1 марта выдающемуся русскому писателю Юрию Пахомову (Носову) исполняется 85 лет!
Секретариат правления Союза писателей России и редакция "Российского писателя" от всей души поздравляют юбиляра!
Желаем здоровья и благополучия, радости и новых замыслов!

Славные денёчки
Разговор с боевым офицером

Тихо позванивают чашечки о блюдца. Тихо и плавно льется беседа. В окнах, выходящих в большой двор, звенят детские голоса, время от времени раздаётся приглушённый колокольный звон Новодевичьего монастыря. Мы сидим и чаевничаем в небольшой, но очень уж уютной гостиной известного писателя Юрия Николаевича Пахомова.  Хозяин добродушен и чрезвычайно со мной вежлив: он не скрывает, что рад моему приходу. Да и я тоже рад – нас объединяет давняя взаимная симпатия.

- Знать, не умерла ещё добрая традиция – помнить о товарищах по писательскому цеху накануне их юбилеев, - слегка ворчливо и чуточку назидательно выговаривает мне старый дружище. – Спасибо тебе, Павел, что не позабыл, не позабросил, а вот пришёл. Приятно мне это.

Я и не скрываю цели своего прихода: мне хочется рассказать о нём в преддверии большой даты – его восьмидесятипятилетия. Этот день выпадает на 1 марта сего года. Чего греха таить, нечасто теперь в эпоху разгулявшейся по всей стране эпидемии равнодушия мы балуем друг друга вниманием, чуткостью и совсем простым, идущим от сердца искренним желанием публично сказать о  добром человеке добрые слова. Знаю по себе – мы очень ждём таких вот слов и, чем старше, тем больше ждем. К сожалению, как правило, такие слова звучат в наш адрес уже после нашего ухода. Если они звучат вообще…

Посиживаем  мы с Юрием Николаевичем в уютных креслах его квартиры, разговор течёт неспешно. Наверное, ему не хочется, чтобы я уходил, и он, оживлённый, всколыхнувшийся после долгого нашего расставания, говорит с проснувшимся азартом, ярко, интересно, вворачивая в беседу цветастые метафоры, а иногда и сугубо народные бессмертные, совершенно понятные для меня, тоже старого офицера, загогулистые идиомы. Конечно, только украшающие наш тёплый разговор.

Мне интересен его путь, не только военный, о котором уже слышал однажды. Захотелось заглянуть поглубже: там, в таинственных уголках памяти, где спряталось детство, ранние годы, где начало жизни, иногда раскапываются такие бриллианты и изумруды, любо-дорого взглянуть!

О своём детстве писатель говорит скупо. Непростая и довольно грустная эта страница его жизни, потому как самые золотые детские годы пришлись на войну.

Ему было пять лет, когда ранним утром 22 июня 1941 года на дома в городе Кобрине, находящимся в 50-ти километрах от Брестской крепости, где жила их семья, начали падать бомбы с кружащих в небе немецких самолетов. В этом городе проходил службу его отец – старший политрук моторизованной дивизии Николай Носов. В памяти Юрия Николаевича навсегда остались строгие, мужественные, сосредоточенные черты отцовского лица, запечатлённые в те критические мгновения, в секунды расставания с ним… Больше он отца никогда не видел, тот погиб где-то под Могилёвым, в жестоких, роковых боях августа 41-го года. Как сообщили семье, «пропал без вести».

До войны семья жила в Нижнем Новгороде, где отец, крупный партийный работник, был секретарём парткома крупнейшего в СССР автомобильного гиганта – Горьковского автомобильного завода (ГАЗа).

Мать его, жёсткая, требовательная женщина, бывшая соратница и подруга Надежды Крупской, также всю жизнь оставалась на партийной и административной работе. Ей было поручено возглавить эвакуацию офицерских жен воинской части, где служил муж. Пахомов помнит некоторые моменты той эвакуации. Как однажды в кузов машины, переполненной женщинами и детьми, начал ломиться и отталкивать всех полковник с отпоротыми погонами и знаками отличия, дезертир, убегавший от войны в тыл. Мать отшвырнула его от машины и едва не расстреляла из служебного оружия. Тот успел вовремя смыться.

Всё это происходило под неустанной бомбежкой и обстрелами на глазах ребёнка – маленького Юры Носова, так звали тогда известного ныне писателя Юрия Николаевича Пахомова.

В первую отправленную матерью машину попала авиабомба. В живых никто не остался. Ещё много военных ужасов довелось испытать мальчишке до эвакуации в Ашхабад.

Затем – переезд в Краснодар, где он закончил среднюю школу с серебряной медалью, после чего поступил в Военно-медицинскую академию и переехал в Ленинград, где она находилась.

А затем началась служба на военно-морском флоте судовым врачом. Вернее, на флотах. Сначала - подводная лодка на Черноморском флоте, потом перебросили на Северный флот, тоже на подводную лодку. Город Полярный, город Североморск, город Северодвинск… Всё это базы советского подводного флота.

Выходы в автономные плавания… Мне примечательно то, что всегда, выходя из Белого моря в океанские просторы и входя в него,  Юрий Николаевич неизменно проходил мимо моей деревни Лопшеньга, и я, безо всякого сомнения, видал его лодку, потому как я, и не только я, а вся деревня прекрасно наблюдали эти шастающие мимо нас субмарины. Просто у них не было другой дороги, кроме как мимо Лопшеньги.  И мы, мальчишки, кричали им с берега:

- Эй, матросики, плывите сюда, мы в вас из рогаток пульнём!

Конечно, если бы я знал тогда, что буду «пулять» в будущего друга, я бы поостерегся кричать ему такие глупости.

Затем – служба на надводных кораблях  и в учреждениях Северного флота. В Северодвинске ему выпала непростая доля заместителя начальника медицинской службы Беломорской базы. А это уже штабная должность и обязанность обеспечивать необходимым медицинским оборудованием и персоналом приписанные к базе структуры и корабли, а также космодром, где проходят испытания современные ракеты. Пахомов с грустью и с видимым удовольствием вспоминает тяжёлые будни той службы. Ему явно хотелось бы снова окунуться в то суматошное времечко. Он службист – полковник Пахомов, а они такие, службисты: тянут воз из последних сил, а всё равно тянут, а потом вспоминают это как лучшие дни своей жизни.

Потом – Академия. Та самая, где учился. Только теперь командно- медицинский факультет. И последующая высокая должность: Главный эпидемиолог ВМФ страны.

И уже, будучи в этой должности и априори лучшим эпидемиологом советского военно-морского флота (а эта было общепризнанной его оценкой всех высоколобых медицинских светил на тот период), страна посылала полковника Пахомова в самые горячие точки, где шли бои с участием Советского Союза. Наши люди гибли там не только от пуль, но и от неведомых, экзотических болезней, с которыми советская медицина не знала, как бороться. Эфиопия, Сомали, Гвинея, Кампучия, Корея, Вьетнам… Свирепствовавшие там необычные тогда для нашей страны чума, холера, лихорадка Эбола, лихорадка Марбург и другие легко побеждали несовершенные советские лекарства, не способные защищать лишённых иммунитета советских граждан.

За разработку и внедрение в медицинскую практику адекватных средств, способных спасать от экзотических болезней, полковнику медицинской службы Юрию Пахомову присудили почётное звание «Изобретатель СССР».

Вскоре и другая награда нашла Юрия Николаевича. За обеспечение кораблей, несущих боевую службу новейшей информационной базой, он был награждён орденом Красной Звезды.

Потом в СССР боролся с сибирской язвой, с другими напастями, которые никогда не обходили нашу родину стороной.

И всё же я вижу главное достоинство Юрия Пахомова не только в том, что он боевой, заслуженный офицер, а и в том, что он  писатель, причём, писатель замечательный.

Ещё в далёком 1972 году журнал «Звезда» опубликовал его рассказ «Случай с Окуловым», который был переведён на европейский язык и во многом определил творческий круг Пахомова как писателя-мариниста. Далее чередой пошли и были опубликованы в сборниках и журналах многие новеллы и повести. Один за другим вышли в свет романы «После шторма», «Столкновение», «Круиз», «Введенский канал». Сборник прозы «После шторма» вошёл в перечень ста лучших книг об армии и флоте.

Творческий диапазон писателя в последние годы ещё более расширился. Юрий Пахомов изучает психологию современника, чутко реагирует на то, что происходит в стране. Всего прозаик издал уже более тридцати книг. Не обделён он и литературными наградами: лауреат восьми престижных премий, три из которых - международные. Его рассказы и повести опубликованы в США, Германии, в Китае. Предмет его особой гордости – слова, сказанные при вручении ему премии «Москва – Пенне»: «Пахомов продолжает и развивает традиции русской классической литературы».

Он всегда, во все годы членства в Союзе писателей России, - активный участник этой общественной организации. Долгие годы заместитель Председателя ревизионной комиссии СПРФ.

Два срока (8 лет) - секретарь Союза писателей России.

 

…Мы долго сидели-посиживали в уютной пахомовской квартире. Вспоминали его жизнь, которую Юрий Николаевич оценивает двумя только словами: славные денёчки. По мне, так это славная, полезная жизнь.

 И долго ещё нам названивали старинные колокола Новодевичьего монастыря.  

Павел КРЕНЁВ

 

Юрий ПАХОМОВ (Носов)

ЗАЧЕТНЫЕ СТРЕЛЬБЫ
(Рассказ)

1

В кабинете главкома ВМФ стояла напряженная тишина, и лишь шелест секундной стрелки напольных часов, отдаленно напоминающий шарканье метлы дворника в предутренний час, нарушал ее. Телефоны, кроме правительственной связи, были переключены на приемную, где томились адъютант и порученец.

Главком подошел к окну, раздернул шторы: в сутеми над крышами домов стояло розовое зарево. Здесь, в центре Москвы, свет уличных фонарей, смешиваясь со сполохами реклам, рождал этот странный и тревожный эффект, сопутствующий настроению адмирала флота. Он, многоопытный человек, хорошо знающий психологию руководства Министерства обороны, отчетливо понимал, что происшествие по перечню номер один, случившееся на Тихоокеанском флоте, вызовет скандал. И нужно было что-то сделать, чтобы уменьшить его разрушительные размеры.

А произошло вот что.

15 апреля 198.. года в 16.00 по местному времени в Японском море затонул малый ракетный корабль «Бора». Погибли 38 человек (50% личного состава). Причиной случившегося стало «случайное попадание ракеты-мишени в мрк «Бора» вследствие изменения траектории ее полета в результате поражения зенитными огневыми средствами. По данным предварительного расследования, виновниками происшествия являются погибшие командир корабля и старший на борту – представитель вышестоящего штаба».

Приблизительно в такой редакции было доложено министру обороны и в ЦК. В конце доклада значилось, что 17 апреля 198… года из Москвы во Владивосток спецрейсом вылетает группа адмиралов и офицеров Главного штаба и центральных управлений ВМФ для расследования происшествия и проверки положения дел на флоте.

Копии доклада и материалы предварительного расследования чепэ на Тихоокеанском флоте лежали на столе главкома в отливающей глянцем темно-синей папке. Издалека папка напоминала лужицу чернил.

Главком прошелся по кабинету, с неприязнью глянул на папку и с горечью подумал, что в окончательных выводах комиссии первоначальные формулировки, скорее всего, сохранятся, добавятся разве что нюансы, не меняющие сути. И, как ни крути, придется разыграть спектакль с наказанием назначенного виновного. Перед глазами всплыло багровое лицо министра, зависшее над широкими погонами с маршальскими звездами, вспомнились и слова: «Вы уж там покруче… С мертвых не спросишь. Спрашивать нужно с живых».

Главком усилием воли прогнал видение и по давней привычке, расхаживая из угла в угол просторного кабинета, сосредоточился на главном, на том, что произошло в Японском море. Опыт, годами выработанная интуиция подсказывали ему, что все не так просто, что есть главная причина, следствием которой и является факт, что тридцать восемь человек вместе с кораблем лежат сейчас на каменистом грунте Японского моря на глубине две с половиной тысячи метров. И эту причину постараются от него скрыть, да он и не будет настаивать на том, чтобы правда о трагедии всплыла на поверхность: скандал необходимо локализовать, не следует давать повода недоброжелателям, их в окружении министра и так немало.

Нужно сделать простые человеческие вещи: организовать имитацию похорон – венки на воде, памятник погибшим, помочь семьям, расселить, дать квартиры где-нибудь в центре России. Главком понимал, что не удастся выбить достойные пособия семьям погибших, понимал и то, что бессмысленно представлять к наградам офицеров и матросов мрк «Бора», героически боровшихся за живучесть корабля. В наградном отделе его не поймут: корабль утонул, а он требует наградить отличившихся.

Главком знал, какой резонанс вызовет происшествие на флотах, знал и то, что его личному престижу, престижу справедливого, честного командира будет нанесен непоправимый урон. Тут уж ничего не поделаешь. Но не это главное. Главное происходит сейчас в Стрелке, в военном городке Тихоокеанский, где беда переживается сообща, примиряет, сплачивает всех, даже бывших врагов.

Главком хорошо понимал, что творится сейчас в семьях погибших, там, в убогих квартирках отсыревших по весне пятиэтажек, с детскими колясками на лестничных площадках, стоптанной обувью у дверей и запахами скученного жилья. Он, как и все, начинал службу лейтенантом, и ему хорошо были известны и бытовое неустройство, и печальные глаза жены, провожающей его в автономку, и короткие радости отпусков, когда каждый день проживался за десять и хотелось все успеть, все увидеть и все прочувствовать.

Он вспомнил военный городок на острове Ягры в Северодвинске, куда в шестидесятом пришла на капитальный ремонт их подводная лодка. Ему, старпому, выделили комнату в бревенчатом доме, где помещались две кровати, стол и облезлый платяной шкаф – вся мебель кэчевская, со следами бытия прежних владельцев. В квартире была еще одна комната, чуть побольше, ее занимал замполит с многодетной семьей, их барахло пылилось в ящиках на лестничной площадке и чердаке.

Вспомнил позднюю поморскую осень, запах гниющего болота, непрерывные дожди с хлесткими ветрами, экипаж приходилось дважды водить на судоремонтный завод: утром и после обеда. Сушилки в казармах не работали, столовая стояла на отшибе, рядом с котельной, а дальше, за болотистой пустошью, вздымались помеченные кривыми сосенками дюны, между которыми проглядывалось море.

В доме, где он жил, раньше размещалась администрация лагеря политических заключенных. Сохранилось и кладбище, где из песка торчали железные и деревянные дощечки с номерами, – Северодвинск, бывший Молотовск, вырос на человеческих костях.

В начале декабря грянули тридцатиградусные морозы, к металлу невозможно было прикоснуться, вдоль забережья острова Ягры, обращенного к заливу, выросли диковинные торосы. В магазинах – хоть шаром покати. Выручал офицерский паек. А они с женой были счастливы, ходили на лыжах в тайгу, подружились с местными рыбаками, и те снабжали их свежей навагой, добытой  подо льдом. Он был очень хорош собой тогда – высокий, стройный, светловолосый. Наверное, от него исходила какая-то особая энергия, потому что женщины на танцах в Доме инженерно-технических работников непрерывно приглашали его на танец, а жена, красоту которой видел только он один и любил каждую ямочку на щеках, каждый локон, только смеялась, увлекаемая очередным партнером. А потом в темноте, среди сугробов они ловили машину, чтобы добраться на Ягры и однажды приехали на молоковозе.

Никогда он не был так счастлив, как той морозной поморской зимой, хотя стремительно всходил по командной лестнице, внутренне меняясь с каждой ступенькой. А жена не менялась, и в этом было его спасение. Он оттаивал дома, сбросив у порога тяжелую ношу ответственности. Но он редко бывал дома, и потому с годами истончилась целительная аура.

Сердцем главком понимал, что ему не медля нужно лететь в военный городок Тихоокеанский, посидеть за скромным столом, выпить рюмку водки за помин души погибших. Но не мог себе этого позволить, ибо тем самым он как бы нарушал правила игры, предписанные свыше.

И опять перед глазами всплыло багровое лицо министра, а рядом с ним в текучем воздухе плавали погоны с гербом и маршальскими звездами. Он, всемогущий главком, не принадлежал себе, а был лишь частью четко отлаженной, жесткой системы. Не более того.

 

2

Командующий Приморской флотилией контр-адмирал Николай Кириллович Голованов в последние месяцы недомогал: пощипывало сердце, порой немела левая рука и становилось трудно дышать. Он объяснял свое состояние накопившейся усталостью. На его плечи легла огромная, трудноуправляемая флотилия разнородных сил, где было все –  от ОВРа, кораблей оперативной эскадры, несущих боевую службу в океане, до бесчисленных береговых объектов, рыхлого, разбросанного тыла, всяких там котелен, плавпричалов, военных городков и казарм. И все это следовало за короткое время реорганизовать, отремонтировать, обеспечить четкое управление, сколотить в боевое объединение.

Операционная зона флотилии охватывала свыше ста шестидесяти тысяч квадратных километров и простиралась от пограничной речки Тюмень-Ула до Находки и еще севернее.

Николай Кириллович по командирской привычке спал четыре часа в сутки, два года не был в отпуске, мотался по подчиненной территории. Ему, северянину, прошедшему службу от лейтенанта до контр-адмирала на Северном флоте, предстояло освоить сложный и незнакомый театр, ближе познакомиться с соединениями и войсковыми частями, входящими во флотилию, и на каждом шагу он сталкивался с трудностями, нерешенными вопросами, доставшимися ему от предшественника. Вот и сорвал сердце.

Командующий крепился, тайком глотал таблетки и всячески уклонялся от встречи с докторами. Но от зоркого взгляда подчиненных не укрылось, что адмирал осунулся, посерел лицом, а по утрам моложавое его лицо портили тяжелые, набрякшие подглазья. Еще сложнее было обмануть жену, но командующий редко бывал дома.

Голованов командовал флотилией второй год, за это время его успели полюбить за простоту, доступность, человеческую отзывчивость, способность быстро решать сложные задачи. Многим нравился этот невысокий светловолосый человек. Случая не было, чтобы командующий повысил голос, но разгильдяи, мздоимцы, пустозвоны побаивались адмирала больше, чем его предшественника, крикуна и матерщинника.

В штабе флотилии, в соединениях кораблей, как это всегда случается, было немало офицеров, которые связывали свою личную судьбу с Головановым, верили в него, и потому нездоровье командующего беспокоило их. Но среди близкого окружения адмирала был человек, который к знакам недуга на лице командующего приглядывался с особым, тщательно замаскированным вниманием.

Этим человеком был заместитель командующего флотилии по боевой подготовке капитан первого ранга Халитов Анатолий Имамович. Так уж вышло, что служба командующего и его заместителя шла параллельными курсами, но Голованов все же обходил Халитова на два, а то и на три корпуса.

Неприязнь Халитова к Коле Голованову началась еще с курсантских времен. Были они однокашниками, вместе поступали в Военно-морское училище имени Фрунзе на штурманский факультет, с той разницей, что Анатолий Халитов два года отбухал срочную на тральщиках в Таллине, а Голованов, закончивший школу с золотой медалью, моря не нюхал, представление о службе имел наивно-романтическое, к тому же был мал росточком и в нем не проглядывались признаки сильной, волевой личности, столь необходимые будущему командиру корабля. Но начальство все же что-то в нем разглядело и назначило командиром отделения Голованова, а не старослужащего Халитова. И рослому, с жестким взглядом черных, немного раскосых глаз старшине пришлось подчиняться салажонку, который команды отдавал срывающимся юношеским тенорком.

Кто бы мог предположить, что в бледном суховатом теле маменькиного сынка кроются такая сила и выносливость. К всеобщему удивлению, курсант Голованов на легкоатлетических соревнованиях Ленинградского гарнизона выполнил норму мастера спорта в беге на двести метров с барьерами. Несмотря на частые сборы и соревнования, Голованов успевал все – ему многое давалось легко: учеба, общение с однокашниками, курсовым начальством, девушками. Даже старшие комендантского обхода, свирепствующего на Васильевском острове, не останавливали старшину второй статьи в ладно подогнанной форме с морозным румянцем во всю щеку.

А вот у Халитова жизнь складывалась трудно. Родом он был из потомственной семьи петербургских дворников. Его отец, дед, прадед и даже прапрадед были дворниками, носили белые фартуки с бляхой, ходили с полицейским свистком в кармане, а в стародавние времена и с колотушкой.

Толик с детства запомнил запах сырых валенок, сумрачный полусвет их полуподвальной квартиры, стены которой были увешаны грамотами за хорошую работу, скребущие звуки деревянной лопаты, которой мать расчищала тротуары. Отец погиб на фронте. Они с матерью чудом выжили в блокаду. Восьмилетним мальчишкой он взял в руки скребок, а чуть позже и лом и стал помогать матери. Ему не стыдно было мыть лестницы, по которым с веселым смехом скатывались его одноклассники, вывозить на тележках мусор в контейнеры. Но такая жизнь ему не нравилась. Он был первым в роду, кто решил сломать семейную традицию. Учеба давалась ему с трудом: сказалась слабая школьная подготовка. И хотя поразительное упорство позволило ему к выпуску из училища догнать однокашников, все же назначение он получил по низшему разряду – на Балтийский флот, на эсминец старого проекта, который больше стоял у стенки, чем плавал.

Окутанный зеленью городок, парящий осенний залив, рождающий из утреннего тумана лебедей, ресторан «Якорь», где частенько за графинчиком с водкой коротал вечера угрюмый, сторонящийся девушек лейтенант, обдумывающий свою незавидную судьбу. Потом как отрезало, единственным смыслом жизни стала служба и только служба: судьбу нужно было перебить, вырваться из ее неласковых объятий.

Халитов почти не сходил на берег, корпел над руководящими документами, сдал на допуск к самостоятельному управлению боевой частью, исправно нес вахты, а когда заступал старшим патруля, гарнизонная комендатура выполняла трехдневный план по задержанию нарушителей дисциплины. Халитова перевели на плавающий эсминец, но по служебной лестнице продвигался он медленно, однокашники его уже давно командовали кораблями, а он все парился в старпомах. Причиной тому были, как он считал, либералы-политработники, которые укоряли его за излишнюю жесткость к подчиненным, даже термин выдумали –  «искривление дисциплинарной практики». Какое, к черту, «искривление», если его требования не выходили за рамки уставов?

Потом ему повезло, попал на новостройку, принял современный большой противолодочный корабль, и служба пошла. И все же в Военно-морскую академию он попал, что называется, на возрастном пределе. Голованов к тому времени успел откомандовать дивизией надводных кораблей, входящей в состав Кольской флотилии Северного флота, стать контр-адмиралом и поступить в Академию Генерального штаба.

Высокие учебные заведения они закончили одновременно и оба получили назначение на Тихоокеанский флот: Голованов возглавил Приморскую флотилию разнородных сил, Халитов стал его заместителем по боевой подготовке. Должность солидная, адмиральская, но вот беда, на флотах, где создавались подобные флотилии, не было случая, чтобы заместитель командующего по БП получил адмиральское звание.

Вот так судьба в очередной раз все расставила по своим местам, и Халитову предстояло преодолеть немыслимые преграды, чтобы на его плечи наконец легли заветные адмиральские звезды. Болезнь командующего, чего уж тут темнить, создавала определенные перспективы, а тут эти неудачные стрельбы, да еще в канун подведения итогов за зимний период обучения.

Дважды придурки с ракетного катера запускали ракеты-мишени с дистанции каких-то 12–13 миль, и оба раза они проходили на расстоянии, недоступном для ракетных комплексов ПВО «Оса», которыми были вооружены корабли, входящие в состав ордера.

Допустить срыва зачетных стрельб Халитов никак не мог.

 

3

Мичман Пак выкатился из кабинета начальника ракетно-технической базы с озабоченным видом. Шариком ртути, покрутившись среди кустов боярышника, он скользнул в тускло освещенный ангар и там, среди знакомых запахов, замер, потух, прислушиваясь к себе. Так случалось с ним в тайге во время охоты, когда чувствовал он опасность – смутную, неясную, уловленную древним, переданным от предков инстинктом. Начальника базы Пак уважал, но в его приказании-просьбе таилась тревога. Отдаленным гулом прибоя накатывала она издалека, еще не имея формы, названия, конкретного смысла. Тревога была сторонней, она не несла опасности лично ему, технику РТБ Олегу Паку, и все-таки не могла не насторожить его.

Пак, конечно, знал о неудачных стрельбах кораблей Приморской флотилии: две ракеты-мишени ушли в «молоко». И это очень огорчило его, он любил свои ракеты, относился к ним, как к живым существам, знал нрав каждой и всякий раз, снаряжая их для учебных стрельб или боевого использования, испытывал сосущее чувство утраты.

Каждая ракета имела не только табельное название (скажем, РМ-15), серийный номер, но и прозвище, которым одаривал ее невозмутимый обрусевший кореец, мичман с глазами, носом и руками, порой заменяющими тончайшие измерительные приборы. На специальных стеллажах лежали «девочки», «птички», «змейки», «акулы», «меч-рыбы».

Оглаживая на ходу корпуса ракет, Олег Пак испытывал ответную дрожь, в которой читал радостное приветствие, жалобу на болезнь или хитроватое девичье заигрывание. Если в ангаре никого не было, он разговаривал с ракетами и был убежден, что они понимают его.

Когда поступил приказ о складировании части ракет под открытым небом (не хватало складских площадей), Пак заболел. Вечерами его била застарелая лихорадка, что подцепил он под Уссурийском лет десять назад.

Пак уговорил начальника РТБ дать ему машину, с моряками разобрал брошенный на окраине городка сарай и сделал навесы для ракет. Лихорадка сразу прошла.

Две неудачные стрельбы, да еще в канун подведения итогов за зимний период, – завал. Поэтому ничего удивительного, что на РТБ прикатил сам заместитель командующего флотилией капитан первого ранга Халитов, – стрелять предстояло в третий раз и обязательно с положительным результатом.

Молва донесла (у мичманов, писарей, адъютантов и порученцев своя система оповещения и связи, вроде «женского телеграфа»), что горячий, скорый на расправу Халитов раскроил кулаком модель ракетного катера, стоящего на столе начальника РТБ, когда узнал, что на базе больше нет ракет-мишеней, остались одни боевые. Наоравшись, он приказал изготовить для стрельб боевую ракету, сняв с нее, разумеется, боеголовку и заменив ее весовым эквивалентом. И вроде бы каперанг сказал начальнику РТБ: «И сделайте так, чтобы она (ракета!) не стала совсем уж безмозглой дурой, нам промахиваться больше нельзя».

Такое вот указание, только в спокойной и оснащенной технической терминологией форме, получил техник мичман Пак от начальника РТБ, и не было в этом ничего особенного, кроме одной детали, которая и вызвала в душе мичмана тревогу.

Олег Пак любил все времена года и потому легко уходил в отпуск в любое время. Родился он на острове Попова, учебку кончал на Русском острове, доучивался во Владивостоке и дальше Уссурийска никуда не выезжал. Весь остальной мир с его городами, достопримечательностями, музеями, реками, горами для него не существовал. Единственно, где хотелось ему побывать, – на родине дедов и прадедов, в Корее, но дорога туда ему была заказана, допуск по форме «раз» навсегда стал для него непреодолимым шлагбаумом на пути в заветную страну.

Похоронив родителей на кладбище острова Попова, он жил в поселке Тихоокеанском бобылем в стандартной однокомнатной хрущевке, был нелюдим и дружил лишь с огородниками из корейской общины. Подобное обстоятельство могло бы заинтересовать флотских особистов, да только не было на флоте более грамотного техника, чем Пак, многие инженеры в подметки ему не годились. И никто не имел столько грамот и знаков отличия от командования, как  этот молчаливый мичман.

Кроме полупустой однокомнатной квартиры в Тихоокеанском  у него в тайге была заимка с рубленым охотничьим домиком. В домике имелось все –  от вместительного погреба с продуктами до миниатюрного японского телевизора, работающего от аккумулятора.

Пожалуй, только там, в тайге, он чувствовал себя легко и свободно, знал каждую тропку, каждый звук, читал следы зверей, а вечерами тайком молился перед бронзовой статуэткой Будды, вращая самодельный молитвенный барабан.

 

4

С утра на мрк «Бора» принимали топливо, воду, боезапас. В одиннадцать тридцать пять на борт прибыл руководитель стрельб заместитель командующего капитан первого ранга Халитов, о чем была сделана соответствующая запись в вахтенном журнале. В двенадцать флагман вызвал к себе на совещание командиров кораблей, которым предстояло участвовать в завтрашних стрельбах.

Сход на берег офицерскому составу и команде был запрещен, оттого, наверное, день тянулся медленно, вяло. И все вокруг было каким-то серым –  серое небо, серые тучки, серая вода и даже чайки, пикирующие на куски хлеба, которые бросал им украдкой вахтенный у трапа, казались серыми.

Ужин близился к концу. В кают-компании находились двое: лейтенанты Иваньков и Мошкин, чуть позже к ним присоединился командир БЧ-5 капитан-лейтенант – инженер Аркадий Васильевич Гущ.

Гущ знал, что похож на Чарли Чаплина, и старался всячески усилить сходство с великим артистом. Носил черные подбритые усики, когда к нему обращались, широко распахивал глаза и при ходьбе, особенно когда взбирался по трапу, вертел упругим задом и широко расставлял ступни, словно на ногах у него были не флотские форменные ботинки на микропоре, а клоунские штиблеты.

В Техасе (так местные острословы называли поселок Тихоокеанский), где жили офицеры и мичманы с семьями, Гущ был известным человеком. От его выходок периодически вздрагивала вся Приморская флотилия. Он частенько оказывался в нелепых ситуациях, которые сам же и провоцировал. О его розыгрышах по флоту ходили легенды. Вот одна из них.

Находясь в отпуске в столице нашей Родины, Гущ с другом-военпредом хорошо пообедали в ресторане «Берлин» и решили скоротать вечерок в Большом театре. Билетов, понятное дело, не оказалось, но Гущ пустил в ход все свое обаяние, и администраторша посадила их в пустующую правительственную ложу. Друзья распили бутылку коньяка, и в антракте военпред, соответственно проинструктированный, высунувшись из ложи, возвестил публике: «Дамы и господа, сегодня на премьере присутствует его превосходительство господин Гущ!» Человек с внешностью Чарли Чаплина в элегантном черном костюме и галстуке-бабочке встал и важно раскланялся. Публика зааплодировала, а среди кагэбэшников началась паника. Как, почему они не знают, что в ложе находится представитель иностранного государства, да еще на правительственном уровне. Машина заработала. Перед входом в театр господина Гуща и сопровождающее его лицо поджидал лимузин, который доставил друзей прямо на Лубянку. По легенде, о проказниках доложили Андропову, и тот, будто бы посмеявшись, велел моряков отпустить и не наказывать.

И хотя Гущ был механиком от Бога, начальство не спешило продвигать его по службе и тем более повышать в звании. «Вечный капитан» (так Гущ называл себя) был холост, слыл дамским угодником и пользовался большим, а порой и шумным успехом у дам.

Стоит ли говорить, что Аркадий Васильевич числился почетным клиентом гарнизонной гауптвахты, утверждали, что у него там персональная камера.

В качестве закуски на ужин подали баклажанную икру. Присутствие на борту заместителя командующего флотилией внесло в отлаженную жизнь экипажа определенные неудобства, к счастью, столовался он отдельно, в своей каюте, и общался в основном с командиром. Стоило Халитову появиться в коридоре или на палубе, матросы разбегались по шхерам, как тараканы, да и офицеры избегали встреч с грозным и раздражительным начальником.

Зато кормить стали лучше. Свидетельством тому «заморская» икра.

Механик поковырялся вилкой в размазанной по тарелке икре, пошевелил чаплинскими усиками и спросил:

– Братцы, это можно есть или это накануне съели?

Иваньков и Мошкин разом порозовели и, оттопырив губы, в один голос возмутились:

– Аркадий Васильевич! Ну как можно? Мы только поужинали!

– А что я такое сказал? Новости! Брезгливость – признак упадка духа, а у нас завтра стрельбы. Что вы о себе думаете? Для поднятия духа я расскажу вам жизненную историю. Без всяких там смефуечков.  Слушайте, морекаки. Находясь в очередном отпуске в Ленинграде, я пошел на танцы в Дом учителя. Солидное учреждение, солидная клиентура, риск намотать на винт – минимальный. В буфете ничего, кроме пива. Выпил шесть бутылок, поднялся наверх, в зал, снял бабешку, спрашиваю: «Ты что, танцевать сюда пришла?» Она: «Я что, дура? Пошли скорее, а то магазины закроются». Я поймал мотор, по дороге заскочил в Елисеевский, отоварился, бутылку шампанского взял для понту,  бутылку водки – и на хату. Подружка моя, забыл, как зовут, на Лиговке  живет в коммуналке. Бывшая барская квартира, коридор метров двести, двери, шкафы, велосипеды на стенах, а конце коридора голубой огонек мерцает: гальюн там, один на все население.

Вестовой поставил перед механиком тарелку с гороховым супом.

– Горох? – Аркадий Васильевич проглотил ложку супа и звучно причмокнул. – Горох – это хорошо. Помогает при стрельбах поражать цель. Во всяком случае средство посильнее, чем ваши пульно-бздульные комплексы «Оса». Прошу без обид. О чем бишь я? Ах, да! Итак, была весна, цвели дрова и пели лошади в саду. Ну, мы с подружкой водочки приняли, шампанским осадили. Баба, скажу вам, попалась с огоньком. Проснулся часа в три – шесть бутылок пива, да шампанское сделали свое дело. Я так расслабился, что потерял бдительность. Ничего на себя надевать не стал, сунул ноги в ее шлепанцы и покандехал по коридору. Поверьте, мужики, пока шел устал. Раз пять башкой о какие-то ящики стукался. В гальюне едва крючок накинул, слышу, подошли двое, закурили и ждут. Так, думаю, сплошной завал. Хорошо, если там мужики. А если бабы? Я ведь, пардон, не одет. Не сидеть же в гальюне до утра. Решил посмотреть. Над дверью узкое такое слюдяное окошечко времен Русско-турецкой войны. Я парень спортивный, десять раз подтянуться могу, а тут расслабился с бабой, руки не выдержали, оборвался с притолоки и сверзился на унитаз, а сверху на меня тазы и ведра посыпались. В коридоре кричат: «Ломайте дверь, там кто-то повесился!» Я крючок откинул и бежать, а за мной вся квартира в погоню. Бегу, а в какую дверь ломиться, забыл, кругом эти шкафы, велосипеды. В одну комнату заглянул: диван-кровать, баба лежит, на журнальном столике бутылки из-под водки и шампанского. Вроде не ошибся. Полез в койку – не та баба. А из соседней комнаты амбал выходит два на два. Взял меня под мышку и в кухню, а там уже вся квартира собралась, человек семьдесят. Самосудом руководит старушка-блокадница. «Чей мужчина?» – спрашивает она. Все молчат. И моя бабешка тоже молчит. Не выдержал я такого предательства, заплакал. Стою голый и плачу. Какой-то мужик из демократов возмутился: «Что же это происходит, граждане? Мы живем в государстве развитого социализма или нет? К нам, что и в гости никто не может зайти? А как насчет прав человека?» Короче, дали мне трусы, набили морду и выпроводили. Хорошо, таксист знакомый попался, доставил по назначению.

Историю лейтенанты выслушали с каменными лицами.

Гущ нахмурился:

– В чем дело? Почему не слышу смеха? Понятно: маразм крепчал, вредное влияние боевой и политической подготовки. Тогда, господа офицеры, я как старший по званию разрешаю вам покинуть кают-компанию. Не забудьте вымыть руки после еды.

 

5

Выход на стрельбы пришлось отложить на час: Халитова вызвал на связь начальник штаба флотилии, сообщил, что командующий заболел и попросил не задерживаться. «Буду сегодня вечером», –  сухо оборвал его капитан первого ранга. Потребовалось на ходу решить несколько вопросов, и на борт мрк «Бора» Халитов поднялся в дурном настроении. Но пока шли приготовления к походу, взял себя в руки и с удовольствием наблюдал за действиями командира корабля.

Заместителю командующего нравился этот рослый и симпатичный офицер, которого ничуть не смущало присутствие на мостике высокого начальства. Халитов привык, что его побаиваются командиры кораблей, но в последнее время стал тяготиться ролью всеобщего пугала. Потому, наверное, прислушиваясь к спокойному, уверенному голосу командира «Боры», он в который раз пожалел, что у него нет сына. Впрочем, сын был, такой же высокий и красивый, но он и слышать не хотел о профессии военного моряка. Со школы увлекся химией и сейчас учился на четвертом курсе Ленинградского химико-технологического института. А недавно его студенческая научная работа была удостоена золотой медали. После смерти жены, оставшейся там, на заросшем зеленью кладбище в Балтийске, и «предательства» сына, Халитов жил одиноко, только службой. Сыну он купил однокомнатную квартиру в кооперативном доме в новом районе Купчино, регулярно посылал деньги – этим их отношения и ограничивались.

Отряд боевых кораблей прошел боновые ворота. Погода стояла великолепная: штиль, солнце. Острый форштевень «Боры» вспарывал водную гладь, и тяжелые, с розовыми гранями пласты разваливались в разные стороны, оставляя за кормой пенящийся след.

Корабли шли в кильватерном строю, приземистые, грозные, чайки кружили над ними. В эфир пошла команда руководителя стрельб, озвученная командиром «Боры»:

– Десятый, я нулевой, «ноль», раздел «единица»… исполнить! Квитанцию, прием!

Это означало: «Кораблям построиться в ордер ПВО №… расстояние между кораблями тридцать кабельтовых.

Поскольку флагман находился на борту, командир дал «квитанцию» тут же, на мостике, насмешливо глянул на вахтенного офицера лейтенанта Сигова, худенького мальчика в чуть великоватой пилотке. Сигов от присутствия на мостике заместителя командующего флотилией совсем потерялся, испытывал что-то вроде ступора, ему все время казалось, что он сделает что-то не так или скажет какую-нибудь глупость.

– Вахтенный офицер, что вы ждете? – тихо сказал командир. – Выполняйте!

Услышав голос командира, к которому он испытывал чувство юношеской влюбленности, Сигов разом посветлел, схватил микрофон и радостно затараторил:

– Штурман, БИП! Курс, скорость для занятия позиции в ордере ПВО?

– ГКП – БИП! Курс выхода в назначенную позицию в ордере сто двадцать два градуса, полным ходом займем ее за двенадцать минут.

– Подтверждаю, штурман!

Затрещали машинные телеграфы, репетуя заданный ход. Руководитель стрельб и командир корабля перешли на ГКП.

Командир мрк «Бора» капитан третьего ранга Игорь Николаевич Кутасов готовился к поступлению в Военно-морскую академию. «Добро» комбрига он уже получил и все свободное время изучал высшую математику и английский язык. Остальные предметы волновали его меньше.

Конкурс в академию всегда был серьезный, поэтому Кутасов не чурался советов многоопытных друзей, которые уже пробовали играть в эту рулетку и вернулись на флот ни с чем. Нужно было хорошо изучить театр предстоящих боевых действий, чтобы в самый ответственный момент не сесть задницей на мель, не купиться на хитрую тактическую уловку экзаменатора, которая неминуемо приведет на минное поле.

В каждом, даже вздорном на первый взгляд совете скрывался золотник, тот самый золотой песочек, который может в изменившейся ситуации оказаться единственным шансом, спасательным жилетом, помешавшим уйти на дно вместе с тонущим кораблем.

Жена Алла, совсем еще девочка, которую Игорь лихо снял прямо с деревянного настила знаменитого во Владивостоке пляжа «Динамо», бредила Ленинградом. Она еще никогда не была на Западе (так дальневосточники называли все, что начиналось за Уральским хребтом), и этот непознанный мир казался ей прекрасным и удивительным. Алла еще не совсем освоилась с положением жены и немного побаивалась маму Игоря – ленинградку-блокадницу Зинаиду Федоровну. Мужа она не просто любила, а обожествляла и до сих пор не могла понять, почему среди множества красавиц высокий, загорелый, мужественный моряк выбрал ее, худышку, вчерашнюю десятиклассницу, у которой груди только стали наливаться.

Счастье обрушилось на нее столь внезапно, что она была как бы немного не в себе, громко смеялась, оставаясь одна, пела и после свадьбы совсем забыла родителей, хотя любила и папу, и маму, скромных школьных учителей. А тут случилась задержка, она поняла, что забеременела, и тайком от мужа (из суеверных соображений) покупала на владивостокской барахолке симпатичные японские ползунки, кофточки, шапочки. Цвет подбирался для мальчика. Она была уверена, что родится сын, она также верила, что Игорь обязательно поступит в академию.

Кутасов был много старше и опытнее жены, испытал превратности военной службы и все же верил в свою удачу. Две сорванные зачетные стрельбы, когда его «Бора» колыхался в ордере на подстреле: авось ракета-мишень отвернет в его сторону, поселили в нем надежду на то, что замкомандующего флотилией перенесет свой флаг на «Бору» и уж на этот раз стрельбы пройдут удачно. Он верил в свои боевые расчеты, верил в своих офицеров и матросов. Они попадут в мишень, сбить не собьют, а подобьют непременно, только бы эта чурка опять не отвернула, растаяв в разжиженном «молоке». Тогда – труба, тогда прощай, академия. Халитов оторвется на нем, затопчет, размажет по переборке даже в том случае, если он, Кутасов,  будет ни в чем не виноват. Такое уже случилось на двух малых ракетных кораблях. И все же шанс есть. И немалый.

У Игоря Кутасова была тетрадочка, в которой он собирал флотский юмор, всякие там перлы флотской мудрости. На одной из страничек, например, значилось:

1. Лейтенант должен все знать и хотеть работать.

2. Старший лейтенант должен кое-что знать и уметь работать самостоятельно.

3. Капитан-лейтенант должен все знать и все уметь.

4. Капитан третьего ранга должен все уметь и знать, где что делается.

5. Капитан второго ранга должен уметь доложить о том, где и что делается.

6. Капитан первого ранга должен самостоятельно находить то место в бумагах, где ему необходимо расписаться.

7. Адмирал должен самостоятельно расписываться там, где ему укажут, предварительно испросив: «Впрямь или вкось?», то есть куда идет бумага, наверх (начальству) или подчиненным.

8. Главком должен уметь ясно и четко выразить свое согласие с мнением министра обороны.

9. Министр обороны должен уметь достаточно понятно и с умным видом высказать то, что от него хочет услышать Верховный главнокомандующий.

10. Верховный главнокомандующий должен периодически интересоваться, какая в данный момент армия находится на территории его государства. Если вдруг выяснится, что своя, то постараться незамедлительно выплатить армии жалование и пообещать его повысить.

Автор сей премудрости был неизвестен, но докатилась она на ТОФ с Северного флота. Так или иначе оставалось только удивляться точности подобной схемы.

Вчера его, командира, озадачили два лейтенанта Неразлучника: управляющий огнем ракетного комплекса «Оса» лейтенант Иваньков и командир батареи того же комплекса лейтенант Мошкин. Как и следовало лейтенантам, они знали все и страстно хотели работать. Лейтенанты дружили с училища и были даже несколько похожи друг на друга. Их всегда видели вместе, отсюда и прозвище – Неразлучники.

Лейтенант Иваньков как старший по должности, перехватив командира в офицерском коридоре, спросил, не могли бы они,  то есть он и лейтенант Мошкин, который, спрятавшись за спиной друга, переминался с ноги на ногу, переговорить по поводу предстоящих стрельб.

Кутасов, не удивившись, пригласил лейтенантов в свою каюту, усадил в удобные кресла и приготовился слушать. Иваньков и Мошкин одновременно, как по команде, густо покраснели и начали одновременно говорить, поскольку же говорили они синхронно и одинаковыми голосами, понять их было несложно. Суть заключалась в том, что Неразлучники высказывали дерзкие сомнения в целесообразности проведения учений ПВО с применением малых ракетных кораблей, вооруженных всего лишь комплексами «Оса». Мощную ракету-мишень типа РМ-15 слабая «Оса» в лучшем случае лишь подобьет, и если ее, условно «вражескую» ракету, наведут умело, то она вполне может угодить в корабль, выполняющий зачетные стрельбы. Подобные случаи описаны в зарубежной литературе.

Кутасов (вернемся к приведенной схеме) имел звание капитана третьего ранга, а значит, должен был не только все уметь, но и знать, где и что делается. И конечно же он знал, что случаи попадания ракет-мишений в свои корабли имели место не только на иностранных флотах, но и на флотах СССР. Так, в семидесятые годы на Северном флоте по причине неверного целеуказания был поражен катер волнового управления (КВУ). По счастливой случайности болванка ушла в море, успев снести часть рубки и мачту с антеннами.

Кутасов, разглядывая светлоликих крепеньких лейтенантов, чем-то похожих на грибы подосиновики – от них и пахло чем-то свежим, лесным, подумал, что таким парням врать нельзя. И потому спокойно объяснил, что вполне разделяет их точку зрения, более того, есть слух будто в Главном штабе ВМФ готовится соответствующее указание на этот счет. Но перед кораблем поставлена задача, и они обязаны ее выполнить. К тому же риск невелик, так как ракета РМ-15 – болванка, не имеющая трактов наведения.

Лейтенанты покинули командирскую каюту вполне удовлетворенные, а у Кутасова в душе осталась ноющая ссадина. Причину ее появления он объяснить себе так и не смог.

Как нередко случается в апреле, погода внезапно испортилась, задул ветерок, поднимая волну, на еще недавно прозрачное небо точно занавес сползли облака, напоминающие плотный надувной матрац, и сразу потемнело.

– Товарищ командир! По данным БИПа и штурмана…

– Командуйте, вахтенный офицер, командуйте! – не дал ему договорить Кутасов.

Вахтенный офицер, порозовев, крикнул:

– Рулевой! Право руля, ложиться на курс сто двадцать два градуса!

– Есть, право руля, – откликнулся рулевой. – Руль право пятнадцать! Проходим семьдесят градусов! Проходим восемьдесят! Проходим сто градусов! Сто десять! На румбе сто двадцать два градуса!

– Так держать!

– Есть, так держать!

Убедившись, что корабль занимает позицию в соответствии с расчетами, командир поднес к уголку рта микрофон «Каштана», включил все линии трансляции, и по кораблю зазвучал его голос:

– Товарищи моряки! Отряд боевых кораблей во главе с заместителем командующего Приморской флотилией капитаном первого ранга Халитовым вышел в море на выполнение задачи по прикрытию наших противолодочных сил, осуществляющих поиск иностранных подводных лодок в районе развертывания нашего стратегического подводного крейсера. Существует реальная угроза ракетной атаки противника с целью срыва этой задачи. Фактически! Кораблям отряда поставлена задача: выполнить учебно-боевую стрельбу в соответствии с классификацией, определяемой Правилами ракетной службы по низколетящей ракете-мишени. При успешном ее выполнении мы закрываем зимний период обучения.

Динамик на ГКП щелкнул и смолк. За спиной командира вырос командир ракетно-артиллерийской боевой части (БЧ-2) капитан-лейтенант Турбин. Его с командиром связывала давняя дружба, и оба были страстными яхтсменами.

– Какие проблемы, Юрий Михайлович?

– Товарищ командир, прошу наговорить на магнитофон текст в соответствии с Правилами ракетной службы.

– От тебя никуда не денешься, давай шпаргалку.

Кутасов взял картонку из прессшпана, на которой тушью был написан текст, и включил боевую трансляцию:

– Пятнадцатого апреля тысяча девятьсот восемьдесят… года, район ракетных стрельб номер пять. Погода в районе: ветер двести десять градусов, семь метров в секунду, море два балла. Облачность сплошная, низкая, высота нижней кромки облаков двести метров. Видимость полная. Ракетная стрельба по мишени РМ-15. Корабли выполняют задачу в составе отряда боевых кораблей в ордере ПВО. Командир корабля капитан третьего ранга Кутасов.

По кораблю разнеслось:

– Учебная тревога! Ракетная угроза!

Защелкали кремальеры тяжелых дверей и люков, пошли команды на КП боевых частей. Вскоре Кутасов доложил руководителю стрельб, что корабль к бою готов.

Халитов, темнолицый, слившийся с креслом, коротко кивнул.

Свет на главном командном пункте был выключен, светились только шкалы приборов и светильники на рабочих столах командиров боевых постов. Напряжение зависло в воздухе, казалось, и сам корабль сжался, словно готовясь к прыжку. Мерно бормотали динамики: боевые посты вполголоса переговаривались между собой. Но вот с поста воздушного наблюдения поступил доклад:

– КП один-два, цель воздушная, пеленг… дистанция… Цель на запрос не отвечает, курсовой параметр один и две десятые километра.

Командир доложил руководителю стрельб:

– Товарищ капитан первого ранга! Цель на запрос не отвечает, принял решение на ее уничтожение.

Халитов спокойно сказал:

– Действуйте, командир.

Кутасов взял микрофон, нажал на тангенту и будничным голосом произнес:

– Командир БЧ-2, принять целеуказание.

Через несколько секунд по трансляции громыхнуло:

– КП один-два, цель сопровождаю. До цели двадцать четыре километра, высота цели двадцать пять метров.

Дальнейшие события развивались стремительно. Каждые десять секунд шел отсчет времени, но вот наконец восторженный крик командира батареи, одного из Неразлучников:

– Цель в зоне пуска! Пуск, первая сошла, замечаний нет. Вторая сошла, замечаний нет. Первая – поражение. Вторая – поражение.

Корабль содрогнулся от дружного: «Ура!»

Все, кому удалось спастись, потом утверждали, что на корабле возникла странная, давящая тишина, даже показалось, что время остановилось. А те, кто был расписан на верхней палубе, видели, как задымилась, дрогнула ракета-мишень, словно натолкнулась на препятствие, но неожиданно выпрямилась и, покачнувшись, стала по глиссанде соскальзывать на корабль. Кутасов выскочил на мостик и увидел головную часть ракеты строго в анфас, а это означало курсовой параметр  –  ноль. Нужно было немедленно увести корабль с боевого курса ракеты. В те минуты командир, весь экипаж сделали невероятное: им удалось привести ракету на траверз противоположного борта, дать самый полный ход и обстрелять ее из орудий, но это не помогло, полуторатонная болванка четко «нашла» боевую рубку корабля.

 

6

В Главном штабе ВМФ шел ленинский субботник. У кого из политработников возникла эта нелепая идея, уже неведомо, возможно, указание спустили сверху. Так или иначе идея обрела директивный характер, ее единодушно поддержали коммунисты Главного штаба и центральных управлений. И вместо того чтобы отдыхать в субботний день, адмиралы и офицеры, обрядившись в рванину, мыли окна, скребли полы, драили вонючей жидкостью мебель, выносили мусор. Когда все лишились привычной формы, звезд на погонах и других символов власти, разом обрушилась субординация, и на какое-то время вернулось равенство, какое, возможно, было лишь в золотые курсантские годы. Нелепое, в чем-то даже унизительное мероприятие (остряки тотчас же нарекли субботник «Всесоюзным днем стряхивания пыли с ушей») обрело вдруг другой, особый, сближающий смысл.

В служебных комнатах отдела подготовки надводных кораблей кипела работа. Распаковывали окна, утепленные к зиме: апрельский холодок затекал в комнату. И хотя во дворе еще местами лежал серый снег, ощутимо пахло весной. Офицеры освобождали ящики столов от ненужных бумаг и скопившегося за год хлама. Специально назначенный нормировщик бегал по кабинетам, подсчитывая, какая работа произведена.

– Так, комнату убрали, окна помыли, пыль с ушей тоже стряхнули, –  бормотал он, чиркая ручкой в записной книжке. – Да, еще макулатура! Складываем и умножаем на труд двух уборщиц за шесть часов работы. Это будет… Братцы, да ведь это же сумасшедшие деньги! Эдак ваш отдел выбьется в отличники социалистического соревнования!

Вошел контр-адмирал Синицын. Старый спортивный костюм был ему явно маловат.

– Кто у нас самый молодой? – Синицын оглядел кабинет. – Ага, Устинов.

– Так точно! – Худощавый капитан первого ранга соскочил с подоконника, подтянул сползшие трикотажные штаны и изрек: –  На вашем фоне я, конечно, молодой. Как-то я проанализировал факты и пришел к выводу, что на протяжении всей службы на флоте мы постоянно проходим стадию омолаживания. Судите сами. Призвали на флот – я срочную службу тянул – молодой. Поступил в училище – опять молодой. Пришел на флот лейтенантом – снова молодой. Стал командиром корабля – помолодел в очередной раз. А уж когда назначили комбригом, командующий меня дрючил, как пацана.

Адмирал погрозил Устинову кулаком:

– Ты тут демагогией не занимайся, «годковщину» на флоте еще никто не отменял, ясно? А теперь посмотри на часы.

Устинов глянул на корабельные часы над дверью и щелкнул пальцами:

– Господа офицеры, прошу по рваному. С адмиралов – вдвойне. – И стал обходить участников субботника с фуражкой, собирая деньги.

– На закусь не траться, –  солидно сказал контр-адмирал Синицын, –  у меня есть. Грибочки – с ума сойти. И еще что-то старуха в торбу сунула. И не мешкай, Устинов, а то в НГШа небось уже очередь выстроилась. Переоденься только, на урку похож.

НГШа расшифровывалось так: магазин напротив Главного штаба. Рядом с метро «Лермонтовская» функционировало кафе «Шоколадница», где после службы можно было пропустить сто пятьдесят коньячку.

Устинов вернулся минут через пятнадцать. В его портфеле уютно взбулькивало. Раскинули скатерть-самобранку. Каждый захватил из дома кое-что, стол получился отличный. Смеркалось, Башилов зажег свет.

– Алексей, задерни шторку, а то мы тут словно рыбки в подсвеченном аквариуме. Заложат ведь, – Синицын поморщился. – Всегда найдутся доброхоты, мать иху… Разливайте, мужики!

Контр-адмирал Тулов, подцепив ножом грибочек, мечтательно сказал:

– Мы у себя на ТОФе поступали в подобных случаях так: брали клочок бумаги, сворачивали вдвое и делали вид, что пьем лекарство. Смотрите.

Адмирал оторвал клочок от газеты, ловко свернул кулек, задрал голову, вытряхнул «содержимое» в рот и запил водкой из стакана. И тут дверь распахнулась, а на пороге возник дежурный по управлению капитан первого ранга Быстров.

– Ага, –  сказал он зловещим голосом, –  водку кушаете, товарищи адмиралы и офицеры?

– Лечимся, Коля, лечимся. Порошками. – Синицын усмехнулся. – А почему ты без стука врываешься? Так ведь и родимчик хватить может.

– Виноват, товарищ адмирал, обстоятельства. На ТОФе чепэ, собственной ракетой в свой корабль угодили, на корабле пожар, вот-вот утонет. Есть погибшие. Звонил начальник управления, приказал срочно составить список лиц, кто полетит эту баланду расхлебывать. Двух уже вижу: Башилов и Устинов. Главный штурман и главный ракетчик оповещены. Фамилии названы главкомом,  потому ссылки на триппер и геморрой не принимаются. А теперь, товарищи адмиралы, разрешите к столу.

– Ты же на службе!

– Нужно ребят помянуть, грех.

– Налейте этому нахалу, –  хмуро сказал Синицын. – В Древнем Риме, если я ничего не путаю, гонцу, принесшему плохую весть, отрубали голову, а мы  водочку подносим. Продолжайте, мужики, а я на ЦКП смотаюсь, уточню информацию.

Самолет так резко взмыл вверх, что у Башилова перехватило дыхание и сердце, как перегревшийся дизель, пошло вразнос. Такое с ним случилось только раз, когда на его глазах на ленинградском аэродроме разбился самолет командующего Тихоокеанским флотом, в мгновение превратившийся в груду дымящихся обломков, под которыми в течение нескольких секунд было погребено  почти все руководство огромного флота.

Тогда бпк «Юмашев», которым командовал Алексей Григорьевич, завели в док Кронштадского судоремонтного завода для установки на корабле успокоителей качки. Направляясь по делам в штаб Ленинградской военно-морской базы, Башилов в скверике у Адмиралтейства встретил однокашника по училищу Колю Журавлева. Они не виделись со дня выпуска.

– Ты чего здесь? В отпуске?

– Нет. В академии проводилась крупная командно-штабная военная игра. Со всех флотов съехались. Слышал небось?

– Краем уха. Я в Кронштадтском заводе припухаю, успокоители качки устанавливают.

– Плаваешь?

– «Юмашевым» командую.

– Завидую. А я в оперативном управлении штаба флота штаны протираю. Слушай, Леха, времени в обрез, я за документами в штаб базы заезжал и сразу на аэродром. Может, проводишь, мы бы в машине поговорили? Машина потом в твоем распоряжении. Как?

– Годится.

– Тогда вперед. Мой моряк где-то здесь припарковался.

Стоял серый февральский денек. С крыш капало. В серой дымке терялся Невский проспект, а справа, за домами, возвышалась темная глыба Исаакиевского собора.

Друзья разместились на заднем сиденье «Волги», Журавлев извлек из портфеля бутылку конька и два серебряных стаканчика. Засмеялся:

– Все, как в лучших домах Лондона! Леха, сколько времени прошло. Ладно, не будем нарушать традиций: за тех, кто в море, на вахте и на гауптвахте. Поехали!

Вот таким весельчаком, излучающим тепло, Коля и запомнился Башилову. За разговором не заметили, как, миновав КПП, вырулили на аэродром. Обнялись, и Коля побежал к серебристому Ту-134, у которого уже копился штабной люд. А небо висело низко, с него сыпалось что-то неопределенное, напоминающее перхоть.

Алексей Григорьевич подошел ближе. Штабные растянулись перед самолетом в шеренгу – старший группы адмирал проверял полетные списки. В хвостовую часть самолета по трапу закатывали барабан типографской бумаги. Прямо к самолету подкатила черная «Волга», из нее вышли трое: две женщины и молодой человек. Видно, какие-то шишки или члены семьи – встречал их сам командующий флотом. Командующий резким жестом удалил из строя трех офицеров, и те уныло побрели по серой бетонке к зданию аэропорта. Тем временем адмиралы и офицеры, пропустив вперед дам, стали по очереди подниматься по трапу: черные шинели, серебристый лайнер на фоне скучно-серого неба – вот, что запечатлелось в памяти. Самолет покатил по взлетной полосе, замер, рванулся вперед и вдруг взмыл едва ли не вертикально, затем стал заваливаться на левое крыло, какое-то время летел в таком странном виде, боком, зацепил плоскостью ангар, перевернулся и грохнулся на землю. Через какие-то доли секунды воздух сотряс мощный взрыв и в небо взметнулись клубы черного дыма. И сразу заголосили сирены, и через поле помчались ярко-красные пожарные машины, казалось, капли крови растекаются по серому снегу.

Башилов нахлобучил фуражку на лоб и, пошатываясь, быстро пошел к машине – так покидают злое, приносящее несчастье место. И видно, очень удивил водителя-матроса, хмуро бросив ему: «В кабак, сынок. И побыстрее!» А в небе все вспухал и вспухал зловещий черный гриб дыма.

Потом был уютный ресторанчик на Сенной площади. Коньяк отдавал удушливой гарью авиационного керосина, Башилов пил и не пьянел. Все это вспомнил потом, отмотав в голове в десятый, а может, и в сотый раз пленку, всякий раз заново переживая трагедию.

Самолет набрал высоту. Низкий зудящий звук висел в пустоватом салоне. Члены комиссии расселись кто где. Башилов выбрал место в хвосте самолета: можно было убрать подлокотники и лечь. Но перед тем как заснуть, он достал из сумки фляжку с коньяком, нужно было помянуть Колю Журавлева и тех ребят, что лежат теперь на дне Японского моря в тридцати милях от острова Аскольд.

Ему приснился отец. Он разгуливал по сцене в костюме разбойника, зажав под мышкой собственную голову, голова приветливо улыбалась, беззвучно шевелила губами.

Нечто подобное давным-давно происходило и в самом деле.

Одним воскресным утром их, детей артистов, приодели, причесали и повели в театр на балет «Доктор Айболит». Шла генеральная репетиция, народу было немного, и он, Алеша, был самым маленьким. Первый раз в театре! Распахнулся тяжелый занавес, и началось представление.

Сосед по коммуналке на улице Коммунистической, где жили семьи артистов, Витек, толкнул Алешу в бок и громко сказал:

– Смотри, вон та злая тетка, жена Айболита, – твоя мамка, а разбойник, которому отрубили голову, – твой отец.

– Отрубили взаправду? –  ошеломленно спросил Алеша, готовясь заплакать.

– Вот болван, –  с досадой прошептал Витек и щелкнул Алешу по лбу.

На них зашикали. На сцене что-то еще происходило, но Алеша ничего не видел: и огромный театр, и ярко освещенную сцену, и артистов застилали слезы, он чувствовал на губах их солоноватый привкус. Алеша очень любил отца и не знал теперь, как жить дальше.

В антракте детей повели за кулисы. На лестничной площадке у служебного входа в зал стояли самые настоящие разбойники и курили. Среди них Алеша с изумлением узнал своего отца, тот тоже курил, поднося папиросу к решетчатому отверстию в груди, а под мышкой придерживал ту самую голову, которую ему только что отрубили на сцене.

Алеша кинулся к отцу, обнял, зарылся носом в одежду, издающую запах одеколона «Шипр», которым отец протирал лицо после бритья.

– Ты почему плакал? – спросил отец.

– Я думал, что тебя убили.

Отец засмеялся:

– Дурашка, это же театр. Пойдем, я тебе кое-что покажу.

Отец бросил окурок в ведро с водой и повел Алешу куда-то вниз, деревянные ступеньки поскрипывали под ногами. Вспыхнул свет, и Алеша даже попятился от изумления: большое помещение под сценой было набито реквизитом к спектаклям. В центре возвышалась гигантская голова богатыря в остроконечном шеломе, рядом громоздились деревянные танки, старинные кареты, чудо-сани. А в глубине мерцала окошками самая настоящая избушка на курьих ножках. Казалось, что вот-вот из темноты возникнет Баба-яга и со свистом пронесется по комнате на метле.

Должны будут пройти не год и не два, прежде чем Алеша Башилов станет своим человеком в театре, полюбит артистические уборные, широкие стремительные коридоры, внезапные тупики, его будет волновать запах кулис, и он привыкнет к тому, что злой волшебник на сцене на самом деле окажется добрым, простым, усталым человеком…

Почему он вспомнил театр? Сон? Нет, не только. Ему уже не раз приходила в голову мысль, что Главный штаб ВМФ поразительно напоминает театр. Есть режиссеры, есть актеры, постановщики танцев, шкафы в служебных комнатах напоминают театральные костюмерные: форма на все случаи жизни – тужурки парадные, повседневные, рубашки белые, кремовые, обувь. Ибо в любой момент может поступить команда: прибыть туда-то и быть соответственно одетым. Тоже самое и с реквизитом. У каждого минимум по два чемодана: один – на случай войны, другой – для внезапных командировок.

Как в экспериментальном театре, часто неясен был замысел той или иной сцены, и тайный смысл открывался едва ли не в последнюю минуту, когда вот-вот поднимется занавес.

Игра ощущалась во всем: как войти к начальнику, как от него выйти, кому и как доложить, какой стиль документа предпочитает тот или иной адмирал. И так далее.

Решение, и порой важное, частенько зависело от канцелярской чепухи. Существовал набор штампов, сохранившийся с прежних времен, и Башилову нередко хотелось закончить служебное письмо словами: «Примите уверения в исключительном к Вам почтении».

Наблюдения первых месяцев службы в Главном штабе были остры и столь же остро запоминались. И сравнение в пользу театра с каждым днем укреплялось.

Вот и сейчас сценарий предстоящей работы комиссии по расследованию причин гибели мрк «Бора» сверстан и утвержден, написана болванка («рыба») будущего акта и назначен основной виновник – командующий Приморской флотилией. Не принят во внимание даже тот факт, что контр-адмирал Голованов в момент происшествия был болен и находился дома.

Башилов знал Голованова еще по службе на Севере, не раз они вместе выполняли задачи во время учений и на боевой службе. На глазах Алексея Григорьевича рос этот талантливый командир, и было жаль, что оборвется карьера моряка, который мог еще многое сделать для флота. Там, наверху, требовали не объективного расследования, а крови, и неважно, что в жертву приносился, в сущности, невиновный человек.  И быть соучастником этого скверного спектакля было отвратительно.

 

7

После обеда в салоне командующего Приморской флотилией офицеры Главного штаба ВМФ уединились в одной из служебных комнат. Предстояло срочно врасти в обстановку, изучить кучу документов и подготовить заключение комиссии по расследованию причин гибели мрк «Бора».

В окно затекал зеленоватый, похожий на настой трав свет. Весна в том году выпала поздняя, ветреная, голые ветви скреблись в оконные стекла.

Башилов отодвинул папку с документами, встал, прошелся по комнате и с досадой сказал:

– Какое безликое и удобное слово «происшествие». Матрос напился – происшествие, корабль с половиной экипажа утонул – тоже происшествие. Почему ясно и четко не сказать: катастрофа, черт бы ее побрал!

Главный ракетчик ВМФ контр-адмирал Лентулов с усмешкой глянул на него:

– Не заводись, Леша. Разве дело в словах? Слова – только слова. Ты всю жизнь простоял на мостике и все знаешь. Лучше поясни мне, дураку, кое-что. Только сядь, ради Бога, а то у меня в глазах мельтешит. Сейчас бы часок придавить после этого перелета. Так нет.

Лентулов, полнеющий брюнет с залысинами на лбу, расстегнул ворот кремовой рубашки. Погоны с адмиральскими «мухами» топорщились на плечах. Его пухлое, с ямочками на щеках лицо выражало озабоченность. Контр-адмирал скорее напоминал детского доктора, чем моряка.

Алексей Григорьевич присел рядом с ним, придвинул к себе карту с прокладкой, хмуро спросил:

– В чем проблемы, Саша.

– Давай-ка подобьем бабки. Корабли дважды выходят на стрельбы по отражению атаки супостата, и оба раза ракеты-мишени проходят с превышением курсового параметра. То бишь, в «молочко» улетают. Дорогое удовольствие между прочим.

– Бывает.

– Верно, бывает. Какова же логика руководителя стрельб Халитова? Царство ему небесное, крутой был мужик. Сразу же оговорюсь: сие не более чем версия. Халитов вполне мог задуматься: а что бы такое сделать, чтобы довернуть мишень в область успешного ее поражения своими ракетными комплексами? Ну не заваливать же зачетные стрельбы. А-а?

– Логично. И что дальше?

– Дальше, как говорится, помидоры не пускают, дорогой. Я считаю, что кораблям этого класса такая задача вообще не должна ставится. Только кораблям с ракетными комплексами среднего радиуса действия. Ну что может сделать мрк своей «Осой» летящему по воздуху носорогу? Да ничего. А ведь ребята не только зенитными ракетами в мишень попали, но исхитрились врезать из артиллерийских установок. И хошь хрен!

Башилов устало потер щеки. В затылке похрустывало. Так всегда бывало, когда поднималось давление.

– Уважаемый товарищ адмирал, так это же по твоей епархии. Подготовь аргументированный доклад начальнику управления, тот главкому…

– Остынь, дважды докладывал. Ответ один: так мы вообще стрелять разучимся.

В разговор внезапно включился начальник УРАВ вице-адмирал Виталий Павлович Пересказов, коротко подстриженный, стройный, чем-то похожий на боксера-средневеса мужчина. Это был веселый, компанейский человек, но в Управлении боевой подготовки его не любили. Ценили как классного специалиста, но не больше. У Пересказова и прозвище было соответствующее – Окурок. Материалы, которые он давал в общий доклад проверки флотов, были так ловко им отредактированы, что порой самым крупным замечанием по его части была такая фраза: «Обнаружены окурки в труднодоступных местах».

Пересказов с хрустом потянулся и сказал:

– Эта история, мужики, еще одно свидетельство надежности наших ракет. История печальная, слов нет. Но факт есть факт. Если, конечно, отбросить эмоциональную сторону.

Лентулов порозовел:

– Побойся Бога, Виталий Павлович. Люди же погибли. Парни боевую задачу выполнили, попали в твою дуру. И не раз! А вот почему она такая прыткая – вопрос.

– Ты о чем?

– А вот о чем. Как только командир «Боры» ни маневрировал, пытаясь увернуться от летящей на него мишени, заметим, подбитой, та все равно его преследовала, в падении отслеживала корабль. То есть наводилась и, в конце концов, нашла. Почему? Давайте проанализируем факты. Леха, подключайся. Ты же призы брал на стрельбах в присутствии маршала, тудыть!

Башилов усмехнулся:

– Факты, как известно, вещь упрямая. Что мы имеем с гуся? Две ракеты-мишени уходят в «молоко». Замкомандующего флотилией принимает решение стрелять в третий раз. Заметим, решение единоличное, командующий болен. И тут выясняется, что мишеней на базе нет. Халитов, как это не раз уже бывало, дает указание изготовить мишень из боевой ракеты. Элементарно: головку отстыковал, установил весовой эквивалент и бокорезами выкусил все тракты наведения. Вопросик все же у меня имеется: а все ли тракты были отключены?

Лентулов вздохнул:

– Вот и я о том. Разведка донесла, что Халитов выезжал на ракетно-техническую базу и давал ее начальнику какие-то указания, а тот шушукался с техником, мичманюгой. Нужно бы мичмана этого отловить завтра и поговорить с ним по душам.

Пересказов встал, прошелся по комнате:

– До чего же вы любите все усложнять. Детектив какой-то придумали! Подбили ракету, она изменила траекторию и врезалась в корабль. Что это первый случай? А мы тут версии выдумываем. Наверх-то уже доложено. Кто будет передокладывать? Где факты? Где? Как хотите, а я пойду, придавлю часок. Спать хочу, сил нет. Чуть со стула сейчас не упал.

Когда Пересказов вышел, старший офицер из отдела Башилова капитан первого ранга Устинов сердито сказал:

– Чего тут гадать! Ясно, что мичман бокорезами выкусил тракты наведения, кроме одного – тракта наведения по азимуту. Тогда становится понятно, почему подбитая ракета, теряя высоту, продолжала в падении наводиться по пеленгу на цель. Попробуй от нее уклониться, я на своей шкуре испытал. Только болванка мне антенны срезала и в воду ушла. Сигнальщик отделался шишкой на лбу. Я до сути докопался: аналогичный случай. Думаете, шум был? Замяли. И мичмана этого вы не найдете. Небось Пересказов из соседнего кабинета начальнику РТБ уже указания дает, чтобы мичмана этого урыли, и с концами.

– Ты даешь, Устинов, – контр-адмирал Лентулов с треском отодвинул стол. – Бандюганы здесь, что ли, собрались? Урыли! Где ты слов таких набрался? А вообще-то прокурору эту идейку подбросить надо. Да-а!

Устинов махнул рукой:

– Ничего мы не докажем. Кто пойдет к главкому с версией, в которой дыр больше, чем в сумке у нищего? А прокуратура наверняка прирученная…

Устинов оказался прав: начальник ракетно-технической базы доложил, что мичман Пак, который готовил ракету, убыл в очередной отпуск. Отозвать его из отпуска не представляется возможным: мичман страстный охотник, и разыскать его в тайге практически невозможно. А то, что он убыл в отпуск в день прилета высокой комиссии, – простое совпадение, не более того.

Алексею Григорьевичу удалось вырваться во Владивосток по делам в штаб флота. Он с радостью принял предложение прокатиться – обстановка в Стрелке была тягостная. Башилов любил Владивосток, здесь он окончил училище, отсюда началось его большое, длиною в жизнь плавание.

Он хорошо помнил Владивосток середины шестидесятых. На западе России, в центре давно уж погас освежающий ветерок «оттепели», интеллигенты перебрались судачить на кухни, замирая от сладкого ужаса при звонке в дверь. На солнце легла тень грядущего застоя. О генеральном секретаре каждый день рождались новые анекдоты, партийные съезды напоминали сборища глухонемых, а народ играл в своеобразную игру, в которой главным был не результат, а правила. Соблюдай их, и все будет хорошо.

Облако, отдающее сладковатым душком разложения, еще не докатилось до восточных окраин страны. Во Владивостоке, как после майской грозы, пахло озоном, «оттепелью».

Алексея очаровал город с белыми свечами многоэтажек на сопках, со сверкающей голубизной бухтой Золотой Рог, центральной бесконечной улицей Ленина, по старинке называемой Светланкой, с бриннеровскими домами (вспомним знаменитого голливудского актера Юла Бриннера – дома принадлежали его семье), таинственной Змеинкой и кораблем-памятником у причала.

Многоярусная конструкция города то ввинчивалась вверх,  забираясь на рыжие сопки, то соскальзывала вниз, в распадки. Еще сохранилась Корейская слобода, и среди новостроек  крепенькими грибами прорастали фанзы с иероглифами на ставнях…

 

8

«Разбор полетов» (так остряки окрестили подведение итогов работы комиссии) проходил в конференц-зале флотилии. В официальном акте расследования происшествия на мрк «Бора» значились те же причины гибели корабля, что и в докладах министру и в ЦК. Соваться к главкому с версиями и домыслами, не подтвержденными фактами, не решились. Возможно, какой-то свет на случившееся могли пролить находки на потопленном корабле. Но спустить водолазов на такую глубину, а тем более поднять останки корабля не представлялось возможным. К тому же специалисты утверждали, что мощный объемный взрыв и последующий пожар на корабле наверняка уничтожили все документы и магнитофонные записи переговоров. Было заведено уголовное дело, но, похоже, перспективы оно не имело.

Пока зачитывался акт и выступали члены комиссии, главком сидел неподвижно, как каменное изваяние, хмуро глядя в зал поверх голов сидящих. Главкома уважали на флотах, ценили его интеллигентную сдержанность, многим нравились его ироничность, острый, а порой и едкий юмор. От главкома никогда не слышали резких, тем более бранных слов. Но сегодня его было не узнать, он был крайне раздражен и устроил командующему флотилией контр-адмиралу Голованову подлинный разнос.

Виновник был назначен, и все хорошо это понимали.

Голованов мужественно выстоял у столба позора. Когда экзекуция наконец закончилась, он сел на свое место, а минут через пятнадцать попросил разрешения выйти из зала. Вскоре «неотложка» увезла его в госпиталь. Врачи диагностировали тяжелый инфаркт.

 

9

Мичман Пак сидел на пороге охотничьего домика. Ветер к вечеру опал, птицы умолкли, и в этой тишине было нечто зловещее. По склону сопки неслышно полз огонь, но не было ни искр, ни сухого потрескивания падающих деревьев и дым не рвался в пустое весеннее небо. Это цвел багульник, и розовая, напоминающая лесной пожар пена перетекала в багровый закат.

Пак спиной чувствовал тайгу, ее сырое, еще не пробитое весенними ветрами пространство, где каждый звук был ему понятен и знаком. Он сидел, прикрыв глаза, и мысли его были далеки, тайга еще только начала врачевать его рану, и она саднила, отдаваясь в глубине груди ноющей болью.

Боль вошла в тот самый момент, когда ракета, снаряженная его руками, угодила в боевую рубку корабля, мгновенно убив всех, кто в ней находился, и, разваливаясь на части, выплеснула яд: полтонны горючего с окислителем.

Особым внутренним зрением, переданным ему по цепочке от предков – древних корейских монахов, Пак за сотни миль увидел ревущее пламя, пожирающее надстройку корабля, увидел потоки расплавленного металла, затекающего в погреба, где хранились двадцать зенитных ракет и более тысячи 57-миллиметровых артиллерийских снарядов, слышал крики моряков, запаянных, как в консервной банке, в главном командном посту – им пришлось хуже всех, видел, как в адском дыму офицеры, старшины и матросы боролись за живучесть корабля. Тушением пожара руководил обгоревший, с дымящимися волосами, маленький смешной человек похожий на Чарли Чаплина. Он же приказал оставшимся в живых покинуть корабль,  пинками сбрасывал матросов за борт, где качались на легкой волне спасательные плотики. А сам не успел, провалился в выгоревшую в палубе дыру.

В том, что он, лучший техник флота Пак, вынужден спешно уехать в отпуск и теперь, как вор, отсиживаться в тайге, было нечто унизительное, оскорбляющее его чистую душу. Формально он не виноват, лишь выполнил приказ, но разве это освобождает его от ответственности, разве будет спокойна его совесть? Через узкие щели слипшихся век просачивались слезы: так сверкнет и погаснет во мху еще слабый родничок. И сквозь влажную дымку Пак видел темные лица монахов, что сидели  вокруг него и укоризненно качали бритыми головами, а где-то рядом трещали молитвенные барабаны.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта

Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную