Вахтовики
Камень
Ограбление
Беженцы
Бухгалтер

⇑Вахтовики

Старики говорят, что такой год выпадает раз в двадцать лет. Весь апрель сыпал сплошной мелкий дождь, в мае, когда день и ночь надо работать, на поля не зайти. А у фермеров техника еще советского производства, новые технологии они только видели в крупных агрофирмах, когда иностранный комплекс за один проход срежет сорняки, взрыхлит землю, воздухом загонит в нее семена, прикатает. А наши по старинке, сначала одно, потом другое, и все одним трактором. Ближе к концу мая кое-как запихнули пшеницу, а серые культуры сеяли до дня независимости. А потом солнце встало над крестьянскими делянками и жгло их, изгоняя влагу. На полюшках раннего сева всходы удачно выскочили, а на поздних прижгло, смотреть больно на хилые с желтизной былинки.

Все лето ходили и ездили по полевым дорожкам, с надеждой глядя на редкую, но ровную зелень, поднявшуюся под горячим солнцем. Потом, когда выметался колос, облегченно вздохнули: колос достойный. Считали завязи зерен и прикидывали: если все будет нормально, урожай порадует, спасет от банкротства. Только старые хлеборобы сбивали настроение:

– Ребята, защурьтесь и не ворожите на кромке поля, грех это. В Сибири живем, а тут дважды два не всегда четыре.

– Как это понимать?

– А так. Иногда выскочит пять, а чаще – три.

Предвидели, что уборка будет поздней, неверующие Бога просили, чтобы сухую осень послал. А в средине августа два ливня разбудили лежащие в сухой земле зерна, и началось страшное для хлебороба: пошел в рост подгон. Желтые созревшие поля словно надели зеленые юбочки, вроде и молотить надо, а зелень не даст, забьет молотильный барабан, своей влагой смочит и доброе зерно. Кто-то успел, а несколько крестьян не сумели до осенних дождей управиться, пропал хлеб. Когда подстыло, пробовали по черепку молотить, ничего не получилось, только комбайны порвали да сами намучились.

К концу года семь человек сдали все документы на закрытие своих хозяйств, что-то продали, раздали по долгам, остались еще беднее, чем начинали. Собрались перед Новым годом, ребят, которые у них работали, пригласили, нажарили шашлыков, водки принесли. Но не  пьется и не естся. Вопрос один: как дальше жить? В селе работы нет. Уже съездили к соседям, там мужики только с вахты вернулись, гуляют. Спрашивают:

– Ребята, работу можно найти?

– О, работы – сколько хочешь, и заработок. Вот мы месяц будем гулять, потому что отработали и расчет получили.

– Но деньги-то хоть платят?

– Нормальные деньги, вы тут таких сроду не видели.

Сели в легковушку ходоки, переглянулись:

– Не верю я им, чтобы нам очки втереть, несут несуразицу, – сказал Миша Соловьев.

– Да как сказать… Ведь ездят же они!

– И мы поедем, только не все сразу.

Так и сделали. Собрали самого серьезного и въедливого, Дениса Стрепалева, по деревенскому прозвищу Хват, потому что и на работе был в лучших, и не любил болтунов и пьяниц. Наказ был дан такой: найти организацию, где бы их приняли всех, а всех – дюжина. Если не в одной шараге, то хоть в одном городе. Переписали специальности, стаж и классность каждого, долго выбирали место, и решили штурмовать Север с севера, с Надыма. Улетел Хват, мужики места найти не могут. Сразу куча вопросов: у каждого хозяйство большое, бабы с ребятишками все жилы вытянут, опять же сейчас отказаться от всего – а как оно с Севером будет, еще вилами по воде писано. 

Вернулся Денис в добром здравии и в хорошем настроении. Вечером собрались у него в доме, выложил он на стол бумаги:

– Вот билеты и отчет по расходам, все чин чинарем.

Мужики в голос:

– Ты о деле говори!

– О деле. Удачно я приехал, в «Газпроме» создают новую шарагу, готовы всех принять. Но, мужики, сказали, что у них своя медкомиссия, отбор суровый, как в космонавты. И явиться надо к первому числу.

– А техника там какая?

– А жить где?

– Вахта месяц или как?

– Про зарплату что обещают?

Хват нахмурился:

– Обо всем по порядку. Техника вся не наша, что автомобили, что трактора. Хорошо, что сумели все категории открыть в правах, а так – только на дежурный уазик, а там зарплата слезная. Для жилья у них вагоны стоят, я напросился в гости к курганским мужикам, тоже из деревень, говорят, не нарадуемся. Тепло от электрокотла, плита, кровати как в армии, в два этажа, туалет, душ.

Душ и туалет всех ошарашили: вот это жизнь!

– Ты про работу, про работу.

– Работа разная, – важно ответил Хват. – Трубы возят, технику разную. Сказали, месяц будет стажировка, потому что техника вся на нерусском языке. Я в трактор сел, там доска приборов, как в самолете, и лампочки в два ряда. Сразу не уедешь.

– А зарплата, зарплата?

Денис кашлянул:

– Первое время губу не раскатывайте, а потом легче будет, у них начисляют полярку.

– А это что такое?

Хват пожал плечами:

– Честно сказать, мужики, и сам не знаю. В конторе при разговоре не уточнил, а потом мужиков спросил, они смеются: «С белой медведицей переспишь, добавка будет к зарплате».

– Ну, это они озоруют, – успокоил Филипп Решеткин.

– Хват, а если без шуток – бабы там есть? Если месяц жить…

Хват ответил сдержанно:

– Бабы только по партийным билетам. – Потом взорвался: – Ты туда робить собрался или размножаться? Какие тебе бабы? Конечно, есть, если город, но мужики опытные успокоили меня на этот счет: работа такая, что баба только во сне может присниться, тем и довольствуйся.

Все дружно захохотали.

Как только Денису позвонили из конторы и сказали, что к первому числу всем двенадцати явиться, он кому позвонил, до кого добежал. Решили ехать поездом, самолетом дороговато и страшновато: опять вон один упал. Дурь, конечно, но пришлось на трех машинах ехать до станции, чтобы купить билеты – только по паспортам. Договорились с крутым пареньком, он на «Газели» до города возит, согласился забрать всех вместе с вещами и доставить к поезду.

Вечером, как положено, банька, родственнички собрались, но никто из вахтовиков пить не стал, потому что Хват, ставший старшим, строго предупредил: «Наутро запах будет – дома останешься». Когда ребятишки уснули, жены всплакнули на груди, смочив пахнущие утюгом рубашки. Наказы: «Ты только там не вздумай загулять, выпрут сразу. И насчет баб… Привезешь мне какую-нибудь неизвестную северную болезнь. Деньги не трать, только на еду, а на продуктах не экономь, не для того работаем». Мужья тоже не бессловесны: «Месяц крепись, не вздумай кому подморгнуть. И кампаний избегай, в них все грехи творятся».

Трудно было мужикам на новом месте, хорошо, что главный механик тоже из деревни, по-человечески относился. Сразу выписал теплую спецовку, хотя ему намекали: дело к теплу, колхозники о спецовке понятия не имеют. Отшил и велел выдать. Дня через три техники перестали бояться, японский трактор заводили, как свой «Беларусь». Шофера не могли нарадоваться на машины: «Вольво», МАНы, «Тайоты». Две недели отработали стажерами, а с понедельника самостоятельно. К ночи возвращались в вагончик, едва перекусив, валились в постель.

– Васяня, ты все про баб озабочен был, так я договорился с поварихой.

– Отвянь, я сплю.

– Ну как же? Я ей обещал тебя прислать. Я бы, Васяня, сам сходил, но мне ее не обнять, а тебе бы в самый раз.

Посмеялись, а Вася уже храпел.

В тот же вечер жена Васи Фрося Кафтайкина, напарившись в бане, выпила с устатку рюмку самогонки и позвонила соседке Клаве Решеткиной:

– Сидишь, горюешь? Приходи ко мне, все веселей будет.

Клава прибежала, едва накинув шубейку.

– Да ты после бани? Не выстыла, поди, я бы тоже обмылась, семена сегодня у этого барина ворошили, пыль столбом.

Когда Клава вернулась из бани, за столом сидели пять подружек, вместе в школу ходили до восьмого класса, вместе на ферму пошли, в один год замуж выскочили, потому что с десяток парней из армии вернулись, и пятеро сразу их подхватили. Миловались не долго, разом свадьбы сыграли, дома рядом поставили, на одном месяце родили первенцев. И вот сидят, грустят.

– Девчонки, правда, плохо без мужиков. Другой раз так и прибила бы, когда пьяный придет, а протрезвится, прижмет к груди, аж в пояснице хрустнет, и злобы нет, и обиды.

– Давайте выпьем за них, чтобы хорошо работалось и скорей возвращались.

Хорошо посидели бабоньки, а на другой вечер звонит Вася Кафтайкин:

– Фрося, слушай внимательно и всем женщинам передай: оставляют нас еще на месяц, производственная необходимость.

Фрося аж вспыхнула вся:

– И ты согласился? Вася, я истосковалася по тебе.

– Ну, давай, я все брошу и приеду твою тоску разгонять. А потом – седьмой хрен без соли доедать. Тебе, Фрося, не двадцать пять, что удержу нет. Все, заканчиваю, передай женщинам, будем еще месяц робить.

Сообщение о задержке вахтовиков быстро облетело деревню. Жене Хвата, учительнице начальных классов, продавщица, набрав пригоршню сдачи, посочувствовала:

– Зря вы мужиков отправили. Они там, небось, погуливают после смены, а вы тут – вдовы при живых мужьях. В холодную-то постель тоскливо ложиться, скажу по секрету: мужик один к вам шибко присматриватся, грозился ночью постучаться.

Анна Антоновна улыбнулась:

– Напрасно вы тоску нагоняете, а тот мужик пусть приходит, я калитку не буду закрывать, а волкодава, с которым Денис на охоту ходил, в ограду выпущу. Так ему и передайте, чтобы потом обид не было.

А пятеро подруг стали собираться не только после баньки, но и среди недели, выпивали, песни пели, мужей вспоминали. Кто-то из знакомых позвонил Хвату:

– Денис, не знаю, как сказать, но несколько жен твоих мужиков в пьянку ударились, а это дело опасное, женский алкоголизм…

– Говори конкретно, кто?

Знакомый назвал фамилии. Долгий вечер думал Денис, надо ли говорить мужикам, ведь сорвутся, все испортят, второй раз уже не примут. И до смены еще две недели. Выбрал время, позвонил жене, попросил ее поговорить с этими женщинами, сказать им, что мужья скоро вернутся, а они вот в таком виде. Анна Антоновна пообещала:

– Я попробую, родной, только не знаю, что получится. Приезжай скорее, а то я уж сны всякие вижу, не по телефону, потом расскажу, да ты, поди, и сам догадался. Мы же с тобой за двадцать пять лет ни разу не расставались.

– А когда ты рожала?

– Ну, это совсем другое. Я поговорю с этими женщинами.

Долго раздумывать ей не пришлось, товарки решили и ее пригласить. Фрося Кафтайкина позвонила:

– Анна Антоновна, приходи сегодня ко мне, соберемся, погорюем, тоску разгоним.

Она пришла к самому началу застолья, села с краюшка, оглядела женщин, с которыми вместе провожала своего Дениса, тогда все плакали и целовали мужей без стеснения. Сегодня они стали какими-то расхристанными, несколько раз услышала грязное ругательство, на столе стояли стаканы, графин с самогоном, огурцы соленые и мороженое соленое сало.

– Женщины, как вы без мужей? Хозяйство держите? У всех дети уже большие, помогают.

– Да пропади оно пропадом, хозяйство это! – возмутилась Дина Соловьева. – Живешь день вроде еще как-никак, а придешь домой – выть охота. И не вдова, и не бросовка, и не верная жена. Вот и пьем с тоски, а то, гляди, будем ходовых мужиков загаркивать.

– Женщины, а вы подумали, им там каково? Морозы под сорок, железо лопается, а им надо работать. К выпивке вы быстро привыкните, а они вернутся через две недели. Что вы им скажете? Что тосковали? А ведь у нас деревня, все про каждого всё знают. И про меня тоже, уже ухажера предлагали.

– И что с того? – удивилась Фрося Кафтайкина. – Приедут, так мы выпивать не будем.

– Дай-то бог! – Анна Антоновна встала. – Спасибо, женщины, за приглашение, пойду, у меня еще тетрадки не проверены. И мой вам совет: прекращайте. Денис мне сказал, что ему позвонил один мужчина, рассказал про ваши застолья, но он мне пообещал, что мужьям вашим не скажет, пусть сами разбираются. – И ушла.

Бабы зашумели:

– Это какая скотина могла такое сообщить? Ну, посидели, попели. Бабы, как хотите, а я пошла домой, напугала меня учителка, точно, быстро можно прикипеть, я уж чувствую, что жду вечера. Все, больше меня не шевелите. – Оделась и вышла.

– Ну, блин, расстроили всю кампанию, – сокрушалась Фрося. – Так разливать или завязали? Нет, по стакану надо, а то мне не уснуть.

Выпили по стакану и разошлись. Анна Антоновна видела, что за последние дни женщины посвежели, стали улыбаться при встрече.

Как и обещали, вся команда вахтовиков явилась вовремя и в полном составе. В каждой семье устроили вечер с родственниками, и пятеро мужиков заметили, с каким наслаждением пьют самогон их жены, еще два месяца назад брезгливо выпивавшие только одну рюмку. На другой день Вася Кафтайкин пришел к Денису:

– Что-то не так, шеф. Вчера моя Фрося упилась в доску, сроду с ней такого не было.

Денис сдержанно ответил:

– Может, на радостях?

– Она несколько раз самогонку гнала, сын сказал.

– И что с того? Тебя ждала.

– Нету той самогонки, вчера выставила трехлитровую банку, и все.

Денис был явно смущен этими вопросами:

– Ну, посмотри, месяц будешь дома, заметишь.

На вахту пятеро мужиков ехали с неохотой, все они несколько раз ловили жен на свежем запахе спиртного. Кто-то уговаривал, кто-то бил, но ехать надо. Деньги оставили старшим детям, родственникам наказали, чтобы проследили.

Вторую вахту отстояли нормально, а на третью двое уже не поехали, дело до развода. Оставшийся дома Вася Кафтайкин позвонил Денису:

– Хват, не знаю, как сказать, у Фили Решеткина Зинку с пьянки парализовало.

Филя уехал. Зинаиду схоронили, Кафтакин и Зматраков своих жен выгнали, сложили манатки в машину и их полупьяных высадили около ограды тестя с тещей.

Вечером перед отъездом Денис сказал своей жене:

– Аня, вахта – это выход из положения, но только для крепких семей. И у нас там один подженился на городской, а дома семья.

– Ты меня предупредить хочешь? Не надо, родной, я тебя буду ждать с любой вахты и столько, сколько надо. Вспомни, Денис, родителей наших. По четыре года воевали мужья, а жены работали, детей растили, не спились, не скурвились, извини за выражение.

Девять человек прижились на вахте, а месяц дома вкалывали во дворе, ремонтируя и подстраивая. Отправили учиться детей, хоть и за плату, но было чем платить. Летом косили сено, потому что без коровы дом сирота. А почти все мужики, хоть и стеснялись, но любили парное молоко.

⇑Камень

Деревня Луговая поднялась на высокий бугор, разметала улицы от цента вниз по некрутым склонам. На бугре еще в царские времена поставили церковь. Лес возили от северных татар, чистили и сушили, кололи на плахи. Тут же избрали старосту церковного, вносили деньгами, и зерном, и мясом, и маслом коровьим. Староста нашел в городе человека, который по божеским ценам все закупал, да еще от себя вносил. Провозили как-то больших чинов человека в сторону Омска, да тележка сломалась, едва дотянули до кузницы. Кузнец, видать, толковый был, погнутую ось выпрямил, да еще увидел в нескольких местах слабину, а до ближайшей станции верст тридцать. Позвал кучера, показал, тот дело понимает, докладывает адъютанту, тот чину. Решили ремонтировать, чтоб аказии какой по пути не случилось. Чин тем временем деревню обходил, узкими переулками с улицы на улицу, пока не сообразил, как она устроена. Наверх поднялся, штабеля соснового материала увидел и спросил старца:

– Скажи, отец, что вознамерились строить и кто?

Старик встал, вязаную шапку снял и поклонился:

– То, батюшка, обчество вознамерилось церковь поставить во имя святого Лаврентия.

Гость вздрогнул:

– Лаврентия, говоришь? Эко чудо, да это же имя мое от крещения, только зовут меня Лавр. Скажи, а эти бревна в стороне?

– То, сударь, особое дерево, оно на окладники да на матицы пойдет, на нем и колокола крепить станем. Зовутся у таежных людей кедр да листвянка, столь крепки, что ни один топор об них сломали.

– Очень, очень радостно мне все это. А кто же старший?

– Да тут он, тут. Артамон, ходь сюда, проезжий господин видеть тебя желают.

Подошел тот, кого назвали Артамоном, мужик в годах, но крепкий, борода подстрижена, а голова лысая. Тоже картуз снял, поклонился.

– Ты церковный староста?

– Точно так, господин.

– А средства где берете?

– Сбором. В город ездим, на ярманках и базарах просим подать на храм.

– Хватает средств для строительства?

Артамон улыбнулся:

– Где же хватит, господин хороший, нынче была бригада строителей, есть у них благословение от Владыки, что могут строить. Но цена больно кусается.

– Сколько запросили?

Артамон достал из кармана листок:

– Тут все работы переписаны, а в оконцовке цена.

Гость бумагу внимательно изучил и глаза поднял на Артамона:

– Дорого, говоришь? Не думаю. Если они кресты поставят да колокола укрепят – не будет дорого. Я дам тебе такие деньги, только не деньгами, а особой бумагой, ты с нею поедешь в город, найдешь банк, предъявишь, а я записку приложу, и получишь эту сумму наличными.

Артамон опять улыбнулся:

– Что ты говоришь, господин хороший, кто же мне, мужику, в банке такие деньжищи даст?

Гость всплеснул руками:

– Экая незадача? Тогда так: запрягай легонькие дрожки, да бери с собой пару надежных мужиков с ружьями, и следом за мной до города. Сам получу деньги.

А бригада, ожидающая решения, общества, цену чуть сбросила, так что сговорились и по рукам. Пока колокола да кресты с Урала везли, мастера церковушку срубили, наличниками украсили, козырьки над дверями навесили, домик для священника недалечко поставили. Кресты поднимали с молитвой, установили, ввинтили в торец толстого кедра. А колокола вздымали всем селом, трое знатких наверху крепили, потом молебен отслужили и ударили в колокола. Пали люди на колени, и головы никто не поднял, пока гудело все небо. А как расходиться стали, бабочка одна оглянулась и ахнула:

– Господи, как невеста стоит наша церковь! 

Эту историю рассказывал дедушка Антон своему младшему внуку Антошке.

– Не верю я тебе, дед, что деревня наша такая большая да красивая была. И церковь – где она? Дома, говоришь, строили – один другого краше. Нету. Одна улица, ты да бабка Апроша, все и жители.

Антошка уже большой, в шестой класс ходит. Уехали в город, как колхоз стал разваливаться, устроились, благо дед Антон сына своего Кирилла держал сурово, всякому ремеслу обучал, какое сам ведал. Вот он и основал мастерскую сначала в избушке при доме, потом купил отдельный. Все ремонтирует, что в хозяйстве у каждого. Неплохо живет. Он крайний, другие-то раньше уехали, отправляли вроде на учебу, а оказалось, что насовсем. Кто инженер, кто в армии служит, та бухгалтер, а другая врач. Антошка рядом, каждое лето приезжает деду помочь дрова прибрать, подремонтировать что.

– Бросай все, поедешь к нам, я тебе свою комнату отдам, Нинка все равно за Славку замуж выйдет, я слышу, как они за стенкой вошкаются. Добром это не кончится, так батя говорит. А выйдет – я в ее комнату, а ты в мою.

Старый Антон качает головой:

– Нет, сынок, я тут родился, тут и помру. Это родина моя.

Антошка смеется:

– Дедушка, родина у нас на всей планете, вот нащ большой общий дом. Окончу школу, университет, поеду за границу работать. И тоже будет родина.

– Врешь ты все. Родина – где родился и крестился, где могилы отца и матери твоей.

– Ладно, дед, я не крещеный. А ты за границей был?

– Бывал.

– Ты поездом ехал или самолетом?

– Нет, пешком.

– Ты что, как Федор Конюхов?

– Нет, как Георгий Константинович. Правда, он на машине, а мы передом, пехом.

– А-а-а… – разочарованно протянул Антошка

Через неделю приехал сын Кирилл,  мальчика забрать домой, осторожно намекнул отцу, что пора бы к нему перебраться, хватит бабку Апрошу караулить. Дед отказался, но еще раз напомнил:

– Киря, ты меня будешь хоронить, никаких кустюмов с галстуком, не смешите народ, а то вон Архипа привезли из города, в гробу лежит, как на свадьбу собрался, а гроб лакированный, как комод. Тьфу! Да накрашенный, у Архипа всю жизнь правая щека была с родимым пятном, его так и дразнили, «Пятнаный», а тут как артист. Не вздумай. Под сараем у меня семь тесин, еще в совхозе брал, сколотишь гроб, сам, крест деревянный, тоже бруски заготовлены. Все снаряжение в сундуке, под бельишком. В нашем углу могилку матери своей найдешь. Смотри, не прикопай к чужой бабе, будем там разбираться. – Дед Антон тихо засмеялся.

– Киря, ты мне на телефоне хоть гвоздиком пометь кнопку, чтобы тебя вызвать. Смешаюсь я опять.

Кирилл проверил: его номер на вызове, осталось кнопку нажать. Напротив провел черточку. Вынул аккумулятор и поставил привезенный, заряженный, вынес матрас с одеялом и подушкой, пусть на свежем воздухе проветрятся. Даже удивился, что старый впервые заговорил о смерти. Чувствует, что ли? Пошел к избе Апроши, ногами смял высокую траву в воротцах, где-то ёкнуло: жива ли? В дверях окликнул:

– Бабушка Апросинья, ты дома?

– Нет, – скрипучий старческий голос. – В гостях. Домой только собираюсь. Кто крещеный? Заходи, взять у меня нечего, разве что воды попьешь.

– Ты совсем не встаешь? Смотрю, в ограде трава поднялась.

– Третий день не встаю. А ты чей?

– Киря, к отцу приехал, попроведать. Да сына заберу, путевку ему дали в лагерь какой-то.

Бабулька приподнялась на локте:

– Кирюша, ты бы моим сопчил, что при смерти я, чтоб зарыли. А лучше в сельсовет заехай, скажи, мои-то не соизволят.

– Ладно, бабуля, я пошел. Если что надо, скажи. Хлеб есть? Давай я тебе супу от отца принесу тарелку.

– Ни к чему, сынок, иди, только выполни, а то крысы лицо объедят за одну ночь, они и так по мне бегают.

В жутком настроении вышел от бабки Кирилл, подошел к машине, набрал номер бабкиной дочери Федоры:

– Я тебе из деревни звоню. Вы чо мать-то совсем бросили? Лежит, не встает. Забирать ее надо.

– Куда, Киря? – Федора заплакала. – Я сама с семьей в пансионате осталась, робили на этом гребаном ЖБИ, все ждали квартиру, а перед самым носом ЖБИ прикрыли. Вот и кукуем. У меня два отгула есть, приеду в четверг, скажи ей.

– Да кому говорить, она едва пикат.

– Ладно. Приеду.

В полуразвалившейся баньке согрел воды, повел отца мыться.

– Вот проянился, предлагал тебе новую баню срубить, что зимой будешь делать?

– Э-э-э, Киря, до зимы еще дожить надо. Ты мне спину потри хорошенько, мне на ней долго лежать придется.

Сын насторожился:

– Это ты в каком смысле?

– В прямом. В гроб же на брюхо не ложат.

– Ну, блин, шутки у тебя.

Старый Антон задребезжал жиденьким смехом.

Дома одел на старика свежее белье, легкие штаны и рубаху. Постельное все выхлопал и застелил.

– Все, батя, можешь занимать плацкарт. Но к зиме строго ко мне, я к тебе по бездорожью не набегаюсь.

В четверг на верстаке Кирилла зазвонил телефон, он схватил трубку:

– Слышу, батя!

– Все, сынок, приезжай хоронить.

– Тебе плохо, отец?

Телефон молчал, старик даже не выключил его.

Сразу позвонил всем братьям и сестрам, сказал, чтобы были готовы, а сам вместе с женой в деревню. В избу вошел осторожно, отец лежал на спине, держа в руке телефон. Кирилл подошел ближе и заплакал, провел рукой по лицу, закрывая погасшие глаза. Жену отправил нагреть воды в бане, раздел отца, прикрыл простыней. Освободил от всякого барахла кухонную широкую лавку, устойчиво установил посреди комнаты. На ней и обмыл тело, насухо вытер, достал из сундука сверток, о котором говорил отец. Открыл коробку: пачка денег, это пенсию складывал, колхозные значки передовика, орден Трудового Красного Знамени, а внизу орден Славы и две «Красных Звезды». Отложил в сторону, стал одевать кальсоны, потом позвал жену, вместе одели рубаху и брюки. Остался крестик на веревочке, жена предложила одеть на шею, сын отказался:

– Если бы надо, он бы его носил.

К субботнему утру собрались все братья и сестры. Обнимались, плакали, некоторые друг друга по двадцать лет не видели, а вот позвала смерть единственного объединяющего всех. Могилу рыли сами, гроб делали вместе все мужики под руководством Кирилла. Полковник Иван предложил выложить ордена. Нашли маленькую подушку, кусок красного сатина, положили у изголовья. К обеду понесли на кладбище, женщины вычистили весь угол, где с основания деревни хоронили Пальяновых, поставили гроб на две табуретки, помолчали. Потом поочередно наклонялись к скрещенным на груди отца рукам, что-то шептали. На выходе с кладбища встретили процессию бабушки Апроши, несколько мужчин вернулись помочь.

Сидя за поминальным столом, вспоминали детство, большую деревню, много молодежи. И вот за двадцать лет деревни не стало.

Подняв рюмку с водкой, полковник встал:

– Братья и сестры мои, зятья и снохи, мы сегодня похоронили последних жителей нашего села. Мы похоронили деревню. Денег на памятник отцу мы оставим. А вот как быть с памятником деревне?

– Ей какой-то поэт просил на Красной площади памятник поставить, – шепнула его жена.

– Не надо на Красной. И площадь эта, и то, что за стеной – это они угробили наши деревни. Мы сами сделаем памятник. Есть у меня в полку мастеровые ребята, привезем кусок мрамора из карьера, договорюсь. И они напишут: «Здесь была деревня Луговая. От виноватых земляков».

Главе района доложила секретарша, что на прием просится полковник.

– Не наш? Да у нас и полковников нет. Военный? Пусть входит.

И сам поневоле поднялся навстречу высокому и статному офицеру. Поздоровались, познакомились.

– Вопрос вот в чем, Григорий Павлович, – начал полковник. – Я родился и вырос в деревне Луговая, мой отец был ее последним жителем. Вы отключили энергию, перестали поддерживать дорогу, то есть, вы похоронили ее еще живую. Нет, я не за тем пришел, чтобы предъявлять претензии. Конечно, за такую сельскую политику рано или поздно придется отвечать. Мне нужно официальное разрешение на установку на месте моей деревни памятного камня.

– Не понял! – Еремин стал серьезным. – И что это за камень?

– Обыкновенная плита мрамора, на которой поминальная надпись. И все.

– Я понял. А написано что?

– «Здесь была деревня Луговая. От виноватых земляков». Как видите, никакой политики.

– Хорошо, с вами поедет архитектор, надо же выбрать место.

– И пусть он прихватит бумажку, что установка камня согласована с властями.

Они сухо попрощались.

Дня через два Еремин вдруг вспомнил о камне и подумал: если этот дурной пример подхватят выходцы из других закрытых деревень? Они же весь район уральским мрамором украсят!

Он снял трубку и набрал номер редакции:

– Елена? Если принесут заметку про памятный камень на месте деревни Луговой – не печатай.

– Поздно, Григорий Павлович, фотография и статья уже в номере.

Еремин с остервенением бросил трубку.

⇑Ограбление

Странное дело: сменилась власть, распустили колхоз, и жизнь в селе изменилась. Раньше все вместе работали, по праздникам собирались кампаниями, выпивали, песни пели, даже иногда, как в старые годы, «по улицам ходили». Вся кампания с гармонистом во главе идет во всю ширину улицы, впереди три-четыре ряженых и крашеных, пляшут, матерщинные частушки поют. Весело!

Бывало, и драки случались, если кампания на кампанию нашла, встретились. Посреди круга под две гармошки пляс идет, но найдет же какой-то ухарь себе супротивника, вспомнит кто-то, как его обидели года два назад. До сегодняшнего дня жил, не вспоминал, совсем забыл, а по пьянке да на фоне всеобщего веселья вдруг обида всплыла. Подошел к жертве и, ни слова не говоря – хрясь по лицу. Кровища, как из барана, тут же и заступники находятся, иными словами, с великим трудом разведут кампании более трезвые мужики.

Теперь этого нет. Соседи здороваются, но в гости не ходят, родственники позабыли дни рождения друг дружки, только на похоронах и встречаются. Скучно стали жить, уныло. Если встретились лоб в лоб бывшие друзья-товарищи, то разговор либо о болезнях, а если кто здоровее, то про политику. И в хвост и в гриву отчистят все руководство, да не свое местное, а сам верх, особенно не любят депутатов. Если бы в зале, где они заседают, каждый день подобные записи разговоров прокручивать, половина депутатов сняла бы с себя все вместе с полномочиями, потому что после такого рейтинга на виду оставаться нельзя.

Правда, выпадают счастливые мгновения. Утром стало известно, что торгаш Мишка Швырок обновил свой новенький иностранного происхождения автомобиль, который купил, нещадно обирая своих односельчан. Цены у него в магазинах такие, каких, поди, и в Москве нет. И ведь берут люди, продавцов несчастных ругают, но платят. А куда денешься? За каждой мелочью в район не наездишься. И вот, наконец, удача: вечером на узкой дорожке нетрезвый Мишка Швырок въехал в стоящий на обочине грузовик. Понятно, всю харю иностранную расквасил, теперь ремонтов на поллимона. Швырком его зовут не потому, что мал ростом, ростом он вполне, а вот детскую привычку швыркать носом так и не бросил. Если он в магазине, морготливые женщины товар не берут, уходят. Пообсуждали, порадовались: Бог наказал за жадность.

Еще был случай. На рынке начала торговать всяким барахлом Люба Зекина по кличке ЗК. Года не проработала, начались какие-то разговоры, якобы Люба набрала у денежных людей под проценты, «в рост», солидные деньги, время подошло, а она не платит. Весь интерес народа был в том, что никто из кредиторов о будущих товарищах по несчастью не знал, так каждый и прикидывал: не вернет деньги – товаром заберу. А Люба ЗК тем временем по суду с мужем развелась, квартиру и машину на него переписала и смоталась в областной город, где на заемные деньги отхватила небольшой коттедж и новенькую женскую иномарку, которые оформила на подросшего сына. Кредиторы как узнали, и в суд, а когда сошлись, то поняли, что ничего им с Любы не светит. Люба на суд приехала на машине, презрительным взглядом окинула своих недавних благодетелей и остановилась напротив бывшего директора хлебоприемного пункта:

– Ну, этих я понимаю, они свои кровные отдавали, чтобы хоть что-то прибавить на старость. А ты из наворованных на две иномарки мне дал, а когда я заикнулась, что могу процент увеличить, ты и остальные хотел всучить, зря я постеснялась, надо было взять, вор у вора – это не грех. И зачем ты здесь? Запомни: как пришли, так и ушли.

Тут она была права, Бедный Ёрик, как прозвали его на хлебоприемном, ни одной тонны давальческого зерна не продал без своего интереса. А рабочему классу как-то жить надо, ворует мешками дробленку и зерно. Заборы высокие, скооперируются по двое, перекинут мешки, и сами туда, а там уж мотоцикл с коляской. Нормально жили. Только директор видит, что буквально все тащат, решил повоспитывать, собрал в своем кабинете мужиков и сказал:

– Надо, товарищи, прекращать воровство, а то настоящее кино получается. Уговор такой: поймаю кого – накажу. Ни грамма государственного зерна! Меня поймаете – отрубите мне пальцы, чтобы помнил. Вот как я ставлю вопрос.

И тут один паренек, которого уволить никак было невозможно, потому что только он умел настраивать сушильное и очистительное оборудование, сказал во весь голос:

– Тогда тебе, начальник, надо уже обе руки под самые плечи отхватить.

Тем собрание и закончилось.    

В суде Люба ЗК призналась: да, деньги брала, но пролетела с товаром, обманули партнеры, платить нечем. И взять с меня нечего, все на муже и на детях. Судья развела руками: все свободны, товарищи!

Тут разговоров было на неделю. Правда, Люба двум-трем пенсионерам что-то вернула, видно, совесть заела, а остальные так и остались ни с чем. Особенно радовались за Бедного Ёрика, столько лет успешно воровал, а какая-то полуграмотная бабенка нагрела на большие миллионы.

Потом опять в селе тишина. 

Степана Стегнеича откровенно боялись все дети, женщины и кое-кто из мужиков. Роста он был, что царский гвардеец, ходил прямо, говорили: как лом проглотил. И мог иногда такое выкинуть, что всему селу на диво. Еще при колхозе пришел он в правление и говорит председателю:

– Отчего не сеешь?

Тот вопросу удивился, но ответил честно:

– Команды нет. Район постановил сеять после десятого мая.

– А ты не жди. Есть у тебя декада, управляйся. Что успеешь – хлеб даст, все остальное – отходы.

Председатель ухмыляется, мол, нашелся советчик, а Степан Стегнеевич твердо ему внушает:

– Со средины мая до июня будет небо мокнуть и земля, а твои семена напитаются и с первым теплом выщелкнутся. Думай, я свое сказал.

А что тут думать? За этим мужиком разное водилось, и что погоду он знал наперед – тоже. Собрал спецов и механизаторов, рассказал про своего гостя, те хором: сеять надо, Степан Стегнеич врать не будет.

Утром вышли в поле всем колхозом, а конторским председатель наказал никому ни слова о посевной. Еще не закончили со пшеницей, как погода загрустила, посыпал мелкий дождь. Все, сколь видит глаз, затянуло тучами, и чуть не две недели никакого просвета. А потом с ночи мочить перестало, а утром солнце выскользнуло, как бы извиняясь, что задержалось. И верно, по всем полям всходы пошли дружные, мужики радовались, а приехал районный начальник, прокатился между зелеными полями и председателя за грудки: как это так, у всех ничем ничего, а у тебя уже по пятому листочку. Выкрутился председатель, не станешь ведь на вещего старика ссылаться партийному руководству.

Поговаривали, что Степан Стегнеич однажды поймал Мишу Швырка у магазина, отвел в сторону и внушал, что добром не кончится его рвачество, а драть с земляков последние копейки просто грешно, и за это выйдет ему наказание.

– От кого? – нагло спросил Миша. – От Бога? Кто его видел? Никто не видел. И я в него не верю, нет его, и все дела.

Степан Стегнеич улыбнулся:

– Глупый ты, Михаил. Ты его не видел и до поры не увидишь, только он-то тебя каждую минуту видит.

– Не заливай, Стегнеич, сидит Бог на облачке, и за каждым следит.

– Что же делать, работа у него такая.

На том и разошлись.

А ранним воскресным утром завывания милицейских машин и истошные крики взбаломутили все село. Оказывается, в дом Миши Швырка по вечерней темноте проникли грабители. Вообще-то Миша огородился так, что во двор к нему попасть не просто. Трехметровый металлический забор и такие же ворота на замках. Выследили добрые молодцы весь Мишин распорядок, и то, что ровно в девять часов вечера он открывает решетку клетки и выпускает кавказскую овчарку. И как только он вышел, помочился у самого крыльца, трое парней в масках перемахнули через забор, как на тренировке, Мишу скрутили и утащили в сарай. Подождали, пока он в себя пришел, и четко спрашивают:

– Деньги где?

Рот немного от кляпа освободили, он прохрипел:

– Нету денег.

– Придется бить, – сказал, видно, старший. – Пошли в дом, там баба его, она вперед расколется.

– А с ним что делать?

– Молчать будет – задушим, и всех делов.

Миша замотал головой. Красиво у ребят все было разыграно.

– В сейфе деньги, жена ключи отдаст.

А Зина и не собиралась отдавать. Увидев чужих людей, она сказала:

– Хозяин во дворе.

А потом до нее дошло:

– А вы как сюда попали?

– По приглашению, – ответил гость и ударил Зину куском арматуры по голове.

– Ты аккуратней, а то и ключи не найдем.

Зину окатили водой, она хотела закричать, но парень показал большой нож.

– Ключи от сейфа, где деньги лежат. Быстро!

А она свое:

– Что с Мишей?

– Ключи, дура, иначе мужика на куски порежу.

Зину подняли, она открыла шкаф и подала ключи. Парень быстро открыл сейф, сложил в пакет пачки денег, выгреб золотые побрякушки с камешками, сорвал с Зины золотую цепочку с крестиком и вырвал серьги. Кольцо снять не мог, плюнул.

– Еще деньги. Вы дом продали за три лимона – где они?

Зина завыла:

– Нету больше ничего, отпустите вы нас, и так все забрали.

– Бей, – скомандовал старший.

Второй бил арматуриной по тучному телу Зины, рассекая кожу, пока женщина не потеряла сознание. Старший вышел, Мишу уже затащили в избушку, он лежал на полу, бешено поводя глазами. Старший наступил ногой на горло и внятно сказал:

– Где деньги за дом? Если не ответишь, бабу зарежем сразу, тебя потом.

Миша замотал головой, чуть ослабили кляп.

– На кухне, в духовке.

Старший сильно ударил его по голове и велел засунуть в сусек с дробленым зерном, все равно пропадет, но чтобы дольше не нашли. Сам пошел в дом, на кухне открыл духовку, вынул большой пакет, проверил: деньги.

– Уходим.

– А с ней что делать?

Старший подумал:

– Врежь ей по башке, выживет – ее счастье.

Зина пришла в себя ночью, в темноте выползла во двор, покричала слабым голосом Мишу – никто не откликался. Она поползла к калитке. Перед домом горит фонарь, ее должны увидеть. С трудом провернула ключ, отжала ручку, калитка открылась, она из последних сил переползла на свет и потеряла сознание.   

Проходившие молодые люди, увидев неловко лежащую женщину, засмеялись:

– Во, упилась, а как домой пойдет?

Только соседка Валя, школьница, узнала тетю Зину и подняла крик. Подошли соседи, вызвали милицию и скорую. Судили, что это Миша опять напился и приревновал, бывало, бил он ее по пьянке. И кто-то хватился: а он где? Пошли в дом, все в крови, жуть, но Миши нет. Обошли надворные постройки, кто-то заглянул в избушку и фонариком осветил ноги в тапочках. Задохнулся Михаил в дробленой пшенице

Всем селом обсуждали, кто грабители? Сразу решили, что не местные. Тогда откуда они знали про то, что покупатели только вчера принесли деньги за дом, два или три лимона? Как узнали, что позже нельзя, пес будет в ограде. Значит, кто-то из местных, больше того, из близких дал информацию. Тогда что выходит: бандиты где-то тут, и Мишка может быть только началом. В селе еще несколько денежных людей, один станцию обслуживания автомашин держит, второй небольшой мясокомбинат, взял в аренду у администрации, обещал колбасой завалить, а цеха не работают, только забой. Сразу прихватил кличку Колбасник, про имя Дмитрий Андреич сразу забыли. Скот собирает со всей округи, а мясо везет на Север, там цены втрое. Есть один столяр, двери, рамы и гробы делает, но его грабить не будут, страшно, наверное.

Степан Стегнеич тоже был на месте злодеяния, ни слова не сказал, хотя многие, даже следователи, ждали его реакции. Все заметили, что впервые старик был с большой толстой палкой, хорошо обработанной, видно, заранее готовил, да только сегодня в руки взял. Его молчание многих смутило: неужто знает что, да молчит? Не может не знать, экий вещун.                 

Мишу Швырка схоронили, чуть поправившаяся Зина продала и магазины, и дом этот проклятый и уехала в город к детям. Дом и магазины по дешевке купил Колбасник. Ремонт в доме сделали ему армяне, а для страховки решил он забор вкруговую усилить и по верху пустить проволоку, какой в городе тюрьма обнесена. Красивая, скрученная в метровый валик, она не только по заднему двору прошла, но и лицевой забор Колбасник не постеснялся этой спиралью украсить. Уже заканчивали работу, когда подошел Степан Стегнеевич, подошел, оперся на палку и смотрит. Колбасник почему-то смутился, вышел за ворота:

– Чего смотришь, старичелло? Иди своей дорогой.

– Да я сюда и шел. Посмотреть.

– Нечего тут смотреть.

– Боишься? Ты мыслишь, что жуликов эта твоя городьба удержит?

Дмитрий  захохотал:

– А мне по фиг, денег дома у меня нет, я все в банк сдаю.

– Вот это и плохо, – заметил гость.

Хозяин не понял:

– Что плохо?

– Я бы тебе вот что посоветовал: возьми миллионы, заверни в пакет и под подушку положи. Как только они состукают, ты уже готов: вот, ребята, чем богаты. И мирно разойдетесь. Они же в банк с тобой не пойдут с книжки снимать.

Провел палкой по скрученной проволоке, она запела, развернулся и пошел в домашнюю сторону.

Колбасник долго жил в страхе, наконец, решился. С директором банка договорился, на другой день снял всю наличность, сумку с деньгами поставил в багажник нового внедорожника и махнул в областной центр. На трассе у большого поселка его остановили гаишники:

– Нарушаем, гражданин, превышение скорости. Хотя, ладно, прощаю. У нас сегодня день трудный, ждем гостей из Казахстана с наркотой, потому досмотр. Откройте, пожалуйста, багажник.

Водитель потянулся к кнопке…

Его растолкали двое дальнобойщиков, увидевших, что мужик лежит поперек машины и ноги наруже.

– Ты что, браток, лишнего хватил?

Дмитрий ничего не мог понять, где он и что с ним. Вышел на асфальт – покачивает. Потихоньку стало возвращаться сознание, кинулся в багажник, а сумки нет. Сел прямо на землю и завыл, заревел по дикому. Ребята вызвали скорую и полицию, наскоро расписались в протоколах и уехали. Дмитрия Андреича, колбасника, увезли в больницу. Больше никаких происшествий в селе не было.

⇑Беженцы

Бабы не отходили от магазина, хотя все, что можно купить на худосочную пенсию, было уже в пакетах. Обсуждали Украину.

– У Фроськи дочка замуж выскочила за хохла, живет теперь, как рабыня, – вспомнила Федора Николаевна.

Марковна что-то подсчитала, шевеля губами, кашлянула:

– Ты бы еще ту девицу вспомнила, которую, пишут, во Францию в жены отправили. Фроськина-то училась с этим бандеровцем в одном институте. Тогда же все братья, а теперь войну открывают, и кто: хохлы против москалей!

Учительница Клавдия Афанасьевна, вышедшая из магазина и слышавшая разговор, вмешалась:

– Женщины, вы лишнего не говорите, никакой войны нет. Украинцы сами у себя разбираются.

Федора Николаевна не унималась:

– Фроська сама сказывала. Он русских не любит, два сына родили, и оба мать зовут москалькой или москалихой, а отец ехидничат: «Обождите, вешать начнем москалей, время придет!». Вот оно, видно, и пришло.

Родственников в Украине у жителей Огневки немного, потому разговор закончился быстро. Дома Клавдия Афанасьевна выложила покупки, прибрала, поставила жаровню с мясом на плиту, Гена любит мясо тушеное, да еще и салом из холодильника прикусывает. Скоро должен с работы прийти, завгаром служит у бывшего директора совхоза. Только директор стал генеральным директором агрофирмы, а Гена Горлов кем был, тем и остался.

Калитка состукала, хозяин прошел в теплую баню, помылся, переоделся, влажное полотенце жене на шею накинул и подтянул к себе. Клавдия смутилась:

– Игрушки на тебя напали. Не наработался? Садись, вот огурчики с помидорами, первые нынче сорвала, пробуй, через минуту мясо дойдет.

Геннадий сел и охватил голову руками:

– Так у меня на душе не славно, хоть плачь. Колька в Ростове служит, оттуда до Украины два часа ходу, как бы не кинули. Ты вечером ему позвони.

Жена удивилась:

– А ты что про Украину заговорил?

– Да весь гараж сегодня, как с ума посходили мужики…

Утром разговор начал Андрей Мазур, родители его еще при царизме в Сибирь перебрались, так что Мазур даже на переписи назвался русским. Достает он письмо и кричит:

– Мужики, давай поближе, политинформацию проведу. Служил я в армии вместе с настоящим украинцем, со Львова, с Западной стороны. Понятно, молодежь, разговоры всякие, и вот однажды парень этот, а фамилия его Горлохват, заявил, что он пришел сюда не подчиняться, а командовать. Говорит, командовать – в крови у украинцев, потому что в старые годы любого могли выбрать атаманом, и надо быть готовым. Вот такой Горлохват. По первости дивились, но родителей не выбирают, привыкли. Служака был – упаси бог! Всегда наглаженый, сапоги как хромовые, прическа – два сантиметра ершиком. Понятно, начальство видит, кто гарно руководить будет, хлоп ему младшего сержанта и отделение молодых. И тут он себя проявил. Понятно, отделение ходило в лучших, но солдаты его ненавидели: гонял до потери сознания, ничего не признавал, кроме нормативов. Устроили ему темную, поколотили, так, нарочно, а он, гад, узнал одного. Понятно, особый отдел, уголовка, трибунал. Командир полка хороший был мужик, вызывает его и открыто говорит:

– Горлохват, если вы сегодня не заберете свое заявление, завтра особисты заводят дело и тому пареньку, что вы назвали, трибунал и штрафбат. А это навсегда испорченная биография. Темная вам – не случайность, а подготовленный акт возмездия, я бы так по-военному сказал. Не любите вы солдата, а и вы, и я – отцы-командиры, должны о нем заботиться, а уж потом спрашивать. Так заберете заявление?

А он смотрит на подполковника, как на торговца салом на ярмарке, и спрашивает:

– А что я буду иметь с того, что изыму заяву?

Говорят, подполковник чуть ему в морду не врезал, но сдержался, ему ведь тоже трибунал в полку чести не делает. И тогда говорит он Горлохвату:

– Да, сынок, фамилии своей ты точно соответствуешь. А уж коли торг пошел, беги в особый отдел, я позвоню, вернешься с заявлением, выйдешь от меня старшим сержантом.

Тут ему уже взвод достался, офицер свои дела решает, а в подразделении хозяин замкомвзвода Горлохват. И я в этом взводе командир отделения. Бывало, после отбоя в каптерке бутылочку раздавим, он мне и признается:

– Мазур, если бы ты знал, как я ненавижу русских! Украина – великая страна, если бы она вышла из Союза – ты даже представить не можешь, як кучеряво бы мы зажили. Вот ты же украинец, возвращайся на землю пращуров, вместе будем за свободу бороться.

Короче говоря, подошла демобилизация, Горлохват уже старшина, в военторге купил офицерский мундир и хромочи, скорей всего, за полчаса до прибытия на родную станцию переоделся, чтобы покрасоваться перед своими. Все у нас было, как положено, и альбомы дембельские, и адреса всех ребят. Сначала вроде переписывались, потом семья, работа – реденько к Новому году кому открытку пошлешь. А месяца три назад получаю письмо: Горлохват. Пишет, что во имя предков своих я должен вернуться на Украину и бороться за ее свободу. Пишу ему: так вы же давно свободны, с кем бороться-то? А вчера он мне ультиматум: или ты приезжаешь и вступаешь в национальную гвардию, или мы объявляем тебя изменником Украины и приговариваем к высшей мере.  

– Отвези письмо в прокуратуру, пусть с ним разберутся, – посоветовал механик Курносов.

– Какая прокуратура, Фомич, она со своими не может разобраться. То прокурор миллион хапнул, то следователь. Сам генеральный весь в пуху. Да и кто их допустит до Украины?

– Тогда езжай, – согласился Фомич. – Женят тебя там на Юльке Тимошенке.

– Ага, или той снайперше отдадут, от нее еще ни один мужик не уходил, уползали.

Завгар Горлов крикнул:

– Хватит болтать, путевки у всех получены? Чего стоим?

Еремин проводил совещание по подготовке к уборке урожая, когда телефон прямой линии с областным центром дал несколько строгих зуммеров. Он поднял трубку:

– Григорий Павлович, здравствуйте. Миграционная служба. Распоряжением правительства в область направлена большая группа беженцев с Украины, на ваш район приходится тридцать человек. Все они на полном бюджетном обеспечении, так что у вас одна проблема: разместить. Среди них есть трудоспособные, обязательно надо обеспечить работой.

Еремин вздрогнул:

– Какой работой? У меня только официально две сотни безработных, а этих я куда дену?

Голос в трубке стал тише и загадочней:

– Григорий Павлович, шеф сказал такую фразу: если кто-то из беженцев пожалуется в Москву, что не даем работы, лучше тому руководителю не родиться. Вы же знаете находчивость  нашего шефа. Он разрешил увольнять своих, чтобы устроить беженцев. Как крайний случай.

Говорить про уборку не хотелось, потому глава предложил поднажать с ремонтом складов и техники, хотя – зачем хозяев учить, сами знают. И добавил:

– Готовьтесь, к нам поступит большая партия беженцев с Украины. Имейте в виду, надо будет разместить и дать работу.

Никто не стал продолжать разговор, потому что запросто можно попасть в число наиболее пригодных для гостей. Но разговоры по райцентру и к вечеру по всем селам пошли разные.

– Люди дома побросали, из-под бомб бегут, конечно, надо пособить, – высказалась Федора Николаевна.

– Дак сколько же их там, если в каждой области остаются и до самой Сибири уже добежали? – возмутился механик Курносов.

Утром завгар Горлов дал команду водителю автобуса и грузового газика ехать в район к гостинице. Андрей Мазур на минутку забежал домой, взял денег, что-то в районе можно прикупить, не то, что у местных торгашей. Потому от автобуса отстал, нагонять не хотелось, рулил потихоньку и про беженцев думал. Конечно, чужая страна – дело темное, вот наши тоже бежали, когда Гитлер шел, так это фашист, враг, а у них там что? Несколько раз пытался сидеть у телеящика и щелкать кнопками, выискивая, где говорят про Украину. Везде говорят, но Андрей уже стал сомневаться, все ли у него с головой, потому что половину слов он не мог разобрать из-за сплошных криков, и из второй половины так и не понял, кто виноват. По десятку мужиков стояли в ряд, друг напротив друга, за какими-то прилавками, что ли? И каждый орал своё. Дело порой доходило до кулачков. После третьей кампании он так и уснул в кресле, под утро переполз на диван, чтобы жену не тревожить.      

Андрей прибыл в район не первым, несколько грузовиков стояли в ряду около чугунной литой изгороди. Ребята из соседних сел, все знакомые. Подошел завгар. Андрей спросил:

– Геннадий Гаврилович, ты видел этих переселенцев?

– Сходи, посмотри сам.

– И верно, ребята, айда. Столько хохлов разом я ни разу не бачив, – ерничал безусый паренек.

Подошли поближе. На туго затянутых сумках и чемоданах сидели пожилые и молодые женщины с детьми, в сторонке кучковались мужики. В простой одежонке, тихие, по крайней мере – молчаливые.

– Мужики, – вдруг выступил безусый. – Вы хоть скажите, какой враг на вас напал, или, того хежее ­– свои своих погнали? Разъямачте, мы же тут, как в темном лесу, что с ящика брякнут, то и знаем.

Старый хохол в вышитой крестиком рубахе, давно не стиранной, погасил окурок:

– Свои, сынок, бьют и гонют.

– Дак дед, надо же сопротивляться. Ты по годам-то, пожалуй, не воевал, но должен знать, как с фашистами бились всем народом. А в беженцах были только старики да дети. А у вас вон стоят парни, они что, покалечены или на голову слабоваты?

Старик отвернулся:

– То я не бачу, сыну.

– Тогда я сам побачу, – рванул было безусый, но Андрей поймал его за плечо:

– Припухни. Я подойду. Кажись, сослуживец мой, вон, в темных очках.

И пошел. Шоферня насторожилась, письмо-то все помнили.

Андрей подошел к кампании гостей и за плечо развернул к себе лицом одного из них.

– Узнал и ты меня, Горлохват, потому что рыло воротишь. Где же твой хохляцкий патриотизм, если ты к ненавистным москалям приполз кусок хлеба просить?

Горлохват отдернул плечо:

– У меня семья, детей трое. А в Россию нас сам президент пригласил, не тебе решать. Что письмо тебе писал – так все писали, у кого знакомые хохлы в России есть. Под автоматом что хочешь напишешь.

Мазур покачал указательным пальцем:

–Ты за детей не прячься, не они тебя, а ты их должен был защитить. А ты в бега ударился. У тебя на родине война идет, при любом раскладе – двух правд не бывает, надо «калаш» в руки брать и драться за правду, ты помнишь, как нас учили?

Горлохват побагровел:

– Кто учил? Коммуняки? А потом бросили народы на растерзание.

– Милый, дак ты же всю жизнь о свободе мечтал? Вот и хлебай ее ситичком.

– Ты мне сейчас будешь за письмо мстить. Давай. Вы всегда ненавидели хохлов. Бей.

Подошел Горлов, бледный, телефон в руке зажал:

– Братцы, только что сын позвонил, говорит, мобильники у всех отобрали, а у него два, в туалет забежал и сообщил, что танковая колона в составе полка выступает на Украину. А эти жеребцы в беженцы определились? Вы же родину свою на растерзание оставили, как после того жить будете?

Кто-то в толпе украинских мужчин гаркнул, и они дружно отошли в сторону семей.

Всем руководила солидная женщина из соцзащиты, она вынула из портфеля листки со списками, сделал перекличку тех, кто занаряжен в Огневское поселение и список отдала Горлову. Остальным объявила:

– Распределение заканчивается, все получили денежное пособие по 800 рублей в сутки на человека, включая детей, это на ближайшие десять дней. Всем выданы одеяла на всякий случай, хотя по месту прибытия вас обеспечат жильем и постельными принадлежностями.

– Вот это нихрена! – изумился Андрей. – Мой сослуживец, стало быть, на пять человек на декаду поимел…, так, десять на пять да на восемьсот – сорок тысяч!? А я в месяц едва выдавлю из конторы десятку. Это кто же в правительстве так решил? Свои, значит, скот, а кто с родной земли к русскому бывшему брату прибежал сала просить – им все на голубой каемочке! В гробу я видел такую справедливость, Геннадий Гаврилович, ищи шофера, я этих дармоедов не повезу.

Горлов шепнул:

– Уймись. Тут ФСБ, все слышат. Ты шмутки повезешь.

– Не повезу!

– Ну и дурак! Иди к моему уазику, успокойся.

   А сам пошел к беженцам:

– Мужики, у кого права есть?

– Что надо делать? Я шофер первого класса, вот корочки, правда, украинские.

Завгар глянул: «Горлохват». Показал на машину, велел подъезжать к куче вещей. Началась погрузка.

Рано утром в кабинет директора агрофирмы зашли тридцать мужиков:  механизаторы, скотники  и шофера. Директор всех хорошо знал, вместе уже четверть века. Кивнул головой, мол, здравствуйте, и указал на стулья вдоль стены. Улыбнулся: давненько у него в кабинете рабочий класс не бывал.

– Значит, так, Борис Петрович. Чужих людей государство обеспечивает по нормам Европы, наверно, а мы в своей стране – кто? – начал Андрей Мазур.

Директор замялся в кресле:

– Вы, мужики, с утра с такими государственного уровня вопросами? Какое, говоришь, у них обеспечение?

– У них суточные восемьсот рублей, а у меня жена на твоей ферме за телятами ходит за четыре тысячи.

Директор покраснел:

– Не ври, Семен, у нас меньше восьми никто не получает.

Семен аж подскочил:

– Дак это у вас в конторе и рядом с ней. Короче, пришли мы спросить, в родном государстве нам оставаться или на чужбину податься, там к беженцам как к людям, относятся, а нас за скот держат.

Борис Петрович встал:

– Мужики, вы зачем туда лезете? Не нами это решено, забудьте.

– Я еще не закончил, Борис Петрович, – остановил его Семен. – Мы с сегодняшнего дня на работу не выходим. Или ты платишь нам по восемьсот рублей в день, или мы самоликвидируемся от работы, пусть она стоит колом.

Директор бросил карандаш на стол:

– Мужики, ваш протест незаконный, я с вас взыщу все убытки через суд.

– Взыщи, – кивнул Мазур. – Если к обеду наши условия не примешь, к вечеру все с семьями уезжаем по родне, и оставайся рыба с озером. Скот передохнет, молоко присохнет, кормов не будет, уборку начинать не с кем. Как тебе такая картина?

Директор долго молчал, он слишком хорошо знал своих мужиков, чтобы закричать или затопать ногами. Эти беженцы, точнее, поддавки, которыми играет центральная власть, чтобы вся Европа видела наш гуманизм, взбаламутят народ, и кончится это дурно. Он попросил гостей пойти на крыльцо покурить, а сам позвонил Еремину. Не успел еще и двух слов сказать, как тот заорал:

– Что, у тебя тоже бунт? Твою мать, зачем мы связались? Да, а кто нас спрашивал? И пособия эти можно было как-то тихонько выдавать, да и не такие суммы. Представляешь, приходит беженка в шикарном платье, с побрякушками на шее и на руках, закупает два пакета самых лучших продуктов, а наши бабы стоят и рты пораскрыли. Короче, так: губернатор решил вернуть всех в город, там не так заметно, свой или чужой. Грузи своих гостей и вези в район, большие автобусы уже готовы.

В нескольких фразах доложил мужикам, как решается вопрос.

– Ладно, нехай едут. А по зарплате что скажете? Просто так мы не уйдем.

– Да понимаю, – махнул рукой Борис Петрович. – Обещаю: по полугодию по четыреста рублей на заработанную тысячу.

– А потом? – с улыбкой поинтересовался Сема.

Директор встал:

– Потом? Потом видно будет…

 Через час автобус с беженцами выехал из села. Андрею Мазуру диспетчер подала записку: «Мазур, прости, ты меня пробил. Устрою семью и вернусь на Родину бить фашистов и всю эту нечисть. Горлохват.».

⇑Бухгалтер

Больше тридцати лет служил Емельян Федосеевич сначала счетоводом в колхозе села Гладилово, потом какие-то курсы окончил, да, проще сказать, пару баранов в техникум увез, выдали ему документ, и стал он бухгалтером. Чуть прихрамывал от рождения, носил реденькие усы и всегда был одет в цветную рубашку с галстуком. Колхоз к тому времени перевели в совхоз, потому что долгов он накопил столько, что три раза все движимое и недвижимое продать, и все равно должен останется государству.

В совхозе законы построже, только директор Макар Игнатьевич, переведенный в новую должность с председательской, поначалу вел себя по старинке. Вызывает Емельяна, (а его за быстрый и не шибко внятный разговор позаочь звали Бухтормой), изо стола выходит, по новому половичку вдоль пройдется, остановится перед бухгалтером, в носочки надраенные своих сапожек глянет и спросит:

– Объясни мне, любезный, ты пошто платежку, которые девчонки подготовили и я подписал, в госбанк не увез?

Емельян головой кивнет, знает, о какой платежке речь, и ответит:

– Нет у нас никаких документов на это строительство, и куда я буду относить затраты?

– В гальюн! – взревел однажды Макар Игнатьевич, в молодости служивший на флоте. – Я банк уговорил, эти материалы уже на базе отложены, а ты мне рогатки ставишь!

Емельян пустил скороговоркой:

– Я не рогатки тебе ставлю, а от тюрьмы спасаю.

– Чего ты мелешь? Я же не для себя!

Тогда бухгалтер ведет речь аккуратно:

– Макар Игнатьевич, дорогой ты мой, кончилось то время, когда мы крутили, как хотели. Конечно, для пользы хозяйства, но у нас колхоз был, на собранье руки подняли, и все убытки списали. А теперь мы в государстве, и за каждый рубль могут дать по году принудиловки.

Макар Игнатьевич был грузноват и говорил громко, а это первый признак сильного руководителя. Много лет был у руля, а сейчас тяжело стало работать, и он у районного начальства выпросил отставку, перевели в райцентр командовать коммунальным хозяйством. И Емельяну Федосеевичу легче не стало, приехал новый директор, молодой, энергичный, привез с собой экономиста, лучше сказать – экономистку, молодую грудастую женщину. Предполагалось, что жена его, однако в ведомость их Емельян записал под разными фамилиями. Но уже на следующее утро конторская техничка Дуся В Три Обхвата, потому что столь обширна была в талии и иных прочих местах, доложила бухгалтеру по секрету, что в большом доме бабушки Лаверихи, куда временно поселились новые люди, спали они не в разных комнатах, как положено, а в одной и даже на одной кровати.

– Дуся, – почему-то вздохнул Емельян Федосеевич, вспомнив фигуристую экономистку, – ты про это больше никому не слова. Поняла?

– Как не понять, Емельян! – Дуся выскочила из кабинета и чуть не сбила инспектора по кадрам.

– Ивановна, кадры твои совсем распустились, не успели приехать, и уже разврат разводят.

– Дуся, ты про что?

– Директор-то наш с экономкой сегодняшнюю ночь скрыпучей кроватью Лаверихе спать не давали.

Кадровичка задернула Дусю в свою каморку и сквозь смех и слезы объяснила: они муж и жена, только жена оставила свою родную фамилию.

Дуся В Три Обхвата очень огорчилась. Пола она вымыла с раннего утра, делать было нечего, и поговорить не о чем.

Новый директор начал все по-новому. Собрал мужиков и предложил им не зарплату с колеса, а по результатам года. Хорошо сработали – прибыль, плохо – убыток, вплоть до долга совхозу. Мужики мялись. Витя Крутенький и тут не утерпел, вперед всех выскочил:

– А оно мне надо? Я на своем «Кировце» зиму и лето в работе, за осень тысячу гектаров зяби подниму – мотоцикл «Урал» в ограде, на вторую осень уже «Москвич». А в ромашку играть: любит–не любит, уродит–не уродит – это вы дураков в другом месте поищите.

Директор спорить не стал, но предложил остаться в кабинете тех, кого заинтересовала новая организация труда. Остались пятеро. Экономист развесила таблицы и два часа объясняла, как будет финансироваться звено, какие риски покрываются резервным фондом, что такое расчетные книжки на каждого работника и как выводится конечный результат. Эти пятеро согласились, директор попросил агронома отвести им более приличные участки, и уже в первый год арендное звено обошло всех по урожайности, а про зарплату и говорить нечего.

Когда Емельян Федосеевич, согласно расчетам экономиста, вывел окончательный заработок мужиков, у него голову обнесло: да сроду таких денег крестьянин не получал. Пошел к директору:

– Петр Тихонович, нас остальные механизаторы порвут на куски.

– Пусть свои локти кусают. Всем было предложено. Завтра поезжайте в банк, получайте деньги, и мы в обед выдадим звену всю сумму.

– На вилы поднимут, со свету сживут, – бормотал Бухторма, выходя из кабинета.

   Только получилось еще круче. На другой день вызвал директора первый секретарь райкома и строго-настрого приказал впредь никаких особых звеньев не создавать и нравственный климат в коллективе не портить. Напрасно Петр Кириллович пытался объяснить, что по такой системе работает вся Прибалтика, Кубань и Ставрополье, первый твердо сказал, что пока из обкома не будет четких инструкций, самодеятельностью заниматься никто не будет. Все!

Директор плюнул на райком, на совхоз и уехал вместе с экономистом, а тут как раз райкомы начали сокращать. И освободившегося второго или третьего секретаря по имени Александр Александрович направили в Гладилово директором. Вот посмотреть – вроде сроду тяжелее ручки ничего в руках не держал, а как ухватился! Дом себе отгрохал за лето, высоким забором всю ограду обнес, во дворе ему плотники баню поставили, гараж рубленый, летнюю кухню. А за домом велел крытый сарай сделать. Когда Емельян Федосеевич увидел все накладные на материалы и наряды на бригады плотников, столяров, электриков и сварщиков, он чуть не заплакал. К директору советоваться не пошел, потому что в самый первый раз он его выслушал, совета, конечно, не дал, как и что сделать, и велел больше к нему с такими глупостями не ходить, а самому решать, куда какие расходы относить. А еще добавил:

– Емельян Федосеевич, наступили новые времена. Никто ничего не спрашивает, никто ни за что не отвечает. Мы с вами еще кредитов должны взять и кое-что прикупить.

Прикупил директор по паре «Кировцев», гусеничных «Алтайцев», по два «Беларуся», грузовичка-самосвала и зерноуборочных комбайна «Дон», и всю эту технику поставил в металлический гараж, приварив два новых внутренних замка, сам закрыл и ключи положил в карман. На вопрос механика, когда можно брать эту технику, ответил очень серьезно:

– До особого распоряжения. Это резерв главного командования.

На субботу объявили общее собрание. Приехала из района бригада во главе с начальником сельхозуправления, который долго говорил о том, как мы плохо работали, потому что не было личной заинтересованности, все о совхозе. Теперь другие времена, совхоз распускается, все работники получают земельные и имущественные паи в виде техники, животноводческих построек, скота. Коров, правда, на другой день прямо с утренней дойки погрузили в скотовозы и под бабий плач увезли на мясокомбинат.

 Много дней и ночей провел Емельян за арифмометром, определяя, на какую сумму каждому работнику приходится имущественной доли. На каждого ему приносили карточку со стажем и заработной платой, он умножал и делил на немыслимые коэффициенты, в результате получалось, что, к примеру, тот же Витя Крутенький имеет долю в рублях на три «Волги», а как взять хоть тысячу на ремонт дома – Емельян ему объяснить не может. Да и права такого не имеет, потому что Сан Саныч, как кратко звали директора, собрал в один прекрасный день всех конторских и объявил, что согласно регистрационным документам бывший совхоз будет теперь именоваться кооперативом не то «Восток», не то «Восход», Емельян не запомнил, а он, то есть директор, получает статус Генерального. Про статусы многие конторские, кто пограмотней, поняли сразу, а про Генерального никто даже слова не сказал, к тому времени Генеральный сидел не только в Кремле, но и в каждой деревне. Даже, поговаривали, что Макар Игнатьевич тоже стал Генеральным, преобразовал свою контору тепла, говна и пара в ООО «Коммунсервис», чем от души порадовал местных острословов, шутивших, что вместо обещанного коммунизма остался один сервис, и опять про тепло и пар.

Осенью мужики потянулись в контору: надо сено вывести с луга, надо дробленки для коровы и поросенка. Генеральный, а проще сказать – Генерал – чтобы его не дергали по пустякам, в это горячее время занимался поиском наиболее сговорчивых покупателей на зерно, а уезжая, наказал Емельяну Федосеевичу никому ни в чем не отказывать, все работы обсчитывать и по самым крутым ценам  минусовать с имущественного пая.

– Федосеич, сколько с меня в кассу? – спрашивал человек, и бухгалтер, виновато улыбаясь, говорил, что ничего не надо, вот твой пай в рублях, с него и вычтем.

Оживились мужики, занялись хозяйством, скота стали больше держать, потому что Сан Саныч даже сено в рулонах разрешал брать с сеновала под тот самый имущественный пай.

Когда появились новые деньги, все перемешалось. Корова стала стоить как машина, а «Жигули» уже как самолет. Зарплату Генерал придерживал так, что только терпел народ, запоговаривали мужики, что надо либо выделяться из кооператива, либо бежать в город, пока там работа есть, хоть вахтой, хоть на постоянку. К Генералу пошли толпой, говорить от всех поручили Феде Винярскому, он пограмотней и совсем не выпивает, к нему не прискребёшься.

– Мы что пришли, Александр Александрович, так жить дальше невозможно. Вы коров в первый день сдали, из титек молоко бежит, а ее на колбасу.

– Колбасу молочную делают, – поддакнул Витя Крутенький, но его усекли.

– Коров сдали, женщины остались без работы. Дальше вы какие-то бумаги оформляли, стали единоличным хозяином. А ведь наши имущественные паи в этом же колхозе работают, почему мы за них ничего не получаем?

Сан Саныч как будто ждал этого вопроса:

– Ваши паи в деньгах сейчас и десятой части стоимости основных средств не составляют, так что платить особо не за что. Я вложил большие деньги в приобретение новой техники, и она сегодня работает в поле.

Федя Винярский смутился, всегда неловко человеку в глаза говорить, что он врет, тем более, когда он твой не только начальник, а почти хозяин.

– Если вы говорите о той технике, что выгнали после приватизации из гаража, так она куплена была еще при совхозе, просто вы ее с глаз долой, в расчете, что крестьяне дураки и ничего не поймут.   

  – Товарищи дорогие, ту технику я приобрел на кредиты, взятые в банке на собственное имя под поручительство администрации района. Вот Емельян Федосеевич, он видел все бумаги, все документы, он подтвердит.

Все повернулись к бухгалтеру. Емельян побледнел, несколько раз глянул на директора, а потом утвердительно кивнул головой.

Мужики ушли ни с чем. Емельян закрыл дверь в свой кабинет и тяжело опустился на стул. Через пять минут в дверь стукнули, и вошла барышня из приемной, которую Генерал откопал где-то в районе. Она молча положила перед бухгалтером бумажку и, крутнув кормой,  вышла. Емельян Федосеевич накинул очки и прочел приказ, которым его оклад увеличивался в два раза. Перед концом рабочего дня, когда Емельян собрал со стола все бумаги, неожиданно вошел Генерал. Он окинул взглядом кабинет и начал с него:

– Надо вас перевести в более приличный кабинет. Это первое. Благодарю вас за понимание, с этим быдлом только так и надо разговаривать. Учтите, я имею вас в виду при акционировании. Проведем еще одну операцию, и тогда вся собственность наша, вы получите пять процентов акций. Не беспокойтесь, с нами в доле глава района, так что проблем не будет. Да, Емельян Федосеевич, мне сегодня подсказали умные люди: инфляция бешеная, но кредиты в банках брать выгодно даже под восемьдесят процентов. Ну, вы понимаете, почему? Из растущей денежной массы мы будем платить банку фиксированную сумму, и в итоге вернем только половину. Красиво? Конечно, это не для всех.

Акционирование Генеральный готовил тщательно, привозил юристов и еще кого-то, все проверили и сказали, что можно приступать.

Собрание объявили сразу после посевной. Был теплый июньский день, воскресенье. В доме культуры гремела музыка. В просторном фойе накрыты столы, рядами стоят открытые бутылки водки, закуска не только из своей столовой, тут и рыба морская красная, и колбаса, какой в магазине никогда не бывало, даже баночное пиво. Мужики подходили, наливали, закусывали. Федя Винярский поймал за рукав Крутенького:

– Вы что, с голодного острова? Успеешь выпить и после, сперва послушай, как нас по новой обувать будут.

– Федя, ну, грех не выпить, это же все наше и нам от чистого сердца.

– Трепло ты, Витя. Пей, только похмелье будет горьким.

Пригласили в зал. Федор заметил, что у многих ребят глаза блестят, и что это за русская натура, выпить на халяву – милое дело, а того не думают, что не спроста Генерал сам бутылки открывал.

Собрание началось с выступления главы района, который нарисовал картину мощного движения вперед всего района, а Федя с усмешкой подумал, что только наш кооператив плетется в хвосте. Нет, оказывается, и у Гладилово есть радужные перспективы. И вот про них стал говорить Сан Саныч. Не отрываясь от машинописных листов, он подробно объяснил, чем будет заниматься новое акционерное общество.

– Самое главное, товарищи, что мы, наконец, обретем свободу. Успешное предпринимательство без свободы невозможно.

– Поддерживаю, Сан Саныч, сам это почувствовал, когда за ворота тюрьмы вышел. – Это Володя по кличке Тюрьма поделился впечатлениями. Зал повеселел, но не на долго. Генеральный предоставил слово бухгалтеру кооператива Емельяну Федосеевичу. Тот подошел к трибуне, долго ногой выколупывал запихнутую кем-то подножку, встал на нее и увидел весь зал.

– Дорогие мои земляки. Я сегодняшнюю ночь не спал, все бумаги перевернул, подсчитал, что мы выплачиваем работающим только половину их заработанных денег. У нас есть ревизионная комиссия, но она ни разу не пришла ко мне с проверкой. Завтра пусть приходит, я все бумаги выложу. Вас обманывает вся контора, и я в том числе. Но Генеральный директор слова не дает сказать против. Я вчера специально позвонил сыну, он у меня грамотный, вы знаете, спросил, насколько нонешний рубль смешнее советского. Он мне сказал. Вы уже забыли, а ведь все мы пришли в кооператив со своим земельным и имущественным паем. Я говорил руководству, что стоимость имущественного пая должна индексироваться в соответствии с инфляцией. Мне заткнули рот повышением зарплаты. И новую технику, которую Генеральный будто что на свои кредиты купил, мы с вами оплачивали, так что она тоже наша. Сейчас вас будут загонять в акционеры. Не верьте никому. Надо принять решение бывшего Генерального за обман и махинации выгнать к чертям собачьим из кооператива, надо избрать нового руководителя, только не из конторских, мой совет – механизатор Федор Федорович Винярский. А теперь решайте.

Бухгалтер сел на свое место в гробовой тишине. Откуда-то с задних рядов стал нарастать шум, послышались крики:

– Пусть Генерал за скотину рассчитается.

– И «Лэнд Крузер» пусть в гараж сдаст. Раскатил губу…

– Печать у него заберите.

– Какая печать, голосуем за увольнение генерала из кооператива. – Витя Крутенький уж и тут успел: – Поднимайте руки, не бойтесь, я здесь.

Президиум только сейчас пришел в себя, но никто не хотел ввязываться, они вышли через боковую дверь и уехали.

– А теперь голосуем за Федю, то есть, за Федора Федоровича.

Федор прошел вперед, поклонился людям:

– Раз так получилось, будем работать. Мы на своей земле. А бухгалтера Емельяна Федосеевича я бы попросил остаться на работе, учет нам будет нужен надежный.

Федор вместе с женой выходил из зала последним. Он обратил внимание, что почти все бутылки остались на месте. Конечно, Витя Крутенький своего не упустил, но это почти незаметно.

Вверх

Комментариев: