|
Дуплет ⇑ Дуплет Когда-то богатое село Мелехово раскинулось на перейме меж двух озер: Богородским и Черемухово. С последним все ясно, черемуха издавна облюбовала его берега, и вырубили ее только возле деревни, да и то не сплошь, а как бы проходами к пристаням, где ставили рыбацкие лодки. В то время и не приковывал никто, а потом стали угонять, и то совсем пропадет, то найдут в камышах на том берегу полусгнившую. А приков мужики сделали надежный, привезли на «Беларусе», навострили двутавровую балку, тракторист поднял погрузщик, наставил на торец балки и вдавил ее в берег, только с полметра осталось. Еще в мастерской с этого конца нажгли сваркой дыры под дужки замков, тем дело и кончилось. И на другой пристани такое же устроили. А вот про Богородское как-то меньше разговоров. Сошлись на том, что название оно поимело от великого множества чабреца, богородской травы, растущей по его берегам и цветущей круглое лето, потому что по виду кустик от кустика отличается, значит, природа у них разная. А вода в озере чистая, осенью, кто посмелее, ходили по тонкому льду и считали майны, а если майна – значит, родник. Майн было много, потому наиболее осторожные на осеннюю рыбалку ходили с шестом наперевес, вдруг провалишься, а шест не даст унырнуть. Над такими посмеивались, но случаи были. Когда колхоз окреп, и решено было провести водопровод, долго спорили, где водозабор ставить, на котором озере. Начальство склоняло к Черемухову, оно поближе, стало быть, подешевле, но народ настоял: на Богородском. Так и сделали. На Богородском берега чистые, только с той стороны березовый лесок вдоль воды пристроился, так и окольцевал озеро с одного края села до другого. Березы те никто не трогал, даже на веники наломать веточек не позволялось. Никто не следил и не карал, просто соблюдали, потому что народ весь свой, местный, каждый на виду. Это потом понаехали отовсюду… Чистые берега привлекали любителей рыбачить неводом. Сельский невод огромный, заказывали его где-то чуть не в Тобольске, длина крыльев двести метров, глубина до семи. Выплывали на двух лодках, далеко от берега начинали запускать невод. К нижней тетиве приматывали цепь, чтобы и донную рыбу поднять. Веревки от левой и правой кляч вывозили заранее, и начинали выводить невод, переходя потом и к самим клячам – прочным березовым брускам, к которым привязаны чалки, верхний и нижний поводки. Ребятня заплывает в глубину и пугает рыбу, которая норовит выпрыгнуть через верхнюю чалку. Рыба появляется уже на крыльях, и чем ближе к мотне, тем больше. Иногда в мотне быват столь много рыбы, что на берег ее не вытащить, мужики черпают сетками-черпаками и вываливают в ящики. Карась – рыба обычная, привычная, но и то бывает, выманят цепью со дна, и приходит в мотне что-то похожее на пиленый горбыль: длиной больше полметра, шире лопаты и толще весельной ручки. Щуки тоже бывали огромные, до полутора метров, страшные как змеи. Отдельно откладывали налимов, их не каждый любит, считается, что налим утопленников обсасывает, хотя в озере давно уж никто не тонул. Язь и сазан, окунь и невесть как попавшая в зеро северная рыба: муксун, нельма, сырок. Говорят, утки и гуси на лапках икру приносят. Рыбу дают всем желающим, ребятишки в кошелках и сетках разносят старикам. Вся деревня довольна.
Изжило себя село Мелехово, тракт прошел далеко стороной, с директором совхоза не повезло, вроде и мужик неплохой, а дела наладить не способен. Дисциплины не стало, порядка. Путние мужики перебрались в другие совхозы, благо квартиры давали, только приезжай, чтоб сам на технику, а жена на ферму. И ехали. Совхоз захирел, соединили с соседом, а у того долгов не меньше. Когда приехали из района на крутых машинах реформировать совхоз, собрание закончилось дракой, потому что никто не соглашался разбирать имущество по паям, а отдельные ребята зазывали уже в свои кооперативы. Еще несколько лет поковырялись в земле, пока советская техника дюжила, а потом трактора в чермет, а сами кто куда. Наверное, самым довольным новой революцией остался Осташка Макаров. Он еще бесштанным пацаном лазил в камыши и ставил «морды» – из прутьев плетеные короба, в которые рыба заходила, а выход найти не могла. Потом сети стал плести, купил мотоцикл с коляской, рыбу в район возил продавать. При дележке имущества один претендовал на невод, ему и отдали, он всяких снастей из него наладил, за рыбой приезжали из города, постоянный сбыт и деньги. Выбирал рыбу из сетей и проткнул руку, значения не придал, кровь отсосал и вперед. Собрал весь улов, тут же подъехали городские, забрали все, только мелких карасиков отбросили. А Осташка смеется: «Дураки, да в этом желтячке самый вкус, пожаришь его на постном масле, и ешь подряд, только голову с хребтом выбрасывай». На другой день рука распухла, жена посмотрела, велела бросать все и ехать в больницу. А у него на сегодняшний день заказ большой из города, ресторан приедет, свадьба у них. Поплыл проверять свою хитрую снасть, и точно: и нельма зашла, и сырка килограмм пятьдесят, щуки-локотушки, самые потребные у городских, а карась – как знал, что на заказ: желтяк, на ладошке уместится, и жирный, аж на воде звездочки. Кстати и несколько крупных, самое то на пироги. Выплыл довольный, заказчик приехал – налюбоваться не может, хорошие деньги заплатил. А рука болит. В это время прорвало протоку, в озеро пошла вода с луга, где лет десять назад открылись родники. Вода скапливалась в ложбинке, потом ручейком стала стекать в озеро. Никто, кроме Осташки, про эту протоку не знал, к зиме он ее несколько дней перекрывал, чтобы она воды накопила и летом сбросила откормленную рыбу. Зимой возил туда дробленку, кашу варил разную, видно, все шло на пользу, потому что протока приносила хорошую рыбу. Гон шел с неделю, Осташка ни минуты не посидел, руку перетянут, уже и все тело горит, не только рука, а рыба валом идет, как бросишь? Жена плачет, а он слово дал: протока закончится – поедет в больницу. Из больницы вернулся черней тучи: отпластнул ему хирург левую кисть, как он ни уговаривал. Даже уйти хотел, хирург сказал: – Дурак. Сейчас кисти лишишься, завтра руки, а послезавтра тобой займется уже другой специалист. – И кто это? Может, сразу к нему? – Рано. Не примет. – Я уплачу. – Ой, тупой народ. Я про патологоанатома говорю. У тебя заражение крови, ладно, если руку спасем. Спасли, но куда теперь Осташка с култышкой? Выплыть на озеро не сможет. Неделю пил дома, в окошко видел, что подошли какие-то машины, автокран, разгрузили железо. Опять пил и спал, глянул в окно: ангар на берегу стоит, как раз напротив его пристани. Что за дела? Пошел разбираться. Жена не отпускала, уговаривала: – Осташа, ты проспись, потом пойдешь на люди. Что они о тебе подумают? – А мне плевать. Вот чего я про них думать буду. И пошел. – Здорово, мужики. – И ты не болей. – Что это вы построили на моем месте, меня не спросясь? – Видишь, ангар, там будут холодильники и коптильни, в общем, цех по переработке рыбы. Осташка икнул: –Ничего не понял, какой рыбы? Мужики махнули рукой и продолжили работу. Осташа плохо соображал, но понял, что кто-то наложил лапу на его озеро, кто-то тоже хочет стать хозяином. Но сам себя успокоил: ничего из этого не получится, он на этом озере родился и вырос, а тот, чужой, никаких прав не может иметь. Пошел к дому, запнулся, упал на руки, не привык, что культя. Шов лопнул, кровища из рукава, жена выскочила: – Люди добрые, помогите, он же на кровь изойдет. Один из рабочих подскочил, разорвал пакет и туго перетянул руку. Кровь унялась. – В больницу-то есть кому отвести? – спросил жену. – Да кто же повезет? Три девки у нас, они не умеют. – Ладно, переодень и умой его, а я машину подгоню к ограде. Еще полмесяца проходил Осташа по больничным коридорам, качая свою ляльку. И не знал, что происходит на его озере.
Он не знал, что еще до его первой операции на прием к главе района пришел роскошно одетый мужчина лет сорока, с золотой цепью на шее и большой шишкой бриллианта на пальце. – Бугор у себя? – кивнул он на двери кабинета. – У вас договоренность? – Пока нет, но будет. – Как о вас доложить? – Может, тебе еще сказать, где ключи от сейфа лежат? – Проходите, – растерянно прошептала девушка. В приемную заскочил юрист администрации, вчерашний начальник милиции, с горящими глазами: – Где он? Вошел. Ты знаешь, кто это? Смотрящий по южной зоне, понятно. Я его арестовывал лет пятнадцать назад, только его сразу отпустили, а мне… Я пошел, а то вдруг увидит. Вошедший положил перед главой золоченую визитку, тот быстро сообразил: – Что вас интересует? Посетитель достал из барсетки карту района: – Вот эти два озера. Соберу там цех и займусь переработкой. Домик поставлю, там охота хорошая, заповедник рядом. Сговоримся? Еремин ответил не сразу. С одной стороны, озера эти считается домашними, по сельским понятиям, если на озере есть деревня, то оно ей и принадлежит. Правда, никаких официальных документов по этому поводу нет. С другой – это такой человек, что с ним за руку здоровается сам губернатор. Говорят. По крайней мере, в городе его даже полиция не останавливает, только что честь не отдает. – Я вижу, вас что-то сдерживает? Вот эта пачка не ускорит ответ? Еремин зашептал: – Что вы делаете? Это же тюрьма! Гость прикрыл пачку лежащей рядом папкой. – Завтра к вам приедет мой юрист, надо оформить все бумаги. И завтра же я начинаю завозить оборудование. – Желаю успеха! – невпопад сказал Еремин. Гость улыбнулся и вышел.
Осташка в больнице немножко окреп, приехал домой веселый, девчонки из школы приехали, жена прижалась, соскучилась. – Так, принеси мне рыбацкую мою робу, я хоть одну сетешку раскину. Жена осторожно тронула за плечо: – Осташа, озера продали какому-то большому бандиту, люди говорят. Даже на пятьдесят метров подходить нельзя. Не ходи. Отдохнешь, потом съездишь на Арканово, там поставишь. –Да вы что, с ума без меня посходили? Почему это я от своего домашнего озера, на котором еще дед мой рыбачил, поеду на сраное Арканово? Он оделся и пошел к озеру. Все в порядке, лодка на месте, весло под лодкой, опрокинул суденышко, столкнул в воду. Тягу из трех сетей поставил к самым камышам, отплыл чуть в сторону, ударил ботом. От этого звука рыба глохнет и мечется, чаще всего в сети. Тычки торчат над водой, чуть покачиваются. Идет рыба, к вечеру можно снимать. Вечером, собрав дочерей, пошел во двор, посмотрел, что и как с поросятами, с курями и утями, с коровой и теленком. – Привыкайте, девчонки, мать одна не справится. Потом пошел к озеру. На берегу стояла иностранная машина типа нашего уазика, только красивей. Мужик в розовой форменной куртке шевелил костер, наверно, угли нажигал для шашлыков. Осташа вдруг заметил, что лодки на месте нет. – Эй, товарищ, ты лодку куда переставил? – Это твоя лодка? – Конечно. Где она? – Я ее распилил, она сушится, а потом сгорит в костре. Осташа улыбнулся: – Ну, земляк, у тебя и шутки. – Какие шутки, дорогой? Ты вперся в частное владение. Сети твои? Вот, смотри, и чтобы больше этого не было. Он взял в охапку сети вместе с карасями, положил на огромный чурбак, видно, привезенный, и стал топором рубить сети, отбрасывая клочки. Осташа окаменел. Когда все закончилось, он сказал: – Ты что творишь, сукин ты сын? Ты на моем озере снял три мои сети и изрубил? Кто ты есть, если это моя земля и моя вода, мои предки жили здесь испокон веков? Мужик подошел, развернул Осташу лицом к дому и пнул под зад: – Иди, и чтобы больше я тебя не видел. Осташа шел к дому, дочери и жена видели все, встретили его – он ничего не слышал. Вбежал в казенку, нашарал ключ, открыл железный шкаф, где хранилось ружье, переломил, вставил два патрона и выскочил во двор. Напрасно жена повисла у него на шее – безжалостно оттолкнул или ударил ее, быстрым шагом пошел к пристани. Мужик в куртке увидел его и засмеялся: – Я же тебе запретил близко подходить, а ты еще и пукалку прихватил. Не дойдя десяти шагов, Осташа вкинул ружье, поддержал ствол культей и выстрелил сразу из обоих стволов. Мужика откинуло к самой машине, он перегнулся, будто демонстрируя развороченную дробью грудь.
Ни один адвокат не взялся защищать Осташку Макарова, суд объявили закрытым, но собрались человек пятьдесят мужиков и унесли судье просьбу судить открыто. Шли разговоры, что хозяин озер требовал самого сурового наказания. Суд начали в доме культуры. Обвинение, прокурор, адвоката нет, никому не дали слова сказать. И тогда встали все мужики, а их было уже ползала, и один стал говорить. Прокурор кричал о протесте, судья несколько раз пыталась остановить, но он говорил: – Судить надо не Макарова, а тех, кто отдает в пользование угодья, которыми веками жили наши предки и нам оставили. Ладно, кончили вы совхозы, разорили почти все предприятия, но природа от сотворения мира служит всем людям. Почему в нарушение общего порядка господин Еремин продал домашние озера, которые кормили семью Макарова и сотни других? Макаров убил человека, который от имени власти издевательски, подло на глазах инвалида изрубил труды его. Мы просим суд принять во внимание все смягчающие обстоятельства и определить минимальное наказание. Или суд хочет того, чтобы эта трагедия еще раз повторилась? Встал истец, правда, без цепи и бриллианта. – Все знают, что я был за самое суровое наказание, ведь погиб мой работник, можно сказать, друг. Теперь я вижу, что был введен в заблуждение. И мой работник вел себя неправильно, он сам спровоцировал Макарова на расправу. Я вот сейчас думаю: случись такое со мной, я убил бы обидчика, не задумываясь. Прошу суд учесть, что истец снимает все свои претензии. И он гордо вышел из зала.
Когда Осташа освободился, семья встретила его в районном центре, две дочери вышли замуж, младшая училась на медсестру. Жена рассказала, как помогли ей добрые люди продать дом в деревне и купить в райцентре, перевезли все хозяйство, так что работы хватит. Осташа понял, что он никогда больше не сможет выплыть на свое любимое озеро. Понял, и заплакал, уткнувшись на сложенные на столе руки. Культя высунулась из рукава, жена тихонько прикрыла ее платком.
⇑ Вахтовики Старики говорят, что такой год выпадает раз в двадцать лет. Весь апрель шел сплошной мелкий дождь, в мае, когда день и ночь надо работать на полях, потому что в крестьянских хозяйствах техника еще советского производства, новые технологии они только видели в крупных агрофирмах, когда иностранный комплекс за один проход срежет сорняки, взрыхлит землю, воздухом загонит в нее семена, прикатает. А наши по старинке, сначала одно, потом другое, и все чаще всего одним трактором. Ближе к концу мая кое-как запихнули пшеницу, а серые культуры сеяли до дня независимости. А потом солнце встало над крестьянскими делянками и жгло их, изгоняя влагу. На полюшках раннего сева всходы удачно выскочили, а на поздних прижгло, смотреть больно на хилые с желтизной былинки. Все лето ходили и ездили по полевым дорожкам, с надеждой глядя на редкую, но ровную зелень, поднявшуюся под горячим солнцем. Потом, когда выметался колос, облегченно вздохнули: колос мощный. Считали завязи зерен и прикидывали, что если все будет нормально, урожай порадует, спасет от банкротства. Только старые хлеборобы сбивали настроение: – Ребята, защурьтесь и не ворожите на кромке поля, грех это. В Сибири живем, а тут дважды два не всегда четыре. – Как это понимать? – А так. Иногда выскочит пять, а чаще – три. Предвидели, что уборка будет поздней, неверующие бога просили, чтобы сухая осень была. А в средине августа два ливня разбудили лежащие в сухой земле зерна, и началось страшное для хлебороба: пошел в рост подгон. Желтые созревшие поля словно надели зеленые юбочки, вроде и молотить надо, а зелень не даст, забьет молотильный барабан, своей влагой смочит и без того щуплое, некондиционное зерно. Кто-то успел, а несколько крестьян не сумели до дождей управиться, пропал хлеб. Когда подстыло, пробовали по черепку молотить, ничего не получилось, только комбайны порвали да сами намучились. К концу года семь человек сдали все документы на закрытие своих хозяйств, что-то продали, раздали по долгам, остались еще беднее, чем начинали. Собрались перед Новым годом, ребят, которые у них работали, пригласили, нажарили шашлыков, водки принесли. Но не пьется и не естся. Вопрос один: как дальше жить? В селе работы нет. Уже съездили к соседям, там мужики только с вахты вернулись, гуляют. Спрашивают: – Ребята, работу можно найти? – О, работы – сколько хочешь, и заработок. Вот мы месяц будем гулять, потому что отработали и расчет получили. – Но деньги-то хоть платят? – Нормальные деньги, вы тут таких сроду не видели. Сели в легковушку ходоки, переглянулись: – Не верю я им, чтобы нам очки втереть, несут несуразицу, – сказал Миша Соловьев. – Да как сказать… Ведь ездят же они! – И мы поедем, только не все сразу. Так и сделали. Собрали самого серьезного и въедливого, Дениса Стрепалева, по деревенскому прозвищу Хват, потому что и на работе был в лучших, и не любил болтунов и пьяниц. Наказ был дан такой: найти организацию, где бы их приняли всех, а всех – дюжина. Если не в одной шараге, то хоть в одном городе. Переписали специальности, стаж и классность каждого, долго выбирали место, и решили штурмовать Север с севера, с Надыма. Улетел Хват, мужики места найти не могут. Сразу куча вопросов: у каждого хозяйство большое, бабы с ребятишками все жилы вытянут, опять же сейчас отказаться от всего – а как оно с Севером будет, еще вилами по воде писано. Вернулся Денис в добром здравии и в хорошем настроении. Вечером собрались у него в доме, выложил он на стол бумаги: – Вот билеты и отчет по расходам, все чин чинарем. Мужики в голос: – Ты о деле говори! – О деле. Удачно я приехал, в «Газпроме» создают новую шарагу, готовы всех принять. Но, мужики, сказали, что у них своя медкомиссия, отбор суровый, как в космонавты. И явиться надо к первому числу. – А техника там какая? – А жить где? – Вахта месяц или как? – Про зарплату что обещают? Хват нахмурился: – Обо всем по порядку. Техника вся не наша, что автомобили, что трактора. Хорошо, что сумели все категории открыть в правах, а так – только на дежурный уазик, а там зарплата слезная. Для жилья у них вагоны стоят, я напросился в гости к курганским мужикам, тоже из деревень, говорят, не нарадуемся. Тепло от электрокотла, плита, кровати как в армии, в два этажа, туалет, душ. Душ и туалет всех ошарашили: вот это жизнь! – Ты про работу, про работу. – Работа разная, – важно ответил Хват. – Трубы возят, технику разную. Сказали, месяц будет стажировка, потому что техника вся на нерусском языке. Я в трактор сел, там доска приборов, как в самолете, и лампочки в два ряда. Сразу не уедешь. – А зарплата, зарплата? Денис кашлянул: – Первое время губу не раскатывайте, а потом легче будет, у них начисляют полярку. – А это что такое? Хват пожал плечами: – Честно сказать, мужики, и сам не знаю. В конторе при разговоре не уточнил, а потом мужиков спросил, они смеются: «С белой медведицей переспишь, добавка будет к зарплате». – Ну, это они озоруют, – успокоил Филипп Решеткин. – Хват, а если без шуток – бабы там есть? Если месяц жить… Хват ответил сдержанно: – Бабы только по партийным билетам. – Потом взорвался: – Ты туда робить собрался или размножаться? Какие тебе бабы? Конечно, есть, если город, но мужики опытные успокоили меня на этот счет: работа такая, что баба только во сне может присниться, тем и довольствуйся. Все дружно захохотали. Как только Денису позвонили из конторы и сказали, что к первому числу всем двенадцати явиться, он кому позвонил, до кого добежал. Решили ехать поездом, самолетом дороговато и страшновато: опять вон один упал. Дурь, конечно, но пришлось на трех машинах ехать до станции, чтобы купить билеты – только по паспортам. Договорились с крутым пареньком, он на «Газели» до города возит, согласился забрать всех вместе с вещами и доставить к поезду. Вечером, как положено, банька, родственнички собрались, но никто из вахтовиков пить не стал, потому что Хват, ставший старшим, строго предупредил: «Наутро запах будет – дома останешься». Когда ребятишки уснули, жены всплакнули на груди, смочив пахнущие утюгом рубашки. Наказы: «Ты только там не вздумай загулять, выпрут сразу. И насчет баб… Привезешь мне какую-нибудь неизвестную северную болезнь. Деньги не трать, только на еду, а на продуктах не экономь, не для того работаем». Мужья тоже не бессловесны: «Месяц крепись, не вздумай кому подморгнуть. И кампаний избегай, в них все грехи творятся». Трудно было мужикам на новом месте, хорошо, что главный механик тоже из деревни, по-человечески относился. Сразу выписал теплую спецовку, хотя ему намекали: дело к теплу, колхозники о спецовке понятия не имеют. Отшил и велел выдать. Дня через три техники перестали бояться, японский трактор заводили, как свой «Беларусь». Шофера не могли нарадоваться на машины: «Вольво», МАНы, «Тайоты». Две недели отработали стажерами, а с понедельника самостоятельно. К ночи возвращались в вагончик, едва перекусив, валились в постель. – Васяня, ты все про баб озабочен был, так я договорился с поварихой. – Отвянь, я сплю. – Ну как же? Я ей обещал тебя прислать. Я бы, Васяня, сам сходил, но мне ее не обнять, а тебе бы в самый раз. Посмеялись, а Вася уже храпел. В тот же вечер жена Васи Фрося Кафтайкина, напарившись в бане, выпила с устатку рюмку самогонки и позвонила соседке Клаве Решеткиной: – Сидишь, горюешь? Приходи ко мне, все веселей будет. Клава прибежала, едва накинув шубейку. – Да ты после бани? Не выстыла, поди, я бы тоже обмылась, семена сегодня у этого барина ворошили, пыль столбом. Когда Клава вернулась из бани, за столом сидели пять подружек, вместе в школу ходили до восьмого класса, вместе на ферму пошли, в один год замуж выскочили, потому что с десяток парней из армии вернулись, и пятеро сразу их подхватили. Миловались не долго, разом свадьбы сыграли, дома рядом поставили, на одном месяце родили первенцев. И вот сидят, грустят. – Девчонки, правда, плохо без мужиков. Другой раз так и прибила бы, когда пьяный придет, а протрезвится, прижмет к груди, аж в пояснице хрустнет, и злобы нет, и обиды. – Давайте выпьем за них, чтобы хорошо работалось и скорей возвращались. Хорошо посидели бабоньки, а на другой вечер звонит Вася Кафтайкин: – Фрося, слушай внимательно и всем женщинам передай: оставляют нас еще на месяц, производственная необходимость. Фрося аж вспыхнула вся: – И ты согласился? Вася, я истосковалася по тебе. – Ну давай, я все брошу и приеду твою тоску разгонять. А потом – седьмой хрен без соли доедать. Тебе, Фрося, не двадцать пять, что удержу нет. Все, заканчиваю, передай женщинам, будем еще месяц робить. Сообщение о задержке вахтовиков быстро облетело деревню. Жене Хвата, учительнице начальных классов, продавщица, набрав пригоршню сдачи, посочувствовала: – Зря вы мужиков отправили. Они там, небось, погуливают после смены, а вы тут – вдовы при живых мужьях. В холодную-то постель тоскливо ложиться, скажу по секрету: мужик один к вам шибко присматриватся, грозился ночью постучаться. Анна Антоновна улыбнулась: – Напрасно вы тоску нагоняете, а тот мужик пусть приходит, я калитку не буду закрывать, а волкодава, с которым Денис на охоту ходил, в ограду выпущу. Так ему и передайте, чтобы потом обид не было. А пятеро подруг стали собираться не только после баньки, но и среди недели, выпивали, песни пели, мужей вспоминали. Кто-то из знакомых позвонил Хвату: – Денис, не знаю, как сказать, но несколько жен твоих мужиков в пьянку ударились, а это дело опасное, женский алкоголизм… – Говори конкретно, кто? Знакомый назвал фамилии. Долгий вечер думал Денис, надо ли говорить мужикам, ведь сорвутся, все испортят, второй раз уже не примут. И до смены еще две недели. Выбрал время, позвонил жене, попросил ее поговорить с этими женщинами, сказать им, что мужья скоро вернутся, а они вот в таком виде. Анна Антоновна пообещала: – Я попробую, родной, только не знаю, что получится. Приезжай скорее, а то я уж сны всякие вижу, не по телефону, потом расскажу, да ты, поди, и сам догадался. Мы же с тобой за двадцать пять лет ни разу не расставались. – А когда ты рожала? – Ну, это совсем другое. Я поговорю с этими женщинами. Долго раздумывать ей не пришлось, товарки решили и ее пригласить. Фрося Кафтайкина позвонила: – Анна Антоновна, приходи сегодня ко мне, соберемся, погорюем, тоску разгоним. Она пришла к самому началу застолья, села с краюшка, оглядела женщин, с которыми вместе провожала своего Дениса, тогда все плакали и целовали мужей без стеснения. Сегодня они стали какими-то расхристанными, несколько раз услышала грязное ругательство, на столе стояли стаканы, графин с самогоном, огурцы соленые и мороженое соленое сало. – Женщины, как вы без мужей? Хозяйство держите? У всех дети уже большие, помогают. – Да пропади оно пропадом, хозяйство это! – Возмутилась Дина Соловьева. – Живешь день вроде еще как-никак, а придешь домой – выть охота. И не вдова, и не бросовка, и не верная жена. Вот и пьем с тоски, а то, гляди, будем ходовых мужиков загаркивать. – Женщины, а вы подумали, им там каково? Морозы под сорок, железо лопается, а им надо работать. К выпивке вы быстро привыкните, а они вернутся через две недели. Что вы им скажете? Что тосковали? А ведь у нас деревня, все про каждого всё знают. И про меня тоже, уже ухажера предлагали. – И что с того? – Удивилась Фрося Кафтайкина. – Приедут, так мы выпивать не будем. – Дай-то бог! – Анна Антоновна встала. – Спасибо, женщины, за приглашение, пойду, у меня еще тетрадки не проверены. И мой вам совет: прекращайте. Денис мне сказал, что ему позвонил один мужчина, рассказал про ваши застолья, но он мне пообещал, что мужьям вашим не скажет, пусть сами разбираются. – И ушла. Бабы зашумели: – Это какая скотина могла такое сообщить? Ну, посидели, попели. Бабы, как хотите, а я пошла домой, напугала меня учителка, точно, быстро можно прикипеть, я уж чувствую, что жду вечера. Все, больше меня не шевелите. – Оделась и вышла. – Ну, блин, расстроили всю кампанию, – сокрушалась Фрося. – Так разливать или завязали? Нет, по стакану надо, а то мне не уснуть. Выпили по стакану и разошлись. Анна Антоновна видела, что за последние дни женщины посвежели, стали улыбаться при встрече. Как и обещали, вся команда вахтовиков явилась вовремя и в полном составе. В каждой семье устроили вечер с родственниками, и пятеро мужиков заметили, с каким наслаждением пьют самогон их жены, еще два месяца назад брезгливо выпивавшие только одну рюмку. На другой день Вася Кафтайкин пришел к Денису: – Что-то не так, шеф. Вчера моя Фрося упилась в доску, сроду с ней такого не было. Денис сдержанно ответил: – Может, на радостях? – Она несколько раз самогонку гнала, сын сказал. – И что с того? Тебя ждала. – Нету той самогонки, вчера выставила трехлитровую банку, и все. Денис был явно смущен этими вопросами: – Ну, посмотри, месяц будешь дома, заметишь. На вахту пятеро мужиков ехали с неохотой, все они несколько раз ловили жен на свежем запахе спиртного. Кто-то уговаривал, кто-то бил, но ехать надо. Деньги оставили старшим детям, родственникам наказали, чтобы проследили. Вторую вахту отстояли нормально, а на третью двое уже не поехали, дело до развода. Оставшийся дома Вася Кафтайкин позвонил Денису: – Хват, не знаю, как сказать, у Фили Решеткина Зинку с пьянки парализовало. Филя уехал. Зинаиду схоронили, Кафтакин и Зматраков своих жен выгнали, сложили манатки в машину и их полупьяных высадили около ограды тестя с тещей. Вечером перед отъездом Денис сказал своей жене: – Аня, вахта – это выход из положения, но только для крепких семей. И у нас там один подженился на городской, а дома семья. – Ты меня предупредить хочешь? Не надо, родной, я тебя буду ждать с любой вахты и столько, сколько надо. Вспомни, Денис, родителей наших. По четыре года воевали мужья, а жены работали, детей растили, не спились, не скурвились, извини за выражение. Девять человек прижились на вахте, а месяц дома вкалывали во дворе, ремонтируя и подстраивая. Отправили учиться детей, хоть и за плату, но было чем платить. Летом косили сено, потому что без коровы дом сирота. А почти все мужики, хоть и стеснялись, но любили парное молоко.
⇑ Камень Деревня Луговая поднялась на высокий бугор, разметала улицы от цента вниз по некрутым склонам. Вокруг деревни были луга заливные. На бугре еще в царские времена поставили церковь. Лес возили от северных татар, чистили и сушили, кололи на плахи. Тут же избрали старосту церковного, вносили деньгами, и зерном, и мясом, и маслом коровьим. Староста нашел в городе человека, который по божеским ценам все закупал, да еще от себя вносил. Провозили как-то больших чинов человека в сторону Омска, да тележка сломалась, едва дотянули до кузницы. Кузнец, видать, толковый был, погнутую ось выпрямил, да еще увидел в нескольких местах слабину, а до ближайшей станции верст тридцать. Позвал кучера, показал, тот дело понимает, докладывает адъютанту, тот чину. Решили ремонтировать, чтоб аказии какой по пути не случилось. Чин тем временем деревню обходил, узкими переулками с улицы на улицу, пока не сообразил, как она устроена. Наверх поднялся, штабеля соснового материала увидел и спросил старца: – Скажи, отец, что вознамерились строить и кто? Старик встал, вязаную шапку снял и поклонился: – То, батюшка, обчество вознамерилось церковь поставить во имя святого Лаврентия. Гость вздрогнул: – Лаврентия, говоришь? Эко чудо, да это же имя мое от крещения, только зовут меня Лавр. Скажи, а эти бревна в стороне? – То, сударь, особое дерево, оно на окладники да на матицы пойдет, на нем и колокола крепить станем. Зовутся у таежных людей кедр да листвянка, столь крепки, что ни один топор об них сломали. – Очень, очень радостно мне все это. А кто же старший? – Да тут он, тут. Артамон, ходь сюда, проезжий господин видеть тебя желают. Подошел тот, кого назвали Артамоном, мужик в годах, но крепкий, борода подстрижена, а голова лысая. Тоже картуз снял, поклонился. – Ты церковный староста? – Точно так, господин. – А средства где берете? – Сбором. В город ездим, на ярмарках и базарах просим подать на храм. – Хватает средств для строительства? Артамон улыбнулся: – Где же хватит, господин хороший, нынче была бригада строителей, есть у них благословение от Владыки, что могут строить. Но цена больно кусается. – Сколько запросили? Артамон достал из кармана листок: – Тут все работы переписаны, а в оконцовке цена. Гость бумагу внимательно изучил и глаза поднял на Артамона: – Дорого, говоришь? Не думаю. Если они кресты поставят да колокола укрепят – не будет дорого. Я дам тебе такие деньги, только не деньгами, а особой бумагой, ты с нею поедешь в город, найдешь банк, предъявишь, а я записку приложу, и получишь эту сумму наличными. Артамон опять улыбнулся: – Что ты говоришь, господин хороший, кто же мне, мужику, в банке такие деньжищи даст? Гость всплеснул руками: – Экая незадача? Тогда так: запрягай легонькие дрожки, да бери с собой пару надежных мужиков с ружьями, и следом за мной до города. Сам получу деньги. А бригада, ожидающая решения, общества, цену чуть сбросила, так что сговорились и по рукам. Пока колокола да кресты с Урала везли, мастера церковушку срубили, наличниками украсили, козырьки над дверями навесили, домик для священника недалечко поставили. Кресты поднимали с молитвой, установили, ввинтили в торец толстого кедра. А колокола вздымали всем селом, трое знатких наверху крепили, потом молебен отслужили и ударили в колокола. Пали люди на колени, и головы никто не поднял, пока гудело все небо. А как расходиться стали, бабочка одна оглянулась и ахнула: – Господи, как невеста стоит наша церковь!
Эту историю рассказывал дедушка Антон своему младшему внуку Антошке. – Не верю я тебе, дед, что деревня наша такая большая да красивая была. И церковь – где она? Дома, говоришь, строили – один другого краше. Нету. Одна улица, ты да бабка Апроша, все и жители. Антошка уже большой, в шестой класс ходит. Уехали в город, как колхоз стал разваливаться, устроились, благо дед Антон сына своего Кирилла держал сурово, всякому ремеслу обучал, какое сам ведал. Вот он и основал мастерскую сначала в избушке при доме, потом купил отдельный. Все ремонтирует, что в хозяйстве у каждого. Неплохо живет. Он крайний, другие-то раньше уехали, отправляли вроде на учебу, а оказалось, что насовсем. Кто инженер, кто в армии служит, та бухгалтер, а другая врач. Антошка рядом, каждое лето приезжает деду помочь дрова заготовить, подремонтировать что. – Бросай все, поедешь к нам, я тебе свою комнату отдам, Нинка все равно за Славку замуж выйдет, я слышу, как они за стенкой вошкаются. Добром это не кончится, так батя говорит. А выйдет – я в ее комнату, а ты в мою. Старый Антон качает головой: – Нет, сынок, я тут родился, тут и помру. Это родина моя. Антошка смеется: – Дедушка, родина у нас на всей планете, вот нащ большой общий дом. Окончу школу, университет, поеду за границу работать. И тоже будет родина. – Врешь ты все. Родина – где родился и крестился, где могилы отца и матери твоей. – Ладно, дед, я не крещеный. А ты за границей был? – Бывал. – Ты поездом ехал или самолетом? – Нет, пешком. – Ты что, как Федор Конюхов? – Нет, как Георгий Константинович. Правда, он на машине, а мы передом, пехом. – А-а-а… – разочарованно протянул Антошка
Через неделю приехал сын Кирилл, мальчика забрать домой, осторожно намекнул отцу, что пора бы к нему перебраться, хватит бабку Апрошу караулить. Дед отказался, но еще раз напомнил: – Киря, ты меня будешь хоронить, никаких кустюмов с галстуком, не смешите народ, а то вон Архипа привезли из города, в гробу лежит, как на свадьбу собрался, а гроб лакированный, как комод. Тьфу! Да накрашенный, у Архипа всю жизнь правая щека была с родимым пятном, его так и дразнили, «Пятнаный», а тут как артист. Не вздумай. Под сараем у меня семь тесин, еще в совхозе брал, сколотишь гроб, сам, крест деревянный, тоже бруски заготовлены. Все снаряжение в сундуке, под бельишком. В нашем углу могилку матери своей найдешь. Смотри, не прикопай к чужой бабе, будем там разбираться. – Дед Антон тихо засмеялся. – Киря, ты мне на телефоне хоть мелом пометь кнопку, чтобы тебя вызвать. Смешаюсь я опять. Кирилл проверил: его номер на вызове, осталось кнопку нажать. Напротив провел черточку мелом. Вынул аккумулятор и поставил привезенный, заряженный, вынес матрас с одеялом и подушкой, пусть на свежем воздухе проветрятся. Даже удивился, что старый впервые заговорил о смерти. Чувствует, что ли? Пошел к избе Апроши, ногами смял высокую траву в воротцах, где-то ёкнуло: жива ли? В дверях окликнул: – Бабушка Апросинья, ты дома? – Нет, – скрипучий старческий голос. – В гостях. Домой только собираюсь. Кто крещенный? Заходи, взять у меня нечего, разве что воды попьешь. – Ты совсем не встаешь? Смотрю, в ограде трава поднялась. – Третий день не встаю. А ты чей? – Киря, к отцу приехал, попроведать. Да сына заберу, путевку ему дали в лагерь какой-то. Бабулька приподнялась на локте: – Кирюша, ты бы моим сопчил, что при смерти я, чтоб зарыли. А лучше в сельсовет заехай, скажи, мои-то не соизволят. – Ладно, бабуля, я пошел. Если что надо, скажи. Хлеб есть? Давай я тебе супу от отца принесу тарелку. – Ни к чему, сынок, иди, только выполни, а то крысы лицо объедят за одну ночь, они и так по мне бегают. В жутком настроении вышел от бабки Кирилл, подошел к машине, набрал номер бабкиной дочери Федоры: – Я тебе из деревни звоню. Вы чо мать-то совсем бросили? Лежит, не встает. Забирать ее надо. – Куда, Киря? Я сама с семьей в пансионате осталась, робили на этом гребаном ЖБИ, все ждали квартиру, а перед самым носом ЖБИ прикрыли. Вот и кукуем. У меня два отгула есть, приеду в четверг, скажи ей. – Да кому говорить, она едва пикат. – Ладно. Приеду. В полуразвалившейся баньке согрел воды, повел отца мыться. – Вот проянился, предлагал тебе новую баню срубить, что зимой будешь делать? – Э-э-э, Киря, до зимы еще дожить надо. Ты мне спину потри хорошенько, мне на ней долго лежать придется. Сын насторожился: – Это ты в каком смысле? – В прямом. В гроб же на брюхо не ложат. – Ну, блин, шутки у тебя. Старый Антон задребезжал жиденьким смехом. Дома одел на старика свежее белье, легкие штаны и рубаху. Постельное все выхлопал и застелил. – Все, батя, можешь занимать плацкарт. Но к зиме строго ко мне, я к тебе по бездорожью не набегаюсь.
В четверг на верстаке Кирилла зазвонил телефон, номер был только на аппарате отца. Он схватил трубку: – Слышу, батя! – Все, сынок, приезжай хоронить. – Тебе плохо, отец? Телефон молчал, старик даже не выключил его. Сразу позвонил всем братьям и сестрам, сказал, чтобы были готовы, а сам вместе с женой в деревню. В избу вошел осторожно, отец лежал на спине, держа в руке телефон. Кирилл подошел ближе и заплакал, провел рукой по лицу, закрывая погасшие глаза. Жену отправил нагреть воды в бане, раздел отца, прикрыл простыней. Освободил от всякого барахла кухонную широкую лавку, устойчиво установил посреди комнаты. На ней и обмыл тело, насухо вытер, достал из сундука сверток, о котором говорил отец. Открыл коробку: пачка денег, это пенсию складывал, колхозные значки передовика, орден Трудового Красного Знамени, а внизу орден Славы и две «Красных Звезды». Отложил в сторону, стал одевать кальсоны, потом позвал жену, вместе одели рубаху и брюки. Остался крестик на веревочке, жена предложила одеть на шею, сын отказался: – Если бы надо, он бы его носил. К субботнему утру собрались все братья и сестры. Обнимались, плакали, некоторые друг друга по двадцать лет не видели, а вот позвала смерть единственного объединяющего всех. Могилу рыли сами, гроб делали вместе все мужики под руководством Кирилла. Полковник Иван предложил выложить ордена. Нашли маленькую подушку, кусок красного сатина, положили у изголовья. К обеду понесли на кладбище, женщины вычистили весь угол, где с основания деревни хоронили Пальяновых, поставили гроб на две табуретки, помолчали. Потом поочередно наклонялись к скрещенным на груди отца рукам, что-то шептали. На выходе с кладбища встретили процессию бабушки Апроши, несколько мужчин вернулись помочь. Сидя за поминальным столом, вспоминали детство, большую деревню, много молодежи. И вот за двадцать лет деревни не стало. Подняв рюмку с водкой, полковник встал: – Братья и сестры мои, зятья и снохи, мы сегодня похоронили последних жителей нашего села. Мы похоронили деревню. Денег на памятник отцу мы оставим. А вот как быть с памятником деревне? – Ей какой-то поэт просил на Красной площади памятник поставить, – шепнула его жена. – Не надо на Красной. И площадь эта, и то, что за стеной – это они угробили наши деревни. Мы сами сделаем памятник. Есть у меня в полку мастеровые ребята, привезем кусок мрамора из карьера, договорюсь. И они напишут: «Здесь была деревня Луговая. От виноватых земляков».
Еремину доложила секретарша, что на прием просится полковник. – Не наш? Да у нас и полковников нет. Военный? Пусть входит. И сам поневоле поднялся навстречу высокому и статному военному. Поздоровались, познакомились. – Вопрос вот в чем, Григорий Павлович, – начал полковник. – Я родился и вырос в деревне Луговая, мой отец был ее последним жителем. Вы отключили энергию, перестали поддерживать дорогу, то есть, вы похоронили ее еще живую. Нет, я не за тем пришел, чтобы предъявлять претензии. Конечно, за такую сельскую политику рано или поздно придется отвечать. Мне нужно официальное разрешение на установку на месте моей деревни памятного камня. – Не понял! – Еремин стал серьезным. – И что это за камень? – Обыкновенный кусок мрамора, на котором поминальная надпись. И все. – Я понял. А написано что? – «Здесь была деревня Луговая. От виноватых земляков». Как видите, никакой политики. – Хорошо, с вами поедет архитектор, надо же выбрать место. – И пусть он прихватит бумажку, что установка камня согласована с властями. Они сухо попрощались. Дня через два Еремин вдруг вспомнил о камне и подумал: если этот дурной пример подхватят выходцы из других закрытых деревень? Они же весь район уральским мрамором украсят! Он снял трубку и набрал номер: – Елена? Если принесут заметку про памятный камень на месте деревни Луговой – не печатай. – Поздно, Григорий Павлович, фотография и статья уже в номере. Еремин с остервенением бросил трубку.
⇑ Беженцы Бабы не отходили от магазина, хотя все, что можно купить на худосочную пенсию, было уже в пакетах. Обсуждали Украину. – У Фроськи дочка замуж выскочила за хохла, живет теперь, как рабыня, – вспомнила Федора Николаевна. Марковна что-то подсчитала, шевеля губами, кашлянула: – Ты бы еще ту девицу вспомнила, которую, пишут, во Францию в жены отправили. Фроськина-то училась с этим бандеровцем в одном институте. Тогда же все братья, а теперь войну открывают, и кто: хохлы против москалей! Учительница Клавдия Афанасьевна, вышедшая из магазина и слышавшая разговор, вмешалась: – Женщины, вы лишнего не говорите, никакой войны нет. Украинцы сами у себя разбираются. Федора Николаевна не унималась: – Фроська сама сказывала. Он русских не любит, два сына родили, и оба мать зовут москалькой или москалихой, а отец ехидничат: «Обождите, вешать начнем москалей, время придет!». Вот оно, видно, и пришло. Родственников в Украине у жителей Огневки немного, потому разговор закончился быстро. Дома Клавдия Афанасьевна выложила покупки, прибрала, поставила жаровню с мясом на плиту, Гена любит мясо тушеное, да еще и салом из холодильника прикусывает. Скоро должен с работы прийти, завгаром служит у бывшего директора совхоза. Только директор стал генеральным директором агрофирмы, а Гена Горлов кем был, тем и остался. Калитка состукала, хозяин прошел в теплую баню, помылся, переоделся, влажное полотенце жене на шею накинул и подтянул к себе. Клавдия смутилась: – Игрушки на тебя напали. Не наработался? Садись, вот огурчики с помидорами, первые нынче сорвала, пробуй, через минуту мясо дойдет. Геннадий сел и охватил голову руками: – Так у меня на душе не славно, хоть плачь. Колька в Ростове служит, оттуда до Украины два часа ходу, как бы не кинули. Ты вечером ему позвони. Жена удивилась: – А ты что про Украину заговорил? – Да весь гараж сегодня, как с ума посходили мужики… Утром разговор начал Андрей Мазур, родители его еще при царизме в Сибирь перебрались, так что Мазур даже на переписи назвался русским. Достает он письмо и кричит: – Мужики, давай поближе, политинформацию проведу. Служил я в армии вместе с настоящим украинцем, со Львова, с Западной стороны. Понятно, молодежь, разговоры всякие, и вот однажды парень этот, а фамилия его Горлохват, заявил, что он пришел сюда не подчиняться, а командовать. Говорит, командовать – в крови у украинцев, потому что в старые годы любого могли выбрать атаманом, и надо быть готовым. Вот такой Горлохват. По первости дивились, но родителей не выбирают, привыкли. Служака был – упаси бог! Всегда наглаженный, сапоги как хромовые, прическа – два сантиметра ершиком. Понятно, начальство видит, кто гарно руководить будет, хлоп ему младшего сержанта и отделение молодых. И тут он себя проявил. Понятно, отделение ходило в лучших, но солдаты его ненавидели: гонял до потери сознания, ничего не признавал, кроме нормативов. Устроили ему темную, поколотили, так, нарочно, а он, гад, узнал одного. Понятно, особый отдел, уголовка, трибунал. Командир полка хороший был мужик, вызывает его и открыто говорит: – Горлохват, если вы сегодня не заберете свое заявление, завтра особисты заводят дело и тому пареньку, что вы назвали, трибунал и штрафбат. А это навсегда испорченная биография. Темная вам – не случайность, а подготовленный акт возмездия, я бы так по-военному сказал. Не любите вы солдата, а и вы, и я – отцы-командиры, должны о нем заботиться, а уж потом спрашивать. Так заберете заявление? А он смотрит на подполковника, как на торговца салом на ярмарке, и спрашивает: – А что я буду иметь с того, что изыму заяву? Говорят, подполковник чуть ему в морду не врезал, но сдержался, ему ведь тоже трибунал в полку чести не делает. И тогда говорит он Горлохвату: – Да, сынок, фамилии своей ты точно соответствуешь. А уж коли торг пошел, беги в особый отдел, я позвоню, вернешься с заявлением, выйдешь от меня старшим сержантом. Тут ему уже взвод достался, офицер свои дела решает, а в подразделении хозяин замкомвзвода Горлохват. И я в этом взводе командир отделения. Бывало, после отбоя в каптерке бутылочку раздавим, он мне и признается: – Мазур, если бы ты знал, как я ненавижу русских! Украина – великая страна, если бы она вышла из Союза – ты даже представить не можешь, як кучеряво бы мы зажили. Вот ты же украинец, возвращайся на землю пращуров, вместе будем за свободу бороться. Короче говоря, подошла демобилизация, Горлохват уже старшина, в военторге купил офицерский мундир и хромочи, скорей всего, за полчаса до прибытия на родную станцию переоделся, чтобы покрасоваться перед своими. Все у нас было, как положено, и альбомы дембельские, и адреса всех ребят. Сначала вроде переписывались, потом семья, работа – реденько к Новому году кому открытку пошлешь. А месяца три назад получаю письмо: Горлохват. Пишет, что во имя предков своих я должен вернуться на Украину и бороться за ее свободу. Пишу ему: так вы же давно свободны, с кем бороться-то? А вчера он мне ультиматум: или ты приезжаешь и вступаешь в национальную гвардию, или мы объявляем тебя изменником Украины и приговариваем к высшей мере. – Отвези письмо в прокуратуру, пусть с ним разберутся, – посоветовал механик Курносов. – Какая прокуратура, Фомич, она со своими не может разобраться. То прокурор миллион хапнул, то следователь. Сам генеральный весь в пуху. Да и кто их допустит до Украины? – Тогда езжай, – согласился Фомич. – Женят тебя там на Юльке Тимошенке. – Ага, или той снайперше отдадут, от нее еще ни один мужик не уходил, уползали. Завгар Горлов крикнул: – Хватит болтать, путевки у всех получены? Чего стоим?
Еремин проводил совещание по подготовке к уборке урожая, когда телефон прямой линии с областным центром дал несколько строгих зуммеров. Он поднял трубку: – Григорий Павлович, здравствуйте. Миграционная служба. Распоряжением правительства в область направлена большая группа беженцев с Украины, на ваш район приходится тридцать человек. Все они на полном бюджетном обеспечении, так что у вас одна проблема: разместить. Среди них есть трудоспособные, обязательно надо обеспечить работой. Еремин вздрогнул: – Какой работой? У меня только официально две сотни безработных, а этих я куда дену? Голос в трубке стал тише и загадочней: – Григорий Павлович, шеф сказал такую фразу: если кто-то из беженцев пожалуется в Москву, что не даем работы, лучше тому руководителю не родиться. Вы же знаете находчивость нашего шефа. Он разрешил увольнять своих, чтобы устроить беженцев. Как крайний случай. Говорить про уборку не хотелось, потому глава предложил поднажать с ремонтом складов и техники, хотя – зачем хозяев учить, сами знают. И добавил: – Готовьтесь, к нам поступит большая партия беженцев с Украины. Имейте в виду, надо будет разместить и дать работу. Никто не стал продолжать разговор, потому что запросто можно попасть в число наиболее пригодных для гостей. Но разговоры по райцентру и к вечеру по всем селам пошли разные. – Люди дома побросали, из-под бомб бегут, конечно, надо пособить, – высказалась Федора Николаевна. – Дак сколько же их там, если в каждой области остаются и до самой Сибири уже добежали? – возмутился механик Курносов. Утром завгар Горлов дал команду водителю автобуса и грузового газика ехать в район к гостинице. Андрей Мазур на минутку забежал домой, взял денег, что-то в районе можно прикупить, не то, что у местных торгашей. Потому от автобуса отстал, нагонять не хотелось, рулил потихоньку и про беженцев думал. Конечно, чужая страна – дело темное, вот наши тоже бежали, когда Гитлер шел, так это фашист, враг, а у них там что? Несколько раз пытался сидеть у телеящика и щелкать кнопками, выискивая, где говорят про Украину. Везде говорят, но Андрей уже стал сомневаться, все ли у него с головой, потому что половину слов он не мог разобрать из-за сплошных криков, и из второй половины так и не понял, кто виноват. По десятку мужиков стояли в ряд, друг напротив друга, за какими-то прилавками, что ли? И каждый орал своё. Дело порой доходило до кулачков. После третьей кампании он так и уснул в кресле, под утро переполз на диван, чтобы жену не тревожить. Андрей прибыл в район не первым, несколько грузовиков стояли в ряду около чугунной литой изгороди. Ребята из соседних сел, все знакомые. Подошел завгар. Андрей спросил: – Геннадий Гаврилович, ты видел этих переселенцев? – Сходи, посмотри сам. – И верно, ребята, айда. Столько хохлов разом я ни разу не бачив, – ерничал безусый паренек. Подошли поближе. На туго затянутых сумках и чемоданах сидели пожилые и молодые женщины с детьми, в сторонке кучковались мужики. В простой одежонке, тихие, по крайней мере – молчаливые. – Мужики, – вдруг выступил безусый. – Вы хоть скажите, какой враг на вас напал, или, того хежее – свои своих погнали? Разъямачте, мы же тут, как в темном лесу, что с ящика брякнут, то и знаем. Старый хохол в вышитой крестиком рубахе, давно не стиранной, погасил окурок: – Свои, сынок, бьют и гонят. – Дак дед, надо же сопротивляться. Ты по годам-то, пожалуй, не воевал, но должен знать, как с фашистами бились всем народом. А в беженцах были только старики да дети. А у вас вон стоят парни, они что, покалечены или на голову слабоваты? Старик отвернулся: – То я не бачу, сыну. – Тогда я сам побачу, – рванул было безусый, но Андрей поймал его за плечо: – Припухни. Я подойду. Кажись, сослуживец мой, вон, в темных очках. И пошел. Шоферня насторожилась, письмо-то все помнили. Андрей подошел к кампании гостей и за плечо развернул к себе лицом одного из них. – Узнал и ты меня, Горлохват, потому что рыло воротишь. Где же твой хохляцкий патриотизм, если ты к ненавистным москалям приполз кусок хлеба просить? Горлохват отдернул плечо: – У меня семья, детей трое. А в Россию нас сам президент пригласил, не тебе решать. Что письмо тебе писал – так все писали, у кого знакомые хохлы в России есть. Под автоматом что хочешь напишешь. Мазур покачал указательным пальцем: –Ты за детей не прячься, не они тебя, а ты их должен был защитить. А ты в бега ударился. У тебя на родине война идет, при любом раскладе – двух правд не бывает, надо «калаш» в руки брать и драться за правду, ты помнишь, как нас учили? Горлохват побагровел: – Кто учил? Коммуняки? А потом бросили народы на растерзание. – Милый, дак ты же всю жизнь о свободе мечтал? Вот и хлебай ее ситичком. – Ты мне сейчас будешь за письмо мстить. Давай. Вы всегда ненавидели хохлов. Бей. Подошел Горлов, бледный, телефон в руке зажал: – Братцы, только что сын позвонил, говорит, мобильники у всех отобрали, а у него два, в туалет забежал и сообщил, что танковая колона в составе полка выступает на Украину. А эти жеребцы в беженцы определились? Вы же родину свою на растерзание оставили, как после того жить будете? Кто-то в толпе украинских мужчин гаркнул, и они дружно отошли в сторону семей. Всем руководила солидная женщина из соцзащиты, она вынула из портфеля листки со списками, сделал перекличку тех, кто занаряжен в Огневское поселение и список отдала Горлову. Остальным объявила: – Распределение заканчивается, все получили денежное пособие по 800 рублей в сутки на человека, включая детей, это на ближайшие десять дней. Всем выданы одеяла на всякий случай, хотя по месту прибытия вас обеспечат жильем и постельными принадлежностями. – Вот это нихрена! – Изумился Андрей. – Мой сослуживец, стало быть, на пять человек на декаду поимел…, так, десять на пять да на восемьсот – сорок тысяч!? А я в месяц едва выдавлю из конторы десятку. Это кто же в правительстве так решил? Свои, значит, скот, а кто с родной земли к русскому бывшему брату прибежал сала просить – им все на голубой каемочке! В гробу я видел такую справедливость, Геннадий Гаврилович, ищи шофера, я этих дармоедов не повезу. Горлов шепнул: – Уймись. Тут ФСБ, все слышат. Ты шмутки повезешь. – Не повезу! – Ну и дурак! Иди к моему уазику, успокойся. А сам пошел к беженцам: – Мужики, у кого права есть? – Что надо делать? Я шофер первого класса, вот корочки, правда, украинские. Завгар глянул: «Горлохват». Показал на машину, велел подъезжать к куче вещей. Началась погрузка.
Рано утром в кабинет директора агрофирмы зашли тридцать мужиков: механизаторы, скотники и шофера. Директор всех хорошо знал, вместе уже четверть века. Кивнул головой, мол, здравствуйте, и указал на стулья вдоль стены. Улыбнулся: давненько у него в кабинете рабочий класс не бывал. – Значит, так, Борис Петрович. Чужих людей государство обеспечивает по нормам Европы, наверно, а мы в своей стране – кто? – Начал Андрей Мазур. Директор замялся в кресле: – Вы, мужики, с утра с такими государственного уровня вопросами? Какое, говоришь, у них обеспечение? – У них суточные восемьсот рублей, а у меня жена на твоей ферме за телятами ходит за четыре тысячи. Директор покраснел: – Не ври, Семен, у нас меньше восьми никто не получает. Семен аж подскочил: – Дак это у вас в конторе и рядом с ней. Короче, пришли мы спросить, в родном государстве нам оставаться или на чужбину податься, там к беженцам как к людям, относятся, а нас за скот держат. Борис Петрович встал: – Мужики, вы зачем туда лезете? Не нами это решено, забудьте. – Я еще не закончил, Борис Петрович, – остановил его Семен. – Мы с сегодняшнего дня на работу не выходим. Или ты платишь нам по восемьсот рублей в день, или мы самоликвидируемся от работы, пусть она стоит колом. Директор осмотрел сидящих: нет, не шутят. А что значит, если они сегодня не выйдут, да завтра. Вдруг осенило: – А жены ваши одобряют такое поведение? Андрей Мазур встал: – Жены тоже не выходят, только на наших условиях. Директор бросил карандаш на стол: – Мужики, ваш протест незаконный, я с вас взыщу все убытки через суд. – Взыщи, – кивнул Мазур. – Если к обеду наши условия не примешь, к вечеру все с семьями уезжаем по родне, и оставайся рыба с озером. Скот передохнет, молоко присохнет, кормов не будет, уборку начинать не с кем. Как тебе такая картина? Директор долго молчал, он слишком хорошо знал своих мужиков, чтобы закричать или затопать ногами. Эти беженцы, точнее, поддавки, которыми играет центральная власть, чтобы вся Европа видела наш гуманизм, взбаламутят народ, и кончится это дурно. Он попросил гостей пойти на крыльцо покурить, а сам позвонил Еремину. Не успел еще и двух слов сказать, как тот заорал: – Что, у тебя тоже бунт? Твою мать, зачем мы связались? Да, а кто нас спрашивал? И пособия эти можно было как-то тихонько выдавать, да и не такие суммы. Представляешь, приходит беженка в шикарном платье, с побрякушками на шее и на руках, закупает два пакета самых лучших продуктов, а наши бабы стоят и рты пораскрыли. Короче, так: губернатор решил вернуть всех в город, там не так заметно, свой или чужой. Грузи своих гостей и вези в район, большие автобусы уже готовы. В нескольких фразах доложил мужикам, как решается вопрос. – Ладно, нехай едут. А по зарплате что решите? Просто так мы не уйдем. – Да понимаю, – махнул рукой Борис Петрович. – Обещаю: по полугодию по четыреста рублей на заработанную тысячу, причем, только производственникам, никаких контор. – А потом? – с улыбкой поинтересовался Сема. Директор встал: – Расшевелили вы меня, мужики. Мы ведь действительно о людях не думаем, только давай-давай, только производство. Создавайте профсоюз, вот Семен – гляди, какой заступник, быть ему председателем профкома. Потом коллективный договор надо заключить. Не делаем, и вы не спрашиваете. Ведь первый раз пришли за свои права постоять. Через час автобус с беженцами выехал из села. Андрею Мазуру диспетчер подала записку: «Мазур, прости, ты меня пробил. Устрою семью и вернусь на Родину бить фашистов и всю эту нечисть. Горлохват.».
⇑ Новоселы С очередного совещания в области глава района Григорий Павлович Еремин вернулся в самом скверном настроении. Губернатор очень резко его критиковал за огромный перерасход средств на ЖКХ и потребовал немедленно предложить меры по сокращению затрат. Эта критика была не только неприятна, но и неожиданна: буквально несколько дней назад губернатор с кампанией прилетал на вертолете, и глава организовал замечательную охоту. Пятнадцать человек двое суток не выпускали из большого березового колка забежавшего туда лося, а еще одна бригада выследила семью кабанов и пятью мешками гороха так ее прикормила, что свиньи выходили из урмана на звук металлических ведер. Губернатор с друзьями хорошо пострелял, загрузили «газель» обработанными и разделанными тушками, весело посидели в охотничьем домике. Губернатор, обычно избегавший спиртного, на этот раз расслабился, принял несколько рюмок водки, коньяк велел убрать, как неуместный при такой закуске. А закусь действительно была мировая: зажаренная на вертеле косуля, пара глухарей, приготовленных женами охотоведов в домашних условиях, уха из сырка и карпа, которую припивали прямо из керамических кружек, рыбу выложили на круглый поднос головами к центру, а хвосты свесились. Веселье длилось до полуночи, губернатор поднялся, все зашевелились, он успокоил, что только выйдет на воздух, и хозяину кивнул: проводи. Вышли, постояли, губернатор спросил: – Ты, кажется, в этом районе родился? Еремин живо ответил: – Да, поэтому и перевели сюда из департамента. – Помню, – кивнул губернатор и застегнул молнию на меховом охотничьем костюме. – А обратно в область не хочется? Еремин оторопел: – Да как вам сказать… – Говори прямо! – Хочется! – Вот это другое дело. Есть у меня вариант для тебя, хорошее место, хлебное. Ты же строитель? – Да, ПГС, промышленно-гражданское строительство. – Потерпи немного, переведу. Пошли. Несколько дней назад это было, а сегодня такой разнос, что коллеги подходили с сочувствием. Он с дороги позвонил заму по ЖКХ и строго наказал к утру приготовить предложения по сокращению затрат. Утром отключил телефоны, оставил только губернаторский, секретарше сказал, что занят и никого ни под каким предлогом… заместитель разложил бумаги. Оказывается, возможностей для сокращения не столь богато. Но зам по ЖКХ, парень почуткой, на другой день после охоты перемену в настроении шефа заметил и по три раза до обеда и в конце дня до отъезда по домам сидел напротив начальника и предлагал разные варианты. А когда совсем осмелел, выложил: – Григорий Павлович, я вижу, как губернатор к вам относится. Дадим сокращение затрат – сразу заметит и к себе заберет. А возможностей у нас – дай бог осилить. Еремин помялся в кресле, отсидел правую половину, переместился на левую: – Ты фантазировать-то кончай, дело говори. – Скажу. Вот вы сопротивлялись, когда губернатор предложил нам трехэтажный многоквартирник заложить, мол, кто в нем жить согласится? Помните, шеф даже разгневался, ладно, что я вас подтолкнул: «Соглашайтесь!». И вы согласились. Да, разговор этот Еремин помнил, помнил, что с трудом тогда показом танцевального девичьего коллектива шефа успокоили. Еремин через управляющую делами приказал, чтобы девчонки все тряпье с себя поскидали и только узенькие трусики под короткими юбками. Чтобы форс был, кураж! Отчаянно крутили девки свои пируэты, понимая, что вся наглядность внимательно просматривается губернатором и сопровождающими мужиками. – Молодцы, – сказал потом шеф и велел помощнику записать: выделить танцевальному коллективу полмиллиона на облачение. – Ну, а дальше-то что? – Дом-то уже на выходе, мы на комиссии заявления рассматриваем, почти половину распределили, правда, никаких ордеров. Так что дом свободен. Григорий Павлович, в него три деревни можно вселить, и еще останется. – Стоп! – Еремин поднялся и прошелся по кабинету. Ах, Синкин, глядеть не на что, а какую мыслю подбросил! Вот тебе и начальник тепла, говна и пара! Только надо выбрать деревни одного направления, чтобы закрыть и забыть, ни электричества, ни дороги, ни увеселительных заведений. В сторону от районной трассы подряд две деревни, Шамурина и Муравьева. Подошел к телефону, нажал кнопку: – Света, статистика пусть бежит бегом с данными по населению Шамуриной и Муравьевой. Быстро! Перепуганная инспектор госстатистики положила на стол две папки. Еремин велел посидеть в коридоре, вдруг какие вопросы. Раскрыл первую папку и даже руки потер: полтора десятка семей, ни детей, ни молодежи, все пенсионеры. Этих бери тепленькими и переноси на второй этаж, пусть природой с балконов любуются. Во второй папке такая же картина, только три семьи еще не пенсионеры, но работы нет, держаться не за что. Заместителю сказал: – Иди к себе и обсчитай, что мы сэкономим, если прикроем эти деревни. По всем направлениям подсчитай: энергия, дорога, медпункт, клуб. – По клубам-то у меня нет данных. Еремин взорвался, тут такое дело, а он трем собакам щей не может разлить: – Ты зам или как? Вызови культуру, главного врача, только пусть с экономистами, сами-то они ни хрена не знают. Оставшись один, он вчерне прикинул, какие средства освободятся, и тихонько похвалил себя. Мысленно окинул взором район: какая из малых деревень самая неловкая? Во, Савинка, у черта на куличках, а дорогу туда грейдируй и чисти зимой от снега, электричество за тридцать верст от центральной усадьбы подай, а зимой порывы на линии каждую неделю, клуб им три года назад модульный поставили, там же и медичка сидит. Ничего, модуль разберем, деревень еще много, вместе с медичкой перевезем. Когда вместе с культурой и больницей обсчитали экономию, Еремин окончательно решил, что это именно тот вариант, который спасает ситуацию. И люди прибраны, в благоустроенных квартирах, о которых век не мечтали, и деньги сэкономлены. Уже ночью, лежа на диване под неярким светильником, он стал осмысливать, а как все это провернуть? Едва ли крестьяне, до старости дожившие в своих домишках, захотят ехать в городские условия. Ничего, придется поработать, поуговаривать, пригрозить, что вообще оставим без дороги и света. Утром позвонил главе сельского поселения, приказал к обеду собрать все население Савинки, сказать, что глава приезжает, серьезный разговор. Народ собрался в культурном центре, как его правильно называют, старики курят нещадно прямо в зале, как в былые времена, культработница, слегка навеселе, грозится вывести из зала. Еремин прошел прямо к столу, снял теплую куртку, кинул на сцену. Культработница бросилась было прибрать – глава махнул рукой: «Не надо!». – А какой сегодня праздник? – спросил бородатый дедок, явно с улыбкой. – Выбора только что прошли, кого сказали, того и изобрали. И вдруг к нам среди дня сам районный голова. К худу ли у добру? Еремин подхватил тональность разговора и радостно кивнул: – Конечно, к добру, дорогие товарищи. Вы же сами видите, что жизнь в стране налаживается, районный цент занял третье место по строительству и благоустройству. И только вы остались у нас больной проблемой: до села тридцать километров, а до района и вовсе не добраться. Власть постоянно думает о своем народе. Вот я приехал к вам с хорошей новостью: к весне вы все станете новоселами нового красивого дома в райцентре. Квартиры полностью благоустроены, газ, вода, тепло, туалет рядом. – А в тавалет что носить? – Еремин нутром ощутил, что это тот, бородатый. – Я, к примеру, если чай пью, до ветру не хожу, незачем, а вот приготовит бабка курицу в жаровне с крупкой просяной либо с рисом, в вольном жару в русской печке – вот тут тавалет потребуется. Народишко жиденько засмеялся. Еремин спросил: – Извините, вас как звать-величать? Бородатый захохотал: – Ты когда к нам в колхоз прорабом приехал, я уже передовым комбайнером был. Ты бригады черных на ремонт ферм нанимал, по тысяче с каждой имел, а мне родина каждую осень железки вешала на пинжак. – Товарищ, вы прекратите голословные высказывания. – Еремин так смутился, что не находил слов. – Я вас за клевету могу привлечь. А старик наступал: – Привлекай. Весь колхоз знал про ваши договора, да черные же сами вас и заложили, смеялись, что за тысячу родной колхоз готовы продать. Я тоже на уборке тыщу выгонял, дак я ночей не спал, я бабы месяц не видел, а ты после расчета бригады объехал, и к Октябрьской «Жигули» пригнал. Что я не так сказал? Еремин вскочил: – Товарищи, не о том говорим. – Зачем ты нас товарищами зовешь? Товарищев всех прогнали, теперь все господа. Я вот Надцонов Иван Иванович. Вспомнил? Так вот я и спрашиваю: с каких это разносолов меня потянет в тавалет? – Не надо прибедняться, Иван Иванович, у вас с женой пенсия должно быть неплохая. – Должна бы, да флаг переменился. Хорошая пенсия, ничего не скажу, только мала больно. Я как-то попросил грамотную бабенку прикинуть, и сказала она мне, что при колхозе я получал бы сто двадцать рублей. А нынче двенадцать тысяч, если курочек покупать у наших торгашей, пару раз в месяц сыт будешь до отрыжки. Потому, дорогой товарищ или господин, ты нашу деревню не шевель, как жили, так и помирать будем. Григорий Павлович переждал шепотки и начал снова: – Вы о женщинах, женах своих подумайте: воды принести, печи топить, из огорода все лето не вылазить. А здоровья-то все меньше. – Оно, конечно, так, – подала голос пожилая женщина. – Но ведь с огорода кормишься, и картошка, и овощ всякий, у нас в саду три яблони плодоносят, всю родню снабжаем яблоками. И куда это все? Кинуть? Еремин решил давить до конца. Сельский глава протокол пишет, но отмашку ему еще не давал, потому что ничего толкового для документа никто не сказал. – Вот что я вам скажу, граждане. Затраты на содержание одного жителя вашей деревни выше, чем жителя райцентра. Почему? Потому, что вас всего сорок человек, а надо дорогу, надо свет, торговлю хоть раз в неделю, вот этот культурный комплекс с медпунктом. – Комплекс хоть сейчас забери, вместе с медичкой. Все равно у нее акромя таблеток от кашля и от поноса нет ничего. А пляски мы и дома можем устроить. Еремин понял, что эту встречу он проиграл вчистую. Надо готовить квартиры и решать все радикально, круто. Доигрались в демократию, главе района в глаза про взятки двадцатилетней давности вспомнили. Да и не было никаких взяток, одернул сам себя Григорий Павлович.
Слух о переселении деревень в райцентр быстро облетел район. В Шамурину Еремин поехал ближе к вечеру. Жиденький табунок из коров, бычков, телят и овец лениво заходил в деревню. Одна улица, домов, правда, много, но больше заколоченных или разграбленных. Взял с собой главу поселения Рябова Михаила Петровича, он не тридцать ли лет возглавляет тут власть. Мужик прямой, тертый. Сразу сказал Еремину, что не удастся уговорить, шамуринцы живут дружно, еще при совхозе все воровали зерно от комбайнов, и никто никого не выдал. Приедет следователь, походит-походит – никто ничего не видел. А потом по пять свиней сдавали тому же совхозу. Хорошо жилось, сейчас попробуй мешок отходов нагреби – срок, нынешней весной осудили человека, вся деревня ездила на суд, а судья выходит и преподносит: шесть месяцев заключения. Ладно, в области отменили, а то бы там и пропал, хворый человек. – Так ты мне помоги их уговорить, – предложил Еремин. – Людей знаешь, они к тебе со всем уважением. А? – Потому и не буду, Григорий Павлович, что от народа уважение имею. А начну ересь нести – скажут, что и Рябов скурвился, против народа пошел. Еремин его одернул: – Ты за базаром-то следи, как в одном месте говорят. Значит, ты за народ, а я против? Я, который пробил для них благоустроенное жилье, создаю великолепные бытовые условия – я враг. А ты оставляешь их в условиях царского режима – ты заступник. Рябов засмеялся: – Григорий Павлович, вы бы побывали в нашем музее, пока его окончательно не разграбили, и посмотрели, какие хоромы стояли в наших деревнях. Ведь люди жили в достатке, потому что старики место для жительства выбирали с умом, не как сейчас, ткнули пальцем: здесь строй! Вот в райцентре заложили новые улицы, люди строят дома, а того не думают, что зимой их снегом закладет по самые крыши, потому что роза ветров ничем не прикрыта, а летом им воды не хватит, чтобы хоть что-то на огороде вырастить. Уклон от начала до конца улицы не меньше пятнадцати градусов, вся грунтовая вода уйдет. – Загибаешь ты, Михаил Петрович. – Ничего не загибаю. А вы не обратили внимания на огромный пустырь между трассой и рыбозаводом? Это же пахотные земли, там совхоз картошку сажал и чередовал с кукурузой. Прекрасная земля, пять улиц по десять домов с обеих сторон – сто семей жили бы и радовались. Еремин поморщился: был он на этом участке, только вот по какому случаю? А, место для свинарника выбирали, два чеченца приехали с большими деньгами, крайно надо свинарник построить и молодую свинину поставлять в рестораны города. Вот им и отвели. – Земля не пропадет, – сказал он беззаботно. – Свинарник там чеченцы строят. – Слышал. И народ молчит. Через год свиньи задушат крайние улицы поселка своей вонью. Еремин возмутился: – Ну, знаешь, на тебя не угодишь. И все мы делаем неправильно. Вот вы, коммунисты, всегда были правы. Рябов пожал плечами: – Тоже не всегда, но откровенных глупостей не делали. Еремин насторожился: – Это ты сейчас о чем? Ты мне про выселение двух своих деревень скажи. Рябов кивнул: – Скажу. Добровольно люди не поедут. Вот скотина прошла, дома поросенок. Куры, утки на озере. Опять же рыба. Пойдем пешком по улице – в каждой ограде висят на проволоке распластанные караси. Вялят, сушат на зиму. Вон в том колке у них грузди, они его чуть ли не охраняют, и от скота, и от гостей, пытались райцентровские заехать, они их вилами выгнали, пока одни спорили, другие колеса у машин поспускали. Еремин как бы между прочим уточнил: – Они что, на людей с вилами ходили? – Так они и сегодня, я думаю, прихватят, – и Рябов громко засмеялся. Собрались в центре деревни, на полянке, где когда-то клуб был. Начал Рябов: – Приехал глава района предложить вам бросить свою деревню и переехать в район в благоустроенные квартиры. Кто согласен – можете записаться и получать ордер. Эта женщина стояла, опершись на толстую палку, видно, изробленная спина не выдерживала. Она стала отвечать: – Григорий Павлович меня, конечно, не помнит, а в комсомоле на областные конференции ездили вместе, помнишь, секретарь райкома? Еремин тужился вспомнить и не мог, не видел он в высокой, сгорбленной и худой старухе комсомольской активистки. – Ладно, оставим воспоминания. Я догадываюсь, почему мы вам тут мешаем, дорого обходится обслуживание деревни. Да, уже и людей деньгами измеряют. Так вот, господин Еремин, мы из деревни не уедем. Это наше общее решение. Еремин старался сдерживать себя, хотя чего дипломатию разводить, открытым текстом сказать, что электролинию отрезаем, дорогу закрываем, принимаем решение о ликвидации населенного пункта. – Переедите осенью, когда все приберете. Можете дома оставить, на лето приезжать, это ваше дело. Но Шамурина осенью будет закрыта. Это называется оптимизацией бюджетных затрат на ЖКХ. И больше никаких вопросов.
Осенью тридцатишестиквартирный дом на окраине райцентра гудел, как улей. Молодые парни ловко сдергивали с грузовиков комоды, старые диваны, фанерные шкафы и несли по этажам. Новоселы, опустив исплаканные глаза, неумело взбирались на ступеньки и исчезали в провалах гулких подъездов. Уже через неделю на теплых пока балконах начались переклички: – Иван Семенович, вы на каком этаже? – Не знаю, я не могу выйти на улицу. – Кума Дарья, ты обещалась ко мне прийти. – Да я ходила, а забыла, какие цифры. Кого не спрошу – не знают. – Эй, кто слышит, передайте муравьевским: Василий Васильевич, представился сегодняшней ночью, царство ему небесное! А еще через месяц Григорий Павлович Еремин получил новое назначение в областной администрации и настоятельно рекомендовал главой района бывшего своего зама Синкина. |
||
