1

Буксиришко ходко двигался в ледяной каше, сзади, за черной округлой кормой, оставались желтоватые разводья, но их тут же затягивало шугой.

Мичман Захар Загвоздин, ссутулившись, сидел на перевернутом ящике у камбуза, в распахнутую дверь видно было, как мелькают голые руки поварихи. С камбуза тянуло запахом вареной трески.

Прогромыхал по трапу сапогами капитан буксира, молодой рыжий парень в мичманке.

– Захар, ты чо здесь? – удивился он. – Просифонит дак. Шел бы в кают-компанию.

– А-а, –  вяло отмахнулся Захар.

Капитан сунулся на камбуз, пошевелил ноздрями, принюхался.

– Лина, у тебя опять трясочка?

Повариха бойко ответила:

– Ну, трясочка! Дак что? Рожна тебе на лопате? Все одно слопаете.

– У-у, девонька! – капитан ловко хлопнул по обтянутому юбкой бедру.

Та сердито замахнулась на него ложкой.

– А ну одерни враз. Одерни, черт! Мужики любить не будут.

– Тебя-то? Тебя всяко любить будут. А ежели что, выручим, – капитан захохотал.

– Ну-у, кобель… Гляди на него, Захар… При молодой-то жене. Погоди, я Альке-то скажу… Скажу, дак она тебе вихры-то повырыват!

– Во дает! – Капитан подмигнул Захару и ушел, нарочито широко расставляя ноги.

Захар проводил его взглядом, достал из кармана мятую пачку сигарет, закурил, хмуро покхекал. Легкий дым не брал. Захар привык к «Беломору», а папиросы вот уже месяц, как кончились.

Шелестел за бортом лед. Волна туго, с трудом откатывалась к берегу – забережье уже было забито ледяным крошевом.

Никогда еще Захар так не ждал конца навигации – случалось, тянуло на Большую землю и раньше, в прежние годы, но не так. И ожидание это было заполнено ожиданием беды.

А писем все не было. Письма вместе с остальной почтой доставлялись к ним на Кекур-остров регулярно гидрографическими судами, топливными менэсками либо вертолетом. Случалось, сбрасывали почту в резиновых мешках с самолета – толстенького вертлявого Ли-2.

А тут пошли осенние штормы, а вперемежку с ними дожди – сплошная морось, и туман над островом стоял густо, точно топленый свиной жир, ткни пальцем, увязнет. Не пробиться.

Вчера потарахтел над островом знакомый Ли-2 с обещанной почтой, но, должно быть, ничего не разглядев, ушел на материк. И опять вверенный Захару личный состав в количестве двух человек остался без газет и писем. И он сам остался без письма. Хотя уверенности в том, что Сашка напишет, не было.

И впервые за все время, затянувшись надоевшей сигаретой, Захар подумал о Кекур-острове плохо, словно о человеке, виновном в его, Захара, беде.

2

Прошлым летом Захар женился на Сашке Бурмистровой – дочери инспектора рыбнадзора.

Женился, что называется, с маху.

В канун свадьбы Федор Иванович Бурмистров, остролицый, крепкий мужик с хитрющими глазами, сказал напрямую:

– Темнить не буду, Сашка не девка. Поди, сам догадался. Был у нее штурманец… На лесовозе плавал. Турнули. Алкаш, зараза. Жизнь ее вдоволь поволтузила. Сашка без матери, считай, росла. Я что… Неделями дома не бываю. Ну и пошло все наперекосяк. Училась в медучилище, бросила, связалась с этим… Буфетчицей плавала на рейсовом пароходе. А там мужики, пьянь всякая. Учти, ей обстоятельный человек нужон, серьезный.

– По любви я, Иваныч…

– По любви? Грех говорить – дочь. Дак что? Ее держать крепко надо, не то… куролесить начнет.

– Я самое…

– Самое. Вот тебе и самое. При ней мужиком надо быть. Такой принцип.

Свадьбы было две. Одну праздновали в Лесном, всем поселком. Директор леспромхоза с вилкой в зубах плясал лезгинку, покрикивал:

– И-эх, пастаранись, генацвале!

Женщины шептались, глядя на невесту, –  Сашка вместо подвенечного платья надела ярко-красный брючный костюм. Захмелевший Федор Иванович толкал Захара кулаком в бок и нашептывал, кивая на дочь:

– Видал? Жинка, покойница, вылитая. Ядвига. А глаза… В точности. И привычки ее. Зачем, спрашивается,  она штаны-то одела красные. Вопрос? То-то! Эх, Захар! Баба у меня красавица была, польской национальности. Ядя. Из ссыльных. Еще деда либо прадеда ее сюда при царе сослали. Так и остались, хозяйством обросли.

Глаза Федора Ивановича коротко затуманились – точно зеркало в избу внесли с мороза.

– Цыпулечка была… Ладная. Нрав у Сашки ее. То все ничего, то опять выкинет какой-нибудь номер. Пробовал учить. Сорвала со стены карабин. «Тронешь, –  говорит, – убью, пся крев!» Не баба – огонь! Я сырых баб терпеть не могу между прочим. Да-а-а. А померла спокойно. Рак. Сгорела за три месяца. Ты не знаешь, когда эту заразу лечить научатся? Институты эти… конгрессы. – Федор Иванович всхлипнул, но тут же справился с собой, поднявшись за столом, провозгласил: –  Молодым «Ладу» дарю… Такой мой подарок. – И пошел танцевать с молодежью.

Вторую свадьбу отгрохали в гарнизонной столовой, что вечером превращалась в кафе «Волна». С организацией помог заместитель командира части по материально-техническому обеспечению товарищ майор Сироткин, достал деликатесы: колбаску твердого копчения, икорку, рыбу разную, – и всячески молодых опекал.

Захару сказал:

– Ну и жену ты отхватил, Захар Евсеич, красавица. Неужели деревенская? – И, посерьезнев, спросил: – Александра Федоровна в торговле работала?

– Буфетчицей на пароходе плавала.

– Хорошо. В военторговском магазине местечко освобождается – продавщица в декрет уходит. Имей в виду. Я, со своей стороны, команду дам…

3

Зиму молодые прожили счастливо.

В конце апреля Захар стал собираться на Кекур-остров. Захлестнула весенняя суета, толкался по складам, выбивал оборудование, стройматериалы, сколачивал ремонтную бригаду.

Сашка к его переезду на «точку» отнеслась спокойно. Уговорились, что в июне она возьмет отпуск и махнет к отцу в Лесной. Там они встретятся с Захаром.

На Кекур-остров вышли на килекторе. Килектор выставлял швартовные бочки, шел в числе первых, открывал навигацию. Захару с бригадой ремонтников пришлось высаживаться на ледяной припай. На острове еще лежал снег, рыхлый, изъеденный солнцем, весь в путанице следов и в заячьих катышках. Но лес уже наливался зеленью; пронзительно тонко вызванивали пеночки. А по морю вокруг острова кружили розовые в утреннем солнце, диковинных форм льдины.

Первым делом Захар сорвал доски с окон казармы, собственноручно растопил печь – хотелось поскорее прогнать кислый запах брошенного жилья, – расположил матросов поуютнее, дал как следует выспаться, а уж потом организовал работу. Сам от плотников не отставал, пилил, строгал, радуясь работе, погожим денькам. Послушно звенел в руке топорик, ложились тонкие, янтарной прозрачности стружки. Захар весь пропах смолой, скипидаром руки вновь обрели нормальный, мужской вид.

Когда усталость брала свое, Захар вытирал со лба пот, садился на бревно отдохнуть, закуривал и слушал потревоженный стуком топора лес.

Ночь текла над островом зыбкая, тревожная.

К концу мая «точка» на Кекур-острове была в строю, и придирчиво-строгий товарищ майор Сироткин, прибывший с проверкой, размяк, обходя казарму, камбузок в пристроечке, баньку на манер финской, убеждаясь, что все готово и Захар Загвоздин и на этот раз не подкачал.

Кончилась основная работа, подступила тоска, тоска по Сашке. Белые ночи, что ли, виноваты? Как-то под утро проснулся Захар в тревоге, и тревога не проходила, а разъедала душу хуже зубной боли.

А тут еще масла в огонь подлил тестюшка. Пришел на карбасе с бочонком свежепосоленной семги и бутылкой не какого-нибудь сучка, а «Юбилейную» прихватил. Тестюшку Захар не то, что недолюбливал – сторонился, непонятный он был человек. Инспектор рыбнадзора – своя рука владыка. Ну и наверняка браконьерил Бурмистров почем зря – места дикие, сам себе контроль. Захар, случалось, тоже бил гусей и уток в межсезонье, но бил только, чтоб к столу. Да и на дальних постах это было небольшим ущербом. Людей, что из браконьерства выгоду извлекают, Захар считал хищниками, дело известное.

– Ты что же женку сюда не взял на остров, – недовольно сказал Федор Иванович. – Места вроде хватило бы.

– Работает она. Чего же срывать? Отпуск возьмет, тогда и приедет.

– Жена при муже должна быть. Долго ли до греха? Да при ее-то характере. Сашку налево ох как может потянуть. На сколько лет она тебя моложе?

– На семнадцать, – вздохнул Захар. – Дак что я поделать мог. Приеду, говорит, в отпуск – и точка.

– Что, что…. – рассердился Бурмистров. – Я тебя предупреждал: помнишь, Захар Евсеич? При Сашке мужиком нужно быть, а не шляпой. Моряк называется. Одно название…. Гляди, не пришлось бы жалеть.

После тяжелых этих слов Захар будто оглох – голоса Федора Ивановича не слышал, но смысл постигал, как глухонемой, по сухим, сердито поджатым губам тестя. И то, что говорил Бурмистров, было похоже на правду. Баба молодая, красивая. Долго ли до греха?

Припомнил Захар, что у магазина, где работала Сашка, всегда молодые лейтенанты отираются, да что лейтенанты, лучший друг, мичман Володька Мухин, похоже, на Сашку глаз положил – в гости зачастил, паразит, с цветами. Что ж, она одна… квартирка отдельная. Все условия.

Похоже, в голове у Захара слегка помутилось, допек все же тестюшка, ну и послал его Захар подальше, помянув всех двенадцать апостолов, а заодно и семь бугров, через которые и надлежало Федору Ивановичу двигаться с легким присвистом.

Тестюшка поспешно ретировался, и остался Захар один, наедине со своими невеселыми мыслями.

А тут, как назло, погода испортилась, зарядили дожди вперемежку со снегом. Серо, тоскливо. Сроки сбора-похода и стрельб перенесли, свободного времечка получился избыток, и каждый день в недалеком прошлом Захар мог покрутить и так и сяк, как фишку домино.

И хоть гудело в голове, будто после печного угара, память работала четко – припомнил, например, он, что Сашка получала тайком письма и, похоже, из Архангельска, что плакала по ночам, а утром дерзила и насмешничала, называла Захара не иначе, как «явление природы». При чем здесь «явление»?

Услужливая память подсунула еще фактик – с некоторых пор стала Сашка открыто, в альбоме, держать фотку того штурмана, первого ее не то мужа, не то любовника. Фотографию Захар видел мельком: но намертво запомнил красивое нахальное лицо с усиками и бачками. Шевельнулась горькая мысль: по любви ли за него пошла Сашка? В годах вон какая разница. А предложил – согласилась легко. От мысли такой стало зябко. До сорока холостяковал, все ждал. И вот на тебе, дождался.

Сашка писала часто, не письма – записочки. Больше о работе, о магазине, что и где купила, у какой подруги была, кто к ней приходил. А Захар ждал писем длинных, значительных, каких сам писать не умел. Однажды под настроение исписал всю ученическую тетрадку, полных двенадцать страниц. В заключение попросил приехать.

Сашка ответила удивлением, что, мол, очень странно читать такие романы в письмах, она же на работе. Отпуск дадут – приедет. Что тут непонятно?

Отпуск ей не дали ни в июне, не в июли, а в августе Сашка вообще писать перестала. Немного спустя на Кекур-остров дополз слушок, что молодая жена Захара Загвоздина с работы уволилась и махнула то ли в Архангельск,  то ли в Мурманск. Захар после такого слуха выпил стакан спирта и так хватил кулаком в дверь, что та сорвалась с петель и грохнулась со ступенек в огород.

Дверь тут же в авральном порядке навесил, а боль от ушиба прочно ушла внутрь и не покидала уже ни днем, ни ночью.

К тому времени мероприятия боевой подготовки в основном закончились, личный состав сняли, и на Кекур-острове остались трое. Он, Захар Загвоздин, радист старший матрос Кипиани и моторист матрос Артюшин. И еще остались гулкая тоска, неопределенность и ожидание.

От тестюшки из Лесного ни слуху ни духу. Обиделся после неласковых проводов. Молчал, носа на Кекур-остров не показывал. И Захар до поры беспокоить его не решался, мучился в одиночку. Осунулся, много курил. Появилась привычка вечерами стоять одному на вершине плешивой сопки и глядеть на море. Там, на сопке, дышалось легко, хлесткий осенний ветер остужал душу. Простор рождал ощущение, что не все кончилось, есть надежда впереди, слабенькая, словно огонек папиросы вдалеке.

4

Потарахтел Ли-2 и увез письма на материк, а заодно увез и надежду. Тогда Захар и решился сходить в Лесной, к тестю, узнать что-либо о Сашке. И оказия подвернулась – буксир леспромхозовский. Решился не просто, встреча с тестюшкой ничего приятного не сулила, да и «точку» без разрешения вышестоящего командования оставлять нельзя.

Отлив торопился к зениту, все больше и больше обнажая песчаное грязно-серое забережье.

Кое-где лежал уже снег. После сухой, теплой осени круто стала брать зима, постреливая снежными зарядами, угрожая первым ледком, который молола сейчас тугая, накатистая волна, поднятая буксиром.

В час отлива причал высоко стоял над водой, обнажая темные смоленые сваи. Тих был Лесной, пуст. Изредка в отдалении по-поросячьи взвизгивала циркулярная пила, да раскатисто, будто голос с неба, гудел в усилитель диспетчер, приказывая какому-то Лысованову явиться в контору участка.

За серо-желтыми горами опилок, за штабелями бревен радостно и светло выглядывали чистые, новенькие домики поселка. Буксир с ходу боднул причал, ухнули, заскрипели бревна, тяжело заплескалась под причалом вода.

Молодая баба в брезентовом негнущемся плаще и огромных рукавицах топталась на краю причала, изготавливаясь принять конец. Глядела испуганно.

– Эй, матрос! – весело заорал капитан буксира. – Кончик-то прими. Чо суетишься?

С кормы буксира тем временем вывалили подобие трапа – широкую доску с набитыми на нее поперечинами. Доска встала чуть ли не вертикально. Баба-матрос все никак не могла управиться с тяжелым концом, а капитан хохотал, давал ей дурацкие советы.

– Будет потешаться-то. Нашел тоже…  – одернул его Захар, – взял бы да помог. Баба ведь.

Капитан удивленно захлопал белесыми ресницами:

– Ты за час успеешь? Я боле ждать не могу.

– Мне полчаса, самое, за глаза хватит, – буркнул Захар и полез наверх по прогибающейся под ним доске. И уже наверху, разогнувшись, решил вдруг идти не к тестю, а в поселковую больничку, где работала Сашкина подруга – Лена. Она-то все должна про Сашку знать. Тогда и с тестюшкой встречаться не обязательно. Не хотелось Захару сейчас его видеть и слушать попреки.

Больница была в конце единственной в поселке улицы. Шагать по чистому, будто кто ножом выскоблил, деревянному тротуару было как-то неловко. Потому Захар шагал осторожно, стараясь идти по крайней доске и не наступать на торчащие в щели между разошедшимися досками хваченные утренником одуванчики.

Первым, кого увидел Захар, толкнув тяжелую дверь амбулатории, был тесть Федор Иванович. Тяжело оплывшей глыбой возвышался он на хрупком табурете, а молоденькая сестричка колдовала над его лицом.

«О-от тебе и раз!» –  чуть не вырвалось у Захара, но он сдержался, судорожно соображая, что бы такое сказать. Непривычно было видеть тестя в линялой больничной пижаме – он напоминал здоровяка-пенсионера, что рельсы со скуки в узелок завязывает. Такой рисунок Захар видел в «Крокодиле». Усмехнулся сравнению. Не зло усмехнулся, скорее, чтобы скрыть растерянность – никак не ожидал он увидеть Бурмистрова.

Федор Иванович заметил усмешку Захара, сказал без улыбки:

– Привет, зятек.

– Что случилось?

– Что, что… Сверзился. Смешно ему…

– Откуда ж тебя угораздило?

– Откуда. С крыши. Телевизионную антенну полез починять, дурень. Бок вон расшиб, рожу поцарапал.

– Пьяные вы были, дядя Федя, вот и упали, – сказала сестричка.

– Цыц ты, болтуха, – смутился Федор Иванович и, покосившись на Захара, спросил: –  Ты чо в Лесной?

Захар замялся, повел глаза в сторону.

– По делу, самое.

– По делу. Просто так навестить вас нет, все только по делу. Ужас, какие деловые… Дочь родная писулечками отделывается, зять только по делу. Во жизнь, зараза. Лазаря впору петь. – Федор Иванович сердито сплюнул.

– Тише вы, дядь Федь, –  пискнула сестричка. – Ведь больно же вам.

– Больно… Конечно, больно. Ты мне мензурку-то налей, дак больно и не будет…

– Не-а. Антонина Яковлевна заругает. Да и нельзя вам.

– Видал? Все теперь знают, что мне можно, а что нельзя.

Федор Иванович послушно приподнял подбородок, хмурясь от прикосновения рук сестрички. В ржавой его щетине застревали нитки от бинта.

– Сашка-то пишет?

– Как же, пишет, – горько усмехнулся Захар, глядя поверх головы Бурмистрова в окно, за которым раскачивались воробьи на голых ветках черемухи.

– Не пишет? – Федор Иванович снова дернул головой.

Сестричка рассердилась:

– Да сидите же вы!

– От ё моё! Сижу я, сижу. И в кого такая злая? Давно не пишет?

– Скоро два месяца, – Захар сглотнул ком, застрявший в горле. – В Архангельск, сказывают, подалась. К старым знакомым.

– О-от, зараза! А я ее в Лесном жду, грозилась приехать. Письмишко получил недавно… –  Федор Иванович зыркнул глазами по сторонам. Видно, сообщение Захара и его задело за живое.

– Давно письмо-то было? – спросил Захар.

– В прошлую среду. В день как меня с кровли-то сорвало. Да, в среду… Если память не отшибло. Слышь, Захар, может, она тебе сюрприз хочет устроить? С нее станется. Не такие фортеля выкидывала.

– Я ведь тоже фортель могу выкинуть, –  угрюмо сказал Захар. – Живой человек. Терпение не железное.

Федор Иванович испуганно покосился на него.

– Не кисни, Захар, молодая… перебесится. Всякая баба должна перебеситься. Приедет… Да и до конца навигации кот наплакал. А с письмом вот что могло случиться. Вчера самолет прилетал с материка?

– Ну.

– Небось почту скинуть?

– Вроде того, самое…

– Скинул, зараза. У Боканова Витьки у Отпрядыша мотор скис, дрейфовал. Дак видел он, мешок на Отпрядыш с самолета скинули. Должно, летчик в тумане перепутал. Как раз Витек сказыват, на косу куль положил. Дошло?

Отпрядыш, островок чуть поменьше Кекур-острова, отстоял кабельтовых на пятнадцать, не больше. И промазать в тумане можно было запросто.

Захар пожал плечами.

– Ну и что?

– Что! Через плечо. Что слышал. Пойдешь за почтой-то?

– Пойду. Может, важное что там.

– Важное. Письмо от жинки не важное? Не затягивай дак. Видишь, зима круто как берет. По салу не больно находишься. А женке твоей я отпишу. Сегодня же. – Федор Иванович зло сощурился. – Мысли дурные выкинь. Они не подмога. Я еще напел тогда, дурень. Плюнь, пудь мужиком.

– Спасибо за совет, – Захар встал.

Лицо у Федора Ивановича смягчилось.

– Ты осторожней, Захар. У Отпрядыша осенью накат злой.

– Знаю.

– Ты слушай, знаю! Если уж шибко бьет, повремени.

– Тебе, может, надо чего? – спросил Захар.

– Маленькую ежели. Дак вить отымут эти вот. – Он с усмешкой кивнул на сестричку. – Не больница, а лагерь строгого режима. Шаг в сторону считается побег. Ладно, ничего мне не надо. Через неделю буду как штык. Ты на чем в Лесной пришел?

– На буксире.

– С лешаком этим, Ванькой?

– Ну.

– Жену его в родилку забрали. Не сегодня-завтра родит. Сообщи ему, может, поумнеет.

– Ну я пойду.

– Иди. Что известно будет, сообщу. Сплеча-то не руби, Захар.

Прикрывая дверь амбулатории, Захар подумал, что ежели идти на Отпрядыш, то хочешь – не хочешь, а брать с собой придется моториста Артюшина. И настроение у него окончательно пошло вниз.

5

Бывает так, не придется человек с первого взгляда, и, как себя потом ни ломай, ничего не поделаешь. Артюшин не понравился сразу – высоченный, около двух метров, худой, русоволосый, с румяным, как у девки, лицом. Особенно раздражал Захара голос – насмешливый, с ехидцей. Мелькнула мысль: просил моториста, прислали артиста. О-от, сподобили… Спасибо, товарищ майор Сироткин.

Форменка у Артюшина была ушита в талии, с заглаженными спереди неуставными складками, брюки флотские расклешены по теперешней моде и сидели в обтяжечку. Было это, можно сказать, красиво, но не по уставу. Такое Захар не переносил. Но особенно доконала его гитара в красном футляре из кожзаменителя.

Артюшин оглядел остров, небрежно скользнул взглядом по казарме, аппаратной, вернулся к свайно-ряжному причалу, где еще покачивался корабль связи, доставивший его, сказал:

– Вот уж точно, Макар сюда телят не гонял. – И серьезно поинтересовался у Захара: – У вас ведь не шумно? Я в Москве в пять утра просыпался, когда первый автобус громыхнет по улице, все, ни в одном глазу.

Захар вскипел от такой наглости, но сдержал себя. Спросил, в свою очередь, не без усмешки.

– Вы артист, самое? Или из самодеятельности?

– Это почему? – Артюшин удивленно посмотрел на него. – А-а, гитара? Запрещено?

– Нет, в личное время, пожалуйста… Я к тому, что выражения у вас не военные. Внешний вид, самое… – И посуровевшим голосом добавил: –  По прибытии в часть, товарищ матрос, надо докладывать, как положено. Не на блины к теще, вот… На первый раз ограничиваюсь замечанием, а теперь следуйте в казарму.

– Есть следовать в казарму, товарищ мичман! – громче, чем требовалось, сказал Артюшин и даже щелкнул каблуками ботинок.

«Намучаюсь я с ним», –  с досадой подумал Захар.

Кекур-остров что свежеспиленный пень – любой изъян виден. И люди все на виду. Как бы ни был Захар занят в те дни, не мог не заметить: новичок коллективу пришелся, да что там пришелся. Как-то быстро Артюшин стал фигурой, заметной среди маленького островного гарнизона.

«Что же тут удивительного? – решил Захар. – Парень красивый, гитарист, песенник, да и потравить мастер. Одним словом, столичный. В деревне самый худой гармонист – фигура».

В курилке теперь каждый вечер бренчала гитара, и Артюшин хрипловатым, но приятным тенорком выводил:

Где я швыряю камушки с крутого бережка
Далекого пролива Лаперуза.

Матросы подпевали ему. Иногда Артюшин просто так долбал по струнам и хрипло орал: «О-о, ес, о-у, тудыл, бодыл, дудл!»

Ни мелодии, ни тем более слов нельзя было никак разобрать.

Это Захару очень не понравилось. Вмешиваться, однако, не стал. Но однажды не выдержал и остановил старшину второй статьи Гологузова, секретаря комсомольской организации «точки», парня спокойного, рассудительного.

– Что там такое заполошничает Артюшин? В курилке. Хрипит, самое…

Гологузов поднял на него синие, с густыми ресницами глаза и пояснил:

– Это он под Армстронга.

– Кого? – строго переспросил Захар.

– Армстронга. Американский музыкант такой есть, певец, негр. Его песни и музыку по радио часто передают.

– О-от, новое дело, – искренне удивился Захар, – так и хрипит, вроде как с перебору? Чего хорошего?

– У него есть отличные вещи, товарищ мичман. Армстронг считается джазовым классиком.

Гологузов прибыл из Кирова. Ему Захар доверял и в трудных случаях всегда советовался.

– Ладно, самое… Может, у Армстронга и получается. Не мне судить. Пусть уж лучше Артюшин камешки эти… в Лаперузу кидает. Неужели песен нормальных нет? Чудно. И вообще непонятно, что за человек этот Артюшин. Как, секретарь комсомольский? Что скажешь?

Гологузов пожал плечами.

– Нормальный парень. Звонок немного, ну в смысле потравить. А так… ничего.

– Ничего, говоришь? В том-то и дело, что ничего. Гм-м. Ничего – пустое место. Такие дела, старшина.

Вскоре, однако, пришлось Захару признать, что Артюшин дело свое знает. С дизелями, да и с другими механизмами, будь то лодочный мотор или электронасос, что подает воду на камбуз, управляется лихо. А тут понимание требуется – не на гитаре бренчать. И все легко делает, с посвистыванием. Была у Артюшина такая неприятная привычка – свистеть во время работы.

– Кончайте свистеть. Дробь! – сердился Захар

– Виноват, товарищ мичман, –  послушно вроде бы умолкал Артюшин, но тут же вворачивал: –  А все почему? Моей рафинированной душе не хватает… музыки. Пардон.

– А твоей… Вашей душе, самое, картошку почистить не хочется, к примеру? Э?

– Нет, к примеру, не хочется, –  серьезно отвечал Артюшин и улыбался. А Захара от его улыбочки всего передергивало.

Разных ухарей повидал на службе Захар. Лихие попадались ребята, но, оказавшись на флоте, быстро теряли они прежний вид, тыкались туда-сюда, будто слепые кутята, и нужно было с самого начала, с азов учить их морскому делу, учить терпеливо и строго. Моряки из таких ухарей получались, как правило, боевые, с изюминкой – командовали призовыми шлюпками, отличались на стрельбах. Ими Захар гордился.

Артюшин, напротив, салажонком вовсе не выглядел, морскую науку знал. Курсы окончил при ДОСААФ, еще школьником глиссер гонял по Химкинскому водохранилищу и разными морскими словечками кидался небрежно, но не просто так, пустобрехом, а понимая их смысл. И морские узлы вязал, точно фокусник.

И все с подковыркой. Два слова не может сказать без намека. Особенно обидел Захара один пустяковый случай.

С давних пор появилась у Захара страсть к загадочным, непонятным словам. Слова эти вызывали у него что-то вроде озноба. И каким удовольствием было расколоть слово, будто орех, понять его или, по крайней мере, приблизиться к пониманию его смысла, тоже порой туманного и загадочного. Захар постоянно возил с собой энциклопедические словари. Привычка даже появилась со временем. Иногда остановит кого-нибудь из матросов и будто невзначай спросит:

– Вы, Исаков, значение слова «сарабанда» знаете?

– Шляпа вроде… У ковбоев.

– То сомбреро… Словарный запас углубляйте. Сарабанда – старинный народный испанский танец. Вот.

С Артюшиным номер не получился.

– Бамия? – переспросил Артюшин.

– Ну?

– Бамия, товарищ мичман, и в Африке бамия. Элементарно!

Захару вдруг горько стало. И не тон обидел его, а та легкость, с какой восемнадцатилетний пацан срезал его. И без словарей. Травянистое растение бамия и в самом деле росло в Африке.

«Конечно, жизнь у них другая, – думал Захар. – Оттого и ладно все. Они голодуху послевоенную не нюхали. А повкалывали бы с мое… Курсы разные – на тебе, пожалуйста. Только бери. Глиссер-млиссер! А коли серьезное что, кишка тонка. Дело известное. И что полез, дурак. Разве за ними угонишься? Ткнули мордой об стол, и правильно…»

Умом понимал Захар, что не прав он по отношению к Артюшину: моряк как моряк. Служит хорошо. А что шебутной, так разные люди бывают, особенно городские. Понимал Захар, что виной всему настроение – прибыл Артюшин как раз после приезда Бурмистрова, когда тошно стало Захару на свет глядеть и мысли о Сашке рождались одна черней другой. Как ни боролся с собой, сделать ничего не мог. Сердце шло в разлад с разумом. На островах, в замкнутых коллективах такое случается. Иногда с удивлением прислушивался к себе. И что ему пацан дался?

В горькие же минуты думал с досадой, что такие вот удальцы и сбили Сашку с пути, и поминал штурмана того архангельского недобрым словом.

Внешне Захар отношения своего к Артюшину не выказывал. Строг, со всеми строг. И на разные, особенно грязные, работы посылал его реже других – уравнивая, таким образом, что-то в своей душе.

6

По дороге назад, на Кекур-остров, Захар, согревшись в тесной каюте капитана, задремал и в полусне, в полуяви, как случалось с ним в последнее время, увидел день первой своей встречи с Сашкой, но увидел не как обычно, а с неожиданной стороны.

…Леспромхозовские шефы пригласили тогда моряков на праздник – День Военно-Морского Флота. Начальство по радио дало «добро». Из поселка за моряками прислали буксир-толкач. Загорелые, в белых отглаженных форменках выглядели матросы хорошо, один к одному. Захар личным составом остался доволен. Сам надел белую тужурку – белые тужурки тогда только ввели, – кортик, награды приколол, какие имел. Тужурка, правда, оказалась маловата, под мышками резала – повернешься не так, и лопнет по шву. Все равно чувствовал – выглядит на пять баллов. И еще какая-то шальная уверенность была, что сегодня все будет хорошо, лихо.

На торжественном собрании в клубе Захара посадили в президиум, рядом с директором леспромхоза. Захар сидел, боясь пошевелиться – не привык он в президиумах сидеть, да еще при таком количестве народа. Выступали многие, говорили хорошо. Особенно одна бабенка отличилась.

– У нас на побережье кто не моряк? – сказала она. – Всякая баба моряк! Потому праздник всенародный. Так позвольте мне сынков поздравить, у самой двое служат, поцеловать по-матерински. А товарища-то мичмана и не по-матерински можно, да больно высоко сидит, у президиуме…

Хлопали ей дружно. После собрания поджидал Захара в коридоре Бурмистров. Точно окунь из-под коряги  вынырнул, ласково, но крепко ухватил под руку и повел к себе.

В зале тем временем молодежь налаживала танцы. Старшина, заместитель Захара, человек был надежный, да и моряки, знал Захар, не подведут, поэтому пошел с легким сердцем.

Жил Бурмистров в крепком пятистенке, сделанном добротно, на большую семью, но по поросшему буйной крапивой подворью да огороду, заглохшему от лопухов, можно было судить, что живет в доме бобыль. Скотиной не пахло. На двери покосившегося сарая висела капроновая сеть. С землей хозяин явно был не в ладах и по всему – дома бывал нечасто.

Вошли в дом – стол накрыт. Все чин чинарем. А на столе, мама родная, чего только нет! Семгой, грибками, понятное дело, в тех местах никого не удивишь. Консервы разные – их тоже в магазине завались. А тут, в центре стола, на блюде ананас с зеленым хвостиком.

Федор Иванович оценил изумление Захара должным образом.

– Проходи, Захар Евсеич… Посидим малость. Праздник. Водочку, заразу, я в холодильник поставил… Градус тот же, а идет лучше. – И крикнул: –  Сашка, встречай гостя!

И тут вошла Сашка. Не вошла – вплыла.

Было на Сашке ярко-зеленое платье, светлые волосы лежали небрежно, по-городскому. Темные глаза смотрели живо. Такой и видел ее теперь Захар в своих полуснах, полугрезах.

– Дочь моя… Александра. Знакомься, Захар Евсеич, –  засуетился Федор Иванович.

Сашка усмехнулась.

– Приветик!

Захар осторожно пожал ее маленькую теплую руку, кашлянул смущенно.

Сашка слегка поморщилась.

– Подковы гнете, мичман?

– Где ее нынче найдешь, подкову-то. Я живую лошадь лет пять не видел.

– Ох, большуший-то вы какой, –  засмеялась вдруг Сашка. – Вы на обычной кровати, наверное, и не поместитесь.

– Александра, не дури, –  одернул отец.

Сашка бровью не повела. Продолжала говорить, насмешливо разглядывая Захара.

– А со столом-то мы как развернулись. Заметили? Родитель в город мотался за ананасами. Он, то есть вы, одни, говорит, ананасы кушает.

– Сашк, опять дурить?

– Ладно тебе… А знаете, мичман, почему такие приготовления? – она повела рукой над столом. – Для вас. Все предусмотрели. А чего? Сидит себе на острове мужик, красивый, неженатый… А тут девка на выданье. Правда, не так, чтобы девка, но самый смак. Дак почему бы мичмана не окрутить?

– Ну, мели, Емеля, – махнул рукой Федор Иванович, – стыдилась бы, что человек подумает.

– Ой, – Сашка сделала испуганные глаза. – Выходит, я проговорилась. – И, поклонившись, явно подыгрывая, пропела: – Ну, гостюшки дорогие, гостюшки разлюбезные, прошу к столу, чем богаты, тем и рады…

Тогда, да и позже, Сашка поражала его грубоватой прямотой, насмешливостью – Захару нравилась ее манера говорить полушутя-полусерьезно, но теперь сценка та, при первой его встрече, показалась вдруг фальшивой, подстроенной.

«А ведь и впрямь окрутили, –  невесело усмехнулся Захар, –  на ананас, как на живца, взяли. С хвостиком… Дела-делишки, товарищ мичман».

Дальше мысли пошли  уж совсем никудышные, под стать шороху льдинок за бортом.

Обида разбухала, заполняя душу, но одновременно и крепла уверенность, что там, в резиновом мешке, на косе у Отпрядыша, есть письмо от Сашки, и в том письме разъяснение всему. А значит, конец неизвестности.

Уже на подходе к «точке» Захар решил, что за почтой пойдет один. Без Артюшина обойдется. В первый раз, что ли? Правда, трудно будет столкнуть шлюпку в накат, но ведь ходил он на Отпрядыш раньше, да и силенка, слава Богу, имеется.

Ничего, за час-полтора обернется.

Вышло, однако, иначе.

В казарме Кипиани и Артюшин сидели у телевизора, смотрели мультипликационные фильмы из серии «Ну, погоди!» На экране заяц дурачил волка.

Захар подошел к телевизору, прикрутил звук и сказал:

– Мешок с почтой, самое, на Отпрядыш скинули. Ли-2 вчерашний день тарахтел. Он и скинул.

Артюшин, не отрываясь от телевизора, насмешливо произнес:

– Законно! Прицельное бомбометание. Ну, летчик, погоди!

Кипиани вопросительно посмотрел на Захара. Обычно спокойное, невозмутимое лицо грузина выражало сейчас обостренный интерес. Захар понимал – радисту до чертиков надоело сидеть на острове, и он с радостью бы сходил на Отпрядыш, но нельзя. Сеанс связи через полтора часа, можно не успеть. Кипиани Захару нравился. Обстоятельный горец. Молчун, правда. Сидит, молчит либо книжку читает. Горец через месяц уходил в запас. Непросто его будет другим радистом заменить. Ас.

Заяц снова обдурил волка, обрезал веревку, по которой тот лез на балкон, ну и шлепнулся серый с высотного дома прямо в люльку милицейского мотоцикла.

Артюшин встал, потянулся, сказал:

– Ну я пойду, мотор посмотрю. Канистру с бензином возьмем на всякий пожарный, товарищ мичман. – И все так же, не глядя на Захара, спросил: –  Под спасательный жилет бушлат надеть?

– Не самовольничайте, самое… Бушлат ему, не в БМК на танцы… Телогрейка, белье теплое под робу. Кальсоны надеть, лично проверю!

– Есть надеть кальсоны! – дурашливо гаркнул Артюшин и вышел. Захар только ошалело посмотрел ему вслед.

Вышло так, что Артюшин вроде сам все решил, и отказать ему означало, что личное, скопившееся у Захара внутри взяло все-таки верх. Смолчал. Не смог ни отказать, ни одернуть матроса. Хотя ох как следовало.

Собрались быстро.

Спустили на воду шлюпку. Захар сам проверил и аварийный запас, и канистру, и анкерок с водой. Все было на месте.

Кипиани огорченно вздыхал. Артюшин болтал без умолку, насмешничал:

– Законно, кацо… Твое место на бережку. Такова историческая справедливость. Се ля ви. Кончится радиосеанс, принимайся  за приготовление ужина. Ясно? Заказываю рагу из зайца со спаржей. К кофе подашь сандвичи, джем и тарталетки. И рюмку доброго вина. Не возражаю против перно урожая 1860 года.

Захар потерял терпение, рявкнул:

– Кончай травить! И что вы за человек такой, Артюшин? Болтает, болтает… Мотор, самое, проверили?

– За кого вы меня принимаете, товарищ мичман? Да я…

– Что, опять прорвало? Я да я. Все, дробь!

Но молчал Артюшин самое большее полминуты, потом снова начал:

– Товарищ мичман, разрешите обратиться!

– Что еще?

– Прикажите Кипиани, чтобы он мою горбушку не трогал. Я знаю, как только мы отправимся выполнять ответственное задание, он рубать усядется. Видите? Краснеет. Нет, девушки, плакала моя горбушка. Схрумкает.

– Тьфу, –  Захар даже плюнул с досады. Бывают же такие несерьезные люди.

Шлюпка – шестивесельный ял, легкий, ухоженный, был гордостью Захара. Достался непросто. Долго добивался его Захар, разъясняя товарищу майору Сироткину необходимость иметь плавсредство, напирал на особенность островного расположения «точки». Тот в конце концов сдался и, кряхтя, выписал в придачу новенький подвесной мотор «Москва».

– Содержи, как… сам понимаешь. Может, кто из начальства на рыбалку захочет.

Ял был не новый, списанный со сторожевого корабля. Захар его собственноручно за две недели отремонтировал, укрепил транец для мотора, и он стал лучше нового.

Сейчас, ухватившись рукой за вздрагивающую банку, Захар ревниво косился на Артюшина, как он с мотором управляется. Артюшин сидел картинно, в новом оранжевом спасательном жилете, берет на затылке, на губах усмешечка, темный румянец во всю щеку. Глянув на матроса, Захар подумал с горечью, что вот такие ухари и нравятся девкам, да что там девкам… Тут Захару и совсем стало досадно, к тому же с мотором Артюшин управлялся хорошо и замечание не за что было делать.

Ял шел наискосок к видневшемуся впереди Отпрядышу, взрезая задранным носом слюдянисто-серую воду. В иное время салму можно было проскочить минут за тридцать, теперь накатистая боковая волна сносила шлюпку вправо. Но Артюшин и это приметил и держал шлюпку носом на волну.  Захар снова, и не без зависти, подивился его сноровке, с досадой потер рукой лицо, поражаясь тишине, высокому небу, – все вокруг виделось резко, отчетливо, будто на хорошей фотографии. Но в отчетливости этой крылось нечто тревожное.

«Как бы сиверко не задул – от номер будет», – подумал Захар, покосился на небо, отыскивая знакомые приметы, но не нашел.

– Ты, самое, мористее бери, мористее! – крикнул Захар Артюшину.

Отпрядыш издали походил на желтый коренной зуб. Сходство усиливали острые кипаки, нависающие над узкой полоской осушного берега. Подойти к острову можно было лишь по вольной воде, в прилив, проскочить над водопойминой, держа на прицеле узкую бухточку, которую стерегли обросшие водорослями скалы, похожие издали на противотанковые надолбы. Задача непростая, если места не знаешь.

Бухточка вела в распадок – узкий, щелястый, по нему и выбраться можно было на плоскую, как столешница, поверхность островка. Остров Захару не нравился – угрюм, гол, только в распадке топорщился чахлый ярник. Одни песцы да чайки-шилохвоты. Иногда тюлени заплывали в погоне за рыбой.

Нос яла все пластал и пластал белесую воду. Вскоре волны стали потемнее, как всегда над приглыбном месте. А спереди, где уже ясно проглядывался Отпрядыш, даже сквозь стук мотора слышен был монотонный гул, словно работал дизель или еще какая машина. Где-то далеко штормило, и сюда через горловину моря волна накатывала тугая, полная еще злой, штормовой силы. Что такое высаживаться на берег в сильный накат, Захар знал, и потому пришла трезвая мысль – вернуться. За почтой и завтра можно сходить, и послезавтра. Не горит уж так. Точно уловив эту мысль, Артюшин, насмешливо скривив губы, крикнул:

– Что, товарищ мичман, слабо проскочить? А ведь запросто…

«О-от, пацан, салага», – мысленно выругался Захар. Ему невыносимо было видеть усмешку Артюшина, к тому же от раскрасневшегося лица матроса исходила какая-то азартная, привлекательная сила.

Сколько сложностей Захару пришлось преодолеть в жизни, какой за плечами опыт, а сейчас получалось так, что этот пацан выше его, умелей и нет у него страха перед морем.

«От молодости, – попытался себя успокоить Захар. – Пустое… Решать-то все равно мне. Тут морюшко. Не Химкинское водохранилище. Глиссер-млиссер». Но другой, упорный, что сидел внутри, твердил: «Неужели спустишь, Захар, а? Или правда струхнул? Ведь ходил сюда… И не раз».

– А-а, черт, – снова уже вслух ругнулся Захар, ощущая, как рождается в груди холодная, сосущая пустота, словно скатывается он на санках с крутой горы. Так всегда бывало, когда он чувствовал опасность, хмелел от риска, понимая, что хватит в нем силы вынести и победить.

В такие моменты лицо у него делалось острым и злым, обтягивалась кожа на скулах, белели, обращаясь в незрячие щели глаза, и весь он становился, как боек в затворе винтовки. Еще мальчишки в ФЗО, да и ребята в учебном отряде знали, что в таком состоянии Захар страшен, страшен, как медведь-шатун, и старались отойти подобру-поздорову.

– А ну слазь с банки! – заорал он. – Я теперь править буду. Тут тебе не Химки. Слазь, говорю… глиссер-млиссер!

Артюшин послушно перебрался на место мичмана, ял, потеряв управление, рыскнул влево, но Захар тут же вывел его напрямую, целясь в уже хорошо различимую щель распадка, прикидывая расстояние между скалами, делая это привычно, автоматически. И не было уже мыслей, воспоминаний, не было тоски по непутевой Сашке, была работа, холодный и точный моряцкий расчет. Состояние такое Захар любил, ибо в эти минуты человек переставал жить в четверть силы, точно мотор на малых оборотах, совершая обычные, житейские, нужные, но второстепенные дела, как еда, сон, но вот включалось сцепление, переводилась скорость, и начиналось основное жизненное действие – работа.

Сызмала Захар носил в себе это священное отношение к работе. Людей праздных, глушащих день в пустом, хмельном загуле, не понимал. И всякую болезнь, несчастье, увечье ценил всегда с одной стороны: сможет ли человек работать? Если сможет – обойдется.

7

Осталась позади Кочинская кошка – осыхающая в отлив песчаная мель. Лет пятнадцать назад на эту мель прочно сел греческий лесовоз, команда покинула его, перебралась на сторожевой корабль, на котором служил тогда Захар. В три дня шторм жестоко потрепал судно – подоспевшим эпроновцам достался лишь изуродованный остов. Сейчас над тем местом гуляли гривастые волны.

Отпрядыш возник неожиданно, совсем рядом, словно вынырнул из воды – Захар отвлекся, оглядывая памятное место гибели лесовоза, – и сейчас взору его предстала картина совсем уж невеселая: около отливающих чернью корг вскипала пена. Волна, процеженная сквозь каменистые зубы, на короткое время опадала, но, ударившись грудью о прибрежную отмель, вновь становилась на дыбы и, желтая от взбаламученного ила, устремлялась на берег, постепенно теряя силу.

«Проскочить проскочим, – прикинул Захар. – Только надо бы до отлива управиться. Через часок ветер сменит направление – за милую душу рванем с этой кочки».

Он повернул шлюпку влево, подготавливая возможность маневра. Заходя таким образом, ял спокойно проскакивал между коргами, тут важно было приноровиться и идти к берегу на волне, в последний момент вырубить и задрать на транце мотор, чтобы винты не побить о грунт.

Маневр удался – Захар почувствовал: ял шел устойчиво. Хорошо, ровно стучал мотор. И от этого захватывающего душу движения, от вибрации, передаваемой рукояткой мотора, стало Захару хорошо. Пускай салажонок смотрит, пускай учится глиссер-млиссер!

– О-он, смотри! – закричал вдруг Артюшин. – О-он, на отмели… мешок лежит. По-очта!

Захар поглядел туда, куда тянул руку Артюшин, и ничего не увидел.

– Да вон он! – Артюшин встал и замахал руками.

– Сядь! – рявкнул Захар, чувствуя, как ял потянуло вправо, прямо в сувой, где среди водоворотов и толчеи мокро блестели карги. За высоченной фигурой Артюшина ему ничего не было видно. – Сядь, твою перетак!.. – закричал он и не услышал, скорее, почувствовал, как ял чикнул по камням днищем, еще разок и вдруг встал. Надрывно завыл мотор – полетела шпонка. По-звериному ощерившись в предчувствии беды, Захар обернулся, точно кто в спину его толкнул, и увидел неправдоподобно большую волну. Она медленно вырастала за кормой и была зеленовата, ребриста, словно сделанная из стекла. Захар знал, такие волны-убийцы иногда рождаются в узкостях. Волна надломилась в середине и стала медленно, как срезанный бомбой дом, оседать.

– За борт! – крикнул Захар, но крик его потонул в грохоте, треске ломающегося дерева. Вываливаясь за борт, он прямо перед носом увидел подошвы здоровенных сапог Артюшина.

Вынырнули они одновременно.

Артюшин выплюнул воду и весело заорал:

– Приехали с орехами! Водичка, товарищ мичман… Прямо люкс… У-у!

«От дурной, – поразился Захар, – чего радуется!»

Испуг еше не прошел. Просто дико было предположить, что ял перевернуло. Захар оглянулся, еще не чувствуя холода. До берега было добрых двести метров, двести метров стылой осенней воды. Метров через пятьдесят – Захар знал по своим прежним вылазкам на Отпрядыш – начиналась лещадь, прибрежная каменистая отмель, воды там было самое большее по грудь. Но и по грудь в ледяной воде пройти сто пятьдесят метров дело нешуточное.

«А ведь и утопнуть, чего доброго, можно», – подумал Захар, удерживаясь на плаву, чувствуя, как холод стискивает ребра и нехорошо, с перебоем начинает биться сердце.

– А ну, слушай меня! – заорал он, понимая, что у каждой секунды ныне есть своят особенная цена. – Сапоги сыми, брось в воду… Та-ак! Теперь жилет поддуй и к берегу давай!.. К берегу жми… Утопнем!

Артюшин испуганно глянул на него, торопливо, зубами вытащил пробку из патрубка спасательного жилета, стал, отплевываясь, надувать. До него, похоже, тоже дошло.

Захар отыскал глазами шлюпку – видна была только корма с мотором. Мотор еще трещал, захлебывался, но винт не вращался.

Накатная волна поволокла на приглубое место, Захар хлебнул горько-соленую воду и поплыл размашистыми саженками, всякий раз при гребке поворачивая голову, увлекая за собой Артюшина. Но моторист опередил его – шел он кролем, мощно работая ногами, легко выбрасывая расслабленные руки. Как на соревнованиях.

«О-от дает», –  удивился Захар, хотел поднажать, но захлебнулся, судорогой перехватило горло, попытался было нащупать слабеющими ногами дно и не достал – полоснул по сердцу страх. И чтобы пересилить его, заорал: –  Ништяк, прорвемся!

Артюшин, должно быть услышав крик и не поняв, что он означает, повернул назад и вдруг встал. Вода доходила ему до подбородка.

– Я те счас остановлюсь… А ну к берегу… Живо-о!

Захар даже кулаком замахнулся, понимая, что Артюшин не оставит его и тогда они оба… При таком холоде и десяти минут достаточно.

– Т-ты! – заорал Захар. – Сопля!.. Кому помогать? Мне? Да я… К берегу пошел, салага!

Остальной путь к отмели Захар помнил тускло. Чертовщина какая-то накатила, мерещилось – ползет он вроде бы по стеклу, а с места сдвинуться не может. Этакая неуклюжая мушища. Вокруг какое-то сияние, и музыка гремит в отдалении. А холода Захар уже не чувствовал.

Сознание ему вернул крик.

8

Кричал Артюшин. Тоненько, по-девчоночьи. Так зайцы раненые кричат. Захар оглянулся и увидел зависшую над собой свинцовую массу воды – волна была, как показалось ему, с добрую избу. Верхушка ее разлохмачивалась на глазах, обращаясь в пену. Но и другое увидел Захар: помогая себе руками, по грудь в воде торопливо бредет к нему Артюшин.

– Назад! – закричал Захар. А может, хотел закричать, но не успел, волна накрыла его, поволокла, больно ударила о камни. Обжигающая боль помутила сознание. Он вынырнул, попытался глотнуть воздуха, захлебнулся и вдруг почувствовал, что кто-то схватил его за ворот телогрейки и тянет. Сквозь розовую муть, застилающую глаза, разглядел Артюшина. Тот волок его, Захара, как куль, к берегу и плакал навзрыд.

Как, отчего среди грохота и сумятицы волн разглядел Захар, что моторист плачет, неведомо. Но именно это и поразило его больше всего.

Через несколько минут оба в изнеможении лежали на груде водорослей у самого уреза воды.

– Ты чего ревешь? – пытаясь унять икоту, тихо спросил Захар.

– А-а, – Артюшин всхлипнул  и вытер рукой нос.

Захар еще был там, под волной, его волокло, било о камни. Соображал он плохо. Да и не верилось как-то, что они вывернулись, спаслись от смерти. Захар скосил глаза на лежащего рядом Артюшина, спросил с интересом:

– Один, что ль, боялся остаться?

Артюшин повернулся к нему и, удерживая рукой вздрагивающий подбородок, сказал с неожиданной злостью:

– Да вы… вы… Как вы можете? Один. При чем здесь один?

Мокрый, с налипшими на лоб волосами, он выглядел совсем мальчишкой. Подростком. У Захара шевельнулась жалость к этому пареньку.

– Ты, самое, не серчай… С головой у меня что-то… А за помощь тебе спасибо. Худо могло получиться.

Артюшин не ответил.

Захар полежал немного, пытаясь пересилить слабость – сердце по-прежнему билось неровно, с перебоями, словно кузнец с похмелья все никак не мог попасть молотом по поковке. Ноги стали отходить, но отчего-то ломило в паху. Захар по опыту знал, сейчас самое главное – двигаться, не то замерзнешь.

– Ладно, дак, хватит отдыхать… давай вставай, Валерий Геннадьевич.

Артюшин не пошевелился.

– Подъем! – заорал Захар. – Матрос  Артюшин, я тебе… вам говорю или как? Демобилизуешься, хоть цельный день спи, а здесь служба.

Артюшин посмотрел на Захара и засмеялся.

– Ну даешь, Захар Евсеич… Ха-ха! Что же, по-вашему, после де-ме-бе… Я в мокрых штанах… На необитаемом острове… Нет, это гениально!

– Давай, давай, самое. Гениально!

Артюшин все-таки поднялся, зябко подернул плечами. И прежним своим насмешливым голосом добавил:

– Хорошо выкупались. Нормалёхос.

«Неужто не понимает, что случилось? – удивился Захар. – Ну, молодой, пять минут назад, что баба ревел, а теперь отряхнул перышки и шутит».

Самому Захару было еще худо. Икота проклятая донимала. Вот напасть-то, черт ее дери. Однако нашел в себе силы, сказал бодренько:

– Видок у нас с тобой… и-ик… Лучше некуда. Только кошельки в переулке отымать. Вот ты погляди, никак от икоты не избавлюсь, паскуда. Та-ак, жилет и телогрейку сыми, робу тоже отжать нужно, я пока костерок разведу.

Захар постукал себя по карману, где у него был припрятан аварийный коробок со спичками, завернутый в целлофан. Вроде стучало. Сунул руку в карман и похолодел: под рукой чавкнула вода – коробок был сплющен, целлофановая пленка прорвалась, и спички намокли. Рядом топтался, размахивая руками, чтобы согреться, Артюшин. Одна нога босая, на другой чудом сохранился синий форменный носок.

«Замерзнем», – с тоской подумал Захар, озираясь по сторонам, будто только сейчас осознавая происшедшее.

Над головой нависал мерзлый, в слюдяных блестках угрюмый берег. До распадка сто – сто пятьдесят метров – вон как снесло их. Забережье густо забито плавником. Чего только не наворотило море: бревна, доски расщепленные, будто изжеванные, ящики. Торчком стояла смытая штормом новенькая корабельная швабра. Валялась даже коробка из-под чешского пива.

В прибойной полосе, у знакомой корги, желтел борт затопленного яла, добраться до него было практически невозможно. Дальше, в знобкой сини, зависшей над морем, проступал Кекур-остров. Близок вроде локоток, да не укусишь. Тоска породила не отчаяние, а протест. Захар даже задохнулся от злобы, от дурацкой своей беспомощности, отшвырнул размокший коробок, заорал, размахивая кулаками, угрожая неизвестно кому:

– У-у, козлы рогатые! У-у! А ну живо тащи с себя робу, отожмем ее. И пляши, пляши… Давай физкультуру. Та-ак, самое. Не стоять, едрена феня!

Приплясывая на  груде плотных, как войлок, водорослей, они с Артюшиным отжали одежду, белье, потом Захар отпорол охотничьим ножом от телогрейки рукава и с помощью шкерта – такого добра у него в карманах было полно – сделал онучи. Главное – ноги уберечь.

Раньше чем через час радист не спохватится. По сводке – низкая облачность, туман. Вертолет не пустят. До Лесного теперь не докличешься. Да и послать им нечего, буксир ушел на восточный берег. Пограничники могут подойти только затемно. Но в темноте на этот чертов зуб разве высадишься? Выходит, ночевать им придется на Отпрядыше, как ни крути. А раз ночевать, в первую голову сейчас о ночлеге думать нужно. Ладить ночлег, подсказывал опыт, нужно было как можно скорее.

Несколько лет назад пришлось Захару снимать одних бедолаг с острова Моржовец. Сейнерок раскололо о камни. Спаслись трое, на ялике. И не замерзли, толькло потому, что устроили шалаш и завалили друг друга сухими водорослями и тряпками.

Артюшин неуклюже потопал ногами, обутыми в самодельные онучи.

– Гениальные колеса получились… Настоящие мокасины.

– Жилет поддуй… колеса. Хоть и на рыбьем меху, но не продувает.

– Костер, как я понял, не состоялся. Да-а, дело пахнет керосином, товарищ мичман.

– Да, спичкам моим хана, размокли. Может, у тебя сохранились?

– Я уже глядел. Зажигалка была, ронсоновская, батин подарок. Выпала. Кремешком огонек не добудешь, слону ясно.

Бодрости в голосе Артюшина заметно поубавилось. Его била крупная дрожь, слышно, как стучали зубы. На холодном ветру роба задубела, позвякивал, топорщился спасательный жилет.

– Давай к распадку, –  сказал Захар. – Там из плавника укрытие соорудим, все не на ветру. Выход единственный.

9

В распадке и на самом деле было потише. Резиновый мешок с почтой они укрыли в выбоине под скалой. Артюшин приволок брезентовый чехол от спасательной шлюпки с надписью на английском – видно, сорвало во время шторма. В устье бухточки, среди крошева из досок и ящиков лежала сплюснутая бочка из-под соляра. Захар приподнял бочку, внутри бултыхнуло. В который раз пожалел он, что остались без огня. Непростительно для него, бывалого охотника.

В узкую щель распадка провисало тяжелое небо. Захар поглядывал на небо недоверчиво, не нравилось оно ему. Неужто дождь собирается? Осень-то стояла сухая. И потому торопил Артюшина, покрикивая на него. За какие-нибудь двадцать минут они соорудили из обломков досок подобие логова, сверху натянули и укрепили камнями брезентовый чехол от шлюпки. Щели по углам между досками Захар заткнул водорослями. Из водорослей соорудили и лежак. Работа Захара согрела, даже испарина на лбу выступила, но тревога не покидала его.

– Поди-ка ярнику наломай! – крикнул он Артюшину.

– Что-о?

– Ярнику… Кусты вон в распадке.

Внезапно пошел снег. Сначала несколько снежинок сквозняком протянуло по распадку – были они легки, точно тополиный пух, – снег как будто раздумывал, стоит или не стоит идти, наконец, решившись, сорвался зарядом, и все потонуло в белой коловерти. Невозможно было ничего разглядеть в метре от себя. Сдирая с лица ледяную корку, Захар подумал с горечью: всегда отчего-то так – если беда, то обязательно не одна. За компанию и другая, глядишь, явится.

Тяжело отдуваясь, свалился на него Артюшин. Захар рывком притянул его к себе и в самое ухо крикнул:

– Давай в укрытие!

– Го-о-а! – с непонятной веселостью откликнулся моторист.

«О-от, шальной. Радуется, дитя неразумное», – поразился Захар. Раздумывать было не время, снег шел густо, мокрый, тяжелый. Торопясь, подталкивая друг друга, они забрались в укрытие. Спасательные жилеты пришлось снять. Они уложили их под голову. Слышно было, как снег шелестит по брезенту укрытия.

– Ты давай поближе устраивайся, – сказал Захар. – Не то замерзнем. Ноги-то под телогрейку суй, к моим поближе. Ничего, счас надышим.

Пошарил рукой под тяжелым чехлом, нащупал острое плечо Артюшина, прижал к себе, удивляясь: отчего он худой такой? Прямо ребра пересчитать можно. Почувствовал, как торопливо и гулко бьется у него сердце. У Захара зачесались вдруг глаза. Так бывало в далеком, позабытом детстве – глаза чесались перед тем, как закипали слезы. И подбородок у Захара дернулся немощно, по-стариковски.

«Чего это я?» –  удивился он. Прислушался. Все так же шуршал о брезент снег, гудел в отдалении накат. Снег валил густо, не переставая, о том, сколько его легло, можно было судить по тяжести в ногах. Ничего, под снегом теплее.

– Ты чего молчишь? – спросил Захар у Артюшина.

– Думаю, –  отозвался тот.

– О-от, новое дело, думает он. Самое время… И о чем, если не секрет, думаешь?

– Какой секрет. Думаю, есть ли мне письмо в том резиновом мешке.

– От родителей, что ли?

– Не-а. Они у меня в Африке, на два года поехали рудник строить. Письма не скоро доходят.

– Тогда от кого? – враждебно спросил Захар, отодвигаясь от моториста. Почему-то ему стало неприятно, что там, в мешке, рядом с письмом Сашки может лежать письмо Артюшину.

– От жены.

– Как? – Захар чуть язык не прикусил.

– От жены… от Светки. А что?

«Плохо изучаете вверенный личный состав, мичман», –  сказал сам себе Захар.

– Когда же ты, самое, жениться успел?

– Перед призывом записались. В загс я уже стриженым ходил. Даже свадьбу отгулять не успели. Так, ребята пришли, посидели, Музычку послушали. У меня магнитофонных пленок несколько километров.

– Да-а, интересно выходит, –  строго сказал Захар. – Родители, значит,  в отъезд, а ты под шумок женился!

– Почему под шумок? – обиделся Артюшин. – Светку и отец, и мать хорошо знают. Мы же из одного класса. Мать, правда, хотела, чтобы мы после армии поженились. Долго ждать… Одна она теперь в квартире, – голос у Артюшина дрогнул.

«Ну и ну, вот тебе и пацан. У самого скоро пацаны будут! И все-таки чудно!»

Захар засмеялся.

– Вы чего?

– Что «чего»?

– Смеетесь?

– А-а, смешное вспомнил. Ты бы рассказал что-нибудь, все быстрее время пройдет.

– А что рассказывать?

– Да что хочешь… Анекдот. В нашем веселом положении в самый раз анекдоты рассказывать.

– Это я виноват, вскочил в шлюпке, сбил маневр….

– Брось.

– Я – упрямо повторил Артюшин, – так и скажу.

– Кому?

– Командиру полигона скажу.

– Не-е, ответ мне держать. Так по справедливости. Ну дак что, рассказывай. Анекдоты не надо… Лучше из жизни. Как ты, самое, жил. К примеру.

– Чего же тут интересного? Жил, и все.

– Нет, мне интересно. Я в Москве два раза был. Самое… Го-ород! А ты где жил?

– На Арбате. Центр. Вы ресторан «Прага» знаете?

– Откуда же мне знать? С вокзала на вокзал.

– Ну у метро «Арбатская»… Так от «Праги»до моего дома пять минут. Старый район. Отец ни за что переезжать не хочет. Нам квартиру в Чертанове давали, отказался. У нас хоть и коммуналка, зато центр. Вообще не представляю себе жизни без Москвы. Вечером на улицу Горького выйдешь… Мы со Светкой часто гуляли. Она девка спокойная, но скажет, все, железно… Кремень. Чтобы я при ней на другую глаз положил? Сразу уйдет.

Артюшин замолчал, думая о своем.

Захар прислушался. Снег шел медленнее, сухой – там, в колючей звездной выси, рождалась зима. Море еще боролось, било о камни ледок, но вода была уже тяжела и густа. Месяц, полтора – и море встанет. У Отпрядыша вздыбятся  зеленые торосы, а остров покроется сухим легким снегом… Захар попытался представить жену Артюшина, Светку. Ему захотелось, чтобы она была крепенькой, ладной, как их деревенские девчата, и чтобы не брюки носила, а нормальное платье. И без всяких штучек-дрючек была… Спокойная. Хорошо сказал мальчишка… Спокойная.

Кольнула мысль о Саше, но подумал о ней Захар отстраненно, будто видел издалека или… во сне.

– Я когда начал в автомастерской работать, деньги появились, заработать там хорошо можно… К тряпкам потянуло, к заграничным – с фарцой связался.

– С кем?

– С фарцой.

– Это еще что такое?

– Вы даете, Захар Евсеич. Что, серьезно не знаете?

– Дак откуда?

– Ну, это… шмотками иностранными торгуют. У иностранных туристов перекупают и…

– Поганое дело.

– Поганое. А сгореть как можно! Уголовщина. А у меня родители по командировкам… То да се. Домой стали заходить. Так Светка их сразу отшила. Или они, говорит, или я. И не жена ведь была еще. Понимаете? До меня только сейчас дошло, из какой она меня ямы вытащила. А тут армия…

– Ты волосы, как у девки, длинные носил? – спросил Захар.

– Ага. Под битлов. Нормально.

– Так чего же хорошего?

– Ну а плохого что?

– Все же мужик… Штаны небось тоже в обтяжечку.

– Джинсы? Ну у меня джинсы настоящие были, не поддельные. Колоссальные джинсята. Кстати, очень удобная одежда.

– Верно… удобная. Заместо кальсон можно носить. Очень даже удобно… Ишь ты. А я в школу две зимы не ходил. Не в чем было, –  помолчав, задумчиво сказал Захар.

– Даже валенок не было?

– Какие валенки… Побрызгать из избы на снег босой выскакивал. Война. Отца в сорок первом убили, матка годом позже померла. Березовую кашу жрал. Хорошо еще в ремесленное определили. Я, знаешь, что самым вкусным тогда считал?

– Ну?

– Жмых.

– Что, что?

– Не знаешь, молодой еще. А ты мне фарцой этой. Жмых – когда подсолнечные семечки давят, отход остается, вроде плиточного чая… Тоже не знаешь?

– Ну, чай знаю. Совсем уж серый, думаете?

– Меня в ремеслухе жмыхом угостили. Вкусно. Был я в прошлом году в отпуске на Черном море, попросил кореша достать жмыха попробовать. Вспомнить хотел. Тот удивился, но принес. Чуть зуб не поломал. Иная теперь жизнь… Ты что же в этой мастерской и дальше будешь работать?

– Зачем? Учиться пойду. Я в автодорожный институт по конкурсу не прошел. Отслужу, буду снова поступать.

– А не поступишь?

– Поступлю. Железно поступлю. Это и слону ясно.

– Кому?

– Слону

– Мда-а.

Все теперь жгуче интересовало Захара в этом непонятном парне. Совсем еще недавно просто было судить – молодой, нос не дорос… Теперь море уравняло  их, не было ни старшего, ни младшего, не было разницы в возрасте, и это позволило Захару взглянуть на Артюшина с новой, неожиданной стороны. То, что он не хлюпик, мужик, –  ясно. Смущала самоуверенность… А может, и нет? Городской ведь. У них малость по-другому… А и лучше. Теперь они все с ходу берут, время такое. Жратва хорошая, обувка, одежка на выбор. Так и должно быть. Думая о городе, городских, Захар впервые за многие  годы с щемящей радостью вспомнил вдруг родную деревеньку Тройная Гора. На деревеньку ту Захар таил обиду: вытолкнула в город и забыла. И вот обида ушла. Не голодную деревеньку винить надо, рада бы помочь, да нечем было. Война виновата! Черной бороздой легла через жизнь, по сей день икается.

Да, он совсем иначе, чем москвич, рос. С шестнадцати лет после ремеслухи плотником на лесобирже, себя кормил. Этим Захар может гордиться. А вот, что не учился, –  худо. Смог бы, наверное, молодому-то легче. Нынешние культурней, в себе уверенней. Поступлю в институт, говорит, и слону ясно. Вот. Разные они, конечно. Но главное-то в другом. В этом главном они не разные, нет…

– По жене-то скучаешь? – спросил Захар.

– Очень, – Артюшин вздохнул.

– Не боишься, что… одна.

– Нет, тут железно. Я за Светку спокоен. На шаг к себе никого не подпустит.

– Мне жинка уже два месяца не пишет. Места себе не нахожу, –  пожаловался Захар.

– Ничего, напишет. Может, в мешке уже письмо лежит, утром и посмотрим.

– Может, и лежит.

10

Сухие водоросли горько пахли каким-то лекарством. Захар и Артюшин давно молчали, утомленные разговором. Стало заметно теплее. Озноб прошел. Немного пощипывало пальцы ног. Захар осторожно шевелил ими, стараясь не беспокоить Артюшина.

Моторист неожиданно чихнул и невнятно пробормотал:

– Нет, не усну.

– Что так? Вроде не холодно. Ты давай ближе ко мне.

– Не поэтому… Зубы я перед  сном не почистил.

Захар прикрыл глаза, ему стало отчего-то обидно. О-от, молодой, все шуточки шутит. Зубная щетка ему понадобилась… Трепач.

Обида держалась недолго.

Снег перестал. Рев наката стал глуше, море било с оттяжкой через равные промежутки времени – сначала рождался отдаленный гул, похожий на рев зверя, гул затихал, переходил в шипение, то волна катила по мелководью и, наконец, набрав силу, ударяла в утесистый берег: «У-у-умс!»

Артюшин лежал, поджав ноги, упираясь в бок Захара острыми коленками. Дышал ровно, спал. Захар подоткнул под бок моториста телогрейку, чтобы не поддувало. Артюшин завозился, что-то пробормотал и по-детски чмокнул губами. И хотя лежать так было неудобно, Захар не пошевелился. Лежал, глядя перед собой. Темнота была зыбкой, подвижной.

Захар знал, что ничего с ними теперь не произойдет. Снимут завтра, как поутихнет малость. Кипиани, конечно, дал радиограмму. Сидит сейчас в радиорубке, слушает эфир, переживает. Наверняка уже доложили оперативному флота. Шуму будет много. Но не это беспокоило Захара. То вполне заслуженное взыскание, что он конечно же получит, было нестрашным, как отцовский подзатыльник, другое, что вызревало внутри, было куда серьезней, ибо оно давало оценку человеку по имени Захар Загвоздин. Жестокую и, надо полагать, справедливую.

О своей жизни, о себе Захар задумывался редко. Жизнь, которой он жил, ему нравилась, в ней все ему было ясно, и никакой другой жизни он для себя не хотел. Особых причин быть недовольным собой у него тоже не было. Не может же он стать, скажем, красивее, чем на самом деле. Какой уж уродился. Захар никому не завидовал. Одно время, в молодости, очень хотел стать офицером, пробовал даже ходить в вечернюю школу, пока не понял – не осилить. Прочно все позабыто Что же, их, сверхсрочников, называют золотым фондом флота.

Нет, он всегда жил по справедливости. Здесь его никак не упрекнешь. И еще жил по уставу, ибо верил и всегда будет верить в его целесообразность и мудрость. Служба на отдаленных постах и «точках», далеко от обжитых мест, приучила его исполнять устав строго, не то случится беда. То, что произошло сегодня, было еще одним подтверждением истинности закона. Но сегодня закон преступил он сам – с того момента, как самовольно ушел на буксире в Лесной, он думал только о себе, о своей беде – в этом, как теперь понимал Захар, и был корень его проступка. Поразила мысль, что вот, оказывается, и он, Захар Загвоздин, может поступить как-то не так, не по совести. И он…

Ворвалась в его жизнь океанской волной Сашка, все перепутала, и вот он уже виновных ищет, на парня коситься стал. А тот за воротник его выволок, от смерти спас… Да-а, такие дела, делишки.

Мысли эти несли Захару горечь, но и странное освобождение. На какое-то время он, наверное, все-таки задремал, потому как увидел вдруг свою деревню, но не обычно, а вроде с самолета, увидел ясно: избы с пристройками, посверкивающий на солнце наст, синюю тропку, сбегающую вниз с угора к реке, прорубь в выгородке. И запах почувствовал, запах обжитого жилья.

А проснувшись, с недоумением разглядывал светлеющий прямоугольник перед собой, сна не помнил, осталось лишь тревожно-грустное чувство какой-то утраты. Холод наступающего дня требовал действий, а действия заключались пока лишь в одном – в ожидании.

11

Сняли их вертолетом в 10.40 утра. Врачу, старшему лейтенанту, прилетевшему оказывать помощь, Захар спокойно сказал:

– Ничего, оклемаемся. Нам бы, самое, медицинского неразбавленного… для сугрева. Кха-а. Чтобы простуду отбить. А так норма.

А еще через час оба сидели в жарко натопленной баньке. Той самой баньке, что построил Захар. Пар был сухой, жесткий, от жара даже уши, казалось, в трубочку сворачиваются.

Захар выпил спирта, сидел, опустив отяжелевшую голову, чуствуя, как постепенно уходит изнутри холод. Чуть ли  не силком заставил выпить Артюшина, да еще собственноручно растер его мускулистое тело старой вязаной варежкой. При этом Артюшин дрыгал ногами и дурашливо орал на всю баню:

– А-а!.. Щекотать, товарищ мичман, по уставу не положено! Уй-юй-юй!

После спирта Артюшин захмелел, улегся на полок и насвистывал свои тудыл-будыл-дудыл. А глаза у него слипались.

И опять шевельнулось в душе у Захара что-то отцовское, теплое к этому долговязому насмешливому парню. Хмель все-таки и его постепенно стал забирать, и происшедшее на острове начинало казаться совсем уже в другом свете. Точно во сне все привиделось.

И отчего-то совсем не радовало, что в мешке оказалось письмо от Сашки. Захар его даже не распечатал, сложил пополам и сунул в карман стеганки.

Густо пахло березовыми вениками, чистым выскобленным деревом. В печке потрескивали дрова.