КАК НЕСЛУХ САШКА ПАРОХОД СЛОМАЛ
Сказка бабушки Веры

В. А. Хомутовой, с благодарностью

На Волге много разных городов с пристанями. Есть, например, город Нижний Новгород, а ещё есть, например, город Астрахань. И ходит между ними пароход. Например, «Тарас Шевченко». То есть ходил, пока эта история не случилась. Старинный пароход, с трубой и колёсным ходом, не какой-нибудь там теплоходишко! Хотели, рассказывают, заменить его колёса винтом (для скорости), но капитан не дозволил.

– Это, – он сказал, – всё равно, что Тарасу Шевченко усы сбрить и нанести тем самым большую обиду всему украинскому народу.

В Нижнем Новгороде жила бабушка Вера и с ней – неслух Сашка. Однажды этому Сашке очень повезло, приехал в гости дядя из Астрахани и задарил его всякой жвачкой: и лимонной, и апельсинной, и бананной – целую неделю Сашка её жевал и даже во сне не прерывался. У него уж и челюсти заболели, и один молочный зуб через это сам вырвался, но зато он многому научился: лишнюю слюну сквозь прореху от зуба цвиркать, нажёванный пузырь изо рта выдувать да лопать… только вот чтобы жёваную резину на восемь метров (как сосед Витька) выплёвывать – эта мудрость никак не давалась.

Пришёл срок бабушке Вере ехать в Астрахань, в гости к тому дяде. Она взяла билет на «Тараса Шевченко» и собрала чемодан. Сашка – тут как тут:

– Баб, я тебя провожу!

Он, ясное дело, немного подлизывался. Очень было охота, чтобы бабушка привезла ему ещё жвачки. Дядина кончилась почти, и слышал он, что бывает ещё какая-то ананасная! Но он и любил бабушку, честное слово!

Ну, пошли они на пристань. Бабушка чемодан тащит, Сашка последнюю бананную жвачку жуёт, по сторонам гордо смотрит. Вот, мол, как я иду! По родному Нижнему Новгороду. Как по Америке! Подошли они к пароходу. Бабушка и говорит:

– Давай, внучек, прощаться. Вынь-ка холеру эту бананную изо рта, скажи, как маму слушаться будешь.

Сашка надулся, да ка-ак плюнет. Ах! Прямо в Волгу! На девять метров от берега в самую Волгу… Лихо!

Но – бабушка опечалилась, даже головой покачала.

– Эх, внучек, зря ты эту резиновую холеру в Волгу выплюнул. Она тебе не Америка, она – живая река… Эх, эх…

Поэхала бабушка и поехала. Поплыла, то есть. Ушёл пароход за мысок, и Сашка домой направился скучать без жвачки, да бабушку из Астрахани поджидать. И так он её заждался, даже забыл про неё. Как-то проснулся, а в доме шум, кутерьма: бабушка приехала!

Собрались все за столом. Бабушка рассказала, как она гостила, как домой возвращалась – не водным путём, а потом обратилась к Сашке.

– А к тебе, внучек, у меня особая речь. Помнишь ли, как ты жёваную резину в Волгу заплюнул?

– Ну-у! – подтвердил Сашка и правое ухо верх повёл и рот открыл для внимания.

– Настоящая беда, внучек. Только мы за мысок заплыли – пароход и забуксовал. Что такое? Машина пыхтит, а колёса – пшшш! И не крутятся. Команда по пароходу забегала, капитан кричит, ругается: «Полный вперёд!» А колёса – пшшш… Стоп машина! Бросили якорь. Матросы в воду полезли, колёса проверять. Глядят – а они все жёванной резиной забиты. Капитан тогда всех пассажиров на палубе построил и допрос повёл.

– Кто на моём пароходе, на дорогом нашем «Тарасе Шевченко» резину жевал и за борт её выплёвывал? Это же огромная обида всему украинскому народу! Признавайтесь, а то я за себя не ручаюсь.

Гроза-капитан. Я-то сразу про тебя вспомнила. Это, думаю, Сашкина работа. Только он, неслух, резину на пристани жевал, и ведь как удачно заплюнул, прямо под колёса нашему пароходу! Стою, трясусь. Дело-то милицией пахнет. Арестом. Народ обижается, объясняет капитану:

– Мы никто резину не жевали. У нас вобла на то есть. Беляши, помидоры и яблоки. Это мы и жевали, но обошлись без плеванья.

Вдруг один востроносенький гражданин обрадовался:

– А я видел! На пристани мальчик-шестилеток всё жвачку жевал да жевал, да ка-ак плюнет! На девять метров от берега плюнул. Но он на берегу остался.

– Ясно. Его работа, – вздохнул капитан. – Может, он провожал кого? И здесь, например, едет в Астрахань его бабушка?

Я (бабушка Вера то есть) ни жива ни мертва стою. Ну, как укажет кто – мол, вон она! Но никто не указал.

– Его счастье, что он на берегу остался, – решил капитан. – А то бы я его или в милицию сдал, или заставил бы самого оба колеса от резиновой этой холеры очищать.

И послал нас капитан помогать команде – чистить колёса. Три дня чистили да по течению в Астрахань плыли. А резина-то твоя аж в мотор попала, там всё склеила. Теперь наш «Тарас Шевченко» в Астрахани на ремонт стал. Вот почему я назад поездом приехала, вот почему не привезла тебе, Сашка, ни лимонной, ни бананной жвачки, а привезла астраханский пряник, арбуз и завет: не жуй всякую резинную холеру, не плюй в Волгу-матушку, не обижай труженицу, да и на землю такую дрянь плевать – большой грех.

Закрыл Сашка рот, а потом сказал:

– Спасибо, бабушка, за пряник, а за то, что ты меня капитану не выдала, огромное преспасибо. Жвачек теперь я и сам не хочу, и не только ими, но и просто слюнями обещаю в Волгу не плевать.

И вот чудо: хоть и неслух наш Сашка, а слово держит. Любит он бабушку, а Волгу тоже любит. Эх, все бы так!

СЕДЬМОЙ ЗАЯЦ

Это очень давно случилось, в середине ХХ века. Мы жили тогда в собственном доме, в Форштадте. У нас две печки было: одна на кухне, от неё ещё и баня топилась, а вторая – светёлку отапливала. Мебели тогда у всех недоставало. Ну, такой, обычный был набор: посерёдке комнаты раздвижной стол на толстых ногах, в левом углу никелированная полутороспальная кровать с подушками чуть не до потолка, под кружевным покрывалом, и на колесиках. Справа... нет, не справа, а между восточных окон, конечно, трюмо с подставкой - ящички там для пудры "Премьера" и одеколона "Кармен". Я почему-то считал эту Кармен узбекской героиней, похожа она была на одну мамину подругу из Ташкента. Далее. Правее этого трюмо, у южных окон, стоял буфет. Такое чудище: большая толстобёдрая тумбочка, а на ней башенки из тусклого стекла. В общем-то, если бы эту штуку сделали с любовью, это было бы красивое мебельное сооружение. За буфетом, у западной стены – шкаф. Нынче это называется шифоньер. А тогда был шкаф, у нас – ещё и зеркальный! Открываешь дверку – а там зеркало, и смотришься: ты это или чужой кто в шкаф заглядывает. И были конечно стулья. Очень красивые, лёгкие стулья, называемые венскими. Сегодня они будто бы хороших денег стоят, а тогда - у всех почти были: умели наши краснодеревщики венские стулья гнуть. Например, и мой дедушка умел! А ещё в этой светёлке было четыре окна. Два на восток и два на юг, между южными висела чёрная тарелка-репродуктор, которая однажды, передавая оперную музыку, загорелась сама собой...

Но я не об этом пожарном случае, а о том, которое случилось – точно на Рождество. Ну, может быть, за день до него, но никак не после, потому что после Рождества не могло быть в доме такого покоя, который был тогда (шли бы и шли за гостями гости). Стол, который посредине был, отодвинули ближе к шкафу, а между ним и трюмо поставили ёлку. Елка пахла сильно, хвойно, незнакомым каким-то для нашего Форштадта счастьем, чистым и лёгким, какого вообще-то нигде не бывает, только в детстве – и не у всех.

А вообще-то у нас в доме всегда было очень чисто. И тепло было всегда. Чем только ни топили печи! Углём, дровами, лузгой, корьём каким-то, брикетами, но всегда было тепло – и никто, никакой Чубайс этого тепла запретить не мог. Как, впрочем, и света. Свет у нас время от времени отключался по неисправности, и мы тогда зажигали большие белые свечи и керосиновую лампу.

И вот было в светёлке тепло, чисто, и как бы две ёлки стояло: одна у нас, а вторая в зеркале трюмо, в какой-то другой, волшебной комнате, лишь похожей на нашу. Перед Рождеством бабушка подарила мне открытку в блёстках и светящуюся в темноте: Иванушка в красной шапке и в красных сапожках, в изумрудном кафтане, румяный и весёлый, и летел он в чёрном, глубоком небе, на красно-буром Коньке-Горбунке с жемчужно-чёрными глазами. Оба они летели во тьме, но не в полной: был там и месяц, и звёзды, и они-то - светились. И я часто проползал к трюмо посмотреть на картинку: ее по общему совету прикрепили над зеркалом, а к трюмо вела ковровая дорожка-половик. Ворсистая, упругая, валяться на ней и по ней ползать было сплошным удовольствием, тем более что ползти нужно под столом и под ёлкой. А на ёлочке, кроме обычных на сегодняшний день шариков и других блестящих штучек, были ещё бабушкой позолоченные орехи, мандарины в серебряных верёвочках, конфеты просто в нарядных своих одёжках. И эти драгоценности можно было потихоньку с ёлки снимать, поэтому бордовая дорожка к светящейся картинке была для меня очень завлекательной.

Это были очень тихие, предрождественские дни. Ещё и папы дома не было. Он служил тогда шофером в какой-то конторе и, как он говорил, со всей конторой поехал на охоту. Шуршали за окнами бураны, укладывая голубые снега волну за волной, и ничто им не могло препятствовать - ни ворота наши, ни заборы. Мама, юная моя, с молодыми, мерцающими как снежинки глазами (всегда готовая рассмеяться всякой шутке), что-то загрустила. Снега валили и валили, мы с бабушкой пробивали тропы к сараю с топкой, к воротам, к скворечнику-туалету, а наутро эти тропы вновь заметались серебром сверкающим, невообразимо чистым снегом. А мама грустила. И понятно: папа был где-то в степи на своём брезентом крытом "Виллисе" под всеми этими снегами. И вся надежда у мамы была на то, что победителей фашистов накануне Рождества Господь зиме не выдаст. Как-нибудь сохранит.

И под вечер, буранный и тёмный, когда я уже дремал, забарабанили в ставни, ворота загремели, послышалось фырканье "Виллиса" и папин весёлый голос. Приехал! В дом заваливается в клубах пара, румяный, заснеженный, настоящий Дед Мороз. Полушубок снимает, шапку снимает, валенки снимает – и со всего снег сыплется. Сидит у печки на кухне, рядом двустволка со жгуче холодными стволами, довольный, руки отогревает.

– Ну, мать, чего я тебе привёз, ты и думать не мечтаешь, – говорит он наконец и приносит из сеней мешок, и вытряхивает из этого окровавленного мешка гору убитых зайцев – семь штук! Семь громадных, с меня каждый ростом русаков с мощными лапами, с громадными раскрытыми глазами, с застрявшими в усах льдинками.

Конечно, и по сей день мне этих зайцев жалко. Они ведь были положительными героями всех наших мультфильмов. А я впервые видел застреленных наших, степных зайцев. Ушастых, с трогательными, в форме сердца хвостами... и у каждого была рана. Кровь на шкуре означала смерть. Юная моя мама и молодой, невредимым вернувшийся с войны папа радовались им как добыче. Жили мы, как все, трудно, и семь заячьих тушек означали сытые зимние праздники, да и шкурки были в цене... Ну а я к зайцам, конечно, несколько иначе относился. Они же были с меня ростом, с громадными изумлёнными глазами: "Как же, мол, так? Были живы – и на тебе!" Мне представлялось, что выстрел настигал их в прыжке, в полёте, потому и застыли они летящими.

Мама с папой и с бабушкой начали разделывать первого зайца. Мне дали заячий хвост для каких-нибудь игр, но не нужен мне был этот хвост. С тем, что явно убитых зайцев сейчас разделают, я смирился, но я нашёл среди этих семи одного без раны. На нём вообще не было даже следов крови! Он был цел! У него не было смертельной раны. И его длинные задние, крепкие передние лапы, прекрасная холодная шерсть, ладные, не такие уж и длинные уши, выпуклые, спокойные и глубокие глаза – и они говорили, что это обморочный заяц. Это слово "обморочный" – я сам придумал. Я однажды был в обмороке. Меня друг мой Атайка в игре шарахнул "по кумполу" горбылём, и я упал на некоторое время в обморок, хотя и был совершенно целым. Как и этот седьмой заяц.

А зайцев между тем разделывали. Их, простите, потрошили, снимали с них шкуру и тому подобное. И какой был бы ужас, если бы мой заяц очнулся вдруг выпотрошенным и без шкуры. А я всё больше уверялся, что седьмой заяц жив. Но – в обмороке. Ведь нет у него раны. И крови на нём нигде нет. Не зная многого, я знал, что если скажу сейчас об этом маме и папе - мол, живой это, оглушенный только заяц, они рассмеются, назовут меня глупышкой и найдут – и рану, и невидимую поверх шерсти кровь...

И я не стал, не стал говорить своим счастливым родителям ничего. Я взял обморочного своего зайца за уши (до сих пор помню нежную шёрстку и холодную плоть его ушей) и тихонько, ползком, уволок его в светёлку. Мама, папа и бабаня там чего-то смеялись, а я уволок его и спрятал. Надёжно. Под столом и под ковровой дорожкой. Ведь ему нужно было тепло, чтобы оттаять и очнуться. А уж очнувшегося его ни убивать снова, ни потрошить не будут. Мы с ним почти в обнимку уснули. Он под ковровой дорожкой, а я сверху. И он ожил! И оказался громадным, как небольшая лошадка, зайцем. Он глянул на меня выпуклыми, горячими теперь глазами, я сел на него, как на Конька-Горбунка и мы, сквозь зеркало, помчались в звёздное небо, в то самое, в котором летел и Иванушка на своём Коньке. Я даже землю увидел – маленькую; туманный такой голубой клубочек... Но я понимал, что она издали такая, а вообще-то достаточная, и дух захватывало...

Утром я, конечно, оказался на месте, в своей постели, на топчане за печкой (самое уютное в доме место!). Зайца под ковровой дорожкой не было. В холодных сенях на большом столе лежали шесть заячьих тушек, а под столом – шесть посыпанных солью шкурок. Седьмого зайца то есть не было! Он ожил и убежал! Как? Ну как, например, наш кот умеет проникать в закрытый дом и уходить из него. Да и двери мы тогда иногда и не запирали, когда были все дома. Да и папа спросил у меня:

– Сынок, а ты помнишь, сколько было зайцев? Семь или шесть? Я вроде бы помню, что семь, а мама говорит – шесть.

И до сих пор, став уже дедушкой и бабушкой, они спорят, вспоминая то Рождество, сколько было зайцев – шесть или семь? А правду знаю только я. В ту ночь мы с моим седьмым зайцем расстались где-то возле луны.

Вверх

Комментариев: