18 января - 40 дней со дня смерти Михаила Петровича Лобанова"

ПАМЯТИ МИХАИЛА ЛОБАНОВА

(Воспоминания о Мастере)

- Константин Алексеев "Солдат Победы. учитель. христианин"
- Нина Габель "Воспоминание"
- Софья Гуськова "Такая прекрасная, полная жизнь"
- Александр Евсюков "Эстафета победы"
- Екатерина Злобина "Воспоминание"
- Стас Нестерюк "Памяти М.П. Лобанова"
- Светлана Рыбакова. "О великом русском правдолюбце. Памяти Михаила Петровича Лобанова"
- Владимир Смык "Памяти Михаила Лобанова"
- Андрей Тимофеев "Уроки литературы и жизни(о Михаиле Петровиче Лобанове)"
- Анастасия Чернова "Подобно чуткому композитору"

 

Константин АЛЕКСЕЕВ
Подполковник, ветеран боевых действий, выпускник семинара М.П. Лобанова

СОЛДАТ ПОБЕДЫ. УЧИТЕЛЬ. ХРИСТИАНИН
(Памяти Михаила Петровича Лобанова)

Михаил Петрович Лобанов. Вот он входит в знакомую до боли аудиторию Литературного института. Добродушно улыбаясь нам, снимает пальто. Обведя взглядом своих учеников, произносит: «Ну что, начнём?». Затем отыщет взглядом студента, работа которого сегодня будет обсуждаться, вновь улыбнется, уже персонально ему, ободряюще подмигнув обоими глазами.

…Впервые встретились мы в августе 2003 года, когда я держал вступительные экзамены в Литературный институт. Помню, как был несказанно удивлен, узнав, что мои конкурсные работы отобрал не кто-нибудь, а сам Михаил Петрович Лобанов – известный ещё с шестидесятых годов писатель, критик и публицист.

О нем я был наслышан: в свое время, еще в шестидесятые, он в своей статье «Просвещенное мещанство» обличил кое-каких известных, «модных» в ту пору людей, исподволь исповедующих нигилизм, презрение к собственной стране и народу. Статья наделала много шума, особенно негодовал бывший главный идеолог ЦК Александр Николаевич Яковлев. Не менее смелой была и последующая статья Михаила Петровича «Освобождение», посвященная роману Михаила Алексеева «Драчуны» и опубликованная в журнале «Волга». Об этой статье было доложено аж тогдашнему главе СССР Юрию Владимировичу Андропову. Из-за той публикации состоялось даже заседание ЦК, после которого был снят главный редактор журнала Николай Палькин, а сам Лобанов подвергся жестокой «проработке» на специальном заседании Союза Писателей СССР. Впрочем, могло выйти куда хуже – за подобные статьи можно было вылететь из партии, а затем и с волчьим билетом – с работы.

Но кроме мужества Лобанова меня поразила и его прозорливость. Еще за двадцать с лишним лет до пресловутой перестройки и последовавшего за ней разрушения великой державы Михаил Петрович точно угадал всю гниль, низость и нигилизм тех, кого обличал. Подойдут к концу восьмидесятые, и эти люди вмиг отрекутся от прежних идеалов и начнут с веселой ненавистью хаять все и вся, в том числе и страну, которая дала им все мыслимые и немыслимые блага. А тот самый Окуджава будет во всеуслышание восхищаться расстрелом Дома Советов в черном октябре 1993-го…

Воочию с Михаилом Петровичем мы познакомились на экзамене по творческому мастерству. Подойдя к нему в перерыве, я поинтересовался, какого объема должен быть этюд. Михаил Петрович в ответ просто и добродушно улыбнулся, сказав: «Да не гонитесь вы за объемом! Главное – это суть». А после поинтересовался, кто из руководителей семинара предварительно отобрал меня на творческом конкурсе.

– Вы, – ответил я.

– А как ваша фамилия?

– Алексеев.

– Так это ваша повесть «Расплата»? Как же, читал! Очень необычно и реалистично написано. Вы, выходит, военный?

– В том-то и дело…

Я признался Мастеру, что вряд ли поступлю, и что, в общем-то, мне нет смысла сдавать остальные экзамены. Как-никак школу я закончил пятнадцать лет назад и маловато помню что по литературе, что по истории, а уж с сочинением точно не справлюсь – с пунктуацией у меня совсем худо. Да и когда мне учиться с моей службой?

Однако Мастер был другого мнения. Он сумел ненавязчиво переубедить меня.

–  Уверен, все у вас получится. Выше голову! – улыбнулся в конце разговора и чуть заметно подмигнул обоими глазами.

Помню первый семинар в сентябре того уже далекого 2003-го. Из нас, заочников-новичков, первым обсуждали меня. Вначале старшекурсники, как водится, разнесли в пух и прах каждую фразу моего рассказа. Некоторые предлагали оставить из семи страниц от силы несколько абзацев. Под конец слово взял Михаил Петрович. Спокойно, доброжелательно он поставил на место самых ярых критиков, детально разбирая каждый кусок, проводя параллели с произведениями известных писателей. Вместе с тем Мастер четко, точечно выхватил ляпы, излишние красивости и прочий словесный мусор. А после занятия, когда мы остались вдвоем, произнес:

– А вы молодец, не раскисли, не смешались под разносами наших студентов. Кстати, уж не обижайтесь на них: кто, если не посторонний глаз, разглядит твои недочеты, верно?

 Уже позже, на последующих семинарах, я не раз удивлялся способности Михаила Петровича чувствовать момент. Например, когда разбирали меня, наш Мастер, зная, что я, как говорят спортсмены, неплохо «держу удар», он позволял дать высказаться по поводу произведения всем доморощенным критикам с нашего семинара. Когда же в один из разов обсуждали робкую и донельзя чувствительную девушку-первокурсницу, наш Петрович вовремя мягко, но решительно остановил обсуждение ее рассказа односеминарниками и сам взял слово. Говорил он долго, убедительно, искренне хваля удачные моменты и деликатно указывая на слабые.

Или другой случай. К тому времени я уже закончил институт, но, как и другие выпускники-лобановцы, продолжал приходить на семинар нашего мастера. Кстати сказать, практически все его выпускники, получив заветный диплом, регулярно навещали Мастера по вторникам, и когда между обсуждениями действующих студентов возникало «окно», Михаил Петрович с удовольствием принимал на разбор работы своих прежних учеников.

В их числе был и я. Однажды, спустя года полтора после окончания института, я предложил Михаилу Петровичу обсудить мою юмористическую миниатюру. Вначале Мастер оживился, но прочтя ее, начал убеждать меня не выставлять ее на общее прочтение.

– Знаешь, тут уж больно персонажи узнаваемы, – сказал он. – Я разу угадал в них наш семинар: тебя, Иру, Яна, Настю, Машу, Кирилла и других. Хорошо ты их описал, только… – Петрович сделал паузу и произнес: – Кое-кто может прочитать это и обидеться. Тем более что один, что второй – люди ранимые. А ты их тут так откровенно пропесочил. Давай лучше не будем твою зарисовку обнародовать. Договорились?

Опытный, прозорливый наставник Михаил Петрович умел предвидеть конфликтные ситуации и пресекать их в зародыше.

А еще он был более чем терпим и доброжелателен к людям, умел и учил не делить окружающий мир только на черное и белое. До того, как я начал заниматься в Лобановском семинаре, я представлял себе его как некий орден непоколебимых православных патриотов-единомышленников – под стать руководителю. И каково же было мое изумление, когда я увидел среди питомцев Михаила Петровича совершенно разных людей. Какие взгляды только не исповедовали его ученики! В том числе и в своих рассказах-зарисовках. Как-то одна барышня принесла на обсуждение начало повести с провокационно-мерзким названием, а уж содержание этого отрывка представляло собой такую откровенную похабщину, что шокировало даже меня, человека искушенного, не чурающегося крепкого словца. Я был уверен, что наш Мастер вскипит и как следует отчихвостит авторшу. Но Петрович, начав разбирать опус, неожиданно заговорил с сожалением. Твердо, но тактично указав на всю пошлость и несуразность творения студентки, он сумел ненавязчиво объяснять ей, что она, гонясь за новомодными течениями в нынешнем бульварном чтиве, пошла по неверному, роковому пути. Губительному прежде всего для нее самой. Не как для литератора, но как для человека. И свершилось чудо: к концу Лобановского монолога девушка сидел притихшая и готовая расплакаться. Но не от обиды на слова Мастера, а от осознания собственного поступка.

Уже многим позже я понял, что это качество – ненавидеть грех, но любить человека и постараться помочь ему как можно быстрее и безболезненней избавиться от поселившейся в нем заразы – качество истинно православного христианина, имеющего дар свыше отделять зерна от плевел.

Впервые я оценил это, когда мой однокурсник под конец учебы признался: «Я пришел в Литинститут этаким западником, а покидаю убежденным патриотом-почвенником. И все это благодаря нашему Петровичу. Это он на наших семинарах сумел заинтересовать меня русской историей, философией, помог по-новому открыть для себя Шолохова, Аксакова, Леонова. Да что там – благодаря Лобанову я взглянул на Россию совсем иными глазами!»

 Но при всей своей тактичности, милосердии и доброте Михаил Петрович никогда не уступал, если это противоречило его совести. Об этом качестве нашего Мастера лучше всех сказал его давний товарищ, известный писатель и публицист Владимир Бондаренко, в статье «Лобановская твердь»: «…В миру это мягкий, улыбчивый, совестливый человек, кажется, поплачься перед ним, поделись своими житейскими трудностями, – и он уступит, подпишет твою рукопись, согласится с твоей редакторской правкой, навязанной сверху, из ЦК КПСС, или еще из каких органов, мол, иначе премии лишат, журнал не выйдет и так далее. Но вся мягкость и улыбчивость пропадают, когда дело касается его принципов, его взглядов на национальную русскую культуру… Лобановская твердь – это и мужество фронтовика, уже в семнадцать лет взявшего в руки оружие, чтобы не дать фашистам захватить русскую землю, получившего тяжелейшее ранение, но лишь закалившее его характер…».

В канун девятого мая мы всегда поздравляли Михаила Петровича с Днем Победы. Помнится, на импровизированном застолье после майского семинара кто-то поднял тост за нашего учителя, произнеся слова: «За вас, Михаил Петрович, за Солдата Великой Победы». Наш наставник смутился, попытался было возразить, мол, зачем такой пафос и громкие слова, тем более что он там повоевал – в сорок третьем после ранения сразу комиссовали… Но тут все мы единодушно возразили: «Нет, Петрович, это именно благодаря простым солдатам, Советский Союз смог переломить хребет Гитлеру и победить. И вы – один из этих солдат!»

Он оставался солдатом до последних дней. И даже когда вынужден был оставить работу. Это короткое время Михаил Петрович продолжал трудиться дома, писать, как и прежде, правдиво и глубоко, твердо отстаивая те принципы, которым служил всю жизнь.

Он и ушел, как православный воин. Накануне смерти, в последний раз исповедовался и причастился Святых Христовых Тайн. Отпевали Лобанова в храме, прихожанином которого Михаил Петрович был много лет.

Там и собрал в последний раз наш Мастер своих учеников…

Опубликовано: Литературная Россия №45 2016.

 

Нина ГАБЕЛЬ

* * *

Забрела на семинар Михаила Петровича случайно, отменился мой семинар и было обидно уезжать не с чем. Скромно попросилась посидеть в уголке.

На семинаре меня поразила атмосфера. До этого бывала на разных семинарах и везде велась Дарвиновская борьба за существование, съешь или съедят тебя.

А здесь было по-домашнему уютно, все относились друг к другу с уважением и любовью. Критиковали не для того, чтобы повысить свое самомнение за счет ближнего, а из желания помочь.

С первого дня семинар стал мне родным. Сюда хотелось возвращаться.

В то время у меня были сомнения в том, что я пишу и как. Было ощущение, что что-то не так, но ни одного ориентира, как надо. Для меня Михаил Петрович стал таким ориентиром, маяком, на чей свет я стремилась.

Даже просто находясь рядом, было ощущение, что греешься под лучами солнца. А его тонкий слух на всякую фальшь, был просто бесценным при правке текста. Когда Михаил Петрович предложил официально перевестись, была счастлива. В деканате пугали и отговаривали, что не успею защитить диплом, так и вышло, но я ни о чем не жалею, и снова поступила бы так же.

 

Софья ГУСЬКОВА
Выпускница семинара   М.П.Лобанова 1999 – 2004г.

ТАКАЯ ПРЕКРАСНАЯ, ПОЛНАЯ ЖИЗНЬ

10 декабря 2016 года в моем дневнике появилась запись:

Нет больше нашего Михаила Петровича Лобанова. Нет человека, от которого можно услышать ответы на все свои вопросы, даже не задавая их впрямую.

Просто по тому, как он говорил, какие мысли высказывал, творческие и человеческие проблемы уходили сразу, наступала ясность. Он вообще, еще со времен наших учебных семинаров, прояснял многое и наставлял нас.

Такого сочетания прямодушия и честности, порядочности и доброты, ума, отваги и терпения, горячего сердца я не встречала никогда. Ах, как жаль, что такие люди уходят из нашей жизни! И пусть его взгляды на историю нашей страны считают не креативными, сталинскими и прочее, он – подлинный сын своей родины, верный ее защитник. Первым человеком, которому я звонила 9 мая, был Михаил Петрович.

Была в нем та простота, где «ангелов со ста». И это была не внешняя, расхожая простота. Он мог быть крайне резким и крайне прямым в суждениях, определенным в той степени, которая в мирской жизни отторгается чаще всего. Потому что она невыгодна! Не модна, не товар. Ни о какой выгоде, компромиссе речи быть не могло, когда дело касалось художественности, достоинства слова и вообще писательской профессии.

Вот щедрый подарок судьбы: пять лет вторников с Михаилом Петровичем, когда в шесть часов вечера мы собирались на семинар.

В августе 2016 года «Роман-газета» издал сокращенный вариант книги Лобанова о жизни С.Т. Аксакова под названием «Дух по-прежнему тревожен…». В одной из глав Михаил Петрович приводит высказывание об Аксакове: «Только прекрасная, полная жизнь могла увенчаться такою силою и чистотою внутреннего зрения». Сегодня я могла бы именно так сказать и о Михаиле Петровиче. Именно чистота и сила внутреннего зрения позволяли ему воздействовать на студентов, да и на всех, кто сталкивался с ним когда-либо. И не важно, с какими чертами характера и взглядами на жизнь были эти люди.  Вот еще из книги М.П. Лобанова: «Некоторые к нему (Аксакову) шли, может быть, с себялюбивой мыслью, но уходили с невольно испытываемым чувством душевного очищения, и это оставалось в людях помимо и глубже всех слов, на всю жизнь». Вот какое родство возникло между героем книги и автором в жизни. А это редкое и бесценное соответствие.

Когда приехали на кладбище, небо очистилось - засияло солнце, вспыхнули искры на снежном покрове могил, и ударил мороз. По узкой тропе,  протоптанной в глубоком снегу, мы по очереди подходили к обложенной еловыми ветками открытой могиле, чтобы бросить прощальную горсть земли. Никаких слов и речей не произносилось – приехали после отпевания в храме, и у могилы священник отслужил литию. Все, как положено в православном каноне, достойно и сдержанно. Молчание бывает выразительнее слов. Тут равными могут быть разве что слова Евангелия: «ты земля еси и в землю отыдеши» (Быт.3-19).  Слова эти обращены в обряде отпевания и к уходящему и к провожающим. Смысл их заключен в том, что кончина земная – это рождение в жизнь вечную.

Михаил Петрович был рожден в крестьянской семье, стало быть, у земли. Был воином, а на войне к земле припадают, чтобы схорониться от пули или, когда раненые лежат. Он пролил свою кровь, защищая родную землю.

Земля нас носит, поит и кормит, как родная мать, поэтому и зовут ее Мать-сыра земля. При крещении дается нам крестная мать, упование наше в тяжких испытаниях возлагаем на Матерь Божию.  Человек на земле живет и отходит в землю, не сиротствуя. Остается здесь в нашей живой памяти. Царство Вам Небесное, Михаил Петрович, вечная память и низкий поклон.

 

Александр ЕВСЮКОВ

ЭСТАФЕТА ПОБЕДЫ
(О Мастере М.П. Лобанове)

Я поступил в Литинститут в 2001 году вскоре после школы восемнадцатилетним угловатым юношей. За творческий конкурс я почему-то был внутренне очень спокоен – знал, что пройду (перечитав своё творение позже, я понял, что был излишне самоуверен).

Фигура конкретного мастера семинара тогда не казалась мне особенно важной для моего внутреннего развития – главное было поступить, зацепиться за столичный вуз, «утереть нос» всем скептикам и недоброжелателям там, в глухой и вязкой провинции. Честно говоря, поначалу нелегко было воспринять Михаила Петровича как духовно близкого человека – тут и разница в возрасте (Лобанов был на 3 года старше моего покойного деда) и, прежде всего, какая-то подчёркнутая немодность его мыслей, их явный противоход многому из того, что принято было думать и говорить.

Вскоре оказалось, что он ничуть не боялся ниспровергать авторитеты: ни литературные, ни политические. Под огнём его критики могли очутиться и Солженицын, и Кафка, и Набоков – те самые писатели, доступ к творениям которых долгое время был  серьёзно ограничен, зато потом они вдруг оказались перед нами в роли абсолютных непререкаемых величин. Для большинства первокурсников, а также любопытствовавших вольнослушателей такая твёрдость и такая последовательность жизненной позиции оказывались шоком.

При этом Михаил Петрович открывал нам с новых сторон необычайно любимых и до тонкости изученных им Андрея Платонова и Михаила Шолохова, полузабытого на тот момент Леонида Леонова, великолепного американского романиста начала прошлого века Томаса Вулфа – огромный и важнейший пласт литературы; литературы, бывшей не на слуху, не «взбивавшей пену», но способной, как проникнуть вглубь человеческой души, так и вскрыть самую суть социальных отношений.

Обсуждения всегда шли подолгу – не меньше трёх часов, с шести вечера до десятого часа. Зачастую по зданию уже ходил охранник и проверял, все ли двери заперты. А мастер старался что-то договорить, донести нечто важное до сознания своих усталых учеников. Часто казалось, что он отвлекается, говорит не о том – вспоминает то о фронтовой юности, то о своём друге и единомышленнике Вадиме Кожинове, то о приключившемся в 60-х годах горячем споре с писателем Константином Воробьёвым, добавляя, что считает Воробьёва одним из талантливейших писателей… и вдруг происходит что-то совсем другое – мастер «вспоминает» о тексте и стремительно за две-три минуты разбирает его по косточкам, ясно вскрывая все слабые места, о которых сам автор, в лучшем случае, только смутно догадывался. Но в каждой разбираемой вещи, даже самой неубедительной, Михаил Петрович искал (и неизменно находил) проблеск таланта, живой оборот – то, ради чего нужно продолжать писать дальше.

Порой (нечасто) среди сокурсников звучали разговоры о том, что наш мастер мало делает для публикаций своих учеников. Уже по окончании вуза я узнал, как в советское время он с неимоверными трудами доставал путёвки в литературную жизнь многим талантливым ученикам. Не раз с затаённой болью вспоминал Михаил Петрович о своём ученике из первого «призыва» – Георгии Белякове, который имел все данные, чтобы стать большим русским писателем, но в силу многих обстоятельств им не стал. И как много лет спустя после выпуска бывший ученик прислал учителю свою фантастическую повесть, в которой не оказалось и следа прошлого таланта. «И тогда я понял – сломался мой Георгий…»

Михаил Петрович останется для меня Учителем в самом высшем смысле слова – он всегда старался помочь сформироваться молодой талантливой личности и подготовить её к реальным опасностям человеческой судьбы и того, что принято называть «литературной карьерой». Однажды на семинаре он сказал примерно так: «Одного таланта мало. Талант должен осознать себя и уметь защитить и развить всё самое ценное, что в нём есть, несмотря на все нападки и любые обстоятельства». Для меня это стало одним из важнейших уроков мастера.

Необыкновенно скромный, он при этом особенно ответственно относился к своей деятельности: не как к работе, а как к важнейшему служению. Однажды уже на старшем курсе я зашёл на семинар позже  и подал мастеру руку. Он молча пожал её, но посмотрел так долго и так пронзительно, что я вдруг понял, что нарушил какой-то важный ритуал. Уже позже мне встретился похожий случай в автобиографии святителя Луки Войно-Ясенецкого. «Когда мы вошли в избу, хозяин её протянул мне руку. Я спросил: "Ты разве не православный? Не знаешь, что у архиерея просят благословения, а не руку подают?" Это, как позже выяснилось, произвело очень большое впечатление на конвоировавшего меня милиционера». Это примеры того, как человек добрый и мягкий в личном общении вдруг обретает твёрдость и несгибаемость, которую придаёт только истинная вера.

Лобанов – самый близкий для меня человек из поколения победителей, из тех, кто отстоял нашу Родину от самого организованного и беспощадного врага – мы до сих пор слабо представляем масштаб той катастрофы, которая обязательно бы случилась, если бы солдаты тогда дрогнули, если бы пожалели свои жизни и сдались. Он из поколения тех, кому уже в ранней юности вместо вузовских  экзаменов пришлось сдавать главные экзамены в своей жизни – под обстрелами и бомбёжками. Миллионы из них не вернулись. Не вернулись, возможно, новые  Пушкины и Толстые. Михаилу Петровичу «повезло» – после тяжёлого ранения в битве на Курской дуге ему уже не позволили вернуться на фронт и он окунулся в гражданскую жизнь, где продолжил бороться – нередко замещая, закрывая собой других, детей и внуков.

И в свете этого прогремевшая в своё время статья «Освобождение» теперь видится героической попыткой без глобальных потрясений разрешить, «разминировать» внутренние проблемы, закопанные глубоко в истории. Эта попытка не удалась – уже в моём детстве исторические мины взорвались в головах и эти взрывы привели к тяжелейшим последствиям.

Мы общались полтора десятка лет. Кроме более-менее регулярных «захаживаний» на семинары по окончании вуза, дважды в год многие из нас звонили мастеру по особым случаям – в День Рождения и в День Победы. Дозвониться в эти дни бывало трудно, но днём ли или уже вечером мне это всегда удавалось. И как хотелось верить, что это общение, эта духовная поддержка не закончатся ещё очень долго!

В отношении своих личных заслуг Михаил Петрович был необыкновенно скромен, чаще всего он иронично пресекал все славословия в свой адрес. Непросто было выбрать момент для любой благодарности. Чаще оставалось надеяться, что твоя искренность понятна без слов. И потому сейчас я привожу памятные слова Ивана Сергеевича Аксакова, которые были девизом моего учителя: «Надо уметь стоять за Россию не только головами, но и головой». Чтобы с живым примером Михаила Петровича в сердце принять эстафету Победы.

 

Екатерина ЗЛОБИНА

* * *

На веранде маленькой ветхой дачки в Подмосковье, в лесу, мы у него с Сережей Кроминым сидели, пили "Финляндию" ("врачи рекомендуют") и пытали его про Леонова, про Чуковского, про Шолохова, про всякую всячину. Досиделись до заката, и Михаил Петрович признался, что ничего красивее и величественнее заходящего солнца на земле не видел. 

Он посмеивался, а я все кипятилась: ну как так, закат?! А мне больше - рассвет…

- Нет, закат...

- Рассвет!

- Закат, Катя. Никогда не думала, что когда для нас солнце гаснет, для кого-то с другой стороны оно - встаёт?.. 

Если я что и умею писать - ему спасибо. Врать не давал. Люди  на семинар «в писатели» пришли, стиль отточить, красиво излагать научиться.  А Михаил Петрович  научил нас, что писать стоит только о главном,  даже если у тебя самый простой сюжет о походе в магазин или про офисные будни, а может, вообще сказка. Он научил, что писать надо  как перед Богом. Что в тексте нельзя врать, потому что Слово - это форма служения.  С этим теперь трудно жить, а без этого – невозможно…

Велико ли солнце там, на другой стороне, Михаил Петрович?...

 

Стас НЕСТЕРЮК
выпускник Литинститута 2007 года

ПАМЯТИ   М.П. ЛОБАНОВА

Михаила Петровича я впервые увидел 4 сентября 2001 года, на первом для себя семинарском занятии. Первое, что бросилось в глаза – мастер присутствовал на занятии так, как присутствует судья на футбольном матче. Игра – словно проходит без его участия, роль его – незаметна, но от этого – не становится менее важной, как может показаться со стороны.

Один студент читает, затем – все вместе, по очереди, высказывают своё мнение, а мастер – молчит. Лишь под конец, выслушав всех, тоже, как бы извиняясь, берёт слово, и говорит.

Как правило – не берёт автора, или его произведение под уздцы, не начинает сразу выдавать замечание за замечанием. Наоборот: очень, очень издалека заводит речь, так что не сразу и поймёшь, что она - о только что прочитанном произведении. Постепенно, штрих за штрихом, словно опытный художник, он рисует картину, на которую, словно на «фон», затем кладётся разбираемое произведение. И, после, казалось бы, затянувшегося вступительного слова, внезапно перед слушателями возникает объёмная картина. Картина, на которой становится отчётливо виден, словно высвеченный ярким светом, весь рельеф разбираемого текста. Все неровности, шероховатости, бугры и впадины.

И автор, без всякой дополнительной подсказки, видит недостатки, недоделки, чрезмерные эффекты и слабую логику связи эпизодов.

При этом, в методе своём Михаил Петрович всегда старается быть предельно деликатным. И недостатки, подчас катастрофические, показывает так, чтобы автор, заметив их, ни в коем случае не поддался искушению навсегда опустить руки, бросить писать и вообще – оставить увлечение литературой. Наоборот: увидев провал, студент видит и пути исправления этого провала. Ненавязчиво, осторожно, мастер показывает как можно и нужно в будущем избегать подобных провалов.

Такое впечатление возникло сразу, и таким сохранилось до самого конца учёбы, хотя, портрет, естественно, обогатился за эти годы многочисленными деталями и штрихами.

Лично – один на один, мы разговаривали всего четыре раза. Первый – в конце второго курса. Тогда, видимо, немного присмотревшись ко мне, Михаил Петрович сделал свой шаг: отозвал меня после окончания семинарского занятия в сторону и рассказал о любопытном для меня факте. В Саранске, оказывается, живёт его старый фронтовой друг. «Бывал я у вас, - улыбаясь чему-то своему, произнёс он тогда. – Очень зелёный, уютный, просторный, хотя и небольшой городок». «А давно вы были у нас?» - спросил я. «В 68-ом году в последний раз…»

Сам я таким город уже не помню: в семидесятые у нас развернулось бурное строительство новых жилых районов, обрастя которыми, словно лицо Чебурашки с  тремя ушами, Саранск вырос в четыре раза по площади и населению. Но тема эта мастера как будто не тронула; до конца учёбы он ещё раза три-четыре упоминал «зелёный, уютный, просторный, хотя и небольшой…»

А затем, в конце пятого курса, сообщил, что саранского друга его недавно не стало. «Так и не съездил больше в ваши края… И, теперь уж, не поеду…» Я не нашёл слов, чтобы как-то смягчить грусть мастера; сказал какую-то банальность о том, что, наверно, великое счастье – иметь друга, с которым не могут разлучить ни годы, ни расстояния. Он улыбнулся – одной ему известной, неповторимой улыбкой. И произнёс: «А ведь пять лет назад, когда я увидел автора из Саранска, сразу подумал: дай-ка, посмотрю, что пишет земляк моего товарища? Полистал… Есть, есть в вас зерно таланта… Потому-то, и решил: надо дать возможность этому человеку испытать себя в Литературном институте».

Вот так, отчасти благодаря фронтовому другу, привлёк я к себе внимание Михаила Петровича. И, надеюсь, Мастер не пожалел о решении взять меня в свой семинар. За полгода до защиты он сказал мне такие слова: «У вас отлично выходят сцены там, где вы знаете, о чём пишете. А вот когда начинаете придумывать – получается слишком схематично». И, исходя из сказанного, безжалостно заменил два рассказа, включённые мною в дипломную работу двумя другими.

Тогда мне показалось это обидным, но, несколько месяцев спустя, я оценил верный ход Мастера – защитить работу в старой интерпретации мне было бы намного труднее, зубастые оппоненты разорвали бы её на части! Зато, сразу после защиты он вновь отозвал меня на пару минут и сказал слова, которые я навсегда запомнил: «Судя по всему, ваша жизнь даже интереснее ваших рассказов». Вот это «ДАЖЕ», словно опасная бритва, сильнее любой критики, задаёт планку, которую я с тех пор пытаюсь покорить всякий раз, когда сажусь за рабочий стол.

Но, по настоящему роль Михаила Петровича в своей жизни я оценил лишь несколько лет спустя, когда мозг, словно желудок, постепенно переварил всё, что связано было с поступлением, учёбой и окончанием Литинститута. И с тех пор на каждом своём дне рождения, поднимая тост за родителей и предков, я упоминаю вместе с ними Лобанова, роль которого в формировании моего мировоззрения трудно переоценить.

Земное – не вечно. Но верить в это, пока мы живы – не хочется. Поэтому весть о смерти Мастера, год назад перешагнувшего 90, была для меня словно гром среди ясного неба. Хотелось верить в то, что неизбежное никогда не наступит. И я – плакал в тот день как ребёнок. И – верю, что память бывших учеников, да и не только учеников, навсегда сохранит образ этого мудрого и светлого человека, подарившего нам всем огромную часть своей души и энергии.

 

Светлана РЫБАКОВА

О ВЕЛИКОМ РУССКОМ ПРАВДОЛЮБЦЕ. ПАМЯТИ МИХАИЛА ПЕТРОВИЧА ЛОБАНОВА

10 декабря 2016 г. ушел в путь всея земли учитель и творческий наставник Михаил Петрович Лобанов. В истории нашего Отечества и русской литературы об этом человеке останется светлая память.

Не всякому свыше дается говорить от лица своего народа и заступаться за него. Наверное, прекрасные бесконечные просторы Рязанской земли, где «не видать конца и края», и где со всех стороны небо с землей сходятся, рождают именно таких вольных  правдолюбцев. Потому и другой уроженец этих краев, русский национальный поэт Сергей Есенин, также в смутно-темные 20-е годы ХХ столетия позволял себе открыто выговаривать власть предержащим то, о чем все вокруг угрюмо молчали или шептались тихо, чтобы никто не услышал. В конце такой короткой жизни лебединой песней поэта стали стихи о любви к Руси уходящей, которой он остался верен даже до смерти.

Михаил Петрович творил уже в несколько другие времена, но вопрос о судьбе России и  русского народа стоял так же краеугольно и остро. Впрочем, как и сегодня.

Очень кратко скажу о его жизни, об этом много уже написано. Михаила Лобанова родился 17 ноября 1925 г. в Спас-Клепиковском районе Рязанской области года в деревне Иншаково. В январе 1943 г. из 10 класса средней школы он был призван в армию, участвовал в боях на Курской дуге. 9 августа 1943 г. был ранен в бою осколком мины. За участие в сражениях награжден двумя боевыми орденами – Красной Звезды и Отечественной войны I степени. В 1949 г. окончил филологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова. Защитил в университете кандидатскую диссертацию по своей книге «Роман Л. Леонова «Русский лес». В 1963 - 2014 гг. был руководителем творческого семинара прозы, профессором Литературного института им. А.М. Горького.

Всю свою долгую и нелегкую жизнь он всегда был правофланговым в строе патриотов России. В 60-ые годы, когда Михаил Петрович стал членом редколлегии журнала «Молодая гвардия», по словам В.В. Кожинова, там начало складываться «новое направление» и «прежде всего в статьях Лобанова… но стало явным для всех позднее». Особый резонанс вызвала его статья «Просвещенное мещанство», в которой он. в частности, писал, что в будущем «рано или поздно смертельно столкнутся между собой две непримиримые силы – американизм духа и нравственная самобытность» народа («Молодая гвардия»,1968, №4). Один бывший работник комсомольского журнала, эмигрировавший в Америку, вспоминает, что «даже на кухнях говорили об этой статье шепотом». Будущие «архитекторы перестройки» обвиняли молодого автора столь нетипичных для его времени публикаций в «антимарксизме», «внеклассовости», «почвенности», «русском шовинизме» и т.д. В 70-ые годы нападкам людей, не любивших историческое прошлое России, подверглась книга Михаила Петровича «А.Н. Островский». Жизнь великого драматурга, описанная вопреки омертвелым «канонам» «революционных демократов», вызвала гневную критику, что Лобанов неправильно, «внесоциально» описывает имперскую Россию, бывшую, по их мнению, лишь «темным царством». Но самая трагическая страница в жизни моего учителя произошла после опубликования в 1982 г. в журнале «Волга» статьи «Освобождение». В ней говорилось о замалчиваемой современными историками народной трагедии - голоде в Поволжье в 1933 г. Сам генсек партии Ю.В. Андропов потребовал принять постановление ЦК КПСС, осуждающее статью Лобанова. Последовали гонения, проработки и прочее…

Но вскоре вдруг наступила «перестройка», и в непродолжительное время бывшие марксисты и комсомольские вожаки «перековались» и неожиданно стали ярыми противниками советской власти, либералами, модернистами… А Михаил Петрович продолжал славить великую Россию. Это был человек, всю жизнь совершающий поступки согласные с голосом совести и до самого конца верный своим убеждениям. На его слова и действия никогда не влияли никакие «ветры перемен». Зато, повторюсь, многие общественные деятели, имевшие в не столь отдаленные «советские» времена большие льготы и почести, стали выливать на эти времена мутные потоки, отрицая все - плохое и хорошее, которого был немало, унижая русский народ и обвиняя его во всех смертных грехах. И Михаил Петрович вновь поднялся во весь рост и стал на защиту своего народа, рассказывая новым поколениям правду о любимой России. Одна за другой появлялись книги «Великая победа и великое поражение» (2000), «В сражении и любви» (2003), «Память войны» (2006), «Оболганная империя» (2008), «Твердыня духа» (2010).

Однако для меня, человека верующего, самое главное – это взаимопонимание души человека и Бога. Ведь в свое время Христос каждому из нас, не взирая на лица, должности, мировоззрение, социальное положение задаст одни и те же вопросы, совсем не о достижениях в чем-то или чего-то, а о простом, но самом сущностном: «Ты дал стакан воды жаждущему? Не воровал, не прелюбодействовал? Отца и мать не обижал? Накормил голодного? Проведал больного?»

Могу с радостью свидетельствовать, что Михаил Петрович был настоящим искренним христианином. Однажды он рассказывал мне, что когда в послевоенное время в стране объявили об очередной переписи населения, то в народе говорили, что одним из пунктов ее может опять стать вопрос о вероисповедании. Когда Михаил Петрович завел об этом речь со своим старшим другом писателем Леонидом Леоновым, то тот говорил с ним уклончиво. «Как же это, Леонид Максимович? Нельзя промолчать… Ведь это будет отречение от Христа, – заметил тогда Михаил Петрович. — Надо отвечать прямо —  верующий».

Меня очень тронул и запомнился на всю жизнь один случай. Михаил Петрович, когда я стала болеть от сильного переутомления (дело дошло до капельниц), предложил свою помощь в покупке для меня лекарств. И я даже растерялась от неожиданности. Сердечно его благодарила, сказав, что тут дело не в лекарствах, а в необходимости хоть изредка давать себе отдых. Сейчас думаю, что Михаил Петрович наверняка не только мне предлагал, да и оказывал разную помощь. Это была необходимая потребность его верующей души.

Вообще очень благодарна Богу, что нежданно выпала мне именно такая, творческая, дорога жизни. И что встретились на ней прекрасные люди - Михаил Петрович Лобанов и Светлана Владими­ровна Молчанова. Сна­чала стало страшно, когда Светлана Владими­ровна, прочитав мои рассказы и пе­редав их Михаилу Петровичу, в конце концов, предложила поступать в Лит. Сидела я в приходской библиотеке, выдавала людям богословские книги, время от времени жила в мо­настырях, писала об этом в стол для себя впечатления и расска­зы, ни о каком писательстве не мечтая. И вдруг — Литинститут. Сам Михаил Петрович берет меня в свой семинар! В первое время, сидя на лекциях, изумлялась: как меня сюда занесло? Потом почувствовала, что на семинарах Михаила Петровича я не инородное тело. Творчество — объединительное начало, для самых непохожих друг на друга натур. У Михаила Петровича был особенный талант собирать вокруг себя одаренных и по своей сути хороших людей. Наверное, в текстах абитуриентов он чувствовал созвучных себе художников. В наших семинарах всегда были неповторимые творческие личности, работавшие в самых разных направлениях: реалистических, модернистских, сказовых, фантастических, - под объединяющим началом «да будет творчество». Сам Михаил Петрович однажды написал: «В истории семинара все было. Были и Виктор Пелевин, и Юрий Пономарев, из выпуска 1977 года, ныне о. Феодор, монах Свято-Троицкого Александро-Свирского монастыря…» (См.: В шесть часов вечера каждый вторник. Семинар Михаила Лобанова в Литературном институте. М.,Изд-во Литературного института им. А.М. Горького, 2013).

Надо еще сказать, что у Михаила Петровича многими замечалась еще одна удивительная черта натуры: он в своих статьях бывал подчас резок в суждениях, точнее, называл неприглядные действа современников своими именами. Мне, как читателю, иногда казалось, может надо бы иначе написать, не так остро… Хотя его рассуждения всегда уходили в самый корень вопроса. А по жизни наоборот он был весьма доброжелателен, на семинарах очень щадил студентов во время обсуждения рассказов и с мягким юмором относился к нашим «проколам» (мы сами, критикуя, иногда отзывались во время дебатов намного жестче). Никогда наш мастер не давил собственным авторитетом, не навязывал своих убеждений, а просто душой и сердцем рассказывал о том, что ему было дорого, исподволь передавая свою любовь студентам. И всегда давал нам свободу быть собой, мы не опасались выражать перед ним своего мнения, но если кого-то в творчестве кружил дух сего лукавого времени, то Михаил Петрович весьма бережно давал понять, что это «не художество». Однако если наш мастер принципиально был с чем-то не согласен, то высказывал свою позицию спокойно, никогда не повышая голоса, но очень веско, убедительно, и это запоминалось навсегда. Мы любили нашего учителя и закончив Литинститут продолжали посещать его семинар. Как было отрадно, что ему всегда можно было позвонить и поздравить с праздником, либо посоветоваться о своем новом творческом начинании, получить в ответ слово одобрения или мудрый совет. Очень больно, что теперь этого уже никогда не будет. Но у меня остались друзья, наши семинарцы, и ведь опять, это Михаил Петрович одарил нас друг другом.

Слышала несколько раз от педагогов Лита: «О! это лобановцы, молодцы». (Недаром семинар Михаила Петровича считали лучшим Литинститута). Что и говорить, учитель отражается в своих учениках. Труды Михаила Петровича на ниве взращивания литераторов, и даже монахов и священников, дали много прекрасных плодов. Хотя он был очень скромным человеком, и если бы это все сейчас услышал, то, наверное, сделал бы мне замечание, что я мыслью по древу растекаюсь. Но, как говорится, от избытка сердца…

Ушел Михаил Петрович так, как может сподобиться только лучшим из христиан. О жизни человека говорит его смерть. (К этим словам старца Силуана, разумеется, не относятся судьбы людей, живших по-христиански, но ушедших из мира трагически. Мученики – это избранники Божии, как правило, в глубине души желавшие подвига. Бог дает людям по сердцу их, и не нам разбирать Суды Божии). Однако для меня стало откровением то, что Бог особо принимает и жизнь людей, в борьбе отстаивающих Его и человеческую правду. Давно уже для себя сделала вывод, что Бог не любит нераскаянных предателей и лицемеров, они обязательно за это расплачиваются уже в земных измерениях, и вообще как написано: «смерть грешника люта». А вот как перед судом Божьим предстоит человек, который был здесь правдоборцем и позволял себе говорить или писать подчас резко… Уход Михаила Петровича ясно показал, что Бог такого человека приемлет, и что он в своих обличениях был абсолютно искренен, честен и если появлялся в его словах гнев, то праведный. Причастившись Святых Христовых Таин раб Божий Михаил мирно перешел в жизнь вечную в день иконы Богородицы «Знамение».

Отпевание совершалось в храме его небесного покровителя святого Архистратига Михаила, прихожанином которого он был многие годы. Нищая у храма спросила: "Кого хоронят? Народа больно много…" Да, пришли люди, его любившие, а их было немало. Такая чудная в тот день погода случилась: яркое солнце, голубое небо, иней на деревьях, - все переливалось. Даже на кладбище было красиво и значимо во время прощания с нашим мастером. Вдруг подумалось, что и икона Богородицы «Знамение» в день его ухода тоже стала своеобразным знаком, потому что творческая судьба и жизнь Михаила Петровича была действительно неким особым примером - «знамением» для его современников и потомков.

 

Владимир СМЫК

ПАМЯТИ МИХАИЛА ЛОБАНОВА
1
Шли мы в центре Москвы, был конец февраля,
На расспросы мои о здоровье
Он, - Володя, - ответил мне, - эта земля
Вся пропитана русскою кровью.

Осень. Вечер. Над Спасскою башнею гвалт –
То вороны сбиваются в стаи.
- Раньше шел человек здесь, Володя, и знал:
Это Кремль. В нем работает Сталин.

2
Опаленный пылающей Курской дугой,
Ты всегда оставался солдатом,
Не снимался ни разу с передовой,
Хоть давно миновал сорок пятый.

Губы в линию сжаты – сомкнулись уста,
Что чужды были кривде и лести.
Ты поход завершил и ни разу устав
Не нарушил писательской чести.

Что ж страна? Разве много таких сыновей
У нее? Иль пришло указанье
Твоих недругов, чтобы о смерти твоей –
Ничего: гробовое молчанье?

3
Ты к Господним обителям шел не один:
Ангел светлый над облаком реял,
Крепко Кожинов сжал тебе руку Вадим,
Обнял батюшка Дмитрий Сергеич.

Что они говорили, судить не берусь,
Но к небесному выйдя чертогу,
Я уверен, они помолились за Русь.
Поднял ангел молитву их к Богу.

 

Андрей ТИМОФЕЕВ

УРОКИ ЛИТЕРАТУРЫ И ЖИЗНИ
(о Михаиле Петровиче Лобанове)

Вечером того дня, когда умер Михаил Петрович, я сидел дома, думал о нём и вдруг ощутил невероятное одиночество и пустоту в мире, отсутствие какой-то важной опоры в своей жизни – думаю, другие его студенты чувствовали в тот день нечто подобное... Многие в России знали Лобанова как фронтовика, всю жизнь ведущего свой бой, сначала на полях Великой Отечественной войны, а потом на поле литературы, как глубоко критика и публициста, автора книг о Леонове, Островском и Аксакове, автора нашумевших и до сих пор не теряющих своей актуальности работ «Просвещённое мещанство», «Освобождение», автора книг и статей, по которым можно преподавать основы художественного творчества – «Мера художественности», «Бессильная красота», «Образ и схема», «Правда жизни и её превращения». Всё это так. Мы тоже читали его книги и его статьи, видели в нём патриота своей страны и учились у него литературе и жизни. Но для нас, студентов, Михаил Петрович оставался, прежде всего, человеком, которого мы любили и который любил нас.

Вот он поднимается по лестнице между вторым и третьим этажом Литературного института – слышны его мерные шаги, заходит на кафедру, чтобы взять журнал, потом возвращается в аудиторию номер 11. Улыбается нам, оглядывается: подошли ещё не все. «Ну, давайте подождём немного». А пока сидим, внимательно посмотрит на одного из нас и заведёт разговор – ему важно узнать не только, что его студент пишет, но и как живёт. Потом ещё выберет кого-нибудь, протянет журнал и мягко предложит: «Будете вести сегодня?», и даст несколько указаний (к ведению конспекта семинара он относится серьёзно – нужно записать, «можно не всё, но самые важные, узловые мысли»). Постепенно подтягиваются опоздавшие, многие едут после работы. Михаил Петрович наденет очки, пододвинет к себе рукопись и скажет: «Ну что, начнём».

В обсуждении он как будто не участвует – даже во время жаркого спора, медленно просматривает лежащие перед собой листы, но всё слышит и иногда вдруг быстро поднимет взгляд и переспросит: «Как вы сказали?», а затем удовлетворённо улыбнётся тому, что нужная мысль прозвучала в обсуждении – хорошо, хорошо. А когда уже все выскажутся, в аудитории повиснет тишина, он оглядит нас, словно бы выискивая того, кто отмолчался, и тогда польётся слово мастера, мерное, широкое, как река, обычно на час, полтора. Его выступление всегда внутренне логично, и если иногда какая-то особенная мысль уведёт его в сторону, выльется в рассказ о каком-то далёком происшествии в его жизни или в литературе, потом он непременно вернётся к основному руслу и продолжит с того же места, на котором прервался: увлекаясь, он, тем не менее, всегда помнит, о чём ему нужно сказать, придерживается незримо существующего плана. Помню, в первые годы обучения мне часто хотелось, чтобы Михаил Петрович больше говорил о моём тексте, казалось, зачем эти отступления о классической литературе или о каких-то мало знакомых мне личностях. Потом только, возвращаясь к старым семинарским записям, я вдруг понимал, что эти отступления были имени про меня, но только не про существующего, а как бы про меня идеального – эти отступления показывали, вот каким тебе надлежало бы быть, посмотри, может, это твой путь? И кроме того, ещё много позже я осознал, что предметное обсуждение своего текста нужно заслужить – и естественно, что разбирать по мелочам то, чего вообще не существует как художественного произведения, бессмысленно и даже вредно.

Михаил Петрович был разным. Чаще всего, добрым и ласковым, но иногда и грозным. Помню, после одного из семинаров я начал горячо спорить с ним по поводу известного церковного деятеля, очень знаменитого в те годы, о котором Михаил Петрович отозвался с некоторым неодобрением. Разговор проходил на лестнице, мы медленно спускались вниз. Наконец, на одном из пролётов он остановился, прервал меня и вдруг так резко сказал: «Знаете, я вам сейчас скажу, и мне всё равно, что вы обо мне думаете. Я со своими студентами никогда не заигрывал. Я жизнью своей всё доказал», и как-то сразу исчез весь мой дерзкий молодой задор. Он смотрел на меня так сурово и спокойно и казался огромным исполином по сравнению со мной, задыхающимся молодым студентом. Этот момент я не забуду никогда – что-то большее, чем просто мнение по частному вопросу, я вынес из этого разговора на лестнице. Михаил Петрович действительно никогда не заигрывал с нами, никогда не старался понравится, угодить молодым – и подсознательно мы все это чувствовали, и в том числе за это всегда его уважали.

Воспоминаний о тех уроках, которые он в тот или иной день преподал нам, у каждого наберётся немало. Например, хорошо помню, как они с Настей Черновой готовили книгу «В шесть часов вечера каждый вторник. Семинар Михаила Лобанова в Литературном институте», состоящую из воспоминаний о семинаре, нескольких статей самого Михаила Петровича и рассказов тридцати выпускников, молодых писателей, почти неизвестных широкому кругу. Михаил Петрович говорил, что в этих рассказах – обнажённая жизнь страны; что это книга покажет: Россия жива и в ней по-прежнему столько талантливых людей! В тот вечер на семинаре он противопоставлял эту книгу другому сборнику, объединяющему рассказы десятки молодых раскрученных авторов, удостоенных различных премий. Вот, говорил он, с одной стороны живая жизнь народа, а с другой – внутренняя омертвелость молодых интеллигентов. Я был с ним, разумеется, согласен, меня только мучило, что при всей своей омертвелости произведения этих самых модных современных авторов казались сделанными лучше, чем наши. Помню, высказал это Михаилу Петровичу и стал даже убеждать поправить, эстетически выверить рассказы студентов перед публикацией книг. Он внимательно посмотрел на меня, кивнул, а потом произнёс: «Я вас понимаю. Но мне кажется, это неважно». То есть не «менее важно», не «стоит на втором плане», а неважно вообще...

Это было тогда для меня настоящим потрясением – символичными и предельно актуальными кажутся мне эти его слова и сейчас. В наше время обездушенного эстетизма, когда редакционная политика целых журналов, как либеральных, так и патриотических, может целиком сводиться к поиску «хорошей сделанности», он мог вот так вот с мягкой и спокойной брезгливостью отодвинуть в сторону то, что ему казалось неважным, – живая жизнь народа здесь, бьётся в твоих руках, а ты рассуждаешь о какой-то стилистике! И ведь это говорил человек, требовательный к слову, я знал это и убедился потом, когда при подготовке к защите диплома он сидел со мной над текстами и подолгу останавливался на каждой неточной фразе: «Подумайте, как здесь лучше сказать», «Нет, нет, это не подходит». И в то же время показывал резко и без тени сомнения, что же должно быть выше и важнее для нас: что дело вовсе не в том, в какую обёртку завёрнуто, а в том – живое ли, здоровое там, внутри.

Впрочем, чаще всего, конечно, он учил нас ласково, как маленьких детей, которыми мы, в сущности, и были для него. Как-то съездив первый раз на Форум молодых писателей в Липки, я пришёл на семинар и стал говорить, что там, у либералов, много талантливых молодых ребят и мы должны пытаться привести их к себе, и это было бы здорово. А он так лукаво сощурился и вдруг с улыбкой спросил: «А вы сам, Андрей, часом ещё не либерал?» И тогда я как-то смутился и стал отчаянно доказывать, что нет и никогда не буду.

А ещё Михаил Петрович учил своим живым примером. Помню, один из студентов нашего семинара, молодой талантливый писатель, во время поступления в Литературный институт по каким-то причинам вдруг раздумал поступать и не пришёл на собеседование. Михаил Петрович, читавший его работу, поданную на творческий конкурс, и высоко её оценивший, нашёл незадачливого абитуриента и добился, чтобы для него устроили собеседование и всё-таки приняли в семинар в этом же году. Он и не подумал о том, что ему, восьмидесятилетнему профессору, известному на всю страну критику, негоже бегать за молодым парнем (многие и многие преподаватели не снизошли бы в такой ситуации с высот своей гордости и значительности), а ему было важно, что парень талантлив, что ему необходимо стать студентом Литинститута, чтобы развить свой талант.

И сколько ещё таких уроков Михаил Петрович преподал нам!..

И вот теперь, когда он ушёл и ему уже нельзя позвонить и услышать на другом конце это до последнего бодрое, несмотря на возраст и болезни, «Андрей, дорогой…», – нам остались воспоминания и, конечно же, его книги и статьи, до сих пор хранящие то, что он думал, что пережил, словно бы источающие тепло его рук.

На следующий день после того, как я узнал, что Михаила Петровича не стало, я взял с собой одну из его книг, а потом в метро открыл наобум. «Что такое творчество? – прочитал я. – Сколько из пишущих людей думает, что исписанная ими бумага и есть творчество. А ведь творчество – это не только писание, но прежде всего нравственное делание самой личности писателя, влияние его на других людей, распространение вокруг себя главной идеи своего характера. Жена одного маститого писателя рассказывала, как однажды заболела тяжело их маленькая дочь, а муж нашёл в себе силы, чтобы не отрываться от письменного стола, продолжать в этот день писать («ни дня без строчки»), и было видно, что сидевшему рядом писателю лестно слышать это. А может быть, самое-то высокое творчество и ждало его в те часы не за письменным столом, а у постели больного ребёнка, когда в писателе срываются «профессиональные» и все прочие наслоения и обнажается человек, боль отца, шире – сострадание к людям. Из таких образующих моментов и складывается сокровенный опыт личности – самый глубокий источник творчества». А дальше, наиважнейшее: «самое бытие человека – это творчество наращивания внутреннего опыта и отдача его окружающему»* . И вот, подумал я, так и Михаил Петрович отдавал нам не только знания о литературе, но ту часть своего внутреннего опыта, которую в данный момент мы могли вместить в себя.

На отпевании в храме Михаила Архангела было темно и даже мрачно. Шла мерная, суровая служба, но такой органичной она казалась личности Михаила Петровича, являлась как бы естественным продолжением суровой высоты его собственной жизни. Он жил перед лицом вечности и нас призывал мерить свои слова и поступки самой высокой меркой, по большому счёту – мерить вечностью. И мы учились от него жить так, чтобы, если не соответствовать, то хотя бы ощущать эту мерку рядом, знать, что она есть, вот здесь, совсем рядом с тобой, что именно с ней ты должен соотносить себя и свою жизнь.

А на поминках было неожиданно светло и оживлённо. Мы сидели за несколькими столами, и каждый поочерёдно говорил что-то о Михаиле Петровиче. Меня поразило, как один из пришедших вспомнил, что первый раз встретился с Лобановым почти шестьдесят лет назад! И если даже для меня, студента, знавшего его одно десятилетие, Михаил Петрович представлял собой целый мир, то каково было осознавать, что есть множество других людей, с которыми он был знаком, которым помогал, которых учил, когда нас ещё не было на свете – и тогда ещё более расширился для меня образ Михаила Петровича: и хотя не вмещался в сознание, но смутно угадывались размеры этой огромной личности.

А потом, вечером, когда я возвращался домой с поминок, это ощущение отступило. И Михаил Петрович опять стал не великим критиком, которого знали и уважали тысячи людей, а дорогим и любимым человеком. И можно было закрыть глаза и вспомнить его добрую и даже озорную улыбку и то, как он с силой моргает обоими глазами. И с каждым таким воспоминанием в жизнь входила тяжесть настоящего.

Он ушёл, но жизнь его разлилась в мире и сохранилась в каждом из нас. Мы остались, каждый со своим характером, со своими особенностями, каждый со своей дорогой и судьбой, но какое-то невидимое внутреннее «лобановское» вещество будет теперь незримо действовать в нас до самой смерти.

Сможем ли мы передать это вещество другим? Будем ли достойными звания его учеников?

Опубликовано: «Наш современник» №1 2017

* Михаил Лобанов «Из памятного».

 

Анастасия ЧЕРНОВА

ПОДОБНО ЧУТКОМУ КОМПОЗИТОРУ

К М.П. Лобанову я перешла с другого семинара, поэтому первая встреча мне особенно памятна…

Это был холодный февральский вечер, высокие сугробы во дворе, в жёлтых бликах, под фонарями… и тишина. Здание института – ряд чёрных, неживых, окон, и только крайнее окно, на третьем этаже – всё ещё светится, что-то сейчас там происходит? Моя цель – попасть туда, за это окно, и я поднимаюсь по тёмным лестницам, на ходу снимаю варежки. Институт вечером – совсем иной, чем днём, словно человек, который только что сдернул маску и открыл за ней другое, второе лицо, незнакомое и живое. Кажется, уже нет студентов, нет заданий по грамматике и дверь в деканат закрыта на замок. Остался снежный ветер да портреты классиков смотрят пристальнее со стены…

Именно таким: полутёмным, на грани сна и яви, с высокой стёртой лестницей, мне и представлялся настоящий институт, в котором могут учиться писатели.

Я несу с собой папку с рассказами, которые будет читать Михаил Петрович и, тем самым, мне предстоит еще раз пройти творческий конкурс, переживаю, как и положено в этом случае. К тому же я учусь на дневном отделении, а иду в семинар заочного. Все намного старше меня. А, значит, умнее.

В коридоре я остановилась и подумала: а что если вернуться. Пока не поздно. Совсем другой семинар, как чужой непознанный мир, все взрослые, а мои следы во дворе – заметёт снежный ветер.

Но потом я всё же открыла дверь и оказалась в тёплой светлой аудитории, шло обсуждение рассказа, и первое, что меня удивило, – это свобода общения, заинтересованность, непосредственность высказываний. Михаил Петрович внимательно, с внутренней улыбкой в глазах, смотрел на студентов.

«Обсуждают горячо; искренне, с душой. Во всем равняются на Достоевского. В конце Лобанов говорит свое мнение (опять же, помянув Достоевского). И так три часа», – записала я в дневник тем же вечером, вернее ночью, когда вернулась домой.

Так, в середине первого курса, началось мое обучение в семинаре Михаила Петровича. За пять лет я узнала много нового про особенности творчества, его онтологические корни; чем отличается художник от ремесленника («Настоящий художник творит мир, а не приёмы изобретает»), что же такое стиль («старайтесь себя выразить, свою подлинность – вот и будет стиль»), и многое другое. Все вопросы разбираются на конкретных примерах, через анализ прозаических произведений, что очень важно.

Семинар напоминает оркестр: голос каждого участника, каждое мнение и наблюдение вплетаются в общий разговор, а руководит, дирижирует – мастер; подобно чуткому композитору, он претворяет, собирает разрозненные звуки – в единую мелодию. Мы всегда с нетерпением ждём, пытаемся угадать: а что же в этот раз скажет в своем заключительном слове Лобанов, на что обратит внимание. И его слово – самое ёмкое и точное, последним аккордом завершает созвучие, рождённое особым литературным жанром под названием «творческий семинар».

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную