Светлана Алексиевич написала новую книгу – «Время секонд хенд» - про постсоветское время. Метод работы Алексиевич известен: она записывает рассказы разных людей на определенную тему, а потом составляет из них книгу.
В «Секонд хэнде» 500 страниц. Я отсканировала примерно каждую 50-ю. Вот что получилось.

«— Спросите... Вы должны спросить, как это сочеталось: наше счастье и то, что за кем-то приходили ночью, кого-то забирали? Кто-то исчезал, кто-то рыдал за дверью. Я этого почему-то не помню. Не помню! А помню, как цвела весной сирень, и массовые гуляния, деревянные тротуары, нагретые солнцем. Запах солнца. Ослепительные парады физкультурников и сплетенные из живых человеческих тел и цветов имена на Красной площади: Ленин — Сталин. Я и маме задавала этот вопрос...
Что помним мы о Берии? О Лубянке? Мама молчала. .. Один раз вспомнила, как летом после отпуска они с папой возвращались из Крыма. Ехали по Украине. Это тридцатые годы... коллективизация... На Украине был великий голод, по-украински — голодомор. Миллионы умерли... целыми селами умирали... Хоронить было некому. .. Украинцев убивали за то, что они не хотели идти в колхозы. Убивали голодом. Теперь-то я это знаю... Когда-то у них была Запорожская Сечь, народ помнил свободу... Там такая земля — кол воткнешь, и вырастет дерево. А они умирали... подыхали как скот. У них все забрали, до маковки вывезли. Окружили войсками, как в концлагере. Теперь-то я знаю... Я дружу на работе с одной украинкой, она от бабушки своей слышала... Как в их селе мать сама одного ребенка зарубила топором, чтобы варить и кормить им остальных. Своего ребенка... Это все было... Детей со двора боялись выпускать. Как кошек и собак, вылавливали детей. Червяков на огородах копали и ели. Кто мог, полз в город, к поездам. Ждали, что кто-то им бросит корочку хлеба... Солдаты пинали их сапогами, били прикладами... 


Алтайский край. Город Змеиногорск, река Змеевка... Ссыльных сгрузили за городом. У озера. Жить стали в земле. В землянках. Я родилась под землей, выросла там. Земля мне с детства пахнет домом. Течет с потолка, отрывается ком земли, упал и скачет ко мне. Это — лягушка. Но я маленькая, я еще не знаю, кого надо бояться. Сплю с двумя козочками, на теплой подстилке из козьего «горошка»... Первое слово «ме-е-е»... первые звуки... а не «ма»... «мама». Старшая сестра Владя вспоминала, как я удивлялась, что козочки не говорят, как мы…
Вот кто-то подводит меня к окну: «Посмотри, вон везут твоего отца...». Незнакомая женщина тянула что-то на санках. Кого-то или что-то... закутанное в одеяло и перевязанное веревкой... Потом мы с сестрой хоронили нашу маму. Остались одни. Владя уже плохо ходила, у нее отказывали ноги. Кожа отслаивалась, как бумага. Ей принесли бутылочку... Я думала, что это лекарство, а это была какая-то кислота. Яд. «Не бойся...» — позвала она меня и дает эту бутылочку. Она хотела, чтобы мы вместе отравились. Я беру эту бутылочку... Бегу и бросаю ее в печь. Стекло разбивается... Печь была холодная, там давно ничего не варилось. Владя заплакала: «Ты вся в отца». Кто-то нас нашел... Может, ее подружки? Владя лежала уже в беспамятстве... Ее — в больницу, меня — в детдом. 


- Больше всего я боялся позорно умереть. Если кто струсил, побежал — командир на месте расстреливал... Это было обычным делом...
— Ну как сказать... Воспитывали нас по-сталински: воевать будем на чужой территории, и «...от тайги до британских морей / Красная армия всех сильней...». Пощады врагу не будет! Первые дни войны... Вспоминаю как сплошной кошмар... Попали в окружение... У всех один вопрос: в чем дело? Где Сталин? Ни одного нашего самолета в небе... Закопали свои партийные и комсомольские билеты и бродили по лесным дорогам... Ладно, хватит... Вам не стоит про это писать... (Отодвигает от себя диктофон.) Немцы агитировали, динамики у них работали круглосуточно: «Русский Иван, сдавайся! Немецкая армия гарантирует тебе жизнь и хлеб». Я готов был застрелиться. А если нечем! Нечем! Патронов нет... Солдатики... нам по восемнадцать-девятнадцать лет... Командиры вешались повально. Кто на ремне, кто... по-всякому. .. Висели на соснах... Конец света, твою мать!
— Родина или смерть!
— У Сталина был план — семьи сдавшихся в плен ссылать в Сибирь. Три с половиной миллиона пленных! Всех не сошлешь! Усатый людоед!
— Сорок первый проклятый год...
— Говори все... теперь можно...
— Привычки такой нет...
— Мы и на фронте боялись друг с другом откровенничать. Людей сажали до войны... и в войну сажали... Моя мать работала на хлебозаводе, там была проверка, и у нее в перчатках нашли крошки хлеба, а это уже было вредительство. Дали десять лет тюрьмы. Я на фронте, отец на фронте, малые брат и сестра остались с бабушкой, они просили ее: «Бабуля, ты не умирай раньше, чем папа и Сашка (это я) с войны вернутся». Отец пропал без вести.


Приказ: сжечь хату полицая... Вместе с семьей... Семья большая: жена, трое детей, дед, баба. Ночью окружили их... забили дверь гвоздями... Облили керосином и подожгли. Кричали они там, голосили. Мальчишка лезет через окно... Один партизан хотел его пристрелить, а другой не дал. Закинули назад в костер. Мне четырнадцать лет... Я ничего не понимаю... Все, что я смог — запомнил это. И вот рассказал... Не люблю слова «герой»... героев на войне нет... Если человек взял в руки оружие, он уже не будет хорошим. У него не получится.

[Рассказ работницы райкома КПСС]
Все чего-то боялись, боялись и те, кого боялись Я боялась.
Последние советские годы... Что я помню? Чувство стыда не покидало. За обвешенного орденами и «звездами» Брежнева и за то, что Кремль в народе прозвал комфортабельным домом престарелых. За пустые прилавки. Планы выполняем и перевыполняем, а в магазинах ничего нет. Где наше молоко? Мясо? Я и теперь не понимаю, куда это все девалось. Молоко кончалось через час после того, как открывались магазины. С обеда продавцы стояли возле чисто вымытых лотков. На полках — трехлитровые банки березового сока и пачки соли, почему-то всегда мокрые. Килька в банках. Все. Выбросят в продажу колбасу — ее разметут в момент Сосиски и пельмени — деликатес. В райкоме все врем; что-то делили: этому заводу — десять холодильнике и пять шуб, а этому колхозу — два югославских мебельных гарнитура и десять польских женских сумочек Кастрюли и женское белье делили... колготки... Такое общество могло держаться только на страхе. На чрезвычайке — побольше стрелять и побольше сажать. Но социализм с Соловками и Беломорканалом кончился. Нужен был какой-то другой социализм.



У нас была нормальная советская семья: утром — гречка или макароны со сливочным маслом, апельсины один раз в году—на Новый год. Я даже помню их запах. Не сейчас, а тогда... это был запах какой-то другой... красивой жизни... Отпуск летом — на Черном море. Ездили в Сочи «дикарями», жили все в одной комнате — девять метров. Но чем-то же гордились... чем-то очень гордились... Гордились любимыми книжками, которые доставали из-под полы, по великому блату, а еще радость! — контрамарки (мамина подруга работала в театре) на премьеры. Театр! Вечная тема для разговоров в приличной компании... Сейчас пишут: советский лагерь, коммунистическое гетто. Людоедский мир. Страшного я не помню... Я помню, что он был наивный, тот мир, очень наивный и нелепый. Я всегда знала, что я так жить не буду! Не желаю! Меня за это чуть из школы не выперли. Ой! Ну да... рожденные в СССР — это диагноз... Клеймо! У нас были уроки домоводства, мальчиков почему-то учили водить автомобиль, а девочек жарить котлеты, и эти проклятые котлеты у меня всегда подгорали. Учительница, она же наша «классная», стала меня воспитывать: «Ты ничего не умеешь! Выйдешь замуж, и как ты будешь кормить своего мужа?». Я отреагировала тут же: «Я не собираюсь жарить котлеты. У меня будет домработница». Восемьдесят седьмой год... мне тринадцать лет... Какой капитализм, какая домработница?! Еще социализм вовсю! Родителей вызвали к директору школы, меня пропесочили на общем собрании в классе, на совете школьной дружины. Хотели из пионеров исключить. 



...В перестройку... Те же учителя нам сказали: забыть все, что мы раньше учили, и читать газеты. Учились по газетам. Выпускной экзамен по истории вообще отменили, не пришлось зубрить съезды КПСС всякие. На последней октябрьской демонстрации нам еще раздали плакаты и портреты вождей, но для нас это уже было как карнавал для бразильцев.
.. .Помню, как люди ходили с мешками советских денег по пустым магазинам...
Поступил в университет... Чубайс в это время агитировал за ваучеры, он обещал, что один ваучер будет стоить две «Волги», тогда как он сейчас стоит две копейки. Драйвовое время! Я раздавал листовки в метро... Все мечтали о новой жизни... Мечтали... Мечтали, что колбасы на прилавках появится навалом, по советской цене, и члены Политбюро будут стоять за ней в общей очереди. Колбаса — точка отсчета. У нас экзистенциональная любовь к колбасе... Гибель богов! Фабрики — рабочим! Землю — крестьянам! Реки — бобрам! Берлоги — медведям! Шествия на улицах и трансляция Съезда народных депутатов прекрасно заменяли мексиканские сериалы... Проучился я два курса... И бросил университет. Жалко было родителей, им открыто сказали: вы — жалкие совки, ваша жизнь пропала не за понюх табаку, вы виноваты во всем, начиная с Ноева ковчега, вы сейчас никому не нужны. Всю жизнь вкалывать, и в результате — ничего. Все это их подкосило, разрушило их мир, они так и не восстановились, не вписались в крутой поворот. 


«Я работал слесарем на заводе...
Про путч узнал в Воронежской области... Гостил у тети. Все эти вопли о величии России — жопень полная. Патриоты ряженые! Сидят у зомбоящика. Отъехали бы на пятьдесят километров от Москвы... Посмотрели бы на дома, на то, как люди живут. Какие у них праздники хмельные... В деревне мужиков почти нет. Вымерли. Сознание на уровне рогатого скота — вусмерть пьют. Пока не повалятся. Пьют все, что горит: от огуречного лосьона до автобензина. Пьют, а потом дерутся. В каждой семье кто-то в тюрьме сидел или сидит. Милиция не справляется. Одни бабы не сдаются, копаются на огородах. Если осталось пару мужиков непьющих, то они уехали на заработки в Москву. А единственному фермеру (в той деревне, куда я езжу) три раза пускали «красного петуха», пока не съехал к чертовой матери! С глаз! Натурально ненавидели... физически...
Танки в Москве... баррикады... В деревне никто особо по этому поводу не напрягался. Не заморачивался. Всех больше волновал колорадский жук и капустная моль. Он живучий, этот колорадский... А у молодых пацанов семечки и девочки на уме. Где пузырь вечером раздавить? Но народ все-таки больше высказывался за ГКЧП. Я так понял... Они не все были коммунистами, но все за великую страну. Боялись перемен, потому как после всех перемен мужик в дураках оставался. Помню, как наш дед говорил: "Раньше мы жили ху.. .во-ху... во, а потом все хуже и хуже". До войны и после войны жили без паспортов. Деревенским паспорта не давали, не выпускали в город. Рабы. Арестанты. Возвратились с войны в орденах. Пол-Европы завоевали! А жили без паспортов.
В Москве узнал, что мои друзья все были на баррикадах. Участвовали в заварушке. (Смеется.) И я медальку мог получить...»


Потом что-то произошло... Мы опустились на землю. Ощущение счастья и эйфории вдруг переломилось. Целиком и полностью. Я поняла, что этот новый мир не мой, не для меня. Ему нужны какие-то другие люди. Слабых бей сапогами по глазам! Наверх подняли низ... в общем-то, еще одна революция... Но цели у этой революции земные: каждому по коттеджу и машине. Не мелковато ли для человека? Улицы заполнили какие-то «качки» в трениках. Волки! Затоптали всех. Моя мама работала мастером на швейной фабрике. Быстро... очень быстро закрыли фабрику... мама сидела дома и шила трусы. Все ее подруги тоже шили трусы, в какую квартиру ни зайдешь. А жили мы в доме, который построила фабрика для своих работников, вот все и шили трусы и бюстгальтеры. Купальники. В массовом порядке на всех старых вещах — на своих... просили знакомых — отрезали ярлыки, этикетки, желательно импортные, и пришивали к этим купальникам. Потом женщины собирались группами и ехали с мешками по России, это называлось «трусовка». Я в это время уже училась в аспирантуре. (Весело.) Помню... комедия... в университетской библиотеке и в кабинете декана стояли бочки с солеными огурцами и помидорами, с грибами и капустой. Соленья продавали, и этими деньгами платили преподавателям зарплату. А то вдруг — весь факультет завален апельсинами. Или лежат пачки мужских рубашек... Великая русская интеллигенция выживала как могла. Вспомнили старые рецепты... то, что ели в войну... 

[Это про грузино-абхазский конфликт в Сухуми]
Уже не помню, что было раньше, а что позже. Не помню... Первые дни грабители ходили в масках... черные чулки на лицо натягивали. Скоро они маски сняли. Идет: в одной руке хрустальная ваза, в другой автомат, и на спине еще ковер. Телевизоры тащили, стиральные машины... женские шубы... посуду... Ничем не брезговали, детские игрушки в разбитых домах подбирали... (Переходит на шепот.) Я теперь увижу обыкновенный нож в магазине... мне не по себе делается... Раньше я никогда не думала о смерти. Училась в школе, потом в медтехникуме. Училась и влюблялась. Проснусь ночью — и мечтаю. Когда это было? Так давно... Я уже ничего из той жизни не помню. Я другое помню... Отрезали мальчику уши, чтобы абхазские песни не слушал. А молодому парню отрезали... ну сами понимаете... это... чтобы от него жена не рожала... Где-то ядерные ракеты стоят, самолеты и танки, а человека все равно ножом резали. Вилами закалывали, топором рубили... Пусть бы я совсем сошла с ума... я ничего бы не помнила... Девочка на нашей улице... она сама повесилась... Девочка любила парня, а он женился на другой. Ее хоронили в белом платье. Никто не верил — как это: в такое время из-за любви умереть? Вот если бы ее изнасиловали... Я вспоминаю тетю Соню, мамину подругу... Ночью вырезали ее соседей... семью грузин, с которыми она дружила. И двоих детей маленьких. 


Мы никогда не расставались с нашими детьми, вместе ездили летом в деревню к бабушке в Калужскую область. Там была речка. Луг и лес. Бабушка пекла пироги с вишнями, которые дети и сейчас вспоминают. Никогда мы не ездили к морю, это была наша мечта. Как известно, честным трудом больших денег не заработаешь: я — медсестра, муж — научный сотрудник в институте радиологической техники. Но девочки знали, что мы их любим.
Многие боготворят перестройку... Все на что-то надеялись. Мне любить Горбачева не за что. Помню разговоры у нас в ординаторской: «Закончится социализм, а что будет после него?» — «Закончится плохой социализм, и будет хороший социализм». Ждали... читали газеты... Скоро муж потерял работу, их институт закрыли. Безработных — море, все с высшим образованием. Появились киоски, затем супермаркеты, в которых было все, как в сказке, а купить не на что. Зайду — выйду. Покупала два яблока и один апельсин, когда дети болели. Как с этим смириться? Согласиться с тем, что так оно теперь и будет — как? Стою в очереди в кассу, передо мной мужчина с тележкой, там у него и ананасы, и бананы…Так бьет по самолюбию. Не дай бог родиться в СССР, а жить в России. Ни одна моя мечта не исполнилась.


По телевизору увидел: горит Белый дом, стреляют танки... Трассирующие пули в небе... Штурм телевизионного центра «Останкино»... Генерал Макашов в черном берете кричал: «Больше не будет ни мэров, ни сэров, ни херов». И ненависть... ненависть... Запахло гражданской войной. Кровью. Из Белого дома генерал Руцкой откровенно призывал к войне: «Летчики! Братья! Поднимайте самолеты! Бомбите Кремль! Там банда!». Как-то мгновенно город наполнился военной техникой. Непонятными людьми в камуфляжной форме. И тогда Егор Гайдар обратился к «москвичам, всем россиянам, которым дороги демократия и свобода»... Все как в девяносто первом... Мы пришли... я пришел... Там были тысячи людей... Помню, что я куда-то бежал вместе со всеми. Споткнулся. Упал на плакат «За Россию — без буржуев !». Сразу представил себе, что нас ждет, если генерал Макашов победит... Увидел раненого молодого парня, он не мог идти, потащил его на себе. «Ты за кого, — спросил он, — за Ельцина или за Макашова?» Он был за Макашова... Значит, враги. «Да пошел ты!» — послал его матом. А что еще? Быстро мы разделились опять на «белых» и «красных». Возле «скорой» лежали десятки раненых... У всех у них, это почему-то мне четко запомнилось, были стоптанные ботинки, все это были простые люди. Бедные люди. У меня там кто-то еще раз спросил: «Кого ты притащил — он наш или не наш?».


Мы с мужем — инженеры, а у нас полстраны было инженеров. С нами не церемонились: "Идите на помойку". А это мы сделали перестройку, похоронили коммунизм. И никому стали не нужны. Лучше не вспоминать... Дочь маленькая просит кушать, а в доме ничего нет. По всему городу висели объявления: куплю... куплю... "Куплю килограмм еды" — не мяса, не сыра, а любой еды. Килограмму картошки были рады, на базаре жмых продавали, как в войну. У соседки мужа в подъезде застрелили. Палаточник. Полдня лежал, прикрытый газеткой. Лужа крови. Включишь телевизор: там банкира убили, там бизнесмена... Кончилось тем, что какая-то шайка воров завладела всем. Скоро народ двинется на Рублевку. С топорами...»
«...Не Рублевку пойдут громить, а картонные коробки на рынках, в которых живут гастарбайтеры. Таджиков, молдаван начнут убивать...»
«...А мне все по х...! Пусть все сдохнут. Я буду жить для себя...»
«.. .Решила уехать, когда Горбачев вернулся из Фороса и сказал, что от социализма мы не отказываемся. Тогда без меня! Я не хочу жить при социализме! Это была скучная жизнь, С детства мы знали, что будем октябрятами, пионерами, комсомольцами. Первая зарплата шестьдесят рэ, а потом восемьдесят, к концу жизни — сто двадцать... (Смеется.) "Классная" в школе пугала: "Будете слушать радио 'Свобода', никогда не станете комсомольцами. А если об этом узнают наши враги?". Самое смешное, что она тоже сейчас в Израиле живет...»
«...Когда-то и я горела идеей, а не была простым обывателем. Накипают слезы... ГКЧП! Танки в центре Москвы выглядели дико. Мои родители приехали с дачи, чтобы запастись продуктами на случай гражданской войны. Эта банда! Эта хунта! Они думали, что введут танки и больше ничего делать не придется. Что люди хотят только одного — чтобы появилась еда, и на все согласны. Народ вынесло на улицу... страна проснулась. 

[Это про теракт в московском метро]

.. .Лежали убитые, у них в карманах без конца звонили мобильники... Никто не решался подойти и ответить.
...Сидела на полу окровавленная девушка, какой-то парень предлагал ей шоколадку...
...Куртка моя не сгорела, но она вся была оплавленная. Врач осмотрела меня и сразу сказала: «Ложитесь на носилки». Я еще сопротивлялась: «Сама поднимусь и дойду до "скорой"», она даже прикрикнула на меня: «Ложитесь!». В машине я потеряла сознание, пришла в себя в реанимации...
...Почему я молчу? Я дружила с одним парнем, мы даже... он мне колечко подарил... И я ему рассказала, что со мной было... Может, это абсолютно не связано, но мы расстались. У меня это отложилось, я поняла, что не надо никаких откровений. Тебя взорвали, ты выжил, на тебе клеймо пострадавшего.


— Во время первой чеченской войны, это при Ельцине, по телевизору все честно показывали. Мы видели, как плакали чеченские женщины. Как русские матери ходили по селам и искали пропавших без вести своих мальчиков. Их никто не трогал. Такой ненависти, как сейчас, еще ни у кого не было — ни у них, ни у нас.
— То пылала одна Чечня, теперь весь северный Кавказ. Везде строят мечети.
— Геополитика пришла к нам в дом. Россия распадается... Скоро от империи останется одно Московское княжество...
— Ненавижу!!!
— Кого?
— Всех!
— Мой сын был еще семь часов живой, его запихнули в целлофановый мешок и положили в автобус с трупами... Привезли нам казенный гроб, два венка. Гроб из каких-то опилок, как картонный, его подняли — он развалился. Венки бедные, жалкие. Все покупали сами. Государству на нас, смертных, наплевать, пусть и оно примет мой плевок — хочу уехать из этой ё-ной страны. Подали с мужем документы на иммиграцию в Канаду.
— Раньше Сталин убивал, а теперь бандиты. Свобода?
— У меня черные волосы, черные глаза... Я — русская, православная. Зашли с подругой в метро. Нас остановила милиция, меня отвели в сторону: «Снимите верхнюю одежду. Предъявите документы». На подругу — ноль внимания, она блондинка. Мама говорит: «Покрась волосы». А мне стыдно.

[Это про разговоры в поезде «Москва-Минск»]
«...Бьют, бьют, бьют, бьют... сапогами, ботинками, кроссовками...»
«.. .Ты думаешь, что их учат только прыжкам с парашютом, десантироваться по канату с зависшего вертолета? Их учат по тем же учебникам, что и при Сталине...»
«...В школе нам говорили: "Читайте Бунина, Толстого, эти книги спасают людей". У кого спросить: почему это не передается, а дверная ручка в анус и целлофановый пакет на голову — передается?»
«.. .Им повысят зарплату в два-три раза... Боюсь, они будут стрелять...»
«...В армии я понял, что люблю оружие. Профессорский мальчик, выросший среди книг. Я хочу иметь пистолет. Красивая вещь! За сотни лет его хорошо приспособили к руке. Держать приятно. Мне нравилось бы его доставать, чистить. Смазывать. Люблю этот запах».
«...Как ты думаешь, революция будет?»
«...Оранжевый — это цвет собачьей мочи на снегу. Но он может превратиться в красный...»
«...Мы идем...»


— Что вспомнить? Живу как все. Была перестройка... Горбачев... Почтальонша открыла калитку: «Слыхала, коммунистов уже нет». — «Как нет?» — «Партию закрыли». Никто не стрелял, ничего. Теперь говорят, что была великая держава и все пропало. А что у меня про-пало? Я как жила в домике без всяких удобств — без воды, без канализации, без газа — так и живу. Честно работала всю жизнь. Пахала, пахала, привыкла пахать. И всегда получала копейки. Как ела макароны и картошку, так и ем. Шубу донашиваю советскую. У нас тут — снега!
Самое хорошее у меня воспоминание, как я замуж выходила. Любовь была. Помню, возвращались из загса, и цвела сирень. Сирень цвела! В ней, вы поверите, пели соловьи... Я так помню... Дружно пожили мы пару лет, девочку родили... А потом Вадик запил и сгорел от водки. Молодой мужик, сорок два года. Так и живу одна. Дочка уже выросла, вышла замуж и уехала.
Зимой нас засыпает снегом, весь поселок в снегу — и дома, и машины. Бывает, что неделями не ходят автобусы. Что там в столице? От нас до Москвы — тысяча километров. Смотрим московскую жизнь по телевизору, как кино. Путина и Аллу Пугачеву знаю... остальных никого... Митинги, демонстрации... А мы тут — как жили, так и живем. И при социализме, и при капитализме. Нам что «белые», что «красные» — одинаково. Надо дождаться весны. Картошку посадить...»

Как вы думаете, а у вас бы так получилось? Взять чужие рассказы, выбрать из них самые яркие моменты, самой присочинить процентов 70%, используя художественную литературу, кино и чужую публицистику. Даже в тех случайных отрывках, что мне пришлось прочесть, я нашла заимствования. Так я видела фильм со сценой, где жгут семью полицая и бросают в огонь его детей, а про то, что у погибших на стороне Белого дома были стоптанные ботинки, сказал кто-то из морга, куда свозили трупы. Эти слова были напечатаны в нескольких газетах, я тоже запомнила. Думаю, если поискать, то и другие источники «подлинных» интервью можно будет найти. 
Но самое главное – это через каждые три слова ставить многоточие и ремарку: «молчит», «плачет».

А можно и самому все сочинить. Что-нибудь типа: «Сами-то мы люди советские» и как можно жалостнее. «Когда я был мальчишкой, носил я брюки-клещ, соломенную шляпу, в кармане финский нож. Я мать свою зарезал, отца свого убил, сестренку-гимназистку в колодце утопил». Только переделать, что мать зарезали, отца убили, сестру-школьницу утопили, а брюки-клеш и финский нож можно оставить, как приметы эпохи. 

Когда я была маленькая… меня кормили манной кашей и поили молоком с пенкой…за яйцами я стояла по пять часов… апельсины только по телевизору видела (плачет)…Моя бабушка происходила из семьи раскулаченного и жила в землянке, там она родила мою маму…моя другая бабушка попала в ГУЛАГ за то, что унесла с поля три колоска … моя третья бабушка, то есть, тетя, была репрессирована за то, что у нее на перчатке нашли крошку хлеба…(смеется)…их вывели в поле и облили холодной водой и заморозили, потому что не из чего было делать шпалы…дедушка рассказывал про войну: в лесу на каждом дереве висело по повесившемуся командиру, а еще детей полицаев любили на костре жечь…потом я поступила в университет…я его любила, но он оказался сволочью – бросил меня беременную…и вот я иду-иду, а он говорит: «Стой, кто идет?!» (зевает)… и дубинкой по ребрам…(смотрит в пространство)…танки ввели, сволочи! Хотели вернуть проклятые Советы…на заборе повесила объявление: «Куплю килограмм еды»….голова у меня что-то болит…на выпивку не хватает…подайте, Христа ради!

Ну, что-нибудь в этом роде. Только разве это напечатают? Для этого надо быть Светланой Алексиевич. 
Она начала с того, что с помощью метода интервью написала свою первую книгу «У войны не женское лицо» про женщин, которые были во время войны во вспомогательных частях, кажется, они стирали белье и обеспечивали работу аэростатов. Книга была принята на ура, а Алексиевич получила премии им. Николая Островского, им. Константина Федина и имени Ленинского комсомола – вот, что значит, попасть в струю. Это был 1985-1986 год – начало Перестройки. 
Ей, конечно, понравилось, и она выдала еще «Последних свидетелей», «Цинковых мальчиков» (про афганцев) и «Чернобыльскую молитву». Я читала только кусок из «Чернобыльской молитвы» - он был совершенно тошнотворным. Там одна женщина рассказывала, как ее облученный муж много лет распадался на части, а она при этом умудрялась жить с ним сексуальной жизнью: «Есть тайны между двумя людьми…). 
С 2000 года Алексиевич живет в Германии, Италии и Франции – эмигрировала из-за диктатуры Лукашенко. Ее книги переведены на 125 языков. Она получила ряд литературных премий в Германии.
Представьте себе, что вся эта чернуха неплохо продается. Люди за рубежом читают и ужасаются. А на самом деле им подсовывают туфту и секонд хэнд.

В конце книги писательница сбилась на тему любви. О любви будет ее следующая книга: видимо, материал хороший подвернулся. Там все, как обычно: невнятные отрывки про пьяниц, которые смертным боем бьют бедных баб, но есть одна история, которую как-то показывали в "Пусть говорят". Она о женщине, которая бросила троих детей, потому что влюбилась в осужденного на пожизненное заключение убийцу. Влюбилась она в него по переписке и перебралась жить в колонию. Так вот, я узнала конец этой истории: теперь эта женщина ушла в монастырь и приняла обет молчания. 
Также в книге есть несколько историй самоубийц: одна про восьмиклассника, остальные про стариков. Есть воспоминания про маршала Ахромеева - он ведь тоже повесился.

Похоже, что у автора была попытка как-то организовать воспоминания, но не получилось. Количество не переходит в качество, нет художественного осмысления. Хотя, может, была задача, показать, что жизнь в России - это всегда только мрак и грязь?

Почему никто из героев Алексиевич не вспоминает ничего хорошего? Что, нет фронтовиков, которые вспоминали бы победы или фронтовую дружбу или любовь? Нет людей, которые пережили в СССР что-нибудь хорошее, стали лучше жить за последние 20 с лишним лет? Почему все несчастные и воспринимают себя исключительно, как жертв? Но даже если герои и вспоминают что-то не самое жуткое типа изнасилований, голода, побоев и пьянства мужей, то получается как-то жалко. Вот, одна про сирень вспомнила. Думаешь: «Бедняжка! Нечего ей больше хорошего вспомнить – одна сирень за всю жизнь, а так – сплошное горе». 
И дело тут не только в писательнице: просто такие воспоминания всегда скатываются во что-то подобное. Вспоминается по закону человеческой памяти что-то страшное, плохое. А про счастье трудно рассказать – неубедительно получается. Для того и существует литература, чтобы превратить простые истории в художественное произведение, в котором появится смысл. Кто хочет узнать о СССР, пусть читает советских писателей: Шолохова и Фадеева, Островского,Гайдара, Панову и Кнорре, Булгакова и Зощенко, Ильфа и Петрова, Некрасова, Трифонова, Тендрякова, Нилина, Липатова, Шаламова и даже Кочеткова, Распутина, Аксенова до эмиграции и любого из других писателей того времени – в каждой из этих книг больше правды будет, чем в «документальных» произведениях Алексиевич. А у нее - не литература, а мародерство.