Владимир ПЕДЧЕНКО (г.Армавир)

КАТОЛИЧЕСКОЕ И ПРАВОСЛАВНОЕ ВИДЕНИЕ ХРИСТА

(БАЛЬЗАК – ДОСТОЕВСКИЙ)

Касаясь в статье «Великая надежда Достоевского» вопроса о роли западной культуры в творчестве русского писателя, Ю. Селезнев говорил следующее: «Постигая и творчески претворяя опыт своих предшественников, Достоевский открывал перед художественной литературой новые цели, задачи, возможности, он возводил литературу в новое качество, и именно с этой точки зрения мы должны определить и мировое значение Достоевского». Здесь, думается, вполне уместны слова главного героя романа писателя «Идиот» князя Мышкина: «Мы такие разные люди на вид… по многим обстоятельствам, что у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею сам не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть…». И эти «общие точки» мы можем вернее отыскать в христианстве как первооснове православного и католического виденья мира. Здесь, думается, наибольший интерес представляет сопоставление образов идеальных литературных героев с Христом в западноевропейской и русской классике XIX века (Бальзак – Достоевский).

В «Предисловии к “Человеческой комедии”» (далее – «Предисловие…») Бальзак приводит следующее утверждение: «Христианство, и особенно католичество <…> представляя собою целостную систему подавления порочных стремлений человека, является величайшею основою социального порядка». В то же время нужно отметить, что писателя в его творчестве сдерживали оковы физиологизма, от которых он – будучи продуктом своего времени и заложником собственной системы – так и не смог, на наш взгляд, избавиться. Роман «Отец Горио» – произведение «узловое», «от которого протягиваются тематические нити ко многим романам и повестям Бальзака» (О. Данилова), здесь не исключение. Что же касается идеи всей бальзаковской эпопеи, то писатель в самом начале «Предисловия…» указывает, что она «родилась из сравнения человечества с животным миром», иными словами, она основана на сопоставлении различных человеческих чувств с животными инстинктами (а нередко и на приравнивании к ним).

Все персонажи романа «Отец Горио» – как и творений последующих –наблюдаются автором со стороны, а их мыслям и поступкам даются научные определения. Действительно, идея, возникшая из такого сравнения, никогда не сможет обеспечить ту ясность смысла, к которой – в процессе обнаружения, «в чем человеческие Общества отдаляются или приближаются к вечному закону, к истине, к красоте (то есть к Богу – В.П.)» – стремился Бальзак. В то же время мы можем отметить существенные отступления мысли писателя от такого, скажем, художественного зоологизма, с которыми как раз и связаны высшие достижения творчества Бальзака, в итоге принесшие ему мировую славу. «Бальзак велик! – с восхищением напишет в письме брату Михаилу 17-летний Достоевский. – Его характеры – произведения ума вселенной! Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку в душе человека».

«Общие точки» между Бальзаком и Достоевским можно отыскать в общей для католичества и православия вере в возможность поступательного развития человеческой личности. Бальзак: «Я верю в совершенствование самого человека. Те, кто думает найти у меня намерение рассматривать человека как создание законченное, сильно ошибаются». Достоевский: «Человек есть на земле существо только развивающееся, следовательно, не оконченное, а переходное».

Замысел «Человеческой комедии» в «Предисловии…» Бальзак определяет как «драму с тремя-четырьмя тысячами действующих лиц», как «историю человеческого сердца», «историю нравов». Однако смысл этого титанического по объему замысла для самого его творца остается неясным. Эта неясность, думается, напрямую связана с отсутствием нравственной сверхзадачи в силу того же подавляющего характера католичества. У Достоевского такая сверхзадача была. Она вытекает из православного понимания сущности Христа и идеально сформулирована, как нам представляется, Гоголем в письме «Исторический живописец Иванов» («Выбранные места из переписки с друзьями»): «<…> изобразить в лицах весь ход обращения человека ко Христу!».

Одной из ведущих в творчестве французского классика была проблема власти денег. Писатель явно симпатизирует тем своим героям, которые борются с этим социальным злом. Может быть, именно подобные мысли на время сблизили молодого Достоевского с творчеством Бальзака. Во всяком случае, первой печатной работой начинающего писателя был перевод романа «Евгения Гранде», главная героиня которого долгое время ведет неравный бой за личное счастье со своекорыстными интересами своего отца-деспота.

Такое узкое понимание разграничения добра и зла впоследствии было отвергнуто Достоевским. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» писатель приводит слова одного француза о Гарибальди, который, обладая двадцатью миллионами казенных денег, «не утаил ничего и сдал правительству всё счетом до последнего су», хотя вовсе мог этого не делать. «Это почти невероятно!!» – восклицает француз. Русский путешественник со скрытой иронией отмечает, «как наивно, как чистосердечно он это проговорил» и в свою очередь удивляется: «Но в добродетель, в добродетель-то зачем возводить?». «Такой катехизис о добродетелях составляет худой симптом в жизни нации», заключает автор.

Свое отношение к вере и к современности Достоевский раз и навсегда определил на страницах известного письма Н. Фонвизиной, написанного по выходе из омского острога зимой 1854 года: «Я – дитя века, дитя неверия и сомнения <…> до гробовой крышки <…> И, однако же <…> я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпа<ти>чнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины <…> мне хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».

Содержание романа «Отец Горио» Бальзак выразил в следующем кратком наброске: «Старичок – семейный пансион – 600 франков ренты – лишает себя всего ради дочерей, причем у обеих имеется по 50 000 франков дохода; умирает, как собака». Писатель напрямую сравнивает Горио с Иисусом, видя божественный образ сквозь призму полотен гуманистов эпохи Возрождения: «Чтоб описать лицо этого Христа-отца, пришлось бы поискать сравнений среди образов, созданных великими мастерами кисти для изображения муки, которую претерпел спаситель человечества за благо всего мира».

При таком сравнении как бы на второй план отходит даже, скажем, небезупречное прошлое старого вермишельщика. Он нажил свое богатство, «когда в Париже установилась огромная цена на хлеб. У дверей булочных люди дрались до смертоубийства, а в это время некоторые лица преспокойно покупали макароны в бакалейных лавках». За этими сухими фактами стоят человеческие трагедии гораздо страшнее той, что описывает нам автор. По логике писателя получается, что горячая любовь к людям близким, подкрепленная отказом от денег в их пользу, может искупить и перевесить любые человеческие слабости и даже пороки. Находясь в огне своих чувств к дочерям, Горио сам сравнивает себя с Господом, причем далеко не в пользу последнего. В избытке отцовской страсти Горио доходит до откровенного богохульства: «Ведь я бы продал Отца и Сына и Святого Духа, лишь бы избавить моих дочек от одной слезинки!».

Эти слова сразу же вызывают в памяти широко известное высказывание одного из героев Достоевского Ивана Карамазова – «От высшей гармонии отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только замученного ребенка», которое нередко приписывалось самому Достоевскому. Однако нужно помнить, что, во-первых, в данном случае оно принадлежит фактически идеологу убийства собственного отца, а во-вторых, из слов Ивана мы узнаем, что причины появления детских слез совсем иные, более страшные, нежели те, которые называет бальзаковский герой.

То чрезмерное чувство, которое старый вермишельщик испытывает к своим дочерям, трудно назвать любовью, причем любовью отцовской. Сомнения вызывают хотя бы такие строки: «Он ложился у ног дочери и целовал их <…> творил такие безрассудства, на какие способен только любовник…». Сам Бальзак характеризует это чувство следующим образом: «Папаша Горио был великолепен <…> в озарении пламенной отцовской страсти <…> Взять хотя бы самое невежественное существо: стоит ему проявить подлинную, сильную любовь, оно сейчас же начинает излучать особый ток, который преображает его внешность, оживляет жесты, скрашивает голос». Иными словами, для самого писателя понятия «любовь» и «страсть» здесь являются синонимами.

Другой синоним любви у Бальзака мы находим в его характеристике отношения Горио к своей жене, рано ушедшей из жизни. Автор романа определяет эту любовь как «горячую признательность всех честных душ к источнику их наслаждений». Но ставя любовь на одну доску со страстью и источником наслаждений, Бальзак противоречит сам себе, отмечая, что «со смертью жены привязанность Горио к детям перешла разумные границы». Примечательно, что, неоднократно приравнивая своих дочерей к ангелам, Горио подчеркивает исключительно их внешнюю красоту. Красота внутренняя ему неведома, не смог он ее воспитать и в своих дочерях.

Старый вермишельщик ради мимолетного наслаждения дочерей готов переступить через все заповеди Христа, продолжателем которого он якобы является. «Я убью другого человека <…> Кабы знать, где можно украсть…», – восклицает он, узнав, что у Максима де Трая, любовника его дочери Анастази, без которого она якобы не может жить, остался карточный долг в двенадцать тысяч франков. Поведению Горио можно дать лишь единственное объяснение: он готов страдать, чтобы избавить дочерей от страданий эвдемонистических, хоть на миг продлить их наслаждение комфортом.

«Нет счастья в комфорте, – провозгласил Достоевский, формулируя идею «Преступления и наказания» и одновременно выявляя специфику православного воззрения, – покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты». «Тут нет никакой несправедливости, – продолжает свою мысль писатель, – ибо жизненное знание и сознание <…> приобретается опытом pro и contra, которое нужно перетащить на себе».

Истинность чувств старого вермишельщика к своим детям раскрывается полностью тогда, когда он уже лежит на смертном одре: «За деньги купишь все, даже дочерей. О, мои деньги, где они?!». Но постепенно, параллельно стремительному усилению физических страданий героя, начинается медленное исцеление души, отзывающееся в длинном и противоречивом монологе умирающего старика: «Господи <…> почему же ты заставляешь меня мучиться теперь? Я вполне искупил свой грех – свою чрезмерную любовь». Здесь герой Бальзака впервые называет свое изначальное отношение к дочерям его собственным именем (грех), что несомненно указывает на возможность нравственного перерождения, хотя бы и в последние минуты жизни. Однако бывший торговец не признает справедливости выпавших на его долю испытаний, поэтому он спорит, даже торгуется с Богом, а не молит об облегчении страданий. Читателя в данном вопросе может удивить тот факт, что подобное поведение Горио не осуждается другими героями и самим писателем. Ответ здесь можно найти в истории формирования католического мировосприятия.

Известный русский публицист и богослов М. Новоселов (1864 – 1928), опираясь на значимые европейские и отечественные первоисточники, отмечал, что западное христианство с самого начала впитало в себя дух Древнего Рима, который «по справедливости считается носителем и выразителем права, закона», поэтому «становясь христианином, римлянин и христианство старался понять именно с этой стороны – он и в нем искал прежде всего состоятельности правовой». Западный христианин ощущал себя в правовом союзе с Создателем, где он сам «стоит пред лицом Божиим совсем не в положении безответного, всем ему обязанного грешника; он наклонен представлять себя более или менее независимым, обещанную награду он ожидает получить не по милости Божией, а как должное за свои труды». Вернемся же, однако, к умирающему Горио.

Проходит немного времени – которое для человека, испытывающего страшнейшие телесные муки, должно быть, кажется вечностью – и, казалось бы, полное раскаяние свершилось: «Я жалкий человек, – признается Горио, – и наказан поделом. Один я был причиной распущенности дочерей: я их избаловал». Но он, даже находясь при смерти, не может изжить в себе торговца: «Напишите им, что я могу оставить миллионы! <…> Если даже они придут из жадности, лучше я обманусь, но их увижу. Я требую дочерей! Я создал их! Они мои!».

Образ отца Горио у нас может вызвать лишь жалость и сострадание, но никак не преклонение и даже не оправдание. В то же время этот образ очень близок католическому постренессансному восприятию распинаемого Христа, когда акцентируется сам факт Его безмерных страданий, но не их направленность (Спаситель) и качество («претерпеть в чистейшей непорочности все мучения» по словам Филарета Московского).

В. Кожинов справедливо замечает, что Достоевский в своих произведениях «испытывает людей до конца. И все же человек остается человеком в полном смысле слова – и в это нельзя не верить, живя в художественном мире Достоевского». По Достоевскому отказ от денег, от комфорта – далеко не самый значимый поступок в жизни человека и уж тем более не повод для безоговорочной святости, поскольку он очевиден и естественен для православной личности. И это ощущают все герои писателя, у которых, выражаясь словами гоголевского Тараса Бульбы, осталась та самая «крупица русского чувства». Вот сцена из романа «Идиот». Настасья Филипповна бросает в огонь пачку денег – целое состояние. Даже процентщик Птицын на вопрос генерала Епанчина отвечает, что этот поступок, «может быть, не совсем сумасшествие». Собравшиеся у Настасьи Филипповны по-разному реагируют на это неординарное действие: «Все <…> лезли смотреть, все восклицали… Иные даже вскочили на стулья, чтобы смотреть через головы. Дарья Алексеевна выскочила в другую комнату <…> Красавица немка убежала». Вот уж невольно вспомнится: что русскому хорошо, то немцу (читай – западноевропейцу) смерть. Иволгин «не мог отвести глаз от огня, от затлевшейся пачки; но, казалось, что-то новое взошло ему в душу <…> через несколько мгновений всем стало ясно, что он не пойдет за пачкой, не хочет идти». В итоге он отказывается сделать последний шаг ради достижения своей «наполеоновской» цели, так долго бывшей для него основной, едва ли не единственной. А вот как оценила тот поступок Настасья Филипповна: «А не пошел-таки, выдержал! Значит, самолюбия еще больше, чем жажды денег. Ничего, очнется!». Личность по-своему сильная и волевая, Настасья Филипповна, смело бросив вызов комфорту, не может преодолеть самого главного своего недостатка – самолюбия. Она по своей мерке оценивает этот важный перелом в душе Иволгина. Возможно, это и стало одной из главных причин непризнания князем за ней абсолютного совершенства.

Единственное средство, которое по мнению князя Мышкина максимально приблизит человека к Богу, – это сострадание. Вот что говорит герой о возможности духовного воскресения Рогожина и Настасьи Филипповны, а равно и всех заблудших душ: «Когда он (Рогожин – В.П.) узнает всю истину и когда убедится, какое жалкое существо эта поврежденная, полоумная (Настасья Филипповна – В.П.), – разве не простит он ей тогда все прежнее, все мучения свои? Разве не станет ее слугой, братом, другом, провидением? Сострадание осмыслит и научит самого Рогожина. Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества».

При всем этом князь Мышкин персонаж отнюдь не статичный, абсолютно идеальный изначально. Пожертвовав ради несчастной, гонимой всеми Мари в самом начале своего жизненного пути своей единственной материальной ценностью – бриллиантовой булавкой, – он не остановился на половине дороги и сумел показать десяткам местных школьников, где проходит настоящая граница между добром и злом. И здесь перед ним бессильны вековые предрассудки, подкрепленные силой местной власти. Он способен научить состраданию других потому, что сам учится ему всю жизнь, постепенно, по капле выдавливая из себя дьявола.

Как известно, на первых этапах работы над романом Достоевский именует Льва Николаевича Мышкина не иначе, как князь-Христос. В самом же произведении – в отличие от романа Бальзака – мы подобного определения ни разу не встретим. Уже на этом основании, на наш взгляд, едва ли стоит соглашаться с теми исследователями, которые пытаются доказать или опровергнуть адекватность личности князя Мышкина «идеалу человека во плоти» (определение Христа Достоевским). Писатель мог взять на себя смелость попытки изображения человека, строящего всю свою жизнь по заповедям Христовым. Он не просто хотел изобразить в своём романе идеал Христа на земле, которому можно и должно следовать человеку, но и показал этот образ в развитии. В этом и заключается, на наш взгляд, особый смысл «Идиота» как русского романа: читатель должен сам проследить путь стремления князя к идеалу Христа, поверить в возможность, казалось бы, невозможного на земле. «Человек – справедливо замечал М. Новоселов – спасается тем, что он находится в самом тесном единении со Христом, как ветвь с виноградной лозой». Тут православный богослов приводит слова Христа: «Я есмь истинная виноградная Лоза, а Отец Мой – Виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода <…> Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают» (Ин.15, 1 – 6).

В «Предисловии…», датированным июлем 1842 года (то есть через 7 лет после написания романа «Отец Горио»), Бальзак не упоминает имени Горио в числе «безупречных (в смысле добродетельности) лиц» – героев «Человеческой комедии». Это позволяет нам если не утверждать, то хотя бы обоснованно предполагать, что гений Запада и гений России, исходя из «общих точек» христианской первоосновы, осознавали невозможность абсолютного достижения на земле идеала Христа, позволяющего смело ставить дефис между именем Богочеловека и самым что ни на есть «положительно прекрасным» (Достоевский), или «безупречным» (Бальзак) героем.


Комментариев:

Вернуться на главную