него была страшная хворь, не помнил, что жил одиноким в вонючей землянке. В его маленькой, но отзывчивой душе пела жизненная радость, как поет весною (...) веселый жаворонок. Неужели жизнь тягостна, сера и бесполезна? Неужели существуют горе, хворь и обида сильных мира сего? Неужели может страдать душевно и физически бедный обитатель глухой тайги, честный Семенчик? Нет, никогда! Нет на свете скверного и злого. Все хорошо и счастливо чувствуют себя. Болезнь, горе и страдания — одни лишь пустые, ничего не значащие звуки. В его затуманенном сознании явился образ седого старца Николы-угодника. “Вот он, мой покровитель, — подумал Семенчик. — Не может быть страдания в жизни, когда покровительствует Никола-бачка. Он может предотвратить всякие беды и злые напасти от любимого человека. Он могуч и всесилен”. Ведь недаром его образ висел в углу родной юрты Семенчика. Не зря последний молился, клал пред ним поклоны и ставил восковые свечки в каждый большой праздник и даже в воскресные дни. Недаром обожал Семенчик могучего старца и давал ему больше предпочтения, чем Христу. Но доброе лицо святого старца быстро растаяло перед застывающими глазами умирающего. Другие образы сменили его. Наконец, он почувствовал себя падающим вниз. Но он не боялся, ему было очень приятно и весело. Ведь не может же человек разбиться вдребезги от падения, когда он легок как пух, как пылинка... Но тут нить его сознания навсегда порвалась и слилась с вечностью. Семенчик умер. Когда об этом узнал Конон, он заревел благим матом. Речной простор и далекие холмы подхватили этот печальный звук, и задорное эхо вторило рыданиям мальчика. Вокруг цвела в упоительном восторге девственная жизнь. 1918 г. Июня 12 дня. гор. Якутск. Сергеляхская дача
В БОЛЬНИЦЕПосвящаю Л. П-ой. Ряд неудачных попыток, ряд неожиданных несчастий и в результате тяжелая, гнетущая болезнь. Судьба насмехалась над нею. Соня Баранова лежит тяжело больная в женской палате N больницы. Она лежала в углу отдельно. Была светлая задумчивая осенняя ночь. Луна торжественно освещала заснувшую природу. Бледные ее лучи струились через шторы и освещали скорбную палату больницы, где лежала Соня Баранова. Лучи задумчивой луны придавали какой-то фантастический облик палате и нежно ласкались у белой стены. Очертания предметов сливались в упоительной неге с серебристым блеском луны. В палате так тихо, словно она была необитаема, только в передней как-то нервно тикал усталый маятник настенных часов. Эта тишина успокаивала больную душу Сони, она вызывала ее усталый мозг к размышлению. Гнетущая боль переставала терзать ее измученное тело, и муки одиночества покидали ее... Положив свою голову на белую подушку, она смотрела в одну точку. Около ее кровати находился маленький столик, где стояли флакончики с лекарствами и лежала развернутая книжка. Немного поодаль от нее лежала молодая женщина и сквозь сон тяжело дышала. Взгляд Сони упал на ее кудрявые волосы. Лунный свет скользил по ее голове и мягким светом освещал кончик ее вздернутого носа. Соне захотелось поговорить с нею, и она с нетерпеньем ждала, когда она повернется в ее сторону, чтобы окликнуть ее. Ждать пришлось недолго. Молодая женщина потянула носом воздух, открыла сонные глаза, повернулась лицом к Соне и глубоко вздохнула. — Маня, ты проснулась? — спросила Соня тихим голосом. Ее голос как-то нервно зазвенел в тиши палаты. — Да. Ты не спишь, голубушка? — Нет, не спится, дорогая. И боль у меня прошла... Маня, знаете, как успокоительно действует на мои нервы лунная ночь. Словно меня ласкает своими бледными пальцами волшебная женщина... такая нежная, понимаешь, как серебристая луна, которая так чудно освещает твою и мою головы... — Поэтичная ты какая... — ответила Маня и опять глубоко вздохнула. — Почему ты вздыхаешь, Манечка? Или боль не проходит? Ты говоришь, что я поэтична... Да, я поэтична. Я люблю ужасно такую лунную ночь! Понимаешь — она примиряет человека с жизнью... Да, именно примиряет. Я знаю, что в природе очень много грустных мотивов, но именно эти грустные мотивы примиряют тебя с печальной жизнью... Маня, ты слушаешь меня? — Слушаю, голубушка. Продолжай. Ты говоришь красиво... — Да. И в природе много красивого, но никто этого не замечает. Даже осенний пасмурный день имеет своеобразную прелесть... Маня, знаешь, у меня был муж... — Муж?! Да где же он? Ты еще так молода... — Правда, Маня. Но он умер года четыре назад... Я ведь вдовушка... — и Соня засмеялась тихим мелодичным смехом, который отозвался в душе подруги прелестной музыкой. — Несколько странно... ты ведь так молода... Сколько лет ты с ним жила? — Года два. — Так мало? — унылым голосом произнесла Маня и приподняла свою кудрявую голову, устремив на Соню испытывающий взор. Она никак не могла вообразить, что такая молодая и нежная ее невольная подруга Соня могла быть вдовушкой. — Хотя я мало жила с ним, но зато провела эти два года бог знает, как интересно. Я расскажу тебе. Ты мои слова находишь странными, а вот мой муж был действительно странный человек. Он по профессии был художник-самоучка. Я воображаю, какой замечательный талант зарыт в сырую землю беспощадной смертью, но дело не в том. Этот человек ушел (...). Ты смеешься, может быть, над моими словами? Не смейся, Маня. Ты ведь хорошо знаешь, что люди, в том числе и мы с тобою, не умеем жить, т.е. жить как следовало. Уметь жить — это сложная история, и не всякий способен на это. Да, правда. Надо прежде всего уметь жить, а потом гордиться своим положением... — Да, скажи, ради бога, Соня, голубка моя, как он умел жить, — нетерпеливо перебила Маня. — Он жил именно один настоящей жизнью, — продолжала тихим звенящим голосом Соня. В передней часы пробили одиннадцать. Кто-то в углу тяжело застонал и скоро умолк. Тишина опять воцарилась вокруг них. Соня продолжала: — Он был необыкновенный человек. Он жил в мире своего сказочного творчества. У него была маленькая студия, где он обыкновенно работал, откуда он не выходил целыми неделями, всё время живя в мире своей фантазии. Он запирался и никого не пускал. Даже меня. Он забывал все на свете, не принимал даже пищи. В продолжении двух лет он писал одну картину, которую никому не показывал и всегда держал в дальнем шкафу. Сколько раз я пыталась увидеть эту тайную картину, мне никогда не удавалось. На мои расспросы он не отвечал, умолял меня не допрашивать его относительно тайной картины и просил никому не рассказывать. Но любопытство брало у меня верх. Однажды он летом уехал на месяц, сказав мне, что едет искать новые образы для своей таинственной картины и просил меня не входить в его студию, где стояла начатая картина. Я долго думала и не знала, как поступить. Таинственная картина так завлекла к себе мои мысли, что я даже не могла спать по ночам. Любопытство одолело силу воли, и я в один вечер вошла в студию. С замиранием сердца я открыла шкаф своим ключом. Таинственная картина была закрыта простыней. Долго я колебалась сдернуть простыню и, наконец, рука невольно потянулась... Что же предстало пред моими глазами? Самый обыкновенный набросок. Он изображал, представь себе, дорогая, больничную палату, в углу которой на кровати лежит молодая женщина и лунный свет освещает измученное ее лицо... — Молодая женщина?! — воскликнула Маня. — Это предсказание, Соня... Неужели он мог дойти тогда до этого... — Я не могу сказать, что это было предсказание или простое совпадение, но меня, вконец, удивляет то, что он скрывал эту на вид очень обыкновенную картину и так долго работал над нею, хотя замечательные вещи творятся годами... — Да вы дайте, пожалуйста, спать больным, а то что такое: подняли шумный разговор посреди ночи. Успеете балагурить... — вдруг проворчала старуха-сиделка, которая спала около дверей и, проснувшись, села на свою кровать. Лицо Сони исказилось выражением страдания, и она замолчала, бросив в сторону сиделки недовольный взгляд. Маня тоже молчала. Рассказ подруги вызвал в ее голове целый ряд представлений и догадок. Сиделка заскрипела кроватью и, закрыв лицо руками, о чем-то задумалась. Лунный свет бесшумно скользил по палате, где-то далеко завыла собака. Вой собаки удручающе подействовал на больную душу Сони и вызвал в ней гнетущую тоску. Она начала вспоминать свою прошедшую жизнь и мужа, который так безвременно ушел от нее и унес с собою неразгаданную тайну. Она живо вспомнила первую встречу с мужем, тогда еще молодым и здоровым человеком. Несмотря на свою молодость, он был очень серьезен и задумчив. Эта задумчивость привлекла сердце юной Сони; она полюбила этого высокого сутуловатого человека и отдала ему свою душу... Они жили счастливо, хотя приходилось временами бедствовать, когда муж, слишком увлекшись тайной работой, неделями не выходил из своей студии и забывал о хлебе насущном. Два года прошли незаметно. Муж работал неустанно над таинственной картиной... 2 января 1918 г.
У КОСТРАПосвящается Титу Иванову в знак памяти о вместе проведенной ночи у священного костра Нам было холодно. Но в душах горела пламень любви. Сердце переполнено желанием любить и наслаждаться даром жизни. В душе звучала песня жизни, песня изменчивой любви. Мы сидели около жалкого костра и дрожали от сырости и холода. Нас окружала темная ночь, шел мелкий дробный дождь, непрестанно дул сильный ветер. Деревья злобно гудели вокруг нас, вызывая жгучий трепет в наших окоченелых от холода и дождя нервах. В горах тайга тянула похоронную тень. Ночь так темна, что трудно отличить от неба силуэт горы, которая при свете дня видна хорошо. Пред нами черный маленький курган, отражающий пламень костра. Мы до полуночи просидели там на открытой вершине под дождем и сильным ветром. Небо сыпало нас градом дождя и обдавало дыханием северного ветра. Под курганом блестела темная сталь воды, залившей низкое место. Капли дождя булькали в воде. Мой товарищ одет в солдатскую шинель и белую кепку. Наше положение напоминало разведчиков на войне. Но мы ждали появления крылатого врага, который, к великому нашему огорчению, вообще не показывался. А мы ждали и лежали, словно привязанные к земле. Дождь и ветер усиливались. Мы легли на дно оврага, дрожали и сжимались от холода. Наконец, кто-то из нас догадался, что нам необходимо развести костер и нагреться. Мы быстро спускаемся с вершины кургана и, выбрав защищенное от ветра место, бодро принимаемся за костер. Я иду за водою. Товарищ старается зажечь костер. Предо мною блестит маленькое озеро, но такое мелкое, что мне приходится по колено бродить по холодной воде. Наконец, все же удается развести убогий костер. Нам стало сразу веселее. Окружающая ночная мгла словно отступает, и вокруг костра становится светлее. Но земля около костра оказалась мокрой, и нам приходится подстилать под собою сухие ветки тальника во избежание невольной простуды. Мы сидим и ждем, когда закипит маленький чайник, шипевший на огне костра. Для поднятия духа мы подбадриваем себя полбутылкой крепкой водочки. Теплая и приятная истома охватывает окоченелое тело. А дождь идет без конца, без перерыва, ветер гудит зловеще, срывая жалкие прошлогодние листья с деревьев. В горах невидимые духи тянут адский гул. Ночная мгла смотрит на нас мертвым взором, пламя костра отражается на темном фоне таинственного кургана. На минуту ветер перестает, дождь идет слабо. Но вот в горах ночные духи снова тянут свой бесовской напев, снова идет гул ветра по земле, и через несколько секунд вокруг нас разыгрывается целая буря с дождем и снегом. Пламя костра шипит и гудит, борется с напором свирепого ветра. Крупные капли дождя падают на нас с деревьев, жалобно стонущих во власти стихии. Казалось, что безумная грозная сила спустилась с темных туч на холодную землю и хочет смести все живое на своем пути. Нам было страшно и жутко, но мы боролись, сильно ждали напора свистящего ветра. Мы не только выдерживали нашествие злых ночных призраков, но мы говорили, мы мечтали о лучшей жизни, о красивых женщинах и о чудных странах. Мы пьем горячий чай, заедаем печеньем и вареным мясом. Нам тепло, мы сыты, ветер и дождь нипочем. Мы говорим без конца, раскрываем друг другу душу, мечтаем и наслаждаемся горячим вкусным чаем. Сердце замирает словно от мягкого прикосновения женской руки, в голове ясен ум. Глаза горят, отражая догорающий пламень веселого костра. Ветер гудит и завывает, хороня своим зловещим напевом наши яркие думы, наши тихие мечты, играет мертвыми листьями и водяною зыбью. Но вот небо проясняется, дождь перестает, и ветер замирает. Тайга по-прежнему шумит и воет. Мы глядим вверх: стаи туч, как призраки, летят по небу, гонимые ветром. За ними тянется черная жуткая завеса. Скоро она закрывает небо, дождь идет снова, а порывы ветра чаще и чаще пролетают над нами, обдавая холодным дыханием севера. Мы успели привыкнуть к капризам ранней весенней ночи, мы не обращаем теперь на нее внимания. Разве что треск неожиданного грома заставил бы дрогнуть наши сердца. — Итак, любя эту жизнь, мы обязаны... мы обречены на страдания, — говорил мой товарищ вдохновенным голосом в унисон буре, снова разыгравшейся вокруг нас. — Я люблю жизнь не потому, что рожден жить, а за те сладкие минуты, которые мы испытываем, приходя в близкое общение с красивой женщиной, которую любишь всей душою, обожаешь от всего сердца, за те счастливые минуты, испытываемые во время созерцания красот природы и человеческого гения, даже чувствуешь прелести жизни под завывание холодного северного ветра, под бурю дождя и снега. И теперь, сидя около этого пылающего костра, разведенного нашими собственными руками, под этим падающим дождем, чувствуешь себя бодрым и счастливым. Взгляни кругом: ночная тьма, скрывающая все близкое и родное сердцу от наших глаз, угнетающая пугливую душу человека, даже она имеет свою прелесть, притягивает душу к себе. Но из этой тьмы может неожиданно появиться меткая пуля злоумышленника, которая убьет одного из нас, лишит жизни, наслаждения ее прелестями. И несмотря на это, жизнь всегда останется красивой мечтой, отзвуком весеннего восхода и румяной зари. Бронзовое лицо его просветлело, глаза блестят огнем восхищения. Он весь во власти жизни, во власти стихии. И я говорю ему в такт его вдохновенного голоса: — Подумай, друг мой! Это тебе кажется только теперь под влиянием выпитой водки и погоды, около дикого костра, не раз разведенного нашими предками во мгле родной тайги. Это они, наши добродушные предки, передали тебе дикую необузданную страсть к жизни, к борьбе за существование. Это они завещали нам греться у горящего под бурею священного костра. Разве не видишь, как тени, призраки их бродят вокруг нас? Глядя на нас, они улыбаются, приходят в восторг, что их далекие внуки, несмотря на превратности судьбы, сидят у ночного костра под бурею родного неба. Разве не слышишь, как в горах мертвые призраки наших предков заводят похоронный хоровод? Разве не чувствуешь холодное дыхание их исчезнувших с лица родной земли могил? Но завтра с рассветом мы пойдем опять в далекий грязный городишко для того, чтобы наслаждаться той жизнью, которой ты так восхищаешься. Ради прелестных грудей и чудных глаз городских женщин мы покинем зажженный костер, ради утех и ночных похождений мы оставим родную тайгу, ради славы и богатства мы уйдем в далекий чуждый край, ибо заманчивающая даль (...) Я спрашиваю тебя: променял бы ты свою искусственную культурную жизнь на вольную, девственную жизнь наших диких предков? Буря в угнетенном восторге любовной лихорадки с ночною тьмою плясала безумную пляску. Священный огонь предков тихо, бесшумно угасал. Где-то во мгле вышины раздались грустные крики невидимых журавлей. Товарищ вздохнул, поднялся и бросил в огонь сухой хворост. Костер снова запылал, ярко освещая курган и ближайшие деревья. Искры капризно извивались над костром и бесследно угасали в ночной темноте. У ближней дачи завыла одинокая собака. Ей, видно, холодно, ибо она не греется у костра своих собачьих предков. Но нам не было дела до нее, до ее предков. Мы были заняты своими мыслями. После долгого молчания товарищ сказал: — Ты сказал, могу ли я, сын двадцатого века, перейти в жизнь своих далеких предков. Не слишком ли будет это? Я, пожалуй, согласен. Но ты должен прежде всего уничтожить, стереть с лица земли этот гаденький, как ты называешь, городок с его ночными чарами капризных женщин, с его блеском и могуществом капитала, власти... Тогда я с удовольствием вернулся бы к священному костру предков, я превратился бы в вольного, дикого зверя. Меня перестала бы угнетать мука сомнения, мука извращенной любви. Я стал бы свободен и могуч, как гордый орел, витающий на снежных вершинах далеких северных гор. Ты сам хорошо понимаешь, что человек, раз вкусивший из горькой, но волшебной чаши культурной жизни, никогда от последней не откажется. Никогда он не превратится в дикаря, если будет около него шипеть чаша той жизни, которую ты так презираешь в душе. Да, я люблю, люблю всей душою эту искусственную жизнь, люблю волшебные чары прелестных женщин. Я с великим наслаждением пью ее чашу, может быть, ядовитую, но незаменимую. Тебе только в настоящий момент кажется, что культурная жизнь противна, ничтожна. Но завтра с восходом солнца ты первый войдешь в город, ты сам с удовольствием погрузишься в ее грязь, станешь безумно обнимать бесстыдные тела культурных женщин... Нет, голубчик! Культурная жизнь как-никак хороша и стоит ради нее жить. Он с удовольствием плюнул на черную землю и стал набивать мокрую трубку. Выражение его бронзового лица говорило, что этот человек любит свою жизнь и что он случайно попал около ночного костра. Его военное облачение тоже говорило, что этот человек, внук диких обитателей тайги, собрался бороться за эту жизнь, что он пожертвует собою ради ее торжества. Он глубоко, фанатично верил в возрождение человечества, в торжество социализма. Если его находило сомнение, то только около костра предков. Буря выла, как цепная собака. Дождь перестал. Костер разгорался все ярче и ярче. — Я лично вообще не собираюсь вернуться к жизни диких предков. Это было бы, конечно, невозможно. Но мы ведь дети (...) тайги, не обязаны ли придерживаться обычаев родной стороны? Не священный ли долг всякого человека уважать, любить память предков, может быть, действительно глупых и диких, но все-же предков? Мне кажется, что мы, по крайней мере, раз должны чувствовать себя детьми этой так безумно свирепствующей тайги там, в чуждом городе, об этом подумаешь. Вот для того, чтобы воздать должное памяти предков, мы ушли от смрадного чужого города на простор задумчивых полей, где мы под дикую музыку ночной бури вспомним добрым словом тех людей, которые раньше нас появились в этой стране. Если было бы у меня другое чувство и понятие, то я не вышел бы с тобою на эту охоту и не терпел бы холод и сырость этой ночи. Теперь я сладко бы спал в своей теплой и сухой комнате... При этих словах товарищ ехидно улыбнулся и произнес в нос: — То-то, голубчик, и ты даешь предпочтение теплой комнате, чем этому костру. Мне было досадно, и я чувствовал себя неловко. Мы замолчали. Ветер немного стих, небо прояснилось, но дождь шел без перерыва. Мы снова заварили чай и продолжаем пить его. Ночь тянется долго, без конца. — Знаешь ли ты, что красивая культурная женщина привлекает сердце человека больше, чем кто-либо другой, — сказал почему-то товарищ. — Привлекает сердце человека!! Но, друг мой, я вообще не поклонник женской красоты. Если хочешь знать мое мнение, так вот что: конечно, для женщины красота, без сомнения, играет большую роль, если не главную. Некрасивая, дурная женщина — это несчастное существо, о которой приходится только жалеть. Я не отрицаю красоту женщины и, если хочешь, люблю их за это. Но из этого нельзя заключить, что я поклонник женской красоты. Одной красоты для женщины недостаточно. Меня именно удивляет отсутствие у женщин, конечно, красивых, прелестных, как майская незабудка, сознания своего призвания. Именно у женщины есть одно высокое призвание — это сделать жизнь наиболее красивой, утонченной, превратить эту серенькую жизнь в праздник любви, эту голую печальную жизнь одеть в сады из роз и тюльпанов. Вместо этого женщина своим поведением ухудшает жизнь, грязнит ее преступлением, ненормальной любовью. Прелестные девушки, которыми ты так восхищаешься, выходя замуж за какого-нибудь идиота-миллионера, за автомата-чиновника или за глупого торговца-живодера, становятся сварливыми бабами, дрожащими за копейку и оскверняющими домашний очаг грязью отборнейшей ругани вместо того, чтобы сделать эту жизнь поэтичной, красивой. Если бы женщины были действительно способными воссоздать новую счастливую жизнь, то не было бы на свете так много несчастных, одиноких людей. Ты скажешь, что мужчина более в этом виноват, чем женщина, но я скажу, что у мужчины есть другое призвание и что только одна женщина способна на это. У мужчины есть священный долг — бороться за лучшую жизнь, за идеалы, а женщина должна его тернистую дорогу засыпать цветами любви и красоты... Но этого нет, ибо мужчина, слишком увлеченный борьбой за идеалы, в конце концов становится грубым эгоистом, полуживотным, а женщина его поддерживает только в этом, яснее говоря, превращается тоже в тупое животное. — Ты слишком большую и трудную задачу возлагаешь на женщин. Есть люди, которые не ценят красоту женщин и считают это делом низкого пошива. Женщина воспитывается так, чтобы она была матерью, любящей и верной женою. Твой взгляд на призвание женщин, конечно, обыкновенный парадокс. Женщина задается теми же целями, что и мужчина. Она требует равноправия политической власти. Одним словом, желает быть, как мужчина. Но последний ей не уступает своих прав и преимуществ. Он считает женщину существом, стоящим на ступень ниже его. Он ценит в женщине прежде всего душу, скромность и отчасти красоту. Обыкновенный мужчина вообще не поклонник красоты, он не боготворяет ее. У него, может быть, вкусы слишком грубые и неразборчивые. — Суть беды в том и заключается, что мужчина не ценит женскую красоту и что последняя не может использовать этот дар создателя в пользу человечества. Я прямо удивляюсь, как люди не могут ценить женскую красоту и признать ее духовную силу. Ведь мы любим созерцать и боготворить красоту природы, картины великих художников, творчество человеческого гения, а почему же мы не можем боготворить — я не говорю любить — женскую красоту? Я понимаю это совершенно не в том смысле, как обыкновенно это принято в обществе. Молодой человек видит красивую девушку, женщину, вздыхает, горит от любви. Но от какой-то любви? Женская красота вызывает в нем только похоть, желание обладать ее телом, но не отнюдь боготворение, уныние, как красота природы или картина художника. Мне кажется, что красота женщин не воспитывает человека духовно, как красота природы или картина человеческого гения. Рыцарь совершает подвиг из политических соображений, чтобы обладать телесно своей богиней, как он называет любимую им женщину. Красивая женщина оценивается на рынке как вещь житейского обихода. Я бы желал, чтобы женщины протестовали против такого издевательства, попрания их духовной силы, могущества, одаренного всесильным творцом, который так щедро и любовно обделил своих дочерей. Красивая женщина с душою ангела — это создание, ниспосланное на грешную землю великим творцом для облегчения страданий людей, для украшения жизни. Но разве таких существ много? Разве те, которые близки к ангелам, сознают свое призвание, исполняют священный долг, завещанный создателем? Иначе говоря словами поэта, грустно оттого, что фиалки не могут уцелеть в снегу... Дождь перестал, но буря опять поднялась, по небу тянулась серая стая снежных туч. Сквозь ночной мрак брезжил утренний рассвет. Шел большими хлопьями мягкий снег. Мы бодро поддерживали огонь. Холод и сырость заставляли дрожать нас, несмотря на яркий костер. Еще раз приходится ставить чайник в огонь и пить кипяченую воду. Чай уже вышел весь. — Я тебя не понимаю: почему ты говоришь, что красота женщины не оценивается мужчиной, что красивая женщина не пользуется боготворением людей? Напротив, мне кажется, что красота женщин в широком масштабе воспевается людьми, которые по своему природному дарованию стоят выше толпы, которые в поэзии, в живописи и в музыке претворяют красоту прелестных женщин, воспевают ее на все лады, возносят ее имя до небес, восхищаются ее умом и прекрасным сердцем, доходят до того, что даже перечитывают образными словами литературы и размашистой плетью живописи изгибы, линии женских тел и сердца. Как же ты хотел бы боготворить женщину? Интересно послушать, — сказал товарищ, снова принимаясь за курение табака. Он был озабочен случайно поднятым в беседе вопросом. Ты приводишь веский аргумент и сразу ставишь меня в тупик. — Очень хорошо знаю и помню, что поэты — мастера воспевать женскую красоту и вообще женщину. Надо заметить тебе, что у человека есть одно свойство — это любовь, тесно связанная с понятием о женщине. Влечение мужчины к женщине называется любовью. Конечно, это надо понимать в узкой рамке. У поэта, как у всякого смертного, есть подобное влечение к женщине, которое и называет на своем языке любовью. Между любовью поэта и торговца кожею очень небольшая разница. Первый умеет выражать свою любовь в красивой форме стиха или прозы, второй проявляет ее в грубой форме открытого признания, а чувство у обоих субъектов остается почти одинаковое. Оба стремятся обладать телом своей богини, оба страстно желают удовлетворить половую чувственность. В конечном итоге любви торговца кожею, так и пышного певца является плотское вожделение. — Итак, боготворение женщины поэтами не имеет существенной разницы от простого отношения обыкновенных людей: как и вся наша жизнь, любовь проявляется совершенно вне нормальной формы. Любви в истинном смысле слова не существует. Один называет любовью половое влечение самца к самке, другой — дружеское отношение родителей к детям и наоборот, а поэты любовью называют что-угодно. Любовь есть нечто неуловимое, непонятное, эфимерное явление, которое, как электрическая искра, проявляется в теле человека и угасает, оставляя боль в сердце. — Для меня собственно любовь — вещь недостижимая и непонятная. Во мне обыкновенная ласка и поцелуи женщины не вызывают экстаза, боготворения предмета любви. По-моему, настоящая любовь должна быть долговечна и постоянна. Она должна вызывать в людях одни добрые чувства, а не половую страсть низких натур. Любовь должна быть свободна от всяких житейских рутин, она не должна быть продажной. Пред любовью люди должны преклонить свои головы, признать в ней богиню, воспевать ее в алтарях храмов, воздвигать во имя ее славы памятники и устраивать торжественные триумфы, ибо любовь всесильна и могуча. Любовь есть душа и красота природы. Любовь появилась на земле раньше человека. — Женщина своей красотою вызывает в нашем сердце чувство любви. Стало быть, если женщина способна в нас вызвать прекрасную любовь, она обладает чудесным свойством превратить каменное сердце зверя в душистый букет красивой розы. В этом и важное значение женщин, сознающих свою высокую миссию. Ты говоришь, что женщины добиваются равноправия политической власти. Да, в конце концов они добьются этих преимуществ, станут законодательствовать в парламентах, руководить политикой, казнить, миловать... одним словом, будут, как мужчины. Но этого для них недостаточно. Как я уже сказал, у женщины есть высокая миссия, которую мужчина не в состоянии выполнить. Если женщина завершит ее, то на земле восторжествует прекрасная любовь, навсегда исчезнут злоба, ревность. Через любовь женщины наступит на земле царство божие, о котором мы так долго мечтаем и ждем. — Как ты говоришь пышно и дальновидно! — иронически воскликнул товарищ. — Не пора ли направиться в грешный культурный город, где ждет нас теплая постель и сухая комната? Bсe-равно из этого священного костра толку не выйдет. Рассвело. Серая туча бежала по небу, лениво шел пушистый снег, таявший при прикосновении черной земли, ветер перестал свирепствовать. Костер печально угасал. Жалко было расставаться с ним. Холод пробирал нас, мы наскоро собрали вещи, взяли ружья и быстро направились в далекий городок, стараясь согреть быстрой ходьбой окоченевшие тела. Пред нами дряхлый мост, перекинутый через речку, еще сохранившей синий лед. За мостом белеют новые дома чьей-то дачи и бродит стадо коров. При нашем приближении к даче поднимается отчаянный рев и лай собак, которые целой стаей бегут к нам навстречу. Дорога пролегала между домиками, и нам поневоле приходится выдержать атаку собачьей своры. Мы вооружаемся палками и смело двигаемся мимо скотного двора. Злые собаки атакуют нас спереди, сбоку и даже с тыла. Мы окружены со всех сторон, мы в критическом положении. Товарищ, ругаясь крепкими словцами, принимает воинственную позу и кидает атакующих собак палками, грязью, чем попало. Я бодро и смело охраняю тыл, на который особенно напирают наши четвероногие враги. В ушах стоит страшный гул от воинственных диких восклицаний и воя нападающих собак. В маленьких домах спят крепко, видимо, надеются на ночных сторожей. Наконец, мы все-таки достигаем безопасного предела и, успокоившись, тихо плетемся дальше. Под вой и рычание собак я почувствовал себя скверно, и мои красивые изящные мечты разлетелись во все стороны, оставив в голове тяжелый след бессонной ночи и какой-то неприятный сумбур. Ноги отяжелели, глаза слипаются, и я зеваю во весь рот. Товарищ тоже открывает широко рот и молчит долго, протяжно. Ноги еле передвигают усталое туловище. Хочется сейчас же броситься на сырую землю, лечь и заснуть сладким сном. Но холод и снег гонят нас дальше. Мы идем по сосновому лесу. Вокруг тихо, уютно и пахнет смолою. Под ногами шуршат прошлогодние шишки и опавшие листья диких берез, одиноко белеющих в перелеске. Между деревьями в проталине чернеют маленькие лужи. Где-то в лесной чаще чирикают суетливые воробьи. Пред нами тянется песчаная дорога, изборожденная следами (...). Снег перестает, туча рассеивается. На бледном небе скользит весеннее солнце. III. Вдали на дымчатом горизонте виднеется окраина города. I. Сосновый бор кончается, мы выходим на широкую равнину, изрезанную везде оврагами. II. Кое-где белеет последний снег. IV. Мы бодро шагаем вперед. г. Якутск, ноябрь, 1918 г.
КОНЕЦ СИДОРАI Когда проснулся Сидор, в юрте было жарко и царила глубокая тишина, которая нарушалась сонным дыханием спящих детей. В хотоне, построенном рядом с жилым помещением, глухо шумели и мычали проснувшиеся коровы. Странный сон видел Сидор. Во сне ему приходил таинственный человек с длинной бородою, весь укутанный в лисьи шкуры. Он подошел к Сидору и, подняв правую руку, произнес громким внушительным голосом: — Сидор, иди завтра утром в лес смотреть самострелы. Затем таинственный незнакомец исчез. Но Сидор так хорошо запомнил его бородатое лицо и странную одежду, что, проснувшись, он ясно воображал его высокую фигуру и (...) вспомнил, что ладони его руки были также покрыты шерстью. Особенно поразили Сидора его огненные блестящие глаза, которыми он почему-то не смотрел на него, когда просил его идти в лес. “Да, это был Бай-Байанай, дух-хозяин леса, — подумал Сидор, — вероятно, что-нибудь попало в самострелы”. Он бодро встал с постели и затопил сухими дровами камелёк. В юрте стало светло и весело. Сидор вышел во двор. Было еще темно. На опушке упрямо надвинувшегося леса одиноко чернела высокая ель. Утро обещало быть пасмурным. Мелкий осенний снег валил из темных грязных туч. Порыв слабого ветра свистел в ушах Сидора. Сидор еще раз взглянул на одинокую мрачную ель, и ему (почему-то) стало грустно. Печальная ли картина окружающей угрюмой природы повлияла ему грустью или он вспомнил свою одинокую жизнь, которая напоминала жизнь этой мрачной ели? Он опять вспомнил о таинственном посетителе и быстро вошел в юрту, наполнил медный чайник водою и поставил на огонь. Через полчаса чайник вскипел. Сидор достал с полки лепешку и стал пить горячий чай. — Вот идет мать! Мать идет! — прошептал во сне спящий на лавке мальчик. “Какая мать? — подумал, жуя сухую лепешку, Сидор. —Неужели ему снится мать, которая умерла, когда ему было всего три года?” И Сидор вспомнил свою больную и слабую жену Феклу, которая умерла десять лет тому назад, оставив ему двух здоровых и славных мальчуганов. С тех пор, как умерла его жена Фекла, Сидор один с детьми жил в своей ветхой юрте, питаясь все время промыслом на диких зверей. В этот день ему удалось напасть на след сохатого и поставить несколько самострелов. Он несколько раз ходил смотреть на свои самострелы, но всё безрезультатно. Хотя сохатый еще не уходил, но другие промыслители пересекли лыжами его след, на который Сидор поставил самострелы, отчего испуганный зверь забился в чащу дремучей тайги и не выходил (...) сюда. “Вот, черти, — подумал Сидор, увидев свежий след от лыж около своих самострелов. — Им тесно, что ли, в тайге? Будто не нашли другого места!” Он вернулся домой сердитый и разочарованный. Когда мальчики спрашивали его о сохатом, он жаловался на промыслителя, который бессовестным образом ходил около его места, и говорил им, что зверь ушел. Мальчики про себя тоже бранили бессовестного промыслителя, который расстроил их мечту и лишил свежего мяса лося. Мечта их состояла в том, что если отец убьет сохатого, то они обещались сделать из его красивых рогов вешалки в своей родной юрте. Но зверь ушел и унес с собой красивые рога... “Кому-нибудь достанутся его рога, — думали мальчики, — но только не тому человеку, который испугал его и лишил их этих красивых рогов, которыми они украсили бы угол своей юрты”. — Почему так рано встал, отец? — спросил Сидора его старший сын Пётр, четырнадцатилетний мальчик, который спал в правом углу юрты. Вопрос сына, которого он считал спящим, испугал его. “Почему я так испугался его вопроса? — думал между тем Сидор, не отвечая сыну и пытаясь объяснить себе причину своего испуга. — Ведь он проснулся и спросил обыкновенным голосом... Что может быть тут непонятного? Но тем не менее я испугался его неожиданного вопроса. Или я дремал, сидя за чаем?” — Почему не отвечаешь, отец? Или ты спишь? — опять произнёс сын, но более громким и твёрдым голосом. — Я иду на охоту, Пётр, смотреть свои самострелы, — ответил на этот раз Сидор. — Да, ты ведь говорил, что зверь ушёл, а тогда зачем идёшь? Всё равно там ничего не будет. — Почему не будет? Зверь может вернуться обратно, так как, по моим предположениям, он ушел не так далеко. Притом во сне я видел Байаная-старика, который звал меня в лес. После этого разве я не могу идти? — Ты говоришь, видел Байаная? Каков он собой? Человек или зверь? — Человек, конечно, а не зверь. Почему ты думаешь, что он зверь? Так нельзя думать о нем. Он может от этого рассердиться. Ну, вставай, я иду. — Отец, принеси нам его рога! Мы сделаем вешалки, — весело закричал маленький сын Уйбан, любимец отца, только что проснувшийся от сладкого сна. — Ладно, ладно, принесу. Только ты не кричи, вставай, — успокоил его отец и достал с полки своё старое кремневое ружье. Мальчики быстро встали и сели пить чай. — Пётр, ты приготовь мне провизию. Мне придется ночевать в лесу, — сказал Сидор и начал обуваться. — Отец, я думаю, что сохатый убит. Вот не забудь взять с собой его рога. Ах, как хорошо было бы нам, если бы ты принес их! — не успокаивался маленький Уйбан, следя веселыми черными глазами за приготовлениями отца, который уже надевал заячью шубу. — Ну, ребята, живите хорошо. Не шалите, а ты, Пётр, смотри за коровами. Я завтра вечером приду. Сидор вышел из юрты и медленными шагами отправился в лес, таща с собой длинные лыжи. — Я во сне видел, как отец принес нам эти рога сохатого, такие красивые. Я думаю, что он принесет завтра и наяву. Ах, как будет нам хорошо и весело! — сказал маленький Уйбан брату, когда отец ушел из юрты в лес. — Когда принесет, мы поделимся пополам, — сказал Пётр. — Я, как старший, возьму более красивую и большую. Как думаешь, Уйбан? — Да, да, я очень рад. Я возьму и маленькую, мне все равно. — Ну, возьми лучину, Уйбан. Пойдем в хотон доить корову, — сказал Пётр и, взяв турсук, вышел в хотон. Уйбан с зажженными лучинами последовал за братом. Когда они вошли в юрту, огонь в камельке погас. Пётр подбросил поленья в огонь и вышел во двор за дровами. Когда он вошел, неся в охапку дрова, Уйбан опять весело заговорил об отце: — Пётр, как думаешь, отец дошел, вероятно, до самострела? — Что ты говоришь? Он вечером будет там. Далеко отсюда, где сохатый водится, — сказал Пётр. — Он будет спать в снегу? Разве есть там юрта? — опять спросил Уйбан. — Нет, там никакой юрты нет. Спать ночью в снегу не так холодно, говорят. Он разведет костер, отчего ему будет совсем тепло, как у нас в юрте.
II Сидор в сумерках зимнего холодного вечера подходил к тому месту, где были поставлены его самострелы. Окружающий густой первобытный лес, покрытый только что выпавшим глубоким снегом, казалось, таинственно шептал Сидору таежные новости о том, кто в последние дни ходил по его следам, какие зайцы шныряли меж деревьев и бегали незаметные белки. Сидор привык к этому таинственному шептанию этой гробовой тишины, которая все время царила в тайге. Он мягко ступал на свежий глубокий снег, оставляя в нем гладкий след лыж. Небо по-прежнему было покрыто свинцовыми тучами, но снег не шел. Сумерки окутывали лес сонной пеленою, последний кровавый отблеск зимнего солнца пробился сквозь разорвавшиеся тучи. В лесу было тепло и уютно. Сидор привык не бояться в темноте ночи, один среди глухого дремучего леса. Мимо Сидора побежал белый зайчик. “Чтоб ты! Еще бегает, а почему не идет в плаху?” — подумал он, осматривая след только что пробежавшего зайца. Вдруг его внимание привлек шорох над головою. Над ним стояла большая листвень, вся голая, с небольшим пучком ветвей на тонкой верхушке. По ее черному стволу, наполовину покрытому снегом, скользила большая черная белка, дерзко не обращая внимания на стоявшего внизу Сидора. — Ага, вот ты где бегаешь, — промолвил с тихою улыбкой Сидор. — Сейчас тебя угощу пулею. Он поставил дуло ружья на высокий пень, прицелился и нажал на собачку. Замок звучно ударился, но выстрела не последовало. — Эх, что с ним? — сказал Сидор и опять поставил замок, нажал собачку. Раздался оглушительный выстрел. Тайга ответила дружным эхом. Белка, пораженная свинцовой пулей, треща корою листвени, упала на снег. — Ну, это ничего. Первая добыча на этот раз, — подумал про себя Сидор и сунул белку в карман. Кровь убитой им белки черным пятном оросила белый снег, и вид этой крови неприятно подействовал на душу Сидора. Когда он зашагал дальше, в темноте кровь белки черным круглым пятном мерещилась в его глазах. “А-а, что такое? Неужели в самостреле лежит что-нибудь?” — подумал он. Но воображаемый вид крови совсем не исчезал из его глаз. Он, наконец, не вытерпел и закрыл глаза. Но и в закрытых глазах вид крови не исчезал. Это смутило и испугало Сидора. До места, где лежали самострелы, осталось еще версты три, и он, застигнутый темнотою, решил ночевать тут же, в лесу. Пробравшись сквозь чащу молодого леса, Сидор остановился пред сухим деревом и облизал его холодный ствол языком, чтобы узнать пригодность его к горению. Дерево оказалось сухим и потому пригодным. Он снял с плеч маленькую котомку, топор, ружье и, взяв деревянный заступ, начал чистить вокруг себя от снега место для костра и сиденья. Через двадцать минут звук его острого топора глухо раздавался в лесу. И этот глухой звук, и эта темная зимняя ночь, и этот печальный, угрюмо окружающий его лес произвели на душу Сидора самое неприятное впечатление, впечатление, которое он никогда раньше не чувствовал, находясь под сенью тайги. Он развел большой костер. Пламя освещало окружающий лес. Снег растаял и почернел от огня. Сидору стало немного легче и (...) в сердце. Он сварил себе густую кашу из ячменной муки, нарубил ещё дров и подбросил в костер. Положив котомку на спину, он подобрал ноги и руки и в таком сидячем положении заснул крепким сном. Во сне ему опять пришел старик Бай-Байанай. Он сел возле костра. Вид у него был измученный и жалкий. Длинная борода его была покрыта инеем. Снег (...) на его меховой шапке. Они долго молчали. Бай-Байанай не глядел, как обыкновенно, на него, и, насупив густые брови, смотрел на пламя костра. Наконец, Сидор решил прервать тяжелое молчание и дрожащим голосом сказал: — Где ты был сегодня, старик Бай-Байанай? Много ли загнал в плахи и самострелы двуногих людей из своего бесчисленного стада разных зверей? Старик Бай-Байанай после продолжительного молчания сказал тихим, но скорбным голосом: — Я был там на высокой горе. Оттуда следил за своими стадами, о которых ты говоришь. Ничего мне не удалось загнать в плахи и самострелы двуногих людей из моего бесчисленного стада. Это ужасно! Это пугает меня! — Почему это так пугает тебя, почтенный старец Бай-Байанай? — спросил Сидор, удивленный его словами. Бай-Байанай затаил дыхание, словно к чему-то прислушиваясь. Потом он начал тем же голосом: — Ты знаешь ли, догор? Если из моего стада ни один зверь не попадет в плаху или самострелы двуногих людей, то за это должен поплатиться сам двуногий. Это именно и страшит меня. За это меня высокий Айы-Тойон может наказать. Понимаешь ли, наказать, если до утра я не успею загнать ни одного зверя из его бесчисленного стада, то пропадет один двуногий, за которого мне придется отвечать высокому Айы-Тойону. Ох, велико мое горе! Ты спи, догор, а я пойду по горам, попытаюсь в последний раз... Сидор заметил, как по его морщинистому лицу скатились одна за другой слезы отчаяния. “Ах, даже и он может плакать? После этого нам, бедным обитателям тайги, присуще лить слезы скорби и печали”, — подумал он. Между тем старик Бай-Байанай встал и исчез в лесу. Когда Сидор открыл свои сонные глаза, костер начал угасать. Тайга по-прежнему хранила гробовое молчание. Сидор встал и подбросил в угасающий костер сухие поленья. Пламя опять осветило лес. Искры весело летели в воздухе и тотчас же гасли. При мерцающем свете костра Сидор заметил, как с темного неба появлялись маленькие белые снежинки и бесшумно падали на землю и на костер. Темное небо было покрыто парчою, отчего в лесу было очень тепло и уютно. “Как дома, совсем как в юрте”, — подумал Сидор, следя за падающими белыми снежинками, которые мягко ложились на его шапку и плечи. До рассвета было еще далеко. Сидор сварил чай и кашу. Он совсем позабыл свой сон и старика Бай-Байаная. Мысли в голове рождались сами собой и текли однообразно. Это было самое обыкновенное умственное состояние Сидора. В это время его совершенно покидало сомнение. Он весь отдавался этому бессознательному состоянию. Он ни о чем отвлеченном не думал, а думал лишь о предстоящих делах, которые иногда занимали его мозг. В таком состоянии сидел теперь Сидор. Когда в лесу стало светло, Сидор собрался и пошёл дальше. Идти было трудно. Лыжи прилипали к свежему снегу. Пройдя версты две, он заметил опять новый след человека, исчезавший под новым снегом. Это его озадачило и рассердило. “Черти! Бессовестные люди! Ходят, как ни в чем не бывало, по чужим местам и осматривают самострелы чужого человека”, — подумал Сидор и продолжал свой путь. Где-то далеко за горою пронзительно крикнул ворон. Вдруг что-то тяжелое и колючее ударило Сидора прямо в сердце. Голова его закружилась, черное кровавое пятно появилось пред его остывшими от ужаса глазами, и он пошатнулся. Падая, он схватился левою рукою за сердце и к ужасу своему почувствовал палку, тонкую рукоятку железной стрелы от самострела. Он оторвал рукоятку и отбросил ее в сторону. Шатаясь, снял с плеч тяжелое кремневое ружье и поставил его на пень, грянулся на снег. Лежа в снегу в предсмертной агонии, он ясно вспомнил свой сон и в уме решил его значение по-своему. Затем пред его глазами всплыли образы его мальчиков, терпеливо ожидающих прихода своего отца. Он почувствовал какую-то сладкую истому, которая распространялась по всему его телу. Он вдруг поднял слабеющую голову и увидел на снегу кровавый след. “Да, как хорошо лежать! Так бы всегда лежать”, — мелькнула в его голове нелепая мысль, которая растворилась где-то в глубине мозга и оборвала нить его сознания. “Засыпаю”, — так ему казалось, и он в последний раз услыхал пронзительный крик ворона где-то близко, почти над головою. Он отбросил голову назад и затих навсегда. Тайга равнодушно и тупо смотрела на его окоченевшее тело. Крик ворона усиливался и приближался. Вид крови никакого впечатления не производил теперь на душу Сидора.
ЛЮБОВЬМой дом стоит на косогоре под горою. Гора покрыта зелеными соснами. Они покрывают гору негусто, и между ними белеет песок. Впереди расстилается широкая ленская долина. Речной простор светлеет между зелеными островами. С восточной стороны из тайги протекает небольшая река. Над нею стоит маленькая церковь с кладбищем. Около церкви — несколько домов. Везде синеющий простор, тихие воды, мрачная тайга и зеленая поляна, по которой бродит стадо коров. Тишина стоит девственная. Никто не может нарушить ее, разве колокол (...), висящий на колокольне маленькой церкви. Как хорошо жить здесь, притом если любишь кого-нибудь! В версте от моего домика посреди долины виднеется якутская усадьба. Там живет она. Я часто сижу на пороге своего дома и любуюсь светлым простором Лены и тою усадьбою, где обитает моя любовь. Встретил я ее случайно в поле. Она шла за стадом коров. От нечего делать я шел по полю, наслаждаясь вечерним покоем. Она ростом маленькая. Шагает как-то смешно, переваливаясь на короткие ноги. У нее красное платье, белый платок завязан на хорошей головке. Глаза у ней черные, с длинными ресницами. Когда эти глаза долго смотрят на вас, то они напекают мягкие лучи, отчего на сердце становится радостно и тепло. Прямой нос, точеные губы, очаровательно улыбающиеся, показывают белые крепкие зубы. Полный стан, упругие груди дышат нежностью и вызывают страсть. Она представительница тюркского типа, такого красивого и благородного. Да, она была не только красива, но в высшей степени привлекательна и сочна, как одинокая белая береза, растущая посреди сумрачных полей. Когда я подошел к ней, она остановилась, и светлая улыбка озарила её возбужденное личико — только нежные души могут так улыбаться незнакомому человеку. От этой улыбки мне стало весело и отрадно. В глубине сердца я почувствовал невольную симпатию. Moе природное несчастье — это влюбляться в каждую красивую женщину. Чем это объяснить, я не могу. Мы разговорились. Она говорила смело и мало, видимо, стеснялась меня. Ее голос звучал как весенний ручей в глуши тайги. К небольшому моему огорчению, она оказалась замужем. На мои шутки отвечала серьезно. Я старался дать почувствовать ей, что она мне нравится. Но она, может быть, поняла, но (...). Она — хитрая, но в то же время такая близкая и робкая к моему сердцу. Мы расстались. Перед этим я пожал ей руку. Она была мягка и бесчувственна. Почему это так? Я сказал, что завтра пойду к ним в гости. Она улыбнулась, но ничего не сказала. Я пошел на гору. Легко было шагать по песку. В моей душе звенела весенняя мелодия. В тайге было тихо и сумрачно. Пение птички полно было нежности и сладострастия. Косые лучи заходящего солнца освещают задумчивые вершины угрюмых сосен. Я вошел в глубь тайги. Меня одурял смолистый запах лиственницы. Хорошо было здесь. Я люблю тайгу, люблю как родную мать. Мне она нравится даже зимою, в лютые северные морозы. Люди нередко проклинают тайгу. Но я не могу ее не любить. Можно проклинать лютый зимний мороз, сковывающий снегом и льдом робкую тайгу. Но зачем проклинать невинную? Тайга — девственница, и, следовательно, она невинна еще ни в чем. Мало ли люди проклинают, люди преследовали даже (...), кто возвещал людям девственную любовь. Итак, я люблю родную тайгу, она — моя девственная невеста. После свидания с нею она стала для меня дороже вдвойне. Я возвращаюсь домой. Белая ночь страстно обнимает небесный свод. Я прохожу мимо молодой лиственницы и одинокой березы. Эти — невеста и жених. Лиственница нежно глядит на кудрявую березку. В весеннюю пору все дышит страстью и любовью. Даже в воздухе чувствуется это! И почему же не влюбляться мне, одинокому сыну мрачной тайги? Ясный день. Под жаркими лучами солнца природа млеет в тихой страсти. Я сижу на пороге своего домика и любуюсь ленским простором. Да, хороша бывает в это время река Лена. Спокойно дышит ее светлая грудь. За рекою (...) тумане трепещут далекие горы. На юге эти горы кончаются высоким утесом. Здесь даль почти сливается с гранью неба. Часто мои мысли летели дальше этих крутых утесов. Но я сам еще не мог пройти мимо этого утеса туда, где кипит и бурлит “цивилизованная” жизнь. Раз на пароходе я действительно поднимался вверх по Лене. Но вернулся, не доехав до великого утеса. Такова моя судьба. Черт возьми! Авось, когда-нибудь проеду мимо заклятого и недоступного утеса. На севере горы также кончаются выступом, очень похожим на южный yтеc. Между этими утесами добрых 70 верст. Предание говорит, что якуты стрелялись из лука, стоя на каждом из них. Далеко летели эти гиблые стрелы. Должно быть, были сказочными великанами те люди, которые стрелялись на таком дальнем расстоянии. Я бывал на севере и проезжал мимо гордого выступа. Дальше вспоминается бурный Алдан — родная река. Я иду к усадьбе, чтобы видеться с нею. Когда вспоминаю это светлое личико, какая-то сладкая дрожь охватывает мое сердце. Я почти влюблен. Вхожу в просторную юрту. Народу много. Я здороваюсь и смотрю на женскую половину. Ее там не было, но зато был муж. Это энергичный, маленького роста человек. Глаза у него большие и черные. Они смотрят бойко и весело. Одет он был привычно. Висят часы на цепочке. Кажется, немного грамотный... Одним словом, выглядит соколом. Она, безусловно, любит мужа. Как не любить такого молодца? Когда я сознаю в душе это, то становится обидно и горько. Счастлив, бестия, муж такой жены. Он принял меня дружески потому, наверно, что я близкий сосед и видное до некоторой степени здесь лицо. Мы беседовали долго. Она не являлась. Наконец, я ухожу, слегка разочарованный. Иду между ивами, густо заросшими около усадьбы, и думаю о ней. Вдруг появляется она. Радость (...) охватывает нутро. На голове черная повязка. Одета она в черное пальто. Видно, была в гостях. Я смело здороваюсь с нею. Она подает (...) руку. И тихо улыбается. Ах, эта улыбка! Дорого бы я дал, чтоб часто видеть это. Я шутя упрекаю ее, что она нарочно избегает меня. Она говорит, что не верит в мой приход в ее дом. Мы говорим недолго. Она торопится. Видимо, близость усадьбы ее беспокоит. На прощание я обнимаю и умоляю поцеловать. Она испугалась и (...) глаза тревожно метнулись на меня. Я волнуюсь сильно и говорю ей бессмысленные слова любви. Она старается освободиться от моих объятий. Я насильно целую ее, но она отводит лицо и просит отпустить. Жаркие губы касаются ее щеки. Она убегает. Я смотрю вслед за ней. Пред тем, как перейти изгородь, она оборачивается. Я стараюсь выразить ей своё чувство. Она исчезает. Черт возьми! Кремень-баба, но все-таки в душе у меня было легко и отрадно. Мне понравились ее испуганное личико и вопрошающие глаза. Я иду в лес. Ложусь под сосной. Тихо в лесу. Молитвенное настроение тайги внушает в сердце горечь и скорбь. Мне становится грустно. Я гляжу в загадочную глубь тайги. Там среди яркой зелени рисуется нежный образ милой Агафьи. Я засыпаю. Прошла целая неделя. Я еще не виделся с Агафьей после нашей встречи около ее усадьбы. Я нередко хожу мимо усадьбы, чтобы встретить eе, но она словно уехала куда-то. Даже раз был у ней дома. Никого не было, кроме древней старухи, которая приняла меня довольно холодно. Я так затосковал по ней, что не сплю по ночам. Черт возьми! Любовь — невероятная штука! И раньше я любил, но такой страсти, такого влечения еще не переживал. Я старался объяснить себе причину любви к Агафье. Конечно, в этом отчасти виновны ее наружность, глаза и чудная улыбка. Но почему же я должен был непременно влюбляться в нее, в замужнюю женщину? Мало ли других красивых женщин и притом свободных? Я говорю о барышнях. Ведь барышни — народ влюбчивый, особенно весною, на заре знойного лета. Недавно я познакомился с дочерью местного священника. Она была вовсе недурная особа, притом образованная. Но я почему-то не влюбился в нее. Я только мечтал о свидании с Агафьей. Она была для меня бесконечно дорога и близка. И вот я безумно тосковал по ней. Когда говоришь о какой-либо красивой женщине или о барышне, то говорят, что она занята. Это понимается в том смысле, если особа замужем или у ней жених. Но я совершенно другого мнения об этом. Я говорю: как можно занять женщину, т.е. живого сознательного человека? Занять можно квартиру в долг у кредитора или какую-либо вещь у знакомого, но занять живого человека я совсем не понимаю. Почему я не могу любить замужнюю Агафью? Только потому, что она занята своим мужем-соколом? Смешно и досадно. Я могу любить не только дочь священника, но и Агафью, у которой есть верный муж, ибо любовь безгранична, и никаких преград и условностей она не признает. Любовь — это миг. Никаких житейских этикетов, никаких мещанских предрассудков и обычаев я не признаю и объявляю им жестокую и открытую борьбу. Смерть мещанству! Да здравствует любовь, единая, могучая повелительница жизни! Единственная отрада и украшение нашей серой жизни! Единственная богиня, которой стоит молиться! Любовь, какая бы она ни была, не может считаться преступлением, хотя бы она шла наперекор общественному мнению. Если бы, например, Агафья полюбила меня, как я люблю ее, и захотела жить со мной вместе, то она была бы совершенно права. Ее муж-сокол не может иметь претензий на это, потому что она нашла мужа, близкого к своему идеалу, чем он. Все это кажется удивительным и безнравственным. Но я не могу сказать, что любовь безнравственна. В один дождливый день я сидел дома и сильно скучал. Во дворе рыдал ветер и шел крупный дождь. Начало вечереть. Настроение у меня было гадкое. Вдруг в сенях что-то зашумело, скрипнула дверь и кто-то вошел в кухню. Я поднялся и вышел посмотреть. Что же? Около камелька стояла Агафья, вся мокрая от дождя. Я чуть не вскрикнул от радости. Увидев меня, она, по обыкновению, улыбнулась и сказала равнодушным голосом: — Можно у вас погреться? — Конечно, можно! — воскликнул я и бросился топить камелёк. Она сняла черную шляпу и пальто. Я подал ей стул. Когда она уселась, я спросил, откуда она идет. Она была в гостях и возвращалась домой мимо села. Дождь страшно промочил ее, и она, желая погреться, зашла ко мне. Я поставил самовар. Разговор между нами шел о пустяках. Между прочим, я шутя спросил ее: — А если муж узнает, что ты была здесь? — Что он подумает? Откуда он узнает, что я была здесь, сказала она. — Мало ли от кого. Соседи расскажут. Она замолчала. — Как ты здесь один живешь? — спросила она. — Да как не жить одному, коли хозяйки нет, — ответил я, хитро улыбаясь. — Женись, тогда будет хозяйка, — (...) разрешила Агафья. — А откуда я ее возьму? — Да мало ли откуда. Слава богу, женщин много. За чаем я поднял довольно щекотливый для нее разговор. Я спросил, каким образом он вышла замуж, любит ли мужа и т.д. Она отвечала шуткой и не хотела ни в чем признаться. Наконец, я спросил, любит ли она кого-нибудь, кроме мужа, и может ли полюбить меня. Она вспыхнула, но ничего не сказала. Только глаза испуганно посмотрели на меня. Я замолчал. После чая я пригласил ее в комнату. Она нехотя вошла. Я попросил ее сесть, чего она не исполнила. Было неловкое молчание. Она вопросительно смотрела на меня. Я несмело подошел к ней и взял за руку. Она покраснела. Я хотел ее обнять, но она отвернулась. Я стал говорить, что люблю ее и вечно думаю о ней. Даже по ночам не сплю. Она отвечает чудной улыбкой. Я крепко обнимаю ее и жадно целую в уста. Она волнуется и тихо вздыхает. — Скажи, Агафья, ты меня любишь? — спрашиваю я. — Зачем я стану любить тебя? Ты мне муж, что ли? Я засмеялся. Она собирается уходить. В сенях я опять обнимаю и целую ее. Она не сопротивляется. Скоро ее маленькая фигура исчезает за кустами. Я вхожу в свою комнату и начинаю петь о чем-то. Серый ненастный день озарился светлой улыбкой. В комнате стало веселее. Чувствовался ее запах и сладкий поцелуй. Вечер я провел недурно и, засыпая, сквозь сон вижу любимый образ Агафьи. Раз я гулял с Варей в лесу. Так звали дочь священника. Это была стройная белокурая девушка с карими глазами. Она недавно окончила учебное заведение и теперь мечтает о самостоятельной жизни. — Что же теперь вы будете делать? — спрашиваю я. — Как что делать? — удивилась она. — Буду жить, как и все. Пойду заниматься в канцелярии, а учительствовать не желаю. — Хорошо. Но какая польза будет от того, что вы станете писать в канцелярии? — Как какая польза? Раз люди нуждаются в канцелярии, т.е. в учреждениях, то, стало быть (...) нужным и приносить известную пользу народу. — А учительствовать вы не желаете? — Нет, не могу. Жить в улусе из-за учительствования несносно. Мы молча ходим по лесу. — Вы любите тайгу? — спрашиваю я Варю. — Тайгу? Люблю, поскольку она мне приятна. Вот летом теперь хорошо в лесу, а зимою здесь холодно. — А вот зимою тайга мне больше нравится. Странное дело. Отчего это так? Вот почему зимой я часто хожу в лес...
ФАКИР(Из моих скитаний) Прости, Тибет, страна дремлющего буддизма! Никогда не забуду твоих молчаливых гор и смешных людей. Когда тибетец приветствует вас, он делает под козырек и показывает свой длинный язык. Раз при виде такой церемонии я невольно рассмеялся, это очень обидело гордого тибетца. Он бросил на меня презрительный взгляд, фыркнул и отошел. Прощай, Тибет, страна гордых, но смешных людей! Перевалив через Гималайские горы, я спустился к зеленым долинам жгучей Индии. Присев на чуждый камень, я вгляделся в горы. Они произвели на меня подавляющее впечатление. Их снежные вершины покрывали голубой небосклон, и, кажется, они надвигаются вслед за мною. Далеко, далеко за этими небесными горами синеет бесконечная тайга родного Севера. Странно, что я очутился сюда, чуждый и непонятный всему окружающему. Сидя на сером камне, (...) я вспомнил о далекой родине. С тех пор, как я скитаюсь по белу свету, я не боялся людей, т. е. нельзя сказать, чтоб я не боялся. Я просто ушел скрывать свой страх, и люди считали меня безумным храбрецом. Но здесь, на пороге таинственной Индии, в предгорьях тяжелого Гималая, мне впервые пришлось испытать ужас, от которого бледнеют волосы. Итак, я спустился с гималайских высот и шел по узкой долине на юг. Долина эта была молчалива, долго я не встречал людей. В лесах шумели неизвестные мне птицы. Еще раз я взглянул на вершины гор. Там повисла черная туча, сверкала молния и бушевал гром. Горы бегут вслед за мною. Словно они хотят догнать меня и вернуть домой. Они думают, что я бежал из отчего дома, что я бродяга без паспорта и спешу на грабеж дворцов индийского магараджа. Между тем наступала темнота. Тучи надвигались в страну Бенгальского залива. В вечерней темноте впереди замелькали какие-то белые пятна. Скоро деревня, первая индусская деревня. Впрочем, здесь кажется, судя по географии, обитают дравиды — страшный народ. Но что же? Если они не кушают первого встречного, с ними можно всегда ужиться. Смело я иду в деревню, подгоняемый ветром и грозою. В деревне ни одной души не оказалось. Даже собак не видать. Какие-то страшные постройки из белой глины, маленькие дворики и ни одного дерева. Должно быть, жители уехали или вымерли от чумы. “Всему бывать”, — промолвил я и вошел в маленькую хибарку, чтобы укрыться от дождя. Дверей, окон не было. Ощупью в темноте я набрел на кровать и расположился на ней. Достал из мешка кусок сала и тибетскую лепешку. В темноте я принялся за ужин. На дворе бушевал ветер, шел дождь. В хибарке было сыро и холодно. Прожевав четверть часу, я утолил свой голод и решил расположиться на “ороне” на ночь. Подложив под голову мешок, я укрылся плащом и лег на спину. Постель оказалась крайне жесткой, но мне ли, всемирному страннику, привыкать к этому? Вдруг я вспомнил о змеях. Ведь Индия — страна змей и тигров. Быть может, заброшенная хибарка полна ими? Я приподнялся и стал шарить по карманам, ища спички. В этот момент, — о, ужас, — я увидел в темноте несколько фосфорических огней. Прямо с противоположной стены на меня смотрели две большие зеленые точки, а рядом, немного ниже, еще две такие же точки. Эти четыре точки глядели на меня со злобным удивлением и не мигали. Ужас смерти обуял мое бесстрашное сердце. В лихорадочном напряжении я сразу зажег спичку, которая слабым мерцающим огнем осветила мне хибарку. Что же? Предо мною сидел древний старик ужасного вида. Голова его была обмотана белой материей, длинная бopoда доходила до самой груди. Он был страшно худ и отвратителен. Его жилистую шею обнимал громадный змей, страшный змей с берегов Ганги. Оба они уставились на меня, не мигая своими фосфорическими огнями. При слабом свете вновь зажженной спички я заметил в устах старика длинную улыбку. Была ли эта улыбка приветом или презрением (...) — ведает одна Кришна. В сильном смятении страха я схватил свои дорожные пожитки и выбежал из хибарки на улицу. Дождь перестал, была удивительно мягкая теплота. Я побежал со всех ног в страну Бенгальского залива. Так встретила меня жгучая Индия. Привет вам, священные реки и горы! 1925 г. Июнь, 4 Баягант. наслег.
ДИКАЯ ЖИЗНЬ(Очерк из якутской жизни) I Культурная жизнь шумно и плавно проходила мимо нас, обитателей дикой и суровой тайги. Пусть люди живут по-своему; пусть люди убивают друг друга там, далеко, в неведомой нам стране; пусть бурное светлое море ласкает волнами лиловые берега южных райских стран; пусть цивилизованные народы строят для себя большие города, красивые здания, воздвигают роскошные мосты, летают по воздуху, просекают насквозь горы-великаны, — нам дела нет до этого! У нас своя родина, своя жизнь; для нас угрюмая тайга и родные степи заменяют все великое могущество неведомой нам, пасынкам холодного севера, гордой культуры, посредством которой белые люди украшают свою кипучую и деятельную жизнь. Хорошо в тайге и у нас. Кто сказал, что мимо нас проходит жизнь, что мы, дикари, занесены снегом и вечным молчаливым покоем? Тот тысячи раз не прав! Потому что мы тоже люди, мы тоже живем, и истина ясно говорит за нас, за обездоленных детей мрачного севера; где существует человек, там и жизнь идет. Мы хорошо знаем, что культурная и светлая жизнь цивилизованных людей проходит мимо нас, у нас своя жизнь, свои интересы и стремления, и мы живем по своей воле и едим свой добытый черным потом хлеб, отнятый у мерзлой тайги после многих лет беспрерывной борьбы. Итак, мы трое живем в этом диком и безлюдном крае, где в продолжение девяти месяцев царит холодная зима и в течение трех летних месяцев мы успеем пожить, как следует детям печальной тайги, т.е. запастись достаточным запасом сена на зиму для скота. Мы — косари: я, Тихон и старик Тарас. У нас есть все: провизия, кони, ружья, огонь. Чего же больше? И вот мы должны работать в продолжение нескольких недель здесь, в этой проклятой долине, чтобы выкосить несколько возов сена. Кто же люди, мои товарищи? Прежде всего, Тихон — тридцатилетний, низкого роста якут с продолговатым лицом бронзового цвета, с черными, как уголь, глазами и маленькой бородою, которая наивно торчит на его длинном подбородке. У Тихона ни отца, ни матери, ни родных. Он гол как сокол. Его воспитала дикая суровая тайга. Создатель не обидел его. Он даровал ему страсти и талант отличного охотника. И этот свой дарованный талант он показывает на деле. Наступление весны для Тихона — целое историческое событие, в котором он, этот Тихон, дитя угрюмой и гордой тайги, является главной действующей личностью. Берет он ружье, садится верхом на маленькую лошадку и едет по лугам и степям искать дичь и стрелять прилетающих уток. Утром он возвращается нагруженный добычею. И так в продолжение нескольких дней он торжествует: днем без отдыха и сна таскается по озерам, по болотам, а вечером идет на засядку1. Родился Тихон охотником и живет для охоты. Правда, он нехороший работник, т. е. немного ворчливый и ленивый, но зато какой он прекрасный охотник! Однажды утром, после окончания летних работ на лугу, Тихон собирался на охоту. Он заряжал свой екатерининский дробовик (пистонное ружье старой системы). Я из-под одеяла с любопытством смотрел на эту сцену. Бронзовое лицо его как бы просветлело, длинный подбородок радостно шевелил торчащую бороду, черные глаза блистали удовольствием предстоящей охоты. Какое наслаждение! И какая сегодня прекрасная погода! Тихая, ясная, она манила нарочно страстного Тихона на простор дремучих, молчаливых лесов и стальных, тихих озер. Но через минуту все это пошло к черту, превратилось в самую худшую сторону. Входит маленький старик, работник одного тойона, и просит хозяйку отпустить Тихона на один день, чтобы убрать скошенное сено, т. к. работник неожиданно тяжко захворал. Как услышал Тихон эти проклятые слова, произнесенные столь равнодушно стариком, тотчас же заворчал. Его бронзовое лицо почернело сильнее обыкновенного, черные торжествующие глаза уже выражали негодование и злобу, маленький рот совершенно искривился. — Да, черт возьми, как захворал этот ваш работник?! Вероятно, прикинулся, сукин сын! — выпалил, озлобленный таким неожиданным сюрпризом, бедный Тихон. Хозяйка мягко уговаривала его идти как-нибудь на один день помогать соседу, который в такое критическое время лишился последнего работника. — Ради своей хозяйки я должен идти к ним, а не ради работника Басылая, — философски успокоил себя Тихон и пошел помогать соседу, а охота так и пропала. Поздно вечером, в темную осеннюю ночь, Тихон прямо с поля вернулся домой. На другой день погода была такая же чудная и ясная, как и вчера: как будто желала она наградить потерпевшего охотника. Тихон быстро собрался, точно боясь, что его снова вызовут на работу, надел соломенную шляпу, схватил ружье и выбежал во двор. И представьте себе тот момент, когда Тихон снова, сняв соломенную шляпу и держа ружье в правой руке, тихо и бесшумно, как кошка, подкрадывается сквозь чащу гибких тальников к сидящим на озере диким уткам. Лицо его принимает совершенно другое выражение, глаза дико и торжественно блестят, рот широко улыбается. Страсть природного охотника так и обнимает его сухощавое тело. Вот он бесшумно и тихо проникает в кусты, немного приподнимается, прижимает приклад ружья к правому плечу и щеке, беззвучно ставит курок и целится. Несколько секунд — и громкий выстрел рассекает тяжелым, дребезжащим гулом прозрачный неподвижный воздух. Утки с ужасным кряхтеньем вылетают с озера и быстро рассыпаются по воздуху, издавая резкий звук взмахами крыльев. А Тихон, вероятно, убил. Он со спокойствием опытного старого охотника заряжает дробовик. На воде шлепаются в предсмертных агониях пораженные пулею птицы. — А что, сколько? — робко спрашиваешь, подходя к Тихону. — Только два... Я ведь выстрелил в самую гущу, но что-то не удалось больше двух повалить, — отвечает Тихон несколько дрожащим голосом. — И то ничего! — говорим ему. — Да, чем дать промаху, все же лучше... Такова страстная охотничья натура этого одинокого человека, который ничего не жалеет ради охоты. Лишь бы стрелять и убивать, а больше ничего. Но нелегко жилось Тихону. Лишенный с самого детства родительского крова, он проиграл в карты свое небольшое наследство, доставшееся ему после смерти родителей, и пошел в работники к людям. И вот в продолжение целых пятнадцати лет он, не зная отдыха и свободы, работает для чужих людей. Правда, он, как человек опытный и знающий жизнь со всех сторон, пользуется уважением хозяев, для которых он является как бы законным членом семьи. Он работает и охотится в их пользу, и без Тихона в семейной жизни чувствуется пробел. Тихон ворчлив и своенравен, любит повелевать и не сходится с другими работниками, но зато он, как действительный член семьи, незаменим. Он прекрасно знает свое дело и не любит, чтобы другие ему указывали или вмешивались в его личные дела. Один недостаток Тихона заключается в азарте. Для карт он нередко забывает все на свете и даже охоту. Я не знаю, выигрывал ли он когда-нибудь хоть рубль у кого-нибудь. Все, что он имел у себя, он спускал беспощадно, и его обыгрывали самые плохие игроки. Мне казалось почему-то, что Тихона интересует только процесс самой игры, в котором он находил наслаждение, а не столько выигрыш. И правду говорят старик Тарас и другие: “Ох, если бы Тихон не играл в карты, то жил бы зажиточно. Несчастный человек!..” Затем Тихон любит пить, но это общий недуг человечества, и почему же не пить ему, одинокому сыну суровой и холодной тайги? Еще Тихон был ужасно неряшлив. Этого я ему никогда не мог простить, несмотря на свою симпатию к нему. Не было у него чистой и порядочной рубахи и сапог, и даже одеяла и тюфяка. Единственное, что бросалось в глаза человеку, это была его новая соломенная шляпа, которой он, видимо, щеголял. Нельзя сказать, что Тихон безразлично относился к своей наружности. Нередко он брил свою бороду и усы и был похож в таком виде на американского метиса. Однажды хозяйка сшила ему новое пальто из камлота. Он надел его и утром отправился на сенокос. Вечером Тихон возвращается, закутанный в лохмотья, на которых остались следы пожара; только соломенная шляпа одиноко и гордо красовалась на его маленькой голове. Днем он курил табак и свою трубку сунул в карман пальто, не подумав потушить ее: через час пожар охватил со всех сторон злополучное пальто. Тихон только тогда обратил на это внимание, когда ему крикнула ближайшая баба, бывшая на сенокосе. Ему удалось потушить пожар, но от пальто остались только часть спины и половина рукавов. Обыкновенно он свои старые вещи не хранил, как следует, а бросал где попало, и там они навсегда сгнивали. Не менее замечателен другой мой товарищ, старик Тарас. Ему было около семидесяти лет. Несмотря на свои преклонные лета, старик Тарас сохранял свою юношескую бодрость и крепость. Хотя он не мог работать наравне с нами, но как бы не зная усталости, целый день торчал на лугу. Его личная жизнь сложилась очень неудачно и тяжело. Он потерял свою семью, состоявшую из старухи-жены и двух детей. Он остался одиноким, хотя у него был родной брат, но с ним был не в хороших отношениях и редко бывал у него. Человек он был крутой и грозный до высшей степени для своей семьи: терпеть не мог возражений. Потерпев семейное несчастье, он стал еще более нервным, сердитым и необщительным, хотя любил говорить про старину. Он любил повелевать и очень сердился, когда не слушались его приказания или не исполняли его просьбу. Мы с ним никогда не спорили. Иногда тяжело было иметь дело с таким невеселым и сердитым стариком, который, кроме своего желания и гнева, ничего не признавал. Тихон до кротости был терпелив с ним, как и все другие, т. к. люди, знающие его положение, считали моральным долгом быть кроткими, вежливыми с несчастным стариком. Старика все жалели и горе, постигшее его, считали несчастьем и карою бога. Один старик, его сосед, говорил мне: — Он сам вызвал свое несчастье. Раз человек желает себе несчастья, то дьявол не упускает момента и посылает ему разные невзгоды. — Как т. е. он вызвал? — спросил я старика. — Да очень просто. Видишь ли, когда были живы его жена и дети, он, если сердился, а он из-за пустяков бросался на жену, кричал в исступлении: “И без вас мне было бы ничего! Черт возьмет вас. На что мне вы нужны? Сатана съест вас!..” И вот, конечно, после этого его постигло горе, и сатана действительно убрал нелюбимую семью, — подтвердил старик, уверенный в правоте своих слов. Конечно, его соседи понимали по-своему, и чему же приписать его горе, как не дьяволу, который воспользовался слабостью старика Тараса. Разве знал старик Тарас, что его посетит такое ужасное несчастье? Нет, никто не знал. А после того, как посетило его горе, всякий может говорить по-своему и обвинять старика или дьявола. На что дан человеку длинный язычок? Впрочем, старик Тарас был достоин уважения, несмотря на свой крутой характер, которым, к несчастью, он был наделен в жизни. Нехорошо было тогда, когда он выдавал свое горе, как единичное явление. Ведь таких несчастных, как он, много на земле. Хотя он в душе признавал это, но ему казалось все на свете хорошим, и что счастьем владеет каждый, а только он один лишен этого. Я помню такой случай: к нам приехал из дальнего села один старичок. Старик Тарас, который жил у нас, как-то разговорился с приезжим стариком, а тот ничего не знал и очень некстати спросил: — А где твоя семья, старик? Старик Тарас оскорбился и сердито ответил: — Разве не слыхал, что я давно потерял свою семью и живу одиноким? Гость тоже оскорбился таким ответом старика: — Я почем знаю твое положение? Слишком не заговаривайся и не сердись. Я тоже такой же старик, как ты, потерявший своих родных, и в этом никого не обвиняю. Старик Тарас понял и замолчал. Только глаза его наполнились слезою, и широкие ноздри большого носа сердито раздувались, как мех кузнеца. Гость тоже покраснел и замолчал. Таков был старик Тарас. Он уважал и любил нас, ценил наше вежливое отношение к нему и потому охотно согласился ехать с нами на сенокос, находящийся в двадцати верстах от дома.
II На самом возвышенном месте долины мы устроили шалаш из сена, который называется по-якутски “отуу”, где мы спали по ночам и укрывались во время дождя. Темно и уютно было ночью в шалаше. Запах свежего сена щекотал нос. На место стоянки мы прибыли вечером, когда солнце уходило за лес. Мы тотчас же развели костер и поставили чайник кипятить. Я, сидя на высокой кочке, осматривал окрестность. Печальна была эта неширокая долина, пересекающая дикую тайгу, как длинная лента. По обеим ее сторонам тянулись дикие первобытные леса, угрюмо смотрящие на нее, как бы сожалея об уступленной землице. На востоке под лесом лежало небольшое озеро. На западе у опушки леса виднелась заброшенная юрта, где в прежние голодные годы жили наши деды. От жилища дедов остались только одни развалины, поросшие серым мхом. Теперь эту оставленную обитель должны возобновить мы, их внуки, которых неурожайное лето опять загнало в эту неприветливую долину. Но зато какая глубокая тишина царит здесь, на лоне этой дикой и первобытной тайги. Окрестность хранила угрюмое молчание и тихий вечерний покой. Даже птицы, эти веселые обитатели печальной тайги, перестали петь и летать. Воздух был неподвижен, как стальная гладь воды большого озера; небо чистое, голубое спокойно дышало прохладным воздухом; солнце медленно закатилось на покой, отражаясь лиловым отблеском на верхушках высоких лиственниц. — Где вас здесь стреляли во время весенней охоты? — услышал я голос старика Тараса, который возился около костра. Я вспомнил, что Тихон вместе с одним своим товарищем два года тому назад был чуть не убит выстрелом невнимательного охотника здесь во время весенней охоты. — Вот там, внизу, где виднеется островок небольшого леса, — указал Тихон рукою на небольшой куст чахлых деревьев. — Отсюда мы подкрадывались к сидящим в середине долины гусям, — продолжал рассказывать Тихон. — Едва бог спас, — заметил старик Тарас, — чуть не погибли злополучным образом. — Да, да, — продолжал Тихон, — значит, мы сквозь травы подкрадывались к гусям и так устали, что, желая перевести дух, легли на траву отдохнуть. Вдруг что-то ударило в голову и затрещало около нас. Я вскрикнул oт боли. Затем грянул выстрел. Все это произошло в один миг. Я оборачиваюсь и — что же? На опушке леса стоит на коленях Егорка-парень и растерянно смотрит на нас. Я крикнул ему, чтобы он подошел к нам. Он долго не трогался с места, вероятно, не зная, что делать. Тогда мой товарищ сказал: “Ну, что ты, Егорка, боишься? Подходи к нам: ведь нечаянно выстрелил, что поделаешь”. Парень, еле двигаясь, подошел к нам, оставив ружье и шапку у куста. Ну, и лицо его, конечно, ужасно переменилось. Глаза тупо глядели на нас. “Ну, каким образом ты выстрелил в нас?” — спрашивали мы. Он молчит, только губы слабо шевелятся, силясь что-то произнести. “Да говори же, ради бога! Немой, что ли, ты?” — сказал мой товарищ. “Я сквозь кустики подкрадывался, желая стрелять в гусей, но как-то задел курок о ветку и выстрелил”. “Не может быть, — прервал я. — Как ты можешь задеть курок о землю и попасть в нас? Я думаю, что пуля ударилась бы в землю, а если судить по направлению ее полета, то ты прямо целился в нас. Говори, Егорка, правду. Нехорошо врать, а то из этого может выйти подозрение”. “Нет, вероятно, в вас попала шальная пуля, т.к. я стрелял в другую сторону!” — выпалил неожиданно бедный Егорка и заплакал. Мы молчали. “Веди ты нас, Егорка, домой, а то мы здесь умрем”, — прервал молчание товарищ, и мы пошли к коням. — Ох, боже мой, страшное дело! — сказал старик. Тихон продолжал, куря трубку: — Мы сели на коней и поехали. Егорка шел впереди пешком. По дороге товарищ опять спросил его: “Ну, скажи, Егорка, сущую правду. Если ты действительно стрелял в нас, так что же делать? Тому бог простит”. И Егорка сказал, наконец, сущую правду, что он действительно принял наши головы за сидящих в траве гусей, прицелился и выстрелил... Да, произошло такое несчастье. Бог спас, — успокоительно заключил свой рассказ Тихон. — Да, бог спас, бог спас! — повторил старик, наливая густой чай из медного чайника в китайские чашки, заменявшие у нас стаканы. Выпив чаю, мы легли спать под открытым небом. Закутавшись в одеяло, я тотчас же заснул крепким и тихим сном. Как хорошо спать под открытым небом на свежем воздухе! Как успокоительно и отрадно действует на усталые нервы свежий ночной воздух! Почти без ночных приключений и кошмаров засыпаешь на поле и встаешь утром бодрым и веселым. Я не знаю лучшего наслаждения, как спать в летнюю ночь, когда комаров не бывает, под открытым небом. Суровая земля заменяет тебе постель, а синее, бездонное вечно-спокойное небо своим воздушным покровом как бы заменяет теплое душное одеяло. Тайга угрюма, как тень, но приветливо сторожит твой безмятежный и чудный сон. Чистое и невинное наслаждение! — Пора, вставай! — услышал я будящий меня приветливый голос Тихона. Я высунул голову из-под одеяла. Старик умывался, а Тихон подбрасывал в огонь хворост. Солнце уже высоко поднялось на небе. Птицы весело чирикали и пели в лесу. Тайга проснулась и начала свой немудреный день. Я быстро оделся, побежал к речке и стал умываться. Прохладная струя чистой воды живительно действует на усталые нервы и освежает голову. После утреннего чая мы смело и бодро принимаемся за работу. Тихон ставит остов для шалаша, я начинаю косить траву вокруг, а старик собирает скошенное сено и подбрасывает его вилами Тихону. Через полтора часа “отуу” был готов. Затем с Тихоном мы встали в ряд и двинулись косить поперек долины. Старик, который не мог гнаться за нами, торчал около шалаша, делая непродолжительные круги на одном месте. Косить было неудобно: мешали кочки, а местами приходилось скользить по воде. Тихон был хороший косец, потому я не мог поспевать за ним. — Не отставать, Нюкулай, не отставать! Хи-и-и, — слышал я за собою голос старика. Поощрение старика действует на меня, и я стараюсь косить быстрее. Тихон тоже смеется и взмахивает косою сильно и быстро. Трава местами была очень густая и мягкая, а потому приходилось с большим усилием подрезывать ее косою. Сделав несколько кругов, мы пошли пить дневной чай. Пот у меня катился градом, так что рубашка прилипла к спине. Выпив чаю, мы опять принялись за работу. Вечером мне стало как-то легко косить. Усталость проходила. Перед закатом мы прекратили работу и вернулись в шалаш. Старик лежал около горящего костра, сжав пальцами табакерку, и спал крепким сном, издавая тяжелый храп. — О-о, старик-то устал, — сказал Тихон, глядя на потное лицо старика. Старик издал носом резкий звук, потянул воздух и открыл мутные, совевшие глаза. — Ну, что, перестали? — сказал он, поднимаясь тяжело на ноги. — Да, перестали, — ответил Тихон, доставая огня, чтобы выкурить трубку. — Тарас, старость начинает брать верх... устали? — Да, да, старость начинает одолевать меня. Шутка ли, семьдесят годов. — О, да, конечно, но мы в твоих летах будем лежать в постели, а ты еще, как человек старого покроя, работаешь и бодр. — Ох да, старость, старость! В ваши лета мы не знали усталости и лени. Все время кумысом кормились и пили его во время сенокоса, а такого напитка — чая мы тогда не употребляли. Всегда пьем кумыс, кумыс... Хорошо было тогда, в молодости-то, а теперь старость дает себя знать, — говорил старик, отирая пальцами сонные глаза. Мы пили чай и вели тихую беседу. Солнце зашло. Кучевые облака отражали пурпурный закат солнца. Тайга опять угрюмо засыпала. Черный ворон летал над дальним лесом и издавал душераздирающие крики. — Почему этот ворон каркает? Добычу ищет, что ли? — сказал старик. — Вероятно, — отвечал Тихон. — Говорят, что весною здесь охотники несколько раз видели медведя, который пересекал долину. Легкая дрожь пробежала по моим жилам. Я почувствовал тупой страх. Да, вдруг к нам придет медведь? Чего не бывает! — Где ему ходить, если не здесь? Это его родина, — как бы успокаивая себя, сказал Тарас. — Да, опасный зверь, — сказал Тихон, опрокинув чашку и потягиваясь всем телом. — Не приведи, бог, его видеть нам, — сказал старик, вставая на ноги и подойдя к костру, где в котелке варилась ячменная каша, помешал ее ложкой. До конца примитивного ужина таинственный страх не покидал меня, и все время я думал о медведе и даже глядел по сторонам, как бы желая увидеть опасного зверя. “Неужели я увижу этого таинственного обитателя и царя глухой тайги?” — думал я и долго не мог заснуть в темноте шалаша. Старик и Тихон издавали в такт друг другу, точно по команде, тяжелый храп. Как ни старался я заснуть, закутавшись в одеяло, сон бежал от меня, и казалось, что я слышу шаги неведомого зверя и его таинственное ворчание, которым одарен от природы этот царь зверей дикой тайги. Пот катился у меня градом. Кошмар овладел мною: мне представлялось, что медведь по запаху вытащит меня сквозь стену шалаша и унесет в лес, т.к. я лежал отдельно в углу. Я принимал сонный храп товарищей за ворчание зверя и от страха высовывал голову из-под одеяла. Вдруг я слышу сквозь одеяло какой-то тяжелый шорох около шалаша. Страх перешел всякую границу и я крикнул в ужасе: “Медведь идет!” — и сел на постель. — А-а-а, что такое? — пробормотал сонным голосом старик и протяжно тянул носом воздух. — Спи, что ты кричишь, — сказал Тихон и зевнул. Никакого шороха не было слышно. Кругом царила глубокая ночная тишина. Я опять лег и немного успокоился. Ложный страх начал проходить. Мне было досадно за свою нервную натуру и невольный крик, который разбудил спящих товарищей. Наконец, я заснул и проспал до позднего утра. Утром меня будили, но я категорически отказался встать и просил меня не беспокоить. За дневным чаем Тихон спросил, хитро улыбаясь: — Нюкулай, ночью почему кричал? Что с тобой случилось? Мне было стыдно за свой ложный страх, но, не скрывая его, я рассказал им подробно. — Какой медведь? Так не говори, грешно! — невольно буркнул старик Тарас, а Тихон хохотал во все горло, отчего глаза его приняли идиотское выражение. И, наконец, он заметил: — Медведь не придет... никакого медведя нет вблизи. — Э, так-то, что такое медведь?.. На кой черт он к нам придет... Это невозможно, — не угомонился суеверный старик. Мне стало досадно. “Ну, зачем я рассказал им о своем страхе?” — думал я, стоя на лугу и точа косу. На другую ночь я заснул спокойно, хотя мнимый страх обнимал мое слабое сердце, но я отгонял его другими мыслями и, думая о том, как было бы хорошо пострелять уток, которые кричали на ближайшем озере. Но и в эту ночь мне было суждено не спать нормальным сном и спокойно. Я был разбужен криком старика и почувствовал сильный страх. — Что такое? — крикнул я. Сердце мое начало биться сильнее обыкновенного. Мне никто не ответил. Старик и Тихон проснулись и затаили дыхание в неуемном ужасе и страхе. — Медведь ходит, — прошептал дрожащим голосом старик. — Около шалаша, что ли? — спросил Тихон, и я слышал в темноте, как он доставал свою винтовку. Я тоже приподнялся и ощупью нашел свой дробовик. Я дрожал всем телом от страха: дыхание сперло мс горло, в ушах звенело, голова шла кругом, — по крайней: мере, так мне чувствовалось в темноте. — Не слышно...— шепотом произнес Тихон. Но вдруг тяжелый шорох и ворчание зверя послышались около шалаша. Мы от ужаса вскрикнули в один голос. Зверь остановился и издал протяжный храп. Мы вскрикнули ужаснее первого. Медведь бросился бежать со всех ног, только слышались тяжелый топот неуклюжих ног и шуршание нескошенной травы. Было слышно, как зверь ломал в лесу упавшие деревья. Но вдруг шум стих, и зверь издал опять протяжный и густой храп. — Остановился, ребята! — произнес упавшим голосом бедный старик. — Выйдем стрелять! — крикнул дрожащим голосом Тихон и дернул меня за руку. Я тотчас же понял, и мы выбежали из шалаша. Мы направили дула ружей в лес и спустили курки. В темноте блеснули снопы искр и раздался оглушительный треск. Тайга ответила нам задорным эхом. Зверь, оглушенный выстрелами, летел вглубь леса. Мы долго слышали, как он, ломая деревья, стих в ночной темноте. — Ушел, кажется, — сказал Тихон и вздохнул. — Надо развести костер. Мы собрали сухой хворост, валяющийся на поляне, и развели костер. Пламя быстро охватило сухие ветки. Огненные языки взвились над нами, освещая красным заревом всю окрестность. — Ох, беда, — шептал старик Тарас, подбрасывая в огонь ветки. — Непредвиденно, что медведь так близко может подойти к людям. Вероятно, незнал. Ужас. В эту ночь нам не пришлось спать. Только утром перед восходом солнца, когда ночной костер погас, мы уснули крепким сном и проспали до полудня. Во время чая разговор шел о медведе. — Может быть, во вчерашнюю ночь он тоже приходил и испугал Нюкулая, — говорил старик. — Да, в таком случае это опасно. Неужели он будет ходить кряду две ночи? Этого не может быть. — Также, если судить по тому, как зверь испугался нашего крика и выстрела, то он не приходил в первую ночь, — заметил я. — Верно, — сказал Тихон, — он не может приходить два раза к людям, если только не желает нас съесть. — Боже упаси! — воскликнул старик и вытер лоб, на котором появился пот от выпитого горячего чая. В этот день глаза наши не отрывались от леса. В следующую ночь мы развели костер, нарочно подобрав для этого сухие стволы деревьев молодого леса, уничтоженного лесным пожаром. Я на всякий случай зарядил свой дробовик картечью и даже приготовил искусственным образом несколько новых зарядов. У Тихона была берданка, потому она никаких искусственных приготовлений не требовала от хозяина. Старик Тарас положил около себя американский топор, хотя всякое вооружение он считал ошибкою, т.к. по его мнению, это рассердило бы медведя, который может узнать наши мысли и поступки, находясь где-нибудь в лесной чаще. Но естественный закон самозащиты требовал от нас, чтобы мы были настороже, надеяться на великодушие зверя было невозможно, несмотря на то, что медведь чувствует наши приготовления, по словам старика Тараса, который больше надеялся на великодушие и жалость зверя, чем на наши ружья и топор. Мы долго не могли заснуть. Каждый таинственный шорох ночи и треск костра заставляли нас вздрагивать. Наконец, сон взял свое, и мы заснули. Но страшный зверь не переставал преследовать нас, по крайней мере, меня. Во сне мне казалось, что зверь опять приближается к нам, что костер наш погас. Мы в ужасе вскакиваем и молча выходим из шалаша, держа в руках ружья, а старик Тарас — свой американский топор. Вот мы в темноте ясно различаем профиль зверя, который со страшным рычанием и ревом идет к нам. Мы встречаем его выстрелами. Зверь поднимается на задние ноги и падает на землю. Старик Тарас подбегает к упавшему зверю и поднимает топор, чтобы покончить с ним. Но зверь поднимается, хватает старика и сжимает его в своих могучих объятиях. Старик кричит и молит о помощи. Но мы бросаемся бежать со всех ног, незная, куда направить свой невольный побег. Но, ужас! Медведь бежит за нами с ревом и храпом. От страха я падаю на землю и от этого просыпаюсь. В шалаше никого не было. Недалеко от меня звенела коса, я встал и пошел косить.
III Прошла неделя, другая. Мы стали забывать о страшном звере, который больше не появлялся, вероятно, не менее испуганный, чем мы, дети суровой тайги. Но зато погода резко переменилась. Начались дождливые скучные дни. Серая невыносимая туча без просвета облегла голубое небо. Тайга почернела от назойливого дождя и приняла грустно-угрюмый вид. Редко выходили мы из шалаша на работу. Нас сильно беспокоила вода, которая начала прибывать от дождя и затопила низкие места долины. Пришлось спасать от воды копны, расставленные на более низких местах. Несмотря на сильный дождь, мы принялись за такую скверную работу, которая чрезвычайно утомляла нас: ходить голыми ногами по холодной воде и под проливным дождем, таскать мокрые копны — не совсем приятная работа. С переменой погоды нам стало лучше. Дождь перестал лить. Солнце весело скользило по сине-голубому опрокинутому океану. Вода перестала прибывать. Мы опять принялись бодро за работу. На двое суток я ездил домой за провизией. Признаюсь, я долго колебался, ехать ли домой через дремучую тайгу, по ужасной тропинке на протяжении двадцати верст. Меня страшил неведомый зверь, который может быть, встретится на дороге. Но товарищи убедительно просили меня ехать как-нибудь за провизией. — Ну, это ложный страх. Никакой медведь тебя не встретит, — успокаивал меня Тихон, когда я намекнул ему о медведе. Пришлось волей-неволей ехать, притом провизия у нас почти вышла. Я взял у Тихона берданку, “на всякий случай”, сел на пегую лошадку и, замирая от страха, выехал на “опасную дорогу”. Я ехал довольно скоро, оглядываясь все время по сторонам, хотя дорога была скверная и местами моя лошадь вязла в топких болотах. Каждый непонятный звук в лесу, каждый крик неизвестной птицы заставляли меня вздрагивать всем телом. Даже топот моей лошади и бряканье узды пугали меня до невероятности. Наконец, я успокоился и привык к удручающей тишине тайги. Через четыре часа езды я был дома. Взяв провизию и пачку недавно высланных каким-то образом товарищем из города газет, я выехал обратно и без мучений страха приехал к своим. Тихона не была около шалаша. — А где же Тихон? — спросил я у старика. — Пошел на озеро стрелять уток, — ответил Тарас. Через несколько минут раздался ружейный выстрел, и послышалось громкое кряканье диких уток. За первым последовали два выстрела. Спустя некоторое время Тихон вернулся в шалаш. В руках он держал только ружье, но лицо его выражало торжество и улыбалось. — Ничего не убил? — с горечью произнес старик и издал носом привычный звук. — Поохотился, убил! — крикнул Тихон издали и с той же торжествующей улыбкой подошел к костру. — А где же добыча-то? — спросил старик. — Есть, — молвил Тихон и вынул из-за пазухи зипуна несколько уток. — То-то, Тихон недаром охотник... И-и-и, — засмеялся обрадованный таким сюрпризом старик Тарас. За чаем я вынул из кармана газету и развернул ее. — Касета! — молвил Тихон, — что пишут? Наверно о войне? Я передал тут же последнее газетное сообщение о военных действиях. После того, как я кончил рассказывать, старик Тарас произнес: — Ужасное дело это война... Убивать друг друга... и представить трудно... Вероятно, этот немец сильный народ, если побеждает нас. В старину говорили якуты, что если будет побежден белый царь, то наступит конец мира. И верно, конец мира, должно быть, приближается... И он впал в меланхолию. Желая отогнать меланхолию, я начал говорить о прежних войнах, в которых и белый царь терпел неудачу, но конец мира не наступал, также не наступит и теперь после этой войны. Старик ничего не сказал. После продолжительной паузы Тихон сказал: — Вероятно, нуучча (русский) возьмет. Хорошо было бы, — подтвердил старик Тарас. Мы уложились спать. Засыпая сквозь дремоту, я слышал, как говорил старик: — Война — это страшное дело... Ну, зачем же убивать друг друга? Из-за чего? — Говорят, из-за земли, — ответил Тихон. — Какая земля? — произнес старик. — Свет божий обширен и, думаю, достаточен для всех живущих, а убивать друг друга из-за клочка какой-нибудь земли невозможно и нельзя... — Должно быть, очень много народу живет там, на “юге”, и земли всем не хватает, вероятно, — возразил Тихон и громко зевнул. — Нет, земли-то много, говорят, там... Большая часть людей, говорят, живет в городах без земли, а не живущим в городе земли достаточно... Нельзя же убивать человека из-за клочка какой-нибудь землицы... Ведь всякий хочет жить на свете. Нельзя враждовать между собой, — говорил Тарас. Тихон издавал тяжелый храп, а за ним последовал и старик. Кругом стояла глубокая тишина, изредка прерываемая криком филина. И я думал сквозь сон: “Как хорошо здесь, в этой дикой и мрачной тайге, а там, далеко на “юге” в это время люди убивают друг друга. Стоны и проклятья людей, гул пушек, взрывы шрапнелей и лязг оружий сливаются в один общий хаос ужаса и смерти, а здесь царит вечный покой”. 1915 г.
ДУМЫ ЯКУТА(Очерк) Лютая якутская зима. Холодно заснувшей дикой природе, холодно бедным обитателям тайги, обреченным на горе и страданье. В эти томительные зимние дни вспоминается светлая задумчивая весна. В эти дни жестокой гражданской войны, когда озверелые люди беспощадно истребляют друг друга, в дни тяжелых политических и моральных испытаний невольно вспоминается теплый и ясный март — медовый месяц русской революции, когда, словно по волшебному мановению, спали ржавые цепи самодержавия, русский народ вмиг почувствовал себя счастливым и свободным. Весь мир был восхищен бескровным переворотом в России и тем единодушьем, которое охватило все слои российского населения. Началась лихорадочная работа по созданию нового революционного порядка. Мне, бедному якуту, объявили, что отныне я стану называться гражданином и буду пользоваться благами революции наравне с другими. Мне громогласно заявили, что я теперь не должен бояться тойонов-поработителей, что я именно получаю возможность подавать свой голос за тот закон и порядок, которые могут восстановить мое поруганное царизмом право человека и способствовать достижению наилучшего материального благосостояния. Тогда все это казалось мне, забитому и бедному якуту, который во времена Николая Романова и его “славных” предков не знал светлых дней и не смел и ляпнуть перед власть имущими о своем дремотном житье-бытье, воплощением в действительность содержания той чудесной сказки, в которой говорится о счастливой жизни и о свободных людях. Не мог разве я, покорный до сего времени судьбе и тойонам положения, несчастный сын дикой тайги, радоваться перевороту и обещаниям, столь заманчивым и прекрасным? Разве вам неизвестно, что все мои предки в продолжение трехсот лет испытывали весь ужас грубого насилия и бесправного существования, были обречены на безмолвное вымирание и не знали светлых дней свободы и равенства? Разве мои сородичи, мои собратья по крови и положению, считались до великого переворота людьми, достойными носить высокое звание человека? Нет! Они назывались кем угодно, но только не равноправными членами великой семьи человечества. Что может быть тяжелее и несправедливее того положения, когда, имея образ человека, невозможно называться человеком, не можешь даже претендовать на это? Да, горька и печальна была доля моих предков. И вдруг мне, потерявшему вконец надежду на лучшую долю, бедному якуту, объявляют, что я такой же человек, как и все другие, считавшиеся когда-то выше меня, что я равноправный гражданин свободной Российской республики. Вот тут-то я обрадовался, послал друзьям привет, а врагам вечное проклятье. Я торжествовал, я смело говорил на народных собраниях против тойонов-поработителей и призывал товарищей на открытую борьбу с общим врагом за лучшую долю и за справедливый общественный строй. Да, я не знал пределов торжества и упоения победами. Меня поддерживали, одобряли образ моих действий те новые люди, которые вследствие переворота встали у власти. Однако недолго мне пришлось торжествовать и продолжать начатую линию борьбы, ибо на ясном прекрасном небе рассвета стали появляться зловещие тучи, скоро покрыли весь ясный небосклон. Разыгралась кровавая буря гражданской войны. Сын пошел против отца, а последний против первого. Увлеченные кровавой борьбою товарищи покинули меня, и оставили одного на произвол судьбы. Когда я почувствовал себя одиноким среди общего хаоса, когда я не знал что делать, вдруг подняли головы мои враги, мои вековые поработители-тойоны. Они стали зло насмехаться надо мною, и, указывая на кровавую бойню гражданской войны, говорили: “Видишь, глупый раб, что делают твои товарищи и друзья? Как хорошо они осуществляют свои обещания? Будешь ли ты теперь грозить нам карою нового строя, богохульствовать и порицать наше священное право имущих? Знай раз и навсегда, что не тебе и не твоим безумным товарищам властвовать над нами и повелевать нами, которые не созданы повиноваться низким рабам”. Мне стало страшно и жутко от ругани еще нераздавленной гидры, врага народа, который, воспользовавшись моментом, снова протянул грязные лапы и расставил свои сгнивающие сети. Поработители-тойоны, заклятые враги народа, снова стали с большим остервенением тянуть жилы мои и моих сородичей. Я потерял опору, потерял друзей и снова попал в сети врагов. Я не смел поддерживать эту кровавую бойню, где погибают бездольно мои товарищи, потому что она претит моей робкой натуре; я не способен поднять меч не только против заблуждающегося брата, но и против своего заклятого врага. Я якут, мирный обитатель первобытной тайги, не думаю достичь желанной цели мечом, проливая кровь своего же несчастного брата. Опять я стал тянуть вьючную лямку рабства и не суждено, как видно, мне кончить жизнь свободным гражданином великой Родины. Да, мои вековые враги настолько окрепли, настолько почувствовали власть в своих руках, что начали беспощадно сметать с дороги тех, которых они считают почему-то своими врагами. Я попал меж двух огней. Видно, мне несдобровать. С одной стороны — безумцы, когда-то считавшиеся товарищами, и, с другой — заклятые враги-поработители. Нет мне, несчастному пасынку, жизни, никакого уюта и покоя. Воинственные клики бывших товарищей пугают мою робкую, забитую натуру. Ясное солнце не греет моего окоченевшего тела, душа грустит и томится. Неужели я обречен опять на страданье, на позорное рабство?! Неужели мои злополучные сородичи должны гнуть спины под гнетом тойонства? Кто спасет нас? Неужели опять вернется старая власть, под маскою спасающего отечество, неукротимого диктатора? Я боюсь... сильно боюсь потерять в себе веру в человека и жизнь!.. Но довольно горьких дум!.. 11 февраля 1919 г., г. Якутск |
||||
|
||||
| Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" |
||||
|
|
||||
|
|
||||
