Николай ОЛЬКОВ (д. Каратаевка Тюменской области)

СПАСИТЕЛЬНЫЙ ИСТОЧНИК

27 января исполнилось бы 94 года сибирскому писателю Ивану Ермакову (1924-1974)

 

«Слова эти народные, вернее, русские, – внутри меня…»
Иван Ермаков

Я перед ним в вечном долгу…

Судьба отвела писателю Ивану Ермакову для творчества всего полтора десятилетия, хотя он бы возразил: больше, любезный биограф, больше: ведь творчество зарождалось в родной деревне Михайловке, когда вслушивался и изумлялся простой и образной народной речи; оно развивалось в каждодневном общении с мамой Анной Михайловной, женщиной не образованной, но мудрой и острой на язык; оно переполняло душу и тело в штурмовых атаках моей многострадальной роты, входило в разум и сердце с удушливым чадом пожарищ, с запахом почки на израненном дереве, с осколком крупповской безжалостной стали. Имея семь классов деревенской школы, он поднял свой талант на самый высокий уровень русской советской литературы. Его книги издавались каждый год: Тюмень, Свердловск, Новосибирск, Москва, тиражи – сотни тысяч, ежегодно по несколько публикаций в журналах и ежемесячно – в газетах, на радио и телевидении.

Он ушел в 1974 году, едва отпраздновав пятьдесят. Судьба всегда жестока к русским талантам. Теперь книги его издаются редко, в десять лет по одной. Иные времена, иные вкусы. Да и в литературных авторитетах произошли перемены, которыми впору психологам заниматься. Многажды обращался к писательской, художественной общественности, к властям, наконец – снизойдите! Многотомниками издаются ныне здравствующие – так найдите же и для него толику, пусть появятся на наших полках его искрометные сказы, из которых когда-то отведали все мы, и признанные, и стоящие на обочине пыльной литературной дороги. И по которым, сам того не ведая, душевно тоскует русский читатель, одуревший от печатной преснятины, и родовой памятью знающий, что есть где-то спасительный источник...

Из разговоров с А. П. Ермаковой:  В канун очередного дня рождения Ивана Михайловича мы сидим с его вдовой Антониной Пантелеевной на кухне все той же квартиры над бывшим магазином «Родничок». Ей девятый десяток, но выглядит молодцом, и память отличная*1.

– Вы можете вспомнить начало его литературной работы? Как это было?

– Наверное, он пожил, повидал, навоевался, и тут пришло какое–то успокоение. Первый сказ он писал «Соколкова бригада». Машинки у него еще не было, я все от руки переписывала.

– А «Голубая стрекозка» не вперед была написана?

– Нет, потом появились «Солдатские сказы». А со «Стрекозкой» так было. В Москве проходил конкурс, Иван Михайлович отправил рукопись туда. И получил предложение немедленно издать отдельной книгой*1. А когда написал новые сказы, поехал в Тюмень, там жил писатель Лагунов*2, Иван ему отдал рукописи, а сам лег в больницу, у него обострилась язва желудка. Месяц он пролежал, за это время Лагунов все прочитал и предложил Ивану переехать на жительство в Тюмень. Это 1962 год. Позже Иван Михайлович вступил в Союз писателей.

    – Но какое-то время вы жили в Казанке, я недавно готовил большой обзор районной газеты за восемьдесят лет, и находил информацию о директоре дома культуры Ермакове.

– Да, мы жили в Казанке недолго, потом вернулись в Челюскинцы, он снова стал заведующим клубом. Но в казанский период Иван еще не писал. А вот тут начал. Нам дали квартиру в Михайловке, совхоз дом построил. Тогда и поехал Иван Михайлович в областную больницу, а заодно и к Лагунову. Вернулся через месяц уже с ключами от двухкомнатной квартиры. Говорил, что сам Щербина решил этот вопрос с жильем. Тогда секретарем обкома партии был Щербина.

Еще совсем недавно было общим местом среди творческой интеллигенции выставлять себя противниками или хуже того – борцами с советской властью, это еще с большим остервенением делали те, кого власть и партия тетёшкали и умасливали. Вот и Ивана Михайловича Ермакова некоторые из нынешних совсем недавно пытались представить чуть ли не диссидентом. Мне это кажется большой глупостью, Ермаков самолично надрал бы уши за такие слова.

Он не был членом партии, он действительно не любил партийных чиновников, особенно тех из мелких, кто пристраивался к нему в воспитатели, посягая на творческую свободу. Удивительно, но при всей неординарности характера писателя самые высокие партийные начальники области относились к нему уважительно. Иван Михайлович и сам бывал у Щербины на приемах, в частности, по поводу жилья.

Эту историю рассказал мне бывший первый секретарь Казанского райкома партии Василий Федорович Кныш, с ним, видимо, поделился сам Щербина. Пришел Ермаков на прием:

–   Борис Евдокимович, ну, не дело же это: русский писатель, князь сибирский, а жилья приличного не имеет.
Щербина расспросил о работе, о новых книгах, а потом подвел итог:

– Иван Михайлович, вы бы поаккуратнее со спиртным, уж больно много вокруг этого разговоров. Мне же дать вам квартиру – раз плюнуть.

И тут Ермаков поднялся, театрально, как он это мастерски делал, вскинул руку:

– Так плюньте же, Борис Евдокимович, плюньте!

Щербина чертыхнулся, рассмеялся, снял трубку и попросил городского начальника:

– У нас скоро дом сдается по Республике, зарезервируйте для писателя Ермакова трехкомнатную квартиру.

Так появилась известная многим квартира над магазином «Родничок».

Из разговоров с А. П. Ермаковой:

– Иван Михайлович говорил с вами о писательстве? Он прошел огромную жизненную школу, материал душевный накоплен с избытком. Как он сам относился к тяге писательской? Очень серьезно или поначалу просто как к забаве, увлечению?

– Наверное, все пошло от матери, Анна Михайловна была очень интересным человеком, конечно, неграмотная, но речь удивительная, образная, народная. Иван и обличьем очень похож на мать.

– Иван Михайлович в январе 1974 года отметил пятидесятилетие. Уже было издано два десятка книг, и впереди целая жизнь. Как отпраздновали юбилей?

– Вот в этой комнате накрыли столы, собрались родственники, его товарищи. – Я знал от серьезных людей, что Щербина приказал готовить наградные документы на Ермакова в связи с пятидесятилетием. Почему не получилось? Что изменилось?

– Щербину перевели в Москву, все отложили, потому что подсуетились определенные люди и положили в противовес его книгам милицейские протоколы. Тем и закончилось. Мы после отъезда Щербины в Москву высылали ему книжки Ермакова, видимо, он просил через Союз писателей. И Иван Михайлович очень уважительно к нему относился.

– Давайте произведем простой подсчет. Издавать Ермакова стали в начале шестидесятых, при жизни вышло по крайней мере, восемнадцать книг, вот они, стоят на полке. Это более чем по солидной книжке в год, причем, никакой халтуры, все сделано мастером и на высоком художественном уровне. Такое требует ежедневной и кропотливой работы.

– Прибавьте к этому газетные публикации, выступления на радио на телевидении. Его любили приглашать, потому что читал он свои произведения или рассказывал о встречах с читателями красиво, артистично. Работал Ваня очень много, как будто знал, что немного ему отведено.

Известие о смерти Ивана Михайловича было страшным. Я работал в то время редактором газеты в Казанке. После обеда на стол положили почту. «Тюменская правда», сухие строчки сообщения. Звоню секретарю райкома Аржиловскому, который хорошо знал писателя. Он согласен, надо немедленно выезжать. Тут же вызываю квартиру Лагунова. Дочь говорит, что его нет дома, но в тот же момент: «Минутку, он пришел».

– Константин Яковлевич, мы только что узнали. Когда похороны?

– Уже состоялись.

Я положил трубку. Подробности были неуместны.

Наша газета опубликовала печальное извещение. Я писал его и плакал в своем кабинете...

В 1980-е годы мне пришлось работать заведующим отделом культуры в Бердюжье. Это было время большого прорыва в сельской культуре, руководство поддерживало все наши инициативы и начинания. Тогда, в 1984 году, я впервые провел дни тюменской литературы в Бердюжском районе. Праздник получился, и мы организовывали такие встречи три года подряд. На них приезжали не только тюменские писатели и поэты, но и гости из соседних областей. К этим событиям я и приурочил присуждение литературной премии имени И. М. Ермакова тюменским писателям за наиболее интересные книги. Лауреатами премии стали Анатолий Васильев и Зот Тоболкин. Дипломы мы печатали в местной типографии, скромные 250 рублей вручались в конверте.

Из разговоров с А. П. Ермаковой:

–– Мы с ним были на даче. Перед этим месяц Иван пролежал в обкомовской больнице, жаловался на сердце и на голову. Пролечился, ему восстановили фронтовую инвалидность. И вот на даче... Он почему-то не хотел заводить дачу, предлагал купить домик в деревне, а тут я была против. И практически без его согласия дачу купила, он года три принципиально там не появлялся, а когда приехал, пожил немного, ему очень понравилось. Кое-что он своими руками отстроил. В тот день он утром встал, вижу, что недомогает. А мне к трем часам на работу, я в магазине «Родничок», на первом этаже нашего дома был такой продмаг, работала администратором. У нас рыба была с вечера свежая, Иван любил рыбу. Говорит, ты мне пожарь, а головы оставь, я уху сварю.

У меня цветов было много насажено, и у самого крыльца гладиолусы, вроде и не было желтых, а цветут все желтые. Иван Михайлович спрашивает:

– Почему у тебя цветы все желтые?

Я еще, помню, засмеялась:

– К разлуке, наверно, Ваня.

Еще он про огурцы говорил накануне:

– Надо собрать огурцы и посолить, я бы малосольненьких поел.

– Так сорви и посолим.

А он:

– Пусть они подрастут, потом, перед уходом, сорву...

Дача наша на Туре, река разлилась, принесло много разного мусора, и корней разных. Иван их собирал, сушил и ножичком фигурки любопытные выделывал. Они простые были и очень интересные, он все раздарил. Осталась одна, вот стоит в шкафу. К тому дню корней этих много было в углу за калиткой, тут он с ними и работал. Приехала на дачу дочь Светлана, ночевала, и покажись отцу, что корней убыло:

– Светка их сожгла, что ли?

А меня как кто за язык дернул:

– Тебе куда их, не на тот же...

Вот так, одно к одному вязалось, что недоброе что-то будет. Я на работу собираюсь, а Ваня жалуется, что плохо с сердцем. И лекарств никаких нет. Тогда мы решили идти пешком, вышли на дорогу с дачи, Иван Михайлович остановился:

– Все, Тоня, я больше не могу, я падаю.

Я его подхватила на руки, он захрипел, ртом пошла пена. Ваня умер. И я еще пять часов сидела с ним. Ничего не помню. Потом подошла сторожиха дачная, я сходила на дачу, принесла простыни, укрыла его. Приехала милиция, скорая помощь, милиционеры остановили грузовую машину, набросали в кузов березовых веток, положили Ивана Михайловича и повезли в морг. И я с ним. На Ване была рубашка розовая, я сама шила, брючки чистенькие…

– Вы имели возможность наблюдать творческий процесс. Как рождались книги? Он писал и рвал черновики, делал предварительные записи? В тишине? Технологий много, а как рождались книги Ермакова?

– Ваня был изумительным рассказчиком. Иной раз дома станет что-то вспоминать, потом загорится, во вкус войдет, и такого наговорит, что диву даешься. Конечно, я поначалу не все понимала, бывало, спрошу:

– Ваня, это с тобой было?

А он засмеется:

– Не со мной. А может и со мной. Но непременно было.

Только потом я поняла, что он рассказывает будущие книги, сказы свои пробует на слушателе. А еще бывало, ляжет на спину в своем кабинете, руку за голову и молчит, думает. Спрошу, может что надо? Махнет рукой: не мешай! Когда он писал, конечно, тишина в квартире.

– Об этом я слышал, что была такая манера у Ивана Михайловича, кстати, редкая для писателей. Многие считают, что рассказал – значит, что-то утратил.

– Иван Михайлович часто говорил о ненаписанном так, как будто это уже готовая вещь. Этим вводил в заблуждение. Зато, когда садился за стол, писал очень быстро. Я иногда скажу: Ты как будто детскую сказку переписываешь.

А он улыбнется:

– У меня, Тоня, в голове все давно готово, надо только на бумагу перенести.

– Он курил во время работы?

– Курил много, папиросы «Беломор». Иногда трубку, но это для фасона. За стол садился, когда в голове уже все готово было, вот тогда писал, не отрываясь. Научился печатать на машинке, много правил, потом перепечатки. Но главная мысль для книги у него была уже решена.

– Я много слышал о «Храме на крови», к сожалению, из третьих или пятых уст. Эту книгу Иван Михайлович планировал написать или уже писал?

– Мысль написать «Храм на крови» появилась у Ивана Михайловича после поездки под Ленинград, по местам, где воевал. Он вернулся сильно переменившимся. «Храм на крови» – это название у него возникло сразу. Он многое вспоминал. Но говорил, что эту книгу напишет последней, в конце жизни. И вдруг стал вспоминать все чаще, а потом стал писать. Я его отговаривала:

– Раз дал обет сделать эту книжку последней – не спеши, займись другой темой.

Но писать он продолжал. В Тюмени было какое-то писательское мероприятие, из «Сибирских огней»  приехал товарищ, к сожалению, не помню его фамилию*4. Он остановился у нас, тут же вечерами собирались писатели, Шерман жил в нашем доме на пятом этаже, он приходил. И Иван Михайлович рассказывал содержание «Храма на крови». Когда его не стало, позвонил этот товарищ из Новосибирска и просил прислать рукопись книги. Я говорю, что Иван Михайлович не написал такую книгу, товарищ чуть ли не возмущается:

– Как не написал, когда у вас в доме он нам всю ее пересказал!

Конечно, не будешь чужому человеку объяснять, что такая манера была у Ермакова, он на слушателях обкатывал свои будущие книги. Но все-таки ту часть написанного я ему выслала, но это не было напечатано, хотя в газете «Тюменская правда» большой отрывок был опубликован.

– Иван Михайлович что-то говорил о планах своей работы?

– Говорил. Вот «Храм на крови», это уже конкретно. Потом собирался написать о женщинах на жизненном материале моей и своей мамы, это было тоже окончательное решение. О враче лечебницы «Ахманка» Евдокиме Яковлевиче Яковлеве хотел написать, врач этот – фронтовик. Ваня рассказывал, что из Германии офицеры слали посылки с барахлом, а этот инструменты медицинские и аппараты высылал и вез после демобилизации, потом все в этой лечебнице использовал. Ваня любил людей бескорыстных и честных.

– Антонина Пантелеевна, Ермаков не был членом партии. Но в его сказах есть немало примеров уважительного отношения к власти, к Ленину.  

– В партию он вступил на фронте. Ваня говорил потом: мы знали, что коммунистам пленным фашисты звезды на спинах вырезают, но нас это не пугало, мы пришли побеждать, а не в плен сдаваться. Когда уже командовал маршевой ротой, случилась со снабжением солдат накладка, Ермаков и пошумел, да, видно, крепко. Обошлось без трибунала, но из партии исключили. А тут как раз ранение, госпиталя, демобилизация. Но Иван Михайлович пытался восстановиться в партии, а ему предлагали вступать на общих основаниях. Его это оскорбляло. Так и осталось.

– Известно, что Иван Михайлович был награжден орденом Красной Звезды. Орден сохранился?

– Нет, сын Саша играл им в детстве, потеряли. Но орденская книжка сохранилась. Вот, читайте.

– Орден номер 3009375, 13 декабря, год нельзя прочесть. Личная подпись Горкина*5. Антонина Пантелеевна, что вы знали от мужа про писательскую организацию?

– В писательской организации тогда было всего шесть человек. Они очень дружно жили, Ваня никогда ничего особенного не рассказывал, все у них было благополучно. У него в гостях часто бывал Владислав Николаев, Шерман приходил, Галязимов, Зот Тоболкин. Они и по области вместе ездили, встречались с читателями, выступали. У меня даже афиша Ванина сохранилась. Слава Николаев все удивлялся: «Вместе ездим, вместе слушаем людей, вроде ничего необычного, а он после такой поездки сказ выдаст». Умел, чувствовал, понимал.

 

 «Петушиные зорьки» - поэма в прозе

В ту единственную и потому особо памятную встречу в его кабинете в 1971 году Ермаков подарил мне книжечку «Петушиные зорьки», подписав своим грубоватым и разборчивым почерком: «Коле Олькову на добрые строки в грядущем». Это был лирический очерк о коллективе животноводов Вознесенской фермы Маслянского совхоза Сладковского района и о его вечном руководителе Петре Андреевиче Гурушкине.  

Прочитанное оглушило меня высоким слогом чистого русского языка, трогательными деталями быта, щедростью истинной героики и патриотизма, тревогой за судьбу Родины. История и современность, патетика и мистика, предания старины и вдохновенные обращения в завтрашний день – все жило у Ермакова дружно, в ладу, и все работало на прославление простых деревенских тружеников.

Став студентом-заочником Литературного института, на первом же занятии семинара по текущей советской литературе я пытался было заговорить о Ермакове, но быстро понял, что нет других слов, способных рассказать о его героях, кроме тех, которые нашел сам писатель. Все другие бледны, слабы, а потому беспомощны, компрометируют и автора, и героев неудачным пересказом. И порох с крейсера «Аврора», и фигурка богини, завернутая в солдатскую шинель, и ополченцы, оспаривающие сомнительное первенство в том, кто первым покинул поле брани... Вынутые из текста, лишенные волшебного обаяния ермаковского слога, они выглядят надуманными и странными. Только книги могли реабилитировать моего любимого писателя, я привез на следующую сессию все сказы Ермакова, и мои однокурсники открыли для себя еще одного большого мастера.

Студенты достойно оценили звонкое имя писателя и сошлись на том, что очень удачный псевдоним придумал себе сибирский прозаик. Никак не хотели верить, что это подлинное его имя, так органично слились в нем былинность нашей истории, кряжистость сибирского характера и диковинное сочетание сказочных звериных прозвищ: Ермаков Иван Михайлович. Похоже, что все предыдущие поколения копили мудрость и силу, чтобы вложить их в Ивана и вынести на могучем родословном древе крепкую поэтическую почку, ставшую сильной и вечно живущей литературной ветвью.

В это же время задумал я сделать курсовую работу по дорогим мне «Петушиным зорькам». Наверное, дерзость моя подпитывалась осознанием землячества, общей родины, и я отправил Ивану Михайловичу письмо с несколькими вопросами. Ответ получил очень скоро, Ермаков написал его собственноручно на стандартном листе бумаги, причем, на середине письма кончилась паста в ручке, и автор взял другую, здесь текст четче и крупнее.

«Вообще-то всех с подобными вопросами я отсылаю к моим книгам, пусть там поищут ответы, а они есть. Но тебе, как земляку, так и быть, не откажу».

Лирический очерк «Петушиные зорьки» по праву считается одним из поэтических творений автора. Он стоит в ряду многих других документальных вещей писателя, который не гнушался публицистики, а иногда и чисто газетных жанров.

Я занимался историей написания этого очерка и располагаю двумя версиями возникновения замысла. По одной, которую изложил бывший первый секретарь Сладковского райкома партии Сергей Евлампиевич Егоров, он как–то при случае попенял Щербине, что Сладковский район единственный в области не имеет своего Героя Труда.

– А есть у вас достойные люди?

– Есть, Борис Евдокимович!

– Тогда почему мы о них не знаем? У меня, например, нет в памяти ни одного выдающегося сладковчанина. Значит, вы плохо работаете, если достойные люди есть, а область о них не знает.

Тогда Егоров впервые назвал имя Петра Андреевича Гурушкина, управляющего Вознесенской фермой, которая уже несколько лет занимала второе место в области среди молочных ферм, уступая только животноводам ОПХ «Тополя» «Зауралниисхоза».

– И вот тогда Щербина направил к нам писателя Ермакова, чтобы он прославил Гурушкина и его коллектив, – заключил Егоров.

Очень похоже на правду, тем более, что до издания отдельной книжкой очерк публиковался в газете «Тюменская правда». Но в письме ко мне сам писатель излагает все несколько иначе:

«В совхозе «Маслянский» работал парторгом мой школьный друг Василий Ляпин. Мы оба помнили, как в 1936 году совхоз имени Менжинского (в тогдашнем Маслянском районе) встречал своего первого орденоносца, телятницу Ирину Никифоровну Иванову. За ней на станцию выслали лошадей, рабочие совхоза с лозунгами, с оркестром, и мы, школьники, вышли на два километра ей навстречу, встречали героиню в сибирских лесах. Орден ей вручали в Москве.

Тут Ляпин мой и повинился: «У меня у самого три доярки получили по ордену Ленина». Событие, как видишь, незаурядное. Оно-то и позвало меня в Вознесенку и послужило фундаментом для «Петушиных зорек».

Что и говорить, фундамент мощный, способный нести сложную и многоярусную конструкцию повествования, но для Ермакова этот факт – только повод, чтобы окунуться в историю, показать русский сибирский и в то же время – советский характер, нарисовать картины родной природы, воспеть гимн труду.

Трагическая и героическая биография главного героя очерка, «деревенского лидера» Петра Андреевича Гурушкина давала большие возможности для творческого осмысления, и писатель полностью их использовал. Юность, совпавшая с Великой Отечественной войной, беспросветный мрак фашистского плена, прощение людей и родины, два десятка лет руководящей работы. Для каждого эпизода находит он неожиданные краски, отбирая слова на грани эмоционального срыва, на краю чувств, у слезы на подходе...

Плен, думы о родине: «Целовал бы и ел траву твою подорожничек, колышком встал бы в твою поскотину, зернышком пал бы под лапки твоих голубей».

Наказ отца молодому колхозному руководителю: «Ты, парень, почтительнее, милее народ осознавай. Доброе слово глубоко пашет. Кинешь его назад – окажется впереди».

На большом праздничном концерте слышит Гурушкин песню: «И только крепче выходила из огня суровая, доверчивая Русь...» Все перевернулось в душе солдата. «Не хочу больше доверчивой, не приемлю. Стобдительную хочу, тысячеглазую, меч на замахе... Пусть слышит, как травы растут, как змеи ползут, как крот роет, как микроб кашлянул». После таких рассуждений писатель устами Гурушкина дает наказ: «Вы за песнями последите. Их сыновьям нашим петь». Было, видно, у Ермакова ощущение, что не все ладно в нашем доме. Еще одна фраза заставляет вздрогнуть: «Не в тот век умиляемся». Наказу мудрого земляка мы не вняли, не только песни просмотрели – великую державу незнамо утратили, кончились петушиные зорьки, вместо них на его земле боль, слезы и скрежет зубовный…  В «Петушиных зорьках» есть еще одна героиня, с которой встретиться невозможно и которая всегда рядом – обобщенный образ Доярки, «молочной нянюшки нашей, главврача Державы». Последние страницы очерка – гимн ей, исполненный человеком любящим и знающим, исполненный на самой высокой поэтической ноте. Столь высокохудожественного литературного признания до этого не знала и теперь точно уже не узнает скромная русская труженица. «На высокие мраморные постаменты взнесены наши Герои и Полководцы, Мудрецы и Первопроходцы, Поэты и Космонавты... Разыщем же и для Нее пьедестал. Пусть стоит Она с криночкой, из которой испили живые и бронзовые».

Горько, но теперь Россия уже не поднимется до такого памятника.

 

Казанка всегда оставалась родиной…

Казанская земля родила Героя Великой Отечественной войны Матвея Путилова, который во время решающего сражения, в самые критические его минуты восстанавливал связь между двумя участками фронта, был смертельно ранен и, понимая это, зажал в зубах концы проводов. В шестидесятые годы, к 20-летию Победы, появился большой интерес к войне и ее участникам, вот тогда эта история и была поднята. Ермаков приехал в район на дни советской литературы (в Тюменской области проводились и такие праздники). Мы сидели за столом, и я рассказал про Путилова. Ермаков был потрясен. Он сжал мои руки:

–   Это великий подвиг, Коля, и Матвей Путилов не напрасно погиб, токи идут, ты чувствуешь, связь времен не потеряна.

Он собирался написать о Герое. Не успел.

Талант Ермакова многогранен. Он и в плодотворном обращении к редкому жанру сказа, разработанного П. Бажовым, а им отточенного и осовремененного. Он в той легкости, с которой известный уже писатель обращался к сюжетам чисто журналистским, пропуская реальную жизнь через художественное восприятие, отчего его очерки–сказы поднимаются до вершин литературной публицистики. Но главной ударной силой писателя, его потаенной гордостью был язык. В уже упоминавшемся письме я спросил, откуда он берет такие незнакомые и в то же время понятные и родные слова. Ермаков ответил: «Слова эти народные, вернее, русские – внутри меня. И когда их зовет строка, чувство, они выходят из строя – два шага вперед! – и дают себя рассмотреть, оценить, попробовать на вкус и на современность».

В январские дни 2014 года глава Казанского района Татьяна Александровна Богданова пригласила гостей, чтобы отметить 90-летие великого земляка. Торжественно открыли бюст писателя в районной библиотеке его имени. Презентовали только что изданную книгу Ермакова «Володя-Солнышко», ее очень любят читатели. И учредили премию имени И. М. Ермакова для писателей, а так е исследователей и популяризаторов его творчества. Казанцы горячо приветствовали вдову писателя Антонину Пантелеевну Ермакову.

Был у нас в Тюмени замечательный человек, умный литературовед и тонкий ценитель слова Юрий Анатольевич Мешков. Тогда с согласия Антонины Пантелеевны Ермаковой Казанская районная библиотека поручила мне издать одной книгой сказы, которые пользуются особой популярностью писательских земляков. Я с радостью исполнил эту работу и поместил в книге свою статью об Иване Ермакове. Мешкову статья понравилась, но он смотрел шире и сказал, что такими разовыми мерами творчество Ермакова не сохранить, надо ставить вопрос об издании полного собрания сочинений писателя, тем более, что впереди его 90-летие. И не просто издания, а академического, со всеми атрибутами научной работы, с необходимым справочным материалом. «Николай, я рассчитываю на твое самое активное участие в этом проекте, а нужных людей я сумею заинтересовать». Теперь Мешкова нет, а других людей такой силы и такого авторитета я просто не знаю.

Из разговоров с А. П. Ермаковой:

– В вестибюле Казанского музея есть выставка вещей Ивана Михайловича. Висит костюмчик, рубашка...

– Это та рубашка, в которой он скончался.

– Небольшой столик, стул. Тут же книги, фрагменты рукописей. Родина хранит память о своем сыне.

– После его смерти я почти все отдала Тюменскому краеведческому музею, мало что осталось. Вот часы, подаренные Ване друзьями. Читайте.

– «Дорогому нашему Ермаку в день рождения. 27.01.70. Слава, Люда, Женя». Это кто?

– Писатели. Узнаете?

– Слава – это, наверное, Владислав Николаев, Люда – Людмила Славолюбова, а Женя – конечно, Шерман.

– Вот еще пишущая машинка осталась. Хочу все определить.

– Думаю, Казанский музей с удовольствием примет, я передам им ваше желание. Сегодняшние писатели помнят Ивана Ермакова и его семью?

– Теперь уже нет. Никто не приходит. Да и могилку его не посещают.

Не приемлет моя душа образа Ивана Михайловича Ермакова, большого русского писателя, «князя сибирского» как разухабистого русского мужичка, носителя всех национальных слабостей и недостатков, а также и достоинств, подлинная ценность которых весьма сомнительна. Мне он дорог и памятен тем, что был разговорчив, но не болтлив, веселый, но не балагур, остроумный, но не хохмач.

В 1970 году Иван Ермаков вел вместе с Константином Лагуновым семинар молодых прозаиков. Я привез на семинар несколько небольших рассказов, из которых Лагунов отметил «Проводины», почти документальную и чуть идеализированную запись проводов парней в Советскую Армию в моем родном селе Афонькино. Так и меня провожали лет пять назад. Лагунов похвалил рассказ, а Ермаков уже после обсуждения, пробежав «Проводины» быстрым глазом опытного читателя, заметил:

– Хорошо у тебя про утреннюю уху из молоденьких окуньков. Вкусно!

Родом мы оба из Казанского района, может, потому я насмелился как-то напроситься в гости к Ивану Михайловичу. Он по телефону объяснил, как проехать до магазина «Родничок» и как найти его квартиру. Писатель долго говорил со мной, рассказал несколько историй, связанных с его книгами.

Как плыл он с группой товарищей по Оби, и сняли его с парохода в каком-то прибрежном поселке по болезни. Лечили в местной больничке, а когда чуть окреп, попросил медсестру принести бритву – зарос сильно. И тогда сосед по палате, пожилой ханты, отговорил его: «Ты, Иван, больничной бритвой не брейся, они ею баб в роддоме бреют». И вообще плохо отзывался о медиках, сказал, что после Володи-Солнышка не было в тундре настоящего лекаря.

Этого малого информационного проблеска хватило Ермакову, чтобы найти следы легендарного доктора, пройти вслед за ним по становьям и кочевьям ханты, написать блестящую повесть, вывести власти и общественность на присвоение Тобольскому медицинскому училищу имени выпускника Владимира Солдатова, того самого Володи-Солнышка. Это высокий гражданский поступок и подвиг настоящего советского писателя.

Из разговора с А. П. Ермаковой:

– Уже после похорон я вынула из пишущей машинки закладку, это последнее, над чем работал Иван Михайлович накануне своего ухода. Сказ назывался «И был на селе праздник».

– Это же про Казанский район, про Борю Калинникова, как комбайнеров на уборку провожали. Наверное, глубоко символично, что последнее его слово было обращено к родному району. Еще раз спасибо ему за это.

В шкафу обложками гостям навстречу стоят книги Ивана Ермакова, их два десятка, прижизненные издания. Здесь же единственная сохранившаяся фигурка, вырезанная Иваном Михайловичем из тех корешков. Подержал в руках, теплоту ермаковских рук ощутил, хотел было попросить на память, но вовремя удержался. Дверь в ермаковский кабинет теперь с другой стороны, да и все там по-другому. Пьем чай с Антониной Пантелеевной, единственной хранительницей памяти о великом русском писателе. Иных нет. И книги его, выходившие стотысячными тиражами, за полвека зачитаны и сданы в утиль. Вспомнит ли, наконец, Россия одного из отважных своих воинов, искателей народного слова и мастера сказового жанра, самого близкого к русскому языку? И чем отблагодарит обойденного чинами и званиями достойнейшего из пишущих тогда и сейчас

 

Храм на крови. Быль и мистика.

Что мы знаем о повести или романе «Храм на крови»? Знаем, что после поездки по местам боев на Волховском и Ленинградском фронтах Ермаков вернулся сильно изменившимся. Жена Антонина Пантелеевна вспоминает, что он мало шутил, мало говорил, ни с кем не общался. Зароет дверь в свой кабинет – и тишина. Она иногда входила. Иван Михайлович лежал на кровати лицом вверх, подложив руки под голову. Спрашивала, может, что-то болит. Он успокаивал: все нормально, я должен подумать.

Очень многие современники утверждали, что чуть ли не все содержание будущей книги Ермаков рассказывал на встречах. Какие-то детали этого повествования мне передавал Борис Галязимов во время наших частых встреч в газете «Ямская слобода», но и он признавался, что рукопись в руках не держал. Мы уже говорили о новосибирском писателе, который прямо-таки требовал от вдовы после смерти Ивана Михайловича рукопись для печати, говорили даже, что публикация была проанонсирована журналом «Сибирские огни». Антонина Пантелеевна говорит о небольшом отрывке, который они с дочерью Светланой отправляли в Новосибирск, но это было совсем не то, что там ждали. Я связался с редакцией журнала безо всякой надежды, и оказался прав: сменился весь коллектив, Ермакова никто не помнит и не знает, рукопись от 1974 года найти невозможно, столько лет ничто не сохраняется.

Антонина Пантелеевна вспоминает, что вскоре после ухода Ивана Михайловича большой отрывок опубликовала «Тюменская правда». Я пролистал подшивки газеты в областной научной библиотеке за 1974, 1975 и 1976 годы. «Храма на крови» нет. Но 19 октября 1974 года, т.е., через три месяца после похорон писателя, газета печатает очерк «И был на селе праздник», над которым писатель работал в последние дни. Вполне возможно, что вдова помнит именно эту публикацию, воспринимая ее как часть «Храма на крови».

Почти весь архив писателя семья передала областному краеведческому музею. Антонина Пантелеевна пошла в музей, ее доброжелательно встретили, перебрали все рукописи, но никаких следов «Храма». Дома обнаружилась папка с несколькими листочками, где в заголовках встречается желанное словосочетание. Все, что удалось собрать, я предлагаю читателям. Честное слово, тут есть на что посмотреть.

 

«ХРАМ НА КРОВИ»

Эта страничка напечатана на машинке и совсем без правки. Имя автора в верхнем правом углу и заголовок заглавными буквами выдают первую страницу будущей книги. Но мы располагаем только одной страницей...

«Хоронили Тасмухамедова. Нашли его голову.

Тогда, через год жесткой обороны, мне подумалось, что деревьев на нашей высотке осталось куда меньше, чем солдат, похороненных под корнями и между корнями тех самых и некогда бывших деревьев.

Я был взводным на этой высотке.

Иногда мне становится стыдно, живому, что я не сумею без списка, по памяти, сделать своему взводу посмертную пофамильную перекличку.

Неповторимы смерти, неповторимы деревья, видевшие и принявшие в корни свои солдатскую смерть на удельной своей высоте. Каждое из них было братски похожим одно на другое и каждое, в то же время, было единственным в мире в своей непохожести. Природа неутомима в поисках единичности, и если однажды поделит она свои океаны на капли, то сотворит это так, чтобы в квадриллионах их не было двух одинаковых. Что уж тут говорить о деревьях... Может быть, в соковом и зелёном их таинстве есть у каждого индивидуума свой тембр и своя окраска голоса, – и даже – свои имена. Ведь для природы, в поисках единичности, не составляет труда явить святцы, в которых бы каждому дереву было вписано его, несозвучное с прочими, имя. Так думается мне потому, что остались на этой высотке мои поименные деревья,

А что я, что я перед вечным творцом – перед вечным глаголом природы? Но, однако же, есть и у меня на земле, на той самой высотке: Дерево – Иван Петрович Купцов. Дерево – Тенгляшев. Дерево – Фарахуддинов».

Это похоже на дневниковую запись, зарубка на память...

«В работе над очередной книгой... меня преследуют давние «позывные», которые, вероятно, будут тревожить и волновать меня всю мою жизнь. Всюду по необъятной Отчизне разбросаны мои фронтовые друзья, и о каждом из них, почти о каждом, ибо друг – категория сердечная, избирательная, мог бы я рассказать немало веселого, грустного, героического...

Мне предстоит рассказать, как меняли на Волховском фронте Гитлера на портянки.

Как от батьки Бендеры добровольцем ушла коза в артиллерию.

Как мусульманин Тенгляшев, не употреблявший свинины, но верный присяге, во исполнение приказа Верховного Главнокомандующего «ни килограмма продуктов врагу», будучи окруженный фашистами, съел дневную взводную норму сала, и что из этого потом получилось.

Как военфельдшер Вася Анисимов, перевязывавший мои раны 16 августа 1943 года, атеист и безбожник, уговорил православного батюшку в день 9 мая 1945 года отслужить благодарственный молебен во имя Победы, и даже подрядился заменить с этой целью прихворнувшего звонаря.

Многое надо мне рассказать о святом, беззаветном, пройдисветном, лихом, удалом, лукавом и небезгрешном русском солдате, стоявшем на гребне истории и творившем ее».

Этот фрагмент напечатан на машинке. Без заголовка. Тоже очень похоже на наброски к серьезной вещи.

«Страшны солдатские сны...

Тот немец...

Застрелил ты его или нет?

После получасовой артподготовки, кровенясь и дичая в плотной завесе заградительного огня, взвод, полувзводом всего, просквозил огонь и ворвался во вражеские окопы.

Теперь бей все живое – земное, уцелевшее, движущееся, копошавшееся, целящееся, оштычившееся. Жизнь уже даже не копейка: полсекунды и жизнь... Каждым мускульцем, слухом и нюхом, и шестым своим чувством ты нацелен убивать, упредить, обыграть свою смерть, и оружие твое злое, умное, зрячее, ежемгновенно и преданно служит тебе.

Тот немец...

Застрелил ты его или нет?

В тот момент, когда ты по его обреченную душу довернул ППШ автомат, ты увидел вдруг на его живом лице свесившиеся на уровне крылышек носа огромные кругляши. Ты застыл, недвижим, обеззлобленный.

Немец полз по дну окопа. Его пальцы, ладони были облеплены мокрым окопным песком, приближаясь к тебе и не видя тебя, немец приподнял вдруг голову, и, призывая «Main Gott, о, main Gott!», начал вправлять искореженными песчаными пальцами в погаснувшие орбиты выдавленные артподготовкой бело-сине-кровавые льдинки остынувших глаз.

– Не надо с песком! – крикнул ты, или хотел только крикнуть.

И не помнишь: выстрелил ты или хотел только выстрелить.

Содрогнувшись от живого и как бы осмысленного сияния зрачка в рукоприложенном, суверенном от мозга глазу, был отшвырнут ты невменяемо–жуткою, леденящею силой видения войны.

Немцы накрыли свою первую линию по готовым таблицам пристрелянным артиллерийским огнем.

В той атаке ты был дважды контужен.

Видение сделалось привидением.

В бодрствовании оно где-то зачаивалось, теплилось, существовало инкогнито, зато по ночам, склоняясь к его изголовью, оно рвало дремоту, сны, и солдат, окатываясь пронзительным потом, с воплем ужаса подхватывался с постели, ходил, трепетал.

Снилось: немец тот лез обниматься, свисающие, колеблющиеся яблоки глаз касались своей обнаженной округлостью, вонзали в щеки и шею льдисто-искристый колющий холодок: «Main Gott, о, main Gott!».

Еженощный гость...

«Сосед по палате тоже ночами во снах одичало кричал, вскакивал и подолгу потом примерялся к действительности.

Этому снились две озверевшие крысы.

Из разбитых и обезлюдевших фронтовых деревень, продвигалась оголодавшая дичь вдоль окопов противников, нарыскивая чуткий хлебушкин запах, трупный солод людей и лошадей.

Его лошадь, запряженная в полевую походную кухню, в солдатскую кашу, наполоховшись близких внезапных разрывов, понесла, понесла, понесла. Заступила копытом в минное поле. Даванула взрыватель у настороженной мины.

Повар–раздатчик потерял после взрыва сознание.

С трудом и не сразу-то возвратясь к бытию, опознал он в двух живностях, копошавшихся на его онемевшей груди, этих самых. Седые канальи, упираясь хвостами, привстав на задки, умывались. Смывали кургузыми лапками с мордочек кровь, его кровь, облизывали их розовыми ленивенькими языками. Тогда-то и вскрикнул, и подхватился в первый раз.

У лошади были обгрызены, обезображены губы. Белела зубами и жутко нехорошо улыбалась.

И теперь по ночам прибегали они, серые безобразные твари аж с Волховского болотного фронта, усаживались на инвалидскую грудь и опять, как тогда, умывались, повизгивали.

Да, страшны солдатские сны...».

Видимо, эта мысль появилась после размышлений много повидавшего воина, в том числе и в госпиталях.

«Пофамильный памятник воинов, умерших в Тюмени от ран».

Храм на крови (наброски)

«Взводный! Иван Взводный. Помнишь ли ты своих солдат? Помяни их, братьев окопных своих помяни. Выстрой их на поверку, на утреннюю перекличку. Назови поименно.

Алешин – из Курска.

Тасмухаметов из Казахстана.

Спиридонов из Омской.

Корольков из Липецка.

Ишмурзин из Башкирии.

Гарифуллин, Момоджанов, Тенгляшев...

И ничтожно мала душа твоя, ибо довольно наперсточка пороха, сгоревшего во вражьем патроне, довольно пронзительной пульки, чтобы сжечь ее чуть большим мгновением, потребным для сгорания того пороха».

Эта страничка, тоже не оконченная, тоже озаглавлена «Храм–на– крови», именно так, через дефиски. Возможно, писатель время от времени возвращался к главной своей задумке, и делал наброски, которые тут же беспощадно правил. Я вычеркнул слова, которые написал и зачеркнул автор. Три раза принимается он за этот абзац, но так и не заканчивает его, сохранив все варианты, в каждом из которых есть несколько неожиданных слов и только его образов.

«Есть у подзнаменного седого солдатства, присяги сороковых, свое тайное законспири­рованное неразглашенное движение. Движутся некогда подзнаменные списочные тысячи тысяч полков—стрелковых, движутся—выстроенных артиллерийских и прочих полков, встроенных ныне вместивших ныне ушедших в отставку полков, расквартироваппых пыие выстроенных -на перекличку Истории в бронированных несгора­емых - буде час роковой, буде выкликнет Матерь История полковника нашего и писаря, вашего повара - на бронированных несгораемых полках военных архивов

Есть у сивого да луневого бывшебитого перемеченного и переклейменного шрамовитого братства-солдатства, присяги—недотянутой пятилетки присяги сороковых присягавшего что святым да по чертовой шее выполняло

Есть у сивого да луневого бывшебитого братства-солдатства присяги сороковых, пере­меченного да переклейменного каленым железом из преисподних плавилен»

Нигде не поставлена точка, этим строчкам еще предстояло пройти горнило сурового ермаковского отбора…

Не дождались. И нам остается только поблагодарить Ивана Михайловича за написанное, поклониться его памяти и попросить прощения за годы забвения: он-то предчувствовал, что такие времена не минут Россию…

______________________________
1. Антонина Пантелеевна ушла из жизни в августе 2017 года.
2. Книга «Голубая стрекозка» вышла в московском издательстве «Советская Россия» в 1962 году.
 3. Лагунов Константин Яковлевич (1924-2001) - писатель, с 1963 по 1983 год руководил Тюменской писательской организацией.
4.Щербина Борис Евдокимович (1919-1990) - с 1961 по 1973 годы - первый секретарь Тюменского обкома КПСС.

5. Скорее всего, это был редактор журнала Анатолий Васильевич Никульков.
6. Горкин Александр Федорович (1897-1988) – с 1937 по 1957 год был секретарем Президиума Верховного Совета СССР.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную