Василий БЕЛОВ (1932-2012):

У настоящей поэзии нет для нас тайн, она щедра ко всем людям независимо от их происхождения или образования. Была бы только душа наша жива и отзывчива... Простоту, ясность и доступность настоящей поэзии можно сравнить с простотой, ясностью и доступностью воздуха: и тут и там не замечаемая нами необходимость. Да, поэзия, благотворно и мощно воздействуя на душу, не желает обнаруживать своего присутствия. Она жизненно необходима нашей душе, но не навязывает ей себя и не фамильярничает с нею. (Не зря “воздух” одного корня с такими словами, как “дух” и “душа”. Глагол “вздохнуть” обозначает одновременно физическое и душевное движение.)

В странном, загадочном сочетании благотворного влияния и нежелания быть загадочной, может быть, и заключается главная тайна поэзии. Постичь эту тайну пытаются литературные критики всех времен. Но там, где начинается нездоровое любопытство, поэзия со стыдом, а может, и с гневом исчезает. Она не допускает срывания с себя небесных покровов. И мы напрасно путаем настоящую, подлинную поэзию с той, которая разрешает себя обнажать...

Все это я говорю лишь относительно наших читательских отношений с поэзией. Но ведь тайна ее рождения, ее появления, связанная с жизнью поэтов и их поэтическим вдохновением, еще глубже, еще страшней и прекрасней.

На этом месте надо опять повториться: говорю о настоящей поэзии, а не о синтетической. Синтетическая поэзия существовала уже и около Пушкина и Тютчева. А нынче: сразу ли видна разница, например, между натуральным мехом и синтетическим, между огурцом, выращенным на грядке, и гидропонным? Между горным хрусталем и обычным стеклом? Нет, не видна она сразу — эта разница, особенно при искусственном, а не при солнечном освещении. И вот многие наши издатели и литературные критики уподобляются проворным торговцам, обманным образом сбывающим ненатуральный товар. По недомыслию, а иногда и намеренно (то есть приглушая свою совесть) они ставят совершенно бездарных и совершенно талантливых поэтов в один логический ряд. Такие уловки раскрываются тотчас, но от того не легче. Талант поэтический не совпадает с искусством безбедно жить. Николаю Рубцову и Анатолию Передрееву надо было не просто жить, надо было суметь в ы ж и т ь. Они были рыцарями настоящей поэзии, и соседство с рыцарями инвалютных касс их не устраивало. Такое соседство и постоянное безденежье для обоих было глубоко оскорбительным, но они остались верны настоящей поэзии. И оба погибли...

Успели ли они исполнить предназначение? Я думаю, что успели, хотя книги, при жизни изданные, у обоих вмещались в один пиджачный карман.

Впрочем, кто знает? Анатолий Передреев уже совсем близко стоял к тютчевскому восприятию окружающего нас мира:

Когда с плотины падает река,
Когда река свергается с плотины,
И снова обретает берега,
И обнажает медленно глубины, —

Она стремится каждою волной
Туда, где синь господствует неслышно,
Где ивы наклонились над водой
И облака застыли неподвижно...

Она прошла чистилище труда,
И — вся еще дрожа от напряженья —
Готовится пустынная вода
К таинственному акту отраженья.

Двенадцать передреевских строк, всего двенадцать, говорят мне больше, чем целый двухтомник стихотворного публициста, про которого один болгарин сказал: “Он всегда на баррикадах, то с той стороны, то с этой”.
Баррикады, однако ж, нужны больше для самоутверждения, чем для самовыражения. Для настоящих поэтов, как мне представляется, баррикады вообще не нужны.

Скорбь, вызванная безвременной смертью подлинного поэта, от времени не стихает. Тепло живого общения ничем не заменишь. Но мы читаем его стихи, и тогда вступает в свои права живая память.

Одна фальшивая, синтетическая, да впридачу еще и денежная, поэзия беспамятна и безблагодатна...

Вадим КОЖИНОВ (1930-2001):

Я хочу сказать несколько слов об одном стихотворении, в котором, как мне представляется, очень точно отразилось современное, сегодняшнее состояние нашей поэзии и вполне естественно - самой жизни. Речь идет о стихах Анатолия Передреева.

Околица родная, что случилось?
Окраина, куда нас занесло?
И города из нас не получилось,
И навсегда утрачено село.
Взрастив свои акации и вишни,
Ушла в себя и думаешь сама,
Зачем ты понастроила жилища,
Которые - ни избы, ни дома?
Как будто бы под сенью этих вишен,
Под каждым этим низким потолком
Ты собиралась только выжить, выжить,
А жить потом ты думала, потом...
Окраина, ты вечером темнеешь,
Томясь большим сиянием огней;
А на рассвете так росисто веешь
Воспоминаньем свежести полей,
И тишиной, и речкой, и лесами,
И всем, что было отчею судьбой...
Разбуженная ранними гудками,
Окутанная дымкой голубой...

Что ж? Перед нами - чуть ли не самый типичный образ современной жизни. Когда города невелики, их окраины почти незаметны - сразу за городом начинаются поля, леса, луга и среди них села. Но за каких-нибудь два последних десятилетия на пространствах России выросли неисчислимые большие и просто огромные города, которые не могут удержать свою городскую энергию и атмосферу в своих непосредственных границах. Сила города переплескивается, и на километры за его пределами образуется окраина - уже не город, но еще и не село...

Итак, стихи об окраине. Но они не были бы настоящими стихами, если бы дело шло только о "картине", об "образе". Вчитайтесь внимательно - и в первой же строфе вас кольнет ощущение, что речь не только об окраине:

...Окраина, куда нас занесло?
И города из нас не получилось,
И навсегда утрачено село...

Это стихи и о самом поэте, о его судьбе, очутившейся на грани, на пороге, которой невозможно не переступать и невозможно переступить. И, конечно, также и о поэте это пронзительное, удивительно русское:

...Ты собиралась только выжить, выжить,
А жить потом ты думала, потом...

Стихи прекрасны потому, что в них вошло, перелилось, обрело свое стихотворное бытие жизненное поведение поэта, его судьба, он сам, ушедший в себя и размышляющий на этой грани между городом и селом.

Окраина в этих стихах действительно "ушла в себя и думает сама". Однако для того, чтобы ее бытие стало стихотворением, оно должно было сначала войти в самого поэта, в его жизненное поведение. О том, как это происходит, замечательно рассказал Михаил Пришвин.

Он вспоминал, как однажды "постарался почувствовать прекрасный солнечный вечер в лесу. Но, как я ни всматривался... я видел только красивость леса без всякого содержания...

И вдруг я понял, что содержание художественного произведения определяется только поведением самого художника, что содержание есть сам художник, его собственная душа, заключенная в форму...

...Но вдруг выпорхнула и вспыхнула в лучах вечерних и острых стайка певчих птиц, начинающих перелет свой в теплые края, и лес стал для меня живым, как будто эта стайка вылетела из собственной души, и этот лес стал видением птиц, совершающих перелет свой осенний в теплые края, и эти птицы были моя душа, и их перелет на юг было мое поведение, образующее картину осеннего леса, пронзенного лучами вечернего солнца".

Именно так и в стихотворении Передреева: окраина с ее душой и с самим ее бытием явились поведением поэта, "образующим" самую эту картину окраины... Как говорит Пришвин в другом месте: "Никаким мастерством... не сделать природу живой. Тут требуется поведение".

Ценность стихотворения Анатолия Передреева, конечно, не в самой по себе мысли об окраине, мысли, остроту и емкость которой я стремился показать. Ценность его - в подлинности в нем воплощено, дышит в каждой его строке.
Живая частица человеческого и народного бытия обрела новое, поэтическое бытие в стихе и раскрылась перед нами так, как будто она сама себя осознала. А в этом и состоит непосредственная цель поэзии.

Александра БАЖЕНОВА (1947-2013):

Годовые кольца

В последние годы жизни Анатолия Передреева я училась в Литинституте и, как тогда водилось, часто хаживала в Центральный дом литератора.

В те времена в “предбаннике” ресторана ЦДЛ — небольшом буфетном зальчике — вечерами часто видела столик, за которым сидела выпивающая братия с малоразговорчивым Анатолием Передреевым в центре, но никогда не подходила к хмельной компании, пила кофе за соседним столиком. Если бы я знала, что Передреев родом из моих краев, — все же решилась бы перекинуться с ним земляческим приветствием. Но Бог не дал мне тогда такого знания и не свел нас. А потом оказалось поздно. Когда я всерьез вчиталась в тонкозвучные стихи земляка и задумалась над внешне переменчивой, но в глубине укорененно-русской жизнью поэта, — его уже не было с нами...

Как это ни парадоксально, жизнь и литературная биография одного из замечательных русских поэтов ХХ века — Анатолия Константиновича Передреева — до сих пор почти неизвестна.

Писали и пишут о нем, хотя немного, но в целом нестандартно, интересно, В. Белов, С. Куняев, В. Кожинов, А. Шавкута, А. Михайлов, О. Михайлов, С. Агальцов, М. Шаповалов. Есть и злые выпады “заклятых друзей” наподобие евтушенковских или котюковских. Однако копнешь поглубже — никто толком не знает, где поэт жил и работал (кроме Грозного, Братска, Москвы). Мало кто вспомнит больше двух-трех дат его жизни. Никто не назовет конкретно мест его работы и должностей. Даже временные рамки его земной судьбы не обозначены четко. Сколько же он прожил на нашей грешной земле?..

В начале 1990-х годов мы с единомышленниками решили создать энциклопедию Саратова. Нужна была статья о Передрееве. Необходимо было узнать, в какие годы он жил в Саратове. Где работал? Когда переехал в Грозный? Был ли крещен? И т. д.

Однако в первое время одни мои вопросы повлекли за собой другие. Например, в “деле” Передреева в Союзе писателей есть две автобиографии — “собственноручные” — и “карточка писателя”, на обороте которой перечислены годы и места работы—учебы—службы. Так вот, во всех трех источниках самим поэтом годы названы разные (не случайно, видимо, Передрееву нравились строчки Рубцова, которые он часто цитировал: “...Душа свои не знает годы, так по-младенчески чиста, как говорящие уста нас окружающей природы...”). В одной автобиографии он писал, что был призван в армию в 1955-м, работал в Саратове в 1957-м. В другой — что в 1954-м был призван в армию, а в 1957 году приехал в Саратов, где с 1958 по 1959 год работал на заводе им. В. И. Ленина. На обороте “карточки” Передреев указывал, что в 1952—1953-м он — студент заочного отделения филфака Саратовского университета, в 1955—1957-м — в армии, а с 1957-го — на заводе и одновременно продолжает учиться на филфаке СГУ. Четвертый вариант по памяти называет единственный оставшийся его брат Борис Константинович Передреев, который говорит, что они с Анатолием жили в Саратове в 1954—1955 годах, Анатолий учился в университете.

Место рождения Анатолия Передреева — Новый Сокур в Татищевском районе Саратовской области (Старый Сокур в книге С. Куняева “Судьба. Поэзия. Россия” назван ошибочно). Деревня Новый Сокур — увы! — оказалась “неперспективной” и ныне исчезла с лица земли, как и дом, где родился Передреев, и могилы его пращуров. А село Николаевский Городок, в Никольском соборе которого Анатолий был крещен, называется теперь Октябрьский Городок.

Оказалось, что даже год рождения Передреева в большинстве источников указан неправильно. Например, в “Краткой литературной энциклопедии”, в двух автобиографиях, на “карточке писателя”, представленных при вступлении в Союз писателей, в некоторых сборниках написано, что он родился в 1934-м. В первой газетной публикации в 1959-м сказано, что ему 23 года. А брат, Борис Константинович (р. 1937), уверил меня, что Анатолий старше его почти на пять лет, но, чтобы казаться моложе, сам “сбавлял” себе два года.

Пришлось поработать еще и в архиве Литинститута, куда, в отличие от Союза писателей, сдают заверенную нотариусом (и заполненную с паспорта!) копию трудовой книжки. Там на первой странице четко написан год рождения — 1932, а день так и остался 18 декабря. Наконец, после архивных поисков, бесед с близкими, прочтения написанного Передреевым я попыталась выстроить канву жизни, начиная с генеалогической предыстории.

Русские корни

Фамилия Передреев “говорящая”. И немало. Происходит от существовавшего в XVI веке на Руси слова “передорщик”, обозначавшего редкую профессию переписчика, а также печатника книг. А это значит, что предки Передреева из века в век, из поколения в поколение были грамотными людьми. И можно предположить, что, как многие честно служившие России, они вошли во дворянство, но в какое-то неблагоприятное время старшие в роду погибли, малолетние дети были отданы в один из приютов, организованных еще императрицей, супругой Павла I, в святом миропомазании Марией Федоровной (1759—1828). Она создала в России ряд благотворительных и воспитательных (главным образом дворянских) заведений (“Мариинское ведомство”), среди них — мариинские женские гимназии, больницы, приюты. Дворянских детей-сирот, чьи родители рано умерли, погибли в сражениях, стали жертвами эпидемий и проч., воспитывали, обучали в мариинских приютах, после совершеннолетия заботились об их судьбе. Государство безвозмездно выделяло им земли для доброго хозяйствования и кормления. Мария Федоровна, среди прочих, добилась для приютских выпускников земель Мариинской волости Саратовской губернии. Здесь она учредила села по православным именам своих десятерых детей: Константиновка, Михайловка, Марьевка... Центр Мариинской волости — Николаевский Городок — основан в 1829 году по распоряжению Николая I. Села быстро обрастали деревнями, такими как Новый Сокур.

Таким же путем сюда, вероятно, попали в XIX веке и Передреевы. Здесь, на благодатной почве, они прижились; семьи, имевшие до 10 детей, разрослись так, что в бывшем Николаевском городке и в окрестных деревнях их нынче сотни: иные разъехались по области, по России; в Саратове живет немало Передреевых, которые меж собой в родстве. Разумеется, после нескольких поколений, трудившихся на земле, они ощущали себя коренными крестьянами.

Передреевы и в ХХ веке, случалось, переженивались меж собой. Так, отец поэта Константин Васильевич (1892—1976) женился на Дарье Федоровне (1898—1979), урожденной Передреевой же. Родство супругов было невосстано­вимо дальнее, однако души оказались родными.

Дом деда Василия, где родился поэт, был небольшой, на три окна, печка, сени — как у всех в округе. Накануне вынужденного исхода из родного дома семью поэта (шестого ребенка, которому тогда, в 1933-м, было меньше года) посетил комбедовец-пьяница и стал требовать четверть самогона. Константин Васильевич возмутился: “Где я тебе возьму?! Я же не гоню самогон!” Комбедовец пригрозил, что вскоре придет с уполномоченным и опишет их хозяйство, то есть попросту объявит кулаками (хотя они были крепкими середняками). Константин Васильевич знал, что это не просто угрозы, собрал пожитки и увел семью от беды. Бежали они ночью по степи на железнодорожную станцию.

Беженцы в домике на окраине

Семья поэта поехала в русский город Грозный. По дороге к ним подсели “добросердечные” попутчики. Быстро узнали их историю, сочувствовали, жалели, заботливо помогали... А когда доверчивая семья вышла из купе — обещали посторожить вещички и малыша, лежавшего на нижней полке Анатолия. Вернувшись, Передреевы увидели, что ловкие “профессионалы” их обворовали. Маленький Анатолий лежал голый на голой полке, все вещи исчезли. И приехали они в Грозный в чем были. Слово “беженцы” тогда еще не было в “моде”, как и понятие “статус”. Чаще беженцы этот свой “статус” тщательно скрывали.

Мы нынче уже привыкли к тому, что беженцы “бегут” из Грозного. Почему же тогда, в 1933-м, семья Передреевых поехала именно в Грозный?

Этот выбор разъяснила Мария Федоровна Алексеева (урожденная Передреева), живущая в Саратове, тетка поэта по матери, проще говоря, родная сестра его мамы — Дарьи Федоровны. Брат их отца был военный, подполковник царской армии, служил на железной дороге в Грозном (тогда военном объекте). В отпуск он постоянно приезжал в Новый Сокур к своим. В итоге женился на подруге Ольги Федоровны Передреевой — старшей сестры матери Анатолия. И увез ее на Кавказ. Подруга скучала на чужбине, писала, приглашала в гости, а когда Ольга Федоровна оказалась в гостях в Грозном — вышла там замуж за железнодорожника.

Вот к этой-то сестре мамы и приехали Передреевы в саманный дом на две комнаты на окраине Грозного, заняв всемером одну комнату. Так пережили год, а на второй — всем “колхозом” родни и друзей построили неподалеку новый саманный дом, также на две комнаты, на улице Шатоевской, позже — Сталинградской, а потом — Хрусталева, 111. Там родились еще двое детей — Борис и Валентина. Всего Передреевых было семь братьев: Виктор (1920—1941), Михаил (1922—1997), Александр (1923—1943), Илья (1926—1944), Иван (1928—1928), Анатолий (1932—1987), Борис (р. 1937), живет в Саратовской области, и сестра Валентина (р. 1940), живет в Ставрополье.

Виктор и Михаил были офицерами, окончили Астраханское военное училище. Трое братьев — Виктор (ему посвящено стихотворение “Воспоминание о старшем брате”), Александр, Илья — погибли на войне. Об этом Анатолий Константинович написал одно из первых стихотворений “Три старших брата было у меня...” (1958), и напечатано оно первым:

Три старших брата было у меня...
От них остались только имена.
Остались три портрета на стене,
Убиты братья на большой войне,

а также стихотворение “Сон матери” (“И входят в дом ее живые дети, встают над нею три богатыря”). Надо сказать, что все Передреевы были высокими, статными, голубоглазыми, русоволосыми — настоящими богатырями из русских сказок.

Брат Михаил вернулся с войны без ног. О нем — “Баллада о безногом сапожнике”, опубликованная в 1959 году в “Литературной газете” и сделавшая Передреева известным на всю страну.

Михаил писал стихи “для себя”, иногда читал их братьям Анатолию и Борису. Анатолий порой сам перечитывал черновые наброски брата. Может, семейный интерес к поэзии и подтолкнул его впоследствии к собственному творчеству.

В 1956 году начали возвращаться назад выселенные Сталиным чеченцы. Они вели себя нагло, агрессивно. Многие русские мужчины погибли на войне, в Грозном остались лишь женщины, калеки и молодежь. Чеченцы же, наоборот, после войны быстро размножились и буквально подавляли русское население. В Грозном становилось неуютно. Уже в то время многие, кому было куда уехать, уехали. Не сразу, но Михаил тоже переехал к дочери в Ленинград, где дожил свою жизнь.

Отец, Константин Васильевич, который славился благородством и трудо­любием, работал на железной дороге сначала промывальщиком-пропарщиком цистерн в вагонном депо, а поскольку был он грамотным (еще в царской армии служил писарем), то вскоре стал мастером промывочно-пропарочного цеха. Но и зарплаты мастера на такую семью не хватало. Поэтому в 12 км от Грозного на станции Примыкание (позднее район Грозного) он с семьей обрабатывал 4 огорода: на одном — кукуруза, на других — картофель, овощи. Все дети работали на этих огородах, понимая, что иначе не выжить.

В Грозном Анатолий по 1946 год учился в неполной средней (семилетней) школе № 5. В 1950 году завершил десятилетнее образование в средней школе рабочей молодежи № 6. Одновременно посещал курсы шоферов и крановщиков. В 1951—1952 годах работал на автобазе “Грознефть” крановщиком крана АК-5, шофером.

После школы хотелось продолжать образование, но в Грозном было тогда лишь два высших учебных заведения — нефтяной и педагогический институты. Пошел в нефтяной. В 1952—1953 годах учился там, пока не попал в мотоциклетную аварию. Пролежал несколько месяцев в больнице и... передумал оставаться в вузе, чуждом его душе.

“Я жил свободно и открыто”

...Каждое лето (за исключением военных) Анатолий с матерью приезжали на родину. И каждый раз они шли пешком от станции до деревни Новый Сокур. Там жила их многочисленная родня. Позже, когда Анатолий писал о Рубцове, он со знанием дела отметил: “Такое “проездом” не скажешь, надо “идти пешком”. При виде родных мест он говорил: “Мама, какая у нас земля красивая! Какая красивая деревня!” Одно из лучших стихотворений Передреева о своей родине — “Воспоминание о селе” — закончено выводом-формулой, которая составляла его кредо: “...РУССКОМУ ПОЭТУ НУЖНА ЗЕМЛЯ И РОДИНА НУЖНА”. Позже, когда делал переводы из Э. Межелайтиса, он снова как бы возвращался к своей деревне:

Вы ошиблись, ошиблись, ошиблись...
Не ослепят меня города,
мне светлей та изба на отшибе,
что в глаза мне вросла навсегда...
И деревня, и лес, и опушка...
Первый шаг мой по этой земле...
Там живет золотая кукушка,
много лет куковавшая мне...

...В 1954 году младший брат Анатолия Борис окончил школу, и они вместе отправились в Саратов, где было около десятка высших учебных заведений и возможность остановиться у родни. Остановились у Алексея Васильевича Передреева — любимого брата отца.

Борис поступил в автодорожный институт, Анатолий — в Саратовский универ­ситет на филфак (заочное отделение), завербовался на строительство жилых домов в Москву, в Сталинский район. Работал недолго, так как вскоре был призван в армию. Все события — поступление в университет, стройка в Москве, призыв в армию — произошли в сжатый срок, в сентябре-октябре 1954 года.

Во время службы в армии (близ Барановичей) состоялось событие, никем из родни и друзей не замеченное, но в корне перевернувшее дальнейшую жизнь Анатолия Передреева: он н а ч а л с о ч и н я т ь с т и х и. Из автобиографии: “Хотя к поэзии меня влекло с ранних лет, стихи я начал писать довольно поздно. Первое стихотворение я написал, когда мне было уже 23 года. И в дальнейшем писал очень мало и, как видел сам, плохо”.

После демобилизации Анатолий Константинович приехал снова в Саратов, продолжил учебу на заочном отделении филфака и устроился на работу на “метизный” завод им. В. И. Ленина Саратовского Совнархоза. Дата приема — 18 сентября 1957 г., первая должность — ученик подручного в оцинковальном цехе, через два месяца — подручный оцинковальщика. Тяжелая работа на вредном производстве... скучные должности... Но столь унылое однообразие работяжьего бытия он сумел Божьим даром поэта перелить в одно из самых оптимистических стихотворений:

Я жил свободно и открыто.
Я делал чистые дела.
И производственная крыша
Над головой моей плыла.

В Саратове Анатолий Константинович отнес подборку стихов в областную газету “Коммунист”.

К счастью, прочитавший их сотрудник редакции В. Ф. Бойко оказался истинным ценителем поэзии, и 7 июня 1959 года в № 132 (1947) вышла первая подборка, называвшаяся “Доброго пути! Стихи Анатолия Передреева”. Стихотворения “Три старших брата было у меня...”, “Щель”, “В лесу” — ознаменовали рождение самобытного поэта, появившегося сразу, без “черновиков”. Не случайно потом эти стихи входили почти во все сборники Передреева.

17 декабря 1958 года Анатолий Константинович уволился с метизного завода. Привлекла романтика, да и заработки на строительстве Братской ГЭС. В июле 1959-го выехал в Сибирь. 7 августа 1959-го зачислен бетонщиком на Третий участок Братскгэсстроя. Но не прошло и месяца, как был переведен (1 сентября) в редакцию газеты “Огни Ангары” на должность литсотрудника, где проработал по 1 февраля 1960 года.

Расставшись с “Огнями Ангары”, Передреев отправил стихи на конкурс в Литинститут. До начала экзаменов устроился ненадолго — с 6 апреля по 15 июня 1960 года — слесарем-монтажником 5-го разряда в Братское монтажное управление Гидромонтаж Министерства электростанций СССР.

Учеба

Годы учебы в Литинституте — наиболее освещенная сторона жизни поэта. Поэтому не буду останавливаться на ярких эпизодах этого времени, когда у него появилось много друзей, почитателей (да и, увы, собутыльников).

Скажу лишь, что Литинститут сразу же расширял кругозор и круг общения; большие возможности открывала в этом плане сама Москва. Никакой муштры (хотя дисциплину требовали)! На экзаменах ценилось не заучивание, а понимание и оригинальная, личностная оценка произведений классики. История литератур доминировала над языковыми дисциплинами. Лекции иных блестящих препо­давателей превращались в своего рода “театральные выступления с аплодис­ментами в конце”. Семинары, споры о поэзии, литературе продолжались и в обще­житии, где жил Анатолий. Хорошая филологическая подготовка Передреева делала учебу в Литинституте легкой, а творческие дни были вообще праздником души.

Добрая половина стихов, созданных Передреевым, написана в литинститутские годы (1960—1965). Тогда были публикации в журналах “Знамя”, “Октябрь”, “Новый мир”, “Юность”, “Молодая гвардия”; вышел первый сборник “Судьба”. Анатолий Константинович проходил дипломную практику в журнале “Знамя”, где затем был зав. отделом поэзии. Практика шла с 7 февраля по 1 июля 1964-го, он оставался в этом журнале, по его собственным словам, по февраль 1965-го. 22 апреля 1965 года защитил диплом на “отлично”.

С 3 октября 1968 года Передреев — член редколлегии журнала “Наш совре­менник”.

“Чеченский след”

После окончания Литинститута Анатолий Константинович вернулся в Грозный и начал готовить документы для вступления в Союз писателей СССР. В те времена — процедура долгая и сложная. Параллельно делал переводы, написал для журнала “Октябрь” статью о поэзии “Читая русских поэтов”. В ней он предостерегал: “Особенно удивляет меня стремление некоторых... загипнотизировать себя зарубежными поэтическими именами. Никто не сомневается в пользе знакомства с творчеством Лорки, Рильке, Аполлинера или Артюра Рембо, но щеголять образами в их духе, не усвоив глубоко собственных национальных традиций, — это заведомо обеднять себя”. Он стремился разобраться “в опыте больших поэтов”, причем в опыте сугубо художественном, постичь пластику, образный ряд, творческое совершенство классиков. Его раздумья над классическими стихами обнаруживают не только осведомленность. Здесь проявилось блестящее профессиональное мастерство литературного критика.

С 1963 года по начало 1970-х он постоянно курсировал из Москвы в Грозный и обратно. В одной из таких поездок (в 1963 году) познакомился с чеченкой Шемой (“крестовой дикаркой”, по его словам). Шема Алиевна Альтимирова (р. 1940) была проводницей, а затем официанткой в поезде “Махачкала—Москва”.

Анатолий Передреев прожил на Кавказе около 30 лет, полюбил его, посвятил ему много стихов, хотя с оговоркой: “По рожденью и по крови я не твой, Кавказ!” ...И надо же такому случиться — в то самое время, когда он окончательно понял: “Я не твой, Кавказ!” и уже думал, как бы переселиться в Москву, — Чечня вошла в его судьбу с тыла в образе женщины.

К скале прислонившись отвесной,
Я видел:
Внизу подо мной
Дышала холодная бездна,
Ходила волна за волной...
Но с детским восторгом во взоре,
Забыв обо мне и себе,
Бежала ты к морю,
И море
Бежало навстречу тебе!

...В августе 1971-го он еще счастливо жил с семьей в Грозном.

Московское время

В Союз писателей СССР Передреев был принят 4 апреля 1973 года.

Покровители помогли ему получить квартиру вначале в Московской области — в г. Электросталь. Затем в Москве на Волгоградском проспекте, а потом на Хорошевском шоссе — последнем пристанище в этой жизни.

...После окончания Литинститута наступила пора чисто творческого труда, которому Передреев отдался самозабвенно. Писал стихи, размышления о поэзии, рецензии, переводил, редактировал. Всего у него вышло при жизни 5 сборников, венчавших 2 8 л е т литературной деятельности: “Судьба” (М., 1964), “Равнина” (М., 1971), “Возвращение” (М., 1972), “Дорога в Шемаху” (Баку, 1981), “Стихотворения” (М., 1986). После его смерти вышли “Любовь на окраине” (М., 1988); наиболее полный сборник “Лебедь у дороги” (М., 1990), изданный “Совре­менником” с предисловием В. Белова; “День русской поэзии. Анатолий Передреев (М., 1992; издатель В. Байбаков), “Разбуди эту землю, весна” (М., 1996; издатель А. Парпара).

...Те, кто считали, что Передреев “одонорствовал” переводимых им поэтов, якобы “измучил” себя переводами, сами будут “мучиться” сомнениями в квалификации его “поэтодейств” после “оглашения” списка переводов, об обширности которого даже не подозревали. Именно поэтому, несмотря на неактуальность разговора об отошедших в ближнее зарубежье и отторжение слухом труднопроизносимых имен национальных поэтов, хочу здесь привести внушительный перечень трудовых достижений (я на этом настаиваю!) русского поэта в области перевода: Э. Межелайтис “Карусель” (с литовского, 1968); М. Мамакаев “И камни говорят” (с чеченского, 1968), “Земля Мартана” (1971), “С человеком по земле” (1976); Ш. Цвижба “Сказочный поезд” (с абхазского, 1969); А. Григулис “Осенний дождь” (с латышского, 1969); Х. Ширипов “Все тот же я” (с узбекского, 1970), “Привет из Сатвалды” (1977); Д. Новруз “Простые истины” (с азербайджанского, 1972), “Дары судьбы” (1977), “У Земли-планеты” (1982); А. Чиботару “Ступени” (с молдавского, 1973); А. Кодзати “Яблоко нартов” (с осетинского, 1974); А. Мухамад “Голоса жизни” (с узбекского, 1975); Н. Хазри “Русло времени” (с азербайджанского, 1976), “Признания веку” (1979), “Море со мной” (1983); Н. Нарзуллаев “Добрый свет” (с узбекского, 1977); кроме того, перевел Д. Яндиева, С. Чахкиева, И. Торшхоева (с ингушского); Б. Вагабзаде (с азербайджанского); М. Ласуриа (с абхазского); Ф. Халваши (с грузинского); Х. Дзаболты (с осетинского). Итого — 18 поэтов, у иных переве­дено по две-три книжки. Разве это не колоссальный труд?

Его переводы обладают всеми достоинствами авторских текстов еще и потому, что Анатолий Константинович никогда не брался за перевод заведомо слабого поэта (отказывал жестко) и никогда не работал над стихами, которые ему не были близки.

Наби Хазри за сборник стихов в переводах Передреева получил Ленинскую премию. Советским руководителям не приходило в голову, что самому русскому поэту Анатолию Передрееву можно дать такую премию за его собственные стихи. Лишь читатели вознаграждали его беззаветной, искренней любовью.

А вечерами приходил в ЦДЛ, сидел в буфете или ресторане, пил... Часто раздражался, дерзил, а то, случалось, и дрался. Алкоголь тяготил, мучил. О том еще ранее, от 1963 года, горькое, трагическое, как у истинного поэта пророческое, стихотворение “Люди пьют...”

Но он и тогда, преодолевая тяжкие, мрачные дни свои, до самой кончины трудился немало. Написал прекрасные стихи о творчестве: “Ты, как прежде, проснешься, поэт...”, “Поэту”. Он не просто любил литературный труд, а всем существом врос в него. И время, посвященное переводам, не было временем немоты, а лишь оттачивало перо, подготавливало к новому витку взлета в поэзии.

Сергей Агальцов, редактор книги “Лебедь у дороги”, писал: “О стихах Анатолий Передреев мог ярко, неподражаемо, свободно цитируя любимых поэтов, говорить часами — в домашней беседе, по телефону, днем и ночью — когда и где угодно. Его отношение к поэзии было чисто и свято.

Требовательный к себе, к своим стихам, он мог простить другому слабую проходную строчку, не мог простить одного — душевной неискренности, фальши... “Так хочется написать что-нибудь хорошее”, — любил он повторять. Дальше его притязания не простирались. По меткому замечанию одного критика, Анатолий Передреев “не написал ничего лишнего”.

После смерти матери 21 июня 1979-го Анатолий Константинович стал круглым сиротой. Ему было 46 лет.

Потеря матери означала и другую утрату — утрату той части родины, где рос и учился, любил и дружил. Исчезла деревня Новый Сокур... Грозный стал для него уже тогда пепелищем, на котором только могилы отца и матери. И остался один каменный лес — Москва. И он знал — до скончания.

И все же в Анатолии Передрееве, крестьянском сыне, еще порой вздымалась корневая жизненная сила. Вот стихотворение (начало поэмы) последнего года его земного бытия:

Кто построил тебя, дом,
Не гордясь своим трудом?
На моем пути земном
Кто поставил тебя, дом?..
Плод бездушного проекта,
Современности стандарт
У ревущего проспекта,
Где не слышен месяц Март...
Заглушая песню ветра
И раскаты вешних сил,
Чем ты в каменные недра
Мою душу заманил?!
Крупноблочный мир комфорта
Между небом и землей,
Где ни Бога нет,
Ни черта,
Где не ходит Домовой.

Даже по этому отрывку не скажешь, что поэт, как злорадствовали его малоодаренные недруги, “деградировал”, “истратился” на переводах. Литые, предельно обнаженные строки: протест против тисков цивилизации, осознание порушенной гармонии естественного человеческого бытия. И тяжесть своего жизненного креста: все понимать, остро чувствовать и — не иметь возможности ничего изменить.

Анатолий Константинович умер 18 ноября 1987 года от инсульта в Москве, в собственной квартире. 30 дней он не дожил до 55-летия. Похоронен на Востряковском кладбище.

В один ряд с великими русскими поэтами М. Лермонтовым, С. Есениным, Н. Рубцовым ставит Передреева умение выразить глубину и высоту божественного человеческого духа; красоту мира, людей, природы; разнообразие, переменчивость или даже полярность чувств. Выражены они лаконично, тонко и ярко, с предельно возможными музыкальностью и гармонией ритма. Сравнив, напр., известное стихотворение Лермонтова «Выхожу один я на дорогу...» и передреевское «Наедине с печальной елью //я наблюдал в вечерний час //за бесконечной каруселью// созвездий, окружавших нас.// Но чем торжественней и строже// вставало небо надо мной,// тем беззащитней и дороже //казался мир земли ночной...», понимаешь: Лермонтов и Передреев стоят под одним и тем же звездным небом и смотрят на него из разных времен, чувствуя один и тот же трепет человека из хрупкого земного мира перед миром вечности. Лермонтов мощно сумрачен, излагая свое представление о вечном покое-«сне», Передреев полон «прозрачной высоты», ясен, жалеет беззащитный дорогой и прекрасный мир земной, — и тот и другой могли бы сказать о себе словами Передреева: «…Вечности медленный ветер мое овевает лицо». Оба передают необъяснимое чувство тоски, «невидимые миру слезы» о растворении драгоценного личного-привычного мира в бесконечном вечном.

Анатолий ПЕРЕДРЕЕВ (1932-1988)

* * *
Я пройду тихонько вдоль заборов,
Вдоль деревьев тех,
Что хранят сияние и шорох,
Голоса и смех.

Вот она — для сердца и для взора
Тихая земля...
Неужели вся моя опора —
Молодость моя!

Переулков этих захолустье
С четырёх сторон.
Ни печали нет давно, ни грусти —
Только лёгкий звон.

От листвы вечерней, от звезды ли,
От далёких лет...
Там меня ещё не позабыли.
Не забыли?.. Нет...

Я УЧИЛСЯ ПИСАТЬ
         В. Астафьеву
Я учился писать...
Мимо школы – колонны, колонны
Колыхались рекой
И впадали в невидимый фронт...
Я учился писать
Не спеша, с нажимом, с наклоном.
И скрипело стальное
Защитного цвета перо.
Я учился писать...
Лихорадочно били зенитки,
У войны отвоевывая
Островки тишины.
И таскал я в карманах
Тяжелые рваные слитки,
Как горячие метеориты войны.
Я учился писать...
Где-то плавились танки,
Где-то люди кричали,
Умирая в огне и дыму...
Я учился писать
Изложения о Каштанке,
Я учился страдать
Над судьбою Герасима и Муму.
Я учился писать,
И хрустящие хлебные карточки
От себя отрывала
По клеточке
Мать.
Чтоб меня не тошнило,
Чтоб меня не шатало за партою...
Я учился писать!..
1959

ЩЕЛЬ
Перебираю детство, как наследство,
Припоминаю тысячу вещей...
Я, как слепой, ищу на ощупь детство
И падаю – проваливаюсь в щель.

Я погружаюсь в темноту и глину,
В узлы пожитков, сваленных на дне...
Я обнимаю худенькую спину
Моей сестры, прижавшейся ко мне.

Над нами мир, раскромсанный и черный,
Провалы тишины сменяют гул...
И слышно – в щель протискивает корни
Наш сад, забытый нами наверху...
1959

БОТИНКИ
Собралось множество народу,
И каждый мне давал наказ,
Поскольку в дальнюю дорогу
Я собирался в первый раз.

А мне завидовало столько!
И надо было понимать –
Я еду в город Севастополь
В морскую школу поступать.

И, старый шкаф открыв со скрипом,
Собрав меня в серьезный путь,
Ботинки черные со скрипом
Мне мать позволила обуть...

В вагон вошел я по билету,
А ехать мне четыре дня,
И документ за семилетку
Лежал в кармане у меня.

И не сумел понять я толком,
Откуда смог вагон узнать:
Я еду в город Севастополь
В морскую школу поступать!

А пассажиры мне: – Братишка!
Таких нельзя не принимать,
Да ты, милок, в своих ботинках
Парады будешь принимать!

И было все отлично, в общем,
Я ехал весело и всласть,
Хоть ехал я в вагоне общем,
Где негде яблоку упасть.

И на одном глухом вокзале
Заснул, как мертвый, среди дня,
И среди дня ботинки сняли,
Ботинки новые с меня.

Ах, как я бегал по вокзалу,
Ботинки черные искал,
Вокзал жевал и хлеб, и сало,
Вокзал сочувственно икал.

И было мне понятно только,
Что я остался босиком...
Ну, как я в город Севастополь
Таким поеду босяком?!

И потемнели все дороги...
И воротился я домой.
А мать стояла на пороге,
А мать качала головой
1961

МАТЬ
Уляжется ночь у порога,
Уставится в окна луна,
И вот перед образом Бога
Она остается одна.
Туманный квадратик иконы,
Бумажного венчика тлен.
И долго роняет поклоны
Она, не вставая с колен.
И пламя лампадки колышет,
Колеблет листочек огня
Ночной ее вздох —
        не услышит
Никто его, кроме меня!
Лишь сердце мое шевельнется,
Сожмется во мраке больней...
Никто никогда не вернется
С кровавых и мертвых полей!
Не будет великого чуда,
Никто не услышит молитв...
Но сплю я спокойно, покуда
Она надо мною стоит.
1961

В ПЕРЕУЛКЕ
Что ты шаг ускоряешь, прохожий,
В переулке полночном глухом,
И спешишь по шуршащей пороше,
И стучишь, и стучишь каблуком?!
Что ты ближе стараешься к свету,
Всей спиною меня сторожа?
Я не прячу в кармане кастета,
Не держу воровского ножа.
Я не прячусь за темные стены,
Я не жду в переулках кривых
Ни наручных твоих, драгоценных,
Ни карманных твоих, трудовых.
Просто дело мое молодое,
Просто кружится, падает снег...
Протяни огонек мне в ладонях,
Разреши прикурить, человек!
1961

***
Верните мои детские года
И отберите взрослости приметы,
Чтоб смог прижать я к сердцу навсегда
Друзей, каких светлей и чище нету,
Верните невозвратные года...
Доверчив я и простодушен был...
Теперь душа в рассудке закоснела...
Верните мне ребяческий мой пыл,
Чтоб всё, что на душе,
Открыть мне смело.
1961

***
И вот стою
И погибаю
Среди райцентровской грязи...
Вот снова руку поднимаю,
Вот подбегаю:
– Подвези! –
Шофер берет меня,
Сажает,
А я ему ни свят, ни зять,
Шофер глаза свои сужает,
Соображает – сколько взять.
А я закуриваю веско.
Я – будь спокоен – заплачу!
А он дает на всю железку,
А я, откинувшись, молчу.
А он поглядывает косо,
А я поглядываю вдаль,
А я кусаю папиросу,
Соображая – что же дать.
Ведь ни аванса, ни получки, –
В кармане нет ни пятака.
Вот разве только авторучка
Одна торчит из пиджака.
А если скажет – зря возился?
А если ручку не возьмет?..
А он один остановился,
А он один меня везет...
А на щеке его морщина,
А он задумчиво глядит
И, тормозя свою машину,
Мне так,
Не глядя,
Говорит:
– Вылазь, вылазь, не суетись,
Иди, иди, студент, учись!
1961

ИЗ ЮНОСТИ
Не догорев, заря зарей сменялась,
Плыла большая круглая луна,
И, запрокинув голову, смеялась,
До слез смеялась девушка одна.

Она была веселой и беспечной,
И каждый вечер верила со мной
Она любви единственной и вечной,
В которой мы признались под луной.

...Давным-давно мы навсегда расстались,
О том, что было, не узнал никто...
И годы шли,
И женщины смеялись,
Но так смеяться не умел никто...

Мне кажется, что посреди веселий,
В любых организованных огнях,
Я, как дурак, кружусь на карусели,
Кружусь, кружусь на неживых конях!

А где-то ночь все догорать не хочет,
Плывет большая круглая луна,
И, запрокинув голову,
Хохочет,
До слез хохочет девушка одна...
1961

ОКРАИНА
Околица родная, что случилось?
Окраина, куда нас занесло?
И города из нас не получилось,
И навсегда утрачено село.
Взрастив свои акации и вишни,
Ушла в себя и думаешь сама,
Зачем ты понастроила жилища,
Которые ни избы, ни дома?!
Как будто бы под сенью этих вишен,
Под каждым этим низким потолком
Ты собиралась только выжить, выжить,
А жить потом ты думала, потом.
Окраина, ты вечером темнеешь,
Томясь большим сиянием огней,
А на рассвете так росисто веешь
Воспоминаньем свежести полей.
И тишиной, и речкой, и лесами,
И всем, что было отчею судьбой...
Разбуженная ранними гудками,
Окутанная дымкой голубой!
1964

МОСКОВСКИЕ СТРОФЫ
В этом городе старом и новом
Не найти ни начал, ни конца...
Нелегко поразить его словом,
Удивить выраженьем лица.

В этом городе новом и старом,
Озабоченном общей судьбой,
Нелегко потеряться задаром,
Нелегко оставаться собой!

И в потоке его многоликом,
В равномерном вращенье колес,
В равнодушном движенье великом
Нелегко удержаться от слез!

Но летит надо мной колокольня,
Но поет пролетающий мост...
Я не вынесу чистого поля,
Одиноко мерцающих звезд!
1964

НОЧЬ
И вот луна
Над миром встанет
И в дебрях каждого куста
Зашевелится ночь
И глянет -
Светла,
Таинственна,
Пуста.

Весь мир,
От звёзд до лунных пятен,
Стоит
Прозрачен и велик,
Но каждый хруст его,
Внезапен,
И неожидан
Каждый крик.

В глубоком омуте оврага
Блестит недвижная река,
Торчит застывшая от страха
Коряги черная рука.

И в поле чистом,
В поле чистом
Над лунным сумраком дорог
Всю ночь
Проносится со свистом
Такой знобящий ветерок!

И вот,
У края неба где-то
Взметнутся резко,
Напрямик
Два ярких
Движущихся света -
И ночь раздвинется на миг.

И всё.
В ночной и одинокой
Душе моей
Очнётся вдруг
И отзовётся на далёкий
Живой,
Работающий звук.
1965

РОМАНС
     В. Кожинову
Как эта ночь пуста, куда ни денься,
Как город этот ночью пуст и глух...
Нам остается, друг мой, только песня —
Ещё не всё потеряно, мой друг!

Настрой же струны на своей гитаре,
Настрой же струны на старинный лад,
В котором всё в цветенье и разгаре —
«Сияла ночь, луной был полон сад».

И не смотри, что я не подпеваю,
Что я лицо ладонями закрыл,
Я ничего, мой друг, не забываю,
Я помню всё, что ты не позабыл.

Всё, что такой отмечено судьбою
И так звучит — на сердце и на слух,
Что нам всего не перепеть с тобою,
Ещё не всё потеряно, мой друг!

Ещё струна натянута до боли,
Ещё душе так непомерно жаль
Той красоты, рожденной в чистом поле,
Печали той, которой дышит даль...

И дорогая русская дорога
Ещё слышна — не надо даже слов,
Чтоб разобрать издалека-далёка
Знакомый звон забытых бубенцов.
1965

* * *
Разбуди эту землю, весна,
Разбуди этот каменный город
Синевою, слепящей со сна,
И капелью, летящей за ворот.

Удивлённо качнётся стена,
Поплывут облака над домами...
Заиграй, заблистай куполами,
Разбуди мою душу, весна!

Ты пройдёшь тяжело, словно плуг,
Распахнёшься просторно, как поле,
Чтоб я вскрикнул от счастья и боли,
Что не слеп я ещё и не глух.

Я проснусь, я заслышу твой звон,
Я увижу под утренней высью,
Как безжалостно я окружён,
Как ликующе встречен я жизнью...

Этот щебет, и трепет, и свист!..
Я пойму, что не зря его слышно,
Что имел торжествующий смысл
Этот свист, не имеющий смысла.
1965

* * *
Наедине с печальной елью
Я наблюдал в вечерний час
За бесконечной каруселью
Созвездий, окружавших нас.
Но чем торжественней и строже
Вставало небо надо мной,
Тем беззащитней и дороже
Казался мир земли ночной,
Где ель в беспомощном величье
Одна под звездами стоит,
Где царство трав и царство птичье,
К себе прислушиваясь, спит.
Где все по балкам и полянам
И над мерцающим селом
Курится медленным туманом,
Дымится трепетным теплом...
1965

РАВНИНА
Ещё во власти дня и шума,
Ещё в усталости дневной,
Я шёл за городом угрюмо,
Оставив город за спиной.

Я шёл с самим собой сначала...
Но смутно слышал, как сквозь сон,
Что где-то музыка звучала,
Звала меня со всех сторон.

Всё необъятнее, всё шире
Росла звенящая волна,
Пока не понял я, что в мире —
Луна. Равнина. Тишина.

Что ночь блистает, серебрится,
Кусты и травы ослепя,
Что под луной ночная птица
Поёт и слушает себя.

И, на равнину тихо выйдя,
В сиянье лунного огня
Со всех сторон, меня не видя,
Деревья смотрят на меня.

И всё живёт вокруг, толпится,
И по мерцающей земле
Идёт ко мне, и прячет лица,
И вновь скрывается во мгле...
1966

***
В атмосфере знакомого круга,
Где шумят об успехе своем,
Мы случайно заметим друг друга,
Не случайно сойдемся вдвоем.

В суматохе имен и фамилий
Мы посмотрим друг другу в глаза...
Хорошо, что в сегодняшнем мире
Среднерусская есть полоса.

Хорошо, удивительно, славно,
Что тебе вспоминается тут,
Как цветут лопухи в Лихославле,
Как деревья спокойно растут.

Не напрасно мы ищем союза,
Не напрасно проходят года...
Пусть же девочка русая – муза
Не изменит тебе никогда.

Да шумят тебе листья и травы,
Да хранят тебя Пушкин и Блок,
И не надо другой тебе славы,
Ты и с этой не столь одинок.
1967

* * *
Не помню ни счастья, ни горя,
Всю жизнь забываю свою,
У края бескрайнего моря,
Как маленький мальчик, стою.

Как маленький мальчик,
                  на свете,
Где снова поверить легко,
Что вечности медленный ветер
Мое овевает лицо.

Что волны безбрежные смыли
И скрыли в своей глубине
Те годы, которые были
И снились которые мне.

Те годы, в которые вышел
Я с опытом собственных сил,
И все-таки, кажется, выжил,
И, кажется, все же не жил.

Не помню ни счастья, ни горя...
Простор овевает чело.
И, кроме бескрайнего моря,
В душе моей нет ничего.
1968

ПАМЯТИ Н.ЗАБОЛОЦКОГО
Мы все, как можем, на земле поем,
Но среди всех — великих было мало...
Твоей душе, тяжелой на подъем,
Их высоты прозрачной не хватало.

Ты заплатил в своем начале дань
Набегу разрушительных глаголов,
И лишь полей нетронутая даль
Тебя спасла от них, как от монголов.

Тебе твой дар простором этим дан,
И ты служил земле его и небу
И никому в угоду иль потребу
Не бил в пустой и бедный барабан.

Ты помнил тех далеких, но живых,
Ты победил косноязычье мира,
И в наши дни ты поднял лиру их,
Хоть тяжела классическая лира!
1968

* * *
Вот опять я у моря стою,
На краю плоскогорья...
Спойте, волны, мне песню свою,
Спой мне, море!

Только ты ещё можешь одно
Позабыть все печали.
Ты шумишь, как когда-то давно,
Как в Начале.

Ни безумья, ни хаоса нет
В нескончаемом хоре —
Только даль. Только музыка. Свет.
Спой мне, море!

Только ты остаёшься собой,
И, не ведая страха,
Ты простором, волной, синевой
Бьёшь с размаха...
1969

СПУСТЯ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ
Это взгорье... Этот мир просторный,
Где гуляют ветры, шелестя,
Это небо... Этот край, который
Не узнать мне двадцать лет спустя.

Как случилось, как же это вышло —
Вместо игр и песен — тишина.
Всё, что было здесь, ушло неслышно,
Лишь всё та же надо мной луна...

Здесь деревья, кажется, другие,
А не те, с которыми я рос.
И дворы здесь новые, глухие —
Ни в одном не лает больше пёс.

Здесь давно, покончивши со старой,
Наступила новая пора...
Ни одна возлюбленная пара
Не гуляет больше до утра.
1969

* * *
Зачем ты снова, как с повинной,
у всей округи на виду
стоишь на улице пустынной,
встречаешь тихую звезду?

И в тишине её призывной
опять душа твоя полна
какой-то грустью неизбывной,
мерцаньем дальнего холма.

Какой-то преданностью нежной
деревьям, дремлющим кругом,
какой-то тайною надеждой
на отчий край, на отчий дом...

Ты помнишь песню полевую,
раздолье свежести и сил,
ты слышишь музыку живую
среди курганов и могил.

И в тишине первоначальной
опять боишься одного —
уйти от памяти печальной,
от вдохновенья своего.
1969

* * *
Свети, как прежде, надо мною,
Не оставляй меня, луна...
Не станет п р о ш л о г о страною
Моя прекрасная страна.

Не верь, когда обступят тени,
Что там, в мерцанье трав и вод,
Она живёт во мгле видений
И мёртвый водит хоровод.

Что все дворы её, усадьбы
Погасший обнял небосвод,
Что там один, как после свадьбы,
Гуляет ветер у ворот.

Что стережёт её дороги
Теперь туман и лебеда
И все её пути-дороги
Ведут оттуда — не туда.

Что в той стране, давно смиренной,
Лежат снега в сиянье сна...
И остаётся незабвенной
Лишь мать печальная одна.
1970

МЁРТВЫЙ САД
В саду безмолвья и беды —
От края и до края —
Деревьев чёрные ряды,
Процессия немая.

И в тишине его ветвей,
Во всей его округе
Воронье карканье слышней
И завыванье вьюги.

И где-то там, в глуши времён,
За стужею железной,
Он безмятежный видит сон,
Он слышит шум мятежный.

Там осеняет землю сад
Таинственною кущей,
Листвой, летящей наугад,
Отрадою цветущей.

Он обнимает небосвод,
Звезду легко колебля...
И соловей его поёт
Во мгле великолепья.
1970

ЛЕБЕДЬ У ДОРОГИ
Рядом с дымной полосою
Воспаленного шоссе
Лебедь летом и весною
Проплывает, как во сне.
Приусадебная заводь.
Досок выгнивший настил...
Кто сиять сюда и плавать
Лебедь белую пустил?!
Целый день звенят колеса,
Накаляясь от езды,
Щебень сыплется с откоса,
Доставая до воды.
Ничего она не слышит,
Что-то думает свое,
Жаркий воздух чуть колышет
Отражение её.
То ли спит она под кущей
Ослепительного сна,
То ль дорогою ревущей
Навсегда оглушена.
То ль несет в краю блаженства
Белоснежное крыло,
Во владенья совершенства
Не пуская никого.
1970

ВОСПОМИНАНИЕ О СТАРШЕМ БРАТЕ
То ли сон о старшем брате,
То ли память детских лет:
Рук широкое объятье,
Портупея. Пистолет.
Помню все на цвет, на запах,
Помню, главное, на слух:
«Дан приказ ему на запад...» –
Песня слышалась вокруг.
С этой песней на неделю
Прибыл он под отчий кров...
С этой песней скрипнул дверью,
Слышу скрип его шагов.
Скрип сапог живого брата,
Уходящего от нас, –
Дан приказ ему на запад,
Дан приказ,
Приказ,
Приказ.
...Он успел из-подо Львова,
Первым принявшим грозу,
Написать, послать два слова:
«Был в бою, стоим в лесу...»
Не узнать мне, что с ним сталось
Во втором его бою,
Может, после не осталось
Даже леса в том краю...
Не воротится назад он,
Слишком столько долгих лет
Дан приказ ему на запад...
Портупея... Пистолет...
1970

ПЕХОТА 41-го ГОДА
Только выйду за ворота,
Только выбегу – и вот,
Вижу: движется пехота,
По бокам стоит народ...
За колонною колонна,
Колыхаются полки –
Непреклонные знамена,
Неуклонные штыки.
За шеренгою шеренга –
Грудь равняется на грудь –
Пылью светится железной,
Потом, блещущим, как ртуть.
За винтовкою винтовка –
Монолитный взмах руки...
Алюминиевые только
Им мешают котелки.
Этих красок половодье!
Этих труб литая медь!..
Мне догнать бы их сегодня,
Попрощаться бы успеть.
1970

* * *
Пускай закружат времена
своею музыкою дикой,
но позабытая весна
лица коснётся паутинкой!

И снова вспомнишь тишину
и край родной... И даль... И дымку.
И лучезарную одну,
сквозь ночь летящую косынку.

И ту неясную печаль,
и эту радость без названья,
и станет непомерно жаль
окна далёкого мерцанья...

Встаёт луна из темноты,
поёт невидимая птица,
и так поёт она, что ты
не можешь в мире заблудиться.
1970

***
Ночью слышатся колеса,
Длится гул земли,
Это где-то вдоль откоса,
В русле колеи.
Ночью отсветы-пожары
Мечутся в окне,
Это город гонит фары
Где-то в стороне.
Это все во мраке тонет,
Глохнет за стеной.
Ночью слышно: ветер стонет...
Это — надо мной.

* * *
Когда наступит ночь, на крыши
всё небо чёрное свалив,
и город выдохнется, тише
вращая площади свои,

когда исчезнут постепенно,
замрут во мраке, в тишине
все голоса его, сирены,
все эти отсветы в окне,

я всей душой и всей тоскою
услышу в смолкнувшем окне:
шурша невидимой листвою,
деревья сходятся во тьме.
1971

КЛАДБИЩЕ ПОД ВОЛОГДОЙ
             Памяти Рубцова
Края лесов полны осенним светом,
И нету им ни края, ни конца —
Леса... Леса...
Но на кладбище этом
Ни одного не видно деревца!

Простора первозданного избыток,
Куда ни глянь...
Раздольные места...
Но не шагнуть меж этих пирамидок,
Такая здесь - до боли! - теснота.
Тяжелыми венками из железа
Увенчаны могилки навсегда,
Чтоб не носить сюда
Цветов из леса
И, может, вовсе не ходить сюда...

И лишь надгробье с обликом поэта
И рвущейся из мрамора строкой
Еще живым дыханием согрето
И бережною прибрано рукой.

Лишь здесь порой,
Как на последней тризне,
По стопке выпьют... Выпьют по другой...
Быть может, потому,
Что он при жизни
О мертвых помнил, как никто другой!

И разойдутся тихо,
Сожалея,
Что не пожать уже его руки...
И загремят им вслед своим железом,
Зашевелятся Мертвые венки...

Какая-то цистерна или бочка
Ржавеет здесь, забвению сродни...
Осенний ветер... Опадает строчка:
"Россия, Русь, храни себя, храни..."
1978

РАВНИНА
Ещё во власти дня и шума,
Ещё в усталости дневной,
Я шёл за городом угрюмо,
Оставив город за спиной.

Я шёл с самим собой сначала...
Но смутно слышал, как сквозь сон
Что где-то музыка звучала,
Звала меня со всех сторон.

Всё необъятнее, всё шире
Росла звенящая волна,
Пока не понял я, что в мире —
Луна. Равнина. Тишина.

Что ночь блистает, серебрится,
Кусты и травы ослепя,
Что под луной ночная птица
Поет и слушает себя.

И, на равнину тихо выйдя,
В сиянье лунного огня
Со всех сторон, меня не видя
Деревья смотрят на меня.

И всё живёт вокруг, толпится,
И по мерцающей земле
Идёт ко мне, и прячет лица,
И вновь скрывается во мгле…

ДНИ ПУШКИНА
       Духовной жаждою томим...
                             А. С. Пушкин

Все беззащитнее душа
В тисках расчетливого мира,
Что сотворил себе кумира
Из темной власти барыша.

Все обнаженней его суть,
Его продажная основа,
Где стоит все чего-нибудь,
Где ничего не стоит слово.

И все дороже, все слышней
В его бездушности преступной
Огромный мир души твоей,
Твой гордый голос неподкупный.

Звучи, божественный глагол,
В своем величье непреложный,
Сквозь океан ревущих волн
Всемирной пошлости безбожной...

Ты светлым гением своим
Возвысил душу человечью,
И мир идет к тебе навстречу,
Духовной жаждою томим.
1984

БАНЯ БЕЛОВА
1
В нелучшем совсем состоянье своём
я ехал к Белову в родительский дом.

Он сам торопился, Василий Белов,
под свой деревенский единственный кров.

И гнал свой «уазик» с ухваткой крестьянской
сначала — по гладкой, а дальше — по тряской.

Везли мы с собой не гостинцы, а хлеб...
И ехали с нами Володя и Глеб.

Володя, в свой край нараспашку влюблённый,
и Глеб присмиревший, с душой затаённой...

В начале пути нам попалась столовка,
где жалко себя и за друга неловко.

Каких-то печальных откушали щей
и двинулись дальше дорогой своей...

И вот предо мною зелёный простор
величье своё бесконечно простёр.

Стояли леса, как недвижные рати,
в закатном застывшие северном злате.

Сияли поля далеко и прозрачно,
но было душе неуютно и мрачно. •• .

Бескрайние эти великие дали
мне душу безмолвьем своим угнетали.

Я видел, как дол расстилался за долом,
какой-то сплошной тишиной заколдован.,

И реки пустынные — Кубена... Сить...
Здесь некому вроде и рыбу ловить.

Среди их привольно катящихся волн
хоть чья бы лодчонка, хоть чей-нибудь чёлн!

Густела в полях вечереющих мгла,
и странные нам попадались дома.

Они величаво из мглы возникали,
как будто их ставили здесь великаны.

Наверное, ставили их на века —
такая во всём ощущалась рука.

Такое надёжное крепище брёвен...
Но облик их был и печален, и тёмен.

Ни света из окон, ни дыма из труб,
безмолвен был каждый покинутый сруб.

И мрачно они средь полей возвышались.
Куда же хозяева их подевались?!

Но каждый об этом угрюмо молчит...
И молча мы едем в глубокой ночи...

Но вот наконец нас хозяин привёз
в деревню свою под сиянием звёзд.

2.
По-чёрному топится баня Белова,
но пахнет берёзово, дышит сосново.

На вид она, может быть, и неказиста,
зато в ней светло, и уютно, и чисто.

Когда в её недрах всколышется жар,
она обретает целительный дар.

Она забирает и тело, и душу,
все недуги их извлекает наружу.

Любую усталость, любой твой кошмар
вбирает в себя обжигающий пар.

И, весь разомлев, ты паришь невесомо,
забыв, что творится и в мире, и дома...

И с пышущей полки встаёшь, обнажён,
как будто бы заново в мире рождён.

Как будто бы весь начинаешься снова...
По-чёрному топится баня Белова.

3.
И светлая взору предстала деревня,
живая деревня в краю этом древнем.

Из сказки забытой, казалось, возник
её отуманенный временем лик.

Темнели на избах высоких узоры,
и окна синели, как жителей взоры.

Распахнутый миру — входи на порог! —
под небом пустынным жилой островок.

Казалось, один он остался на свете
затем лишь, чтоб путника в мире приветить.

Хоть много чего сохранить не смогла,
но душу деревня ещё сберегла.

Наверно, вовеки она не иссякнет,
раз вынесла столько погибели всякой.

Наверно, вовеки она не исчезнет,
раз столько ещё и добра в ней, и чести,

раз детская чья-то головка одна
с таким любопытством глядит из окна,

раз может ещё так глазами сиять
Анфиса Ивановна, Васина мать...

И сразу просторы исполнились смысла,
и небо иначе над ними нависло,

и дали, что с новой встречаются далью,
уже не дышали такою печалью.

Всё сделалось радостней, стало прочней —
земля при деревне и небо при ней!

И мир не казался уже сиротою
со всей необъятной своей широтою.

К деревне ведёт и тропа, и дорога.
Ещё так богата земля, и так много

и сил, и красы у земли этой древней...
Доколе лежать ей, как спящей царевне,

доколе копить ей в полях своих грусть?
Пора собирать деревенскую Русь!

Пора возродить её силу на свете —
так пели и травы, и листья, и ветер,

так думали поле, и речка, и лес,
и даль, что смыкается с далью небес.

Так думал, наверно, Василий Белов,
что вёл нас по отчему краю без слов...

А всё, что в душе и в судьбе наболело, -
привычное дело, привычное дело...
1985

НОСТАЛЬГИЯ
Далекого детства округа,
Златая ее лебеда,
Ее колыбельная вьюга,
Ее голубая звезда!

Далекая улица счастья,
Где долго не длится печаль,
Где все развевает ненастья
Весны лепестковая даль.

Где в лунном таинственном свете
Цветет и любовь, и мечта...
Теперь между нами навеки
Легла роковая черта.

Другие меня окружили
И ночи, и дни навсегда.
Другие меня закружили
Дороги, края, города.

В какую я впутался спешку,
В какие объятья попал
И как я, под чью-то усмешку,
Душою еще не пропал?!

Нельзя ли к стене прислониться,
Забыться нельзя ли?..
                         И вдруг
Увидеть привычные лица —
Откуда такие вокруг?!

Какая великая дума,
Какая забота у них?..
Спешат среди вечного шума
Вершители судеб своих.

Я с вами, конечно, я с вами,
Другого пути не дано.
Одно у нас время и знамя,
И небо над нами одно.

И в той же безудержной страсти
Я в грохоте дней колесю...
Но помню, как тихое “здрасте”
На улицу слышалось всю.

Где настежь распахнуты окна,
Лучатся глаза из-под век,
Где видит меня издалека,
Навстречу идет человек.

Где все узнавали друг друга,
Где радость — на всех
                             и беда...
Моя золотая округа,
Святая моя лебеда!
1985

К ОТЧИЗНЕ
Из века в век тебя пытались сжечь
И растоптать, но силою неведомой
Свой лик сберечь сумела ты и речь
И стон свой в песню обратить победную.

Как возникать из пепла ты могла
И, возрождаясь, побеждать со славою
Все силы разрушения и зла,
Что рождены историей кровавою...

С какою на земле ещё страной
Сравнить тебя и в доблести, и в горести?
Едва с одной управишься бедой,
Другие мчат, наращивая скорости.

И гибли в поле сыновья твои —
Храм возводился, освящая поле то...
Но не спасут все Спасы-на-Крови
От крови той, какая будет про́лита!..

Беда уходит, как кошмарный сон.
Но пред бедой, пока ещё неведомой,
Пускай всё глуше слышится твой стон —
Не умолкает песнь твоя победная!
1985

Вверх