25.10.2017 г. МЕЖДУ ГИМНОМ И КОЛЫБЕЛЬНОЙ Есть только миг… между гимном и колыбельной Николай Дорошенко написал очень многозначительную статью. Она затрагивает корневые вопросы с концептуальным зачином: «в хронологии – от Григория Мелехова до Ивана Африкановича – просматриваются общие контуры судьбы русского народа и самой России»… Исключительно искренний, сквозь сердце, кровь и годы раздумий пропущенный материал взволновал, разбудив немало старо-новых мыслей. Попробую из общего сумбура вычленить нечто. Ну, во-первых, острота отношений, скажем так, между «гимном и колыбельной». Что тут главнее? Постановка не праздная. По опыту знаю, сколь мучителен (не только для внешней полемики, но и в плане внутренней неустойчивости) выбор между парой весовых чаш… Даже не чаш, а качелей, на которых никогда не зиждется, а всегда лишь колеблется, то и дело ухая вниз-вверх, судьба и сам образ жизни народа: эпико-героическое - прозаически-бытовое. «Поскольку русская советская литература не была отделена от государства (не только формально, а в её ответственности за государство), можно сказать, что появление повести Василия Ивановича Белова "Привычное дело" было предопределено самим политическим сюжетом советского периода истории». И сюжет этот, дополним, был резко заострён разворотом от мобилизационно-пассионарной модели (звучит иноземно) к мирно-созидательной (уже по-нашему). Первое позже обозвали «репрессивным культом личности». Второе - «брежневским застоем». Хорош застой: трехпроцентный рост ВВП в 1985-м! Заметьте, это когда вовсю ведущий реформы Китай всё еще был по колено начавшему «перестройку» СССР! Иное дело, что даже сегодня трудно понять, каким был тот сюжетный вираж: вдумчиво-постепенным или резко-стремительным? Уж это, как и с чем мерить. Если с 1930-тыми, то даже сравнивать глупо. Хотя бы с точки зрения исторической диалектики. Это все равно что бурная юность и умудренная зрелость. Или как подметил Николай Иванович: «в колыбельных песнях человек живет, а в героических – выживает. При всем том, что без песен колыбельных в песнях героических просто нет смысла». Несмотря на убаюкивающее слово «колыбель», вопрос-то поднят оглушительный, до мировоззренческих высот. Действительно, одно ведь дело мобилизационный фактор: за 10 лет догнать и обогнать западные державы, не то «сомнут». На протяжении всех 1930-х мобилизационный проект диктовал и аккордные темпы свершений, и «естественный отбор» литературных эталонов - героев эпохи, зачастую не вполне естественно выглядящих. Но опять же парадокс: именно рукотворные титаны новой мифологии ваяли немыслимых ни в одну эпоху живых героев. Из поколения Матросова, Покрышкина, Маресьева, Космодемьянской, Шевцовой, Голикова и Портновой… С другой стороны, всё это было логически оправданно для прорывно-обгоняющих 1930-тых с их всесоюзными – величайшими - стройками и досрочными пятилетками. Ну, не мог неторопливо рефлектирующий герой (а таковые были: в «Зависти» Олеши или прозе Вагинова, не говоря про эмигрантских Лужиных от Набокова и etc) конкурировать с бешеной энергетикой полу-реального Корчагина или реальных (в то же время по-советски/светски… иконописных) Чапаева и Чкалова, равно как Александра Невского или Богдана Хмельницкого. Потому что только таким, сверхволевым и целеустремленным, героям было под силу за пятилетку «оперативно» воспитать (и вымуштровать) железное поколение победителей в самой страшной войне. Победный пафос, конечно, забивал тогдашние колыбельные. Даже если это «Светлана» для будущей Аллилуевой или орловская песенка для «Цирка». Ведь только с настоящими пассионариями, обескровленная Гитлером, но сильная духом и окрыленная величайшей победой держава, несмотря на выкошенный генофонд, за первые семь лет послевоенного Возрождения сумела не только поднять и приумножить экономику… Не только четырежды снизила цены… Но и прирастила народонаселение на 25 миллионов! Это и есть рекорд, итог и урок «реформаторам»…
Но продолжим про «гимн и колыбельную»… Николай Иванович вспоминает, как в начале «перестройки» он «от всей души пожелал комсомолу сменить старую мобилизационную пластинку с её романтикой строек, с её "а я еду за туманом", с её бесконечным поиском подвига в мирной жизни – на поиск высших ценностей в жизни обыкновенной, в которой юношам и девушкам неизбежно предстоит стать не только неравнодушными гражданами, а и создать благополучную семью, исполнить свой всего лишь материнский и отцовский долг, обрести высокие смыслы в ценностях семейных, профессиональных и корпоративных, в своем не надрывном, вполне обыкновенном бытовании»… Очень ёмкий вывод. Потому что где-то тут та крайне тонкая грань между-между. Потому что от власти, как и от народа (тем более, в России с ее природными условиями и привычными бедами), требуются великое искусство, подлинная мудрость: сохранить баланс между энергетикой и бытованием, дабы из крайности интернационалистского энтузиазма («разроем до основанья, а затем») не рухнуть в ползучее мещанство. Потому как пассивное большинство, утрачивая идею с иллюзией надежды, эпидемически быстро и заразительно массово покоряется вирусу пресыщенного комфорт-конформизма. Уверен, Советский Союз во многом погубила «мода на прогресс», которого большая часть тогдашних интеллигентов ждала непременно от Запада (как и всегда). Между тем, западный, протестантски-индивидуалистический, прогресс всегда был связан с идеей личного комфорта, спаренного с конформизмом. Сиречь – прогибом под обстоятельства, под власть, под сильного: «главное, чтобы костюмчик сидел», а он сидит там, где хорошо: где хорошо, там и родина. Сегодня у западного общечеловека денег хватает, но их куда-то ведь нужно девать. Где спрос, там предложение. Будто черт из табакерки, вынырнула сыпь сервисных фирм и бисерных компаний. Все они заняты не в жизненно необходимых сферах: сельское хозяйство, индустрия, энергетика, оборонка, медицина, наука, образование. Их зона - чудовищно распухший сектор развлекаловки, дизайна, ширпотреба. Они есть обслуга и, одновременно, вечный моторчик консюмеризма. Гипертрофированный комплекс пресыщенного комфорт-конформиста накачивает исполинская рекламная индустрия миллионов фирм, афиширующих лакированный сор и глазированный отброс. Всем этим, в сущности, паразитам и шарлатанам некуда сбывать свой товар. А тоже ведь хочется жить в шоколаде. И по преимуществу, не затрачивая на это особых усилий. Вот они все, заведомо идя на совращение вкуса масс, и изощряются в «научно-рекламных» разработках миллионов заведомо бракованных (ломающихся и устаревающих через месяцы) безделушек-побрякушек - всякой дряни и гадости, без которых нормальный человек жил спокойно и здраво. Все это совершено лишне для приличной жизни. Однако в непрерывной погоне за мещанской мишурой гедонист отнимает последние крохи у действительно голодающего. Но эта сумасшедшая погоня греет подстегиваемое консюмеристской модой самолюбие эгоиста, потакает вкусам все более роскошествующей, избалованной публики салона, подиума и бомонда. В итоге, пошлеющие сибариты уже не могут противостоять искусам опытных развлекателей. А сама модель пресыщенного комфорта становится миной, заложенной под всю цивилизацию пресловутого «золотого миллиарда». История учит: мину комфорта, конформизма, китча, роскоши, лени, изнеженности, извращений и зависимости от рекламно-модного вкуса не пережили ни лощёный Сибарис, ни мудрая Эллада, ни могучий Рим, ни коварная Византия. Теперь этот старинный вирус, клонированный в лабораториях братьев Даллесов, был умело импортирован, впрыснут в кровь и втиснут в подкорку советских «интеллигентов». И первыми его разносчиками стали завистливые и избалованные детки пламенных революционеров, красных командиров и пролетарских художников. После «оттепели» Хрущева вирус комфорт-конформизма добил притухшее еще до революции общинное сознание русских. Социализм же в пору высшего развития угнездил в своем чреве коварный взрыв-пакет, лимонку гнили и разложения по имени: «торговля и рынок». В этих омутах хозяйственной системы изначально заложена индивидуалистическая червоточина блата, кумовства, взяточничества, лакейства. А, следовательно, эксплуатации, возвышения и возвеличивания более хитрых, энергичных и приспособленных. За счёт принижения, дискриминации честных и простых. Разумеется, от рынка никуда не деться, как и от его обменно-торгового сегмента. Но рынок нужно планировать и должно регулировать. Умно и взвешенно, не порождая у безграмотного барыги-перекупщика иллюзий собственного превосходства уже за одно то, что у него есть «волосатая лапа» и «железный локоть». Что свидетельствует лишь об отсутствии совести. Значит, налицо видовой признак - хищника. Если вовремя не взнуздать, она очень опасна – мародерская психология барышника, менялы, сутенера, форцы. И советское законодательство все это «видовое роскошество» потенциальных «новых русских» держало на коротком поводке уголовного страха! С отменой моральных кодексов и смертной казни, лакнув свежей крови и захмелев от безнаказанности, «хищники» вошли во вкус и намертво законопатили все мало-мальски доходные ниши.
Сейчас нет смысла считать, сколько среди революционных романтиков (особенно в чекистских кожанках) было тех же хищников. Вдосталь! Ибо стоило передвинуть идеологическую стрелку с социализма на капитализм, как их «наследники» взапуски ринулись в «бригады» бандитов, а которые поумнее – в «цех менял и ростовщиков» - банкиров и финансистов. Это опять же - о тонкости грани и искусстве баланса «между гимном и колыбельной». Я знаю (да что там – рецензирую сейчас) одного очень уважаемого писателя, который написал объемный документальный роман о пылких первооткрывателях, к каковым и сам принадлежит. Так вот его терзает вопрос: отчего угас могучий запал пионеров 1920-30-х и позднейшей генерации конца 1960-начала 80-х? Но сам же и сходится с «оппонентами»: «Все дело – в замесе чистой, здоровой, земной и солнечной энергии интеллектуального пробуждения. Веками копясь на селе, в общине, она переполняла ее и редко взрывалась ползуновско-ломоносовскими протуберанцами или коллективной боевой смекалкой, как в Отечественную войну 1812 года, когда барские колодки на время отлетели прочь. Сдерживаемый в веках сословно-местническими цепями, после революций 1917 года освобождённый космос крестьянский России жадно потянулся к знаниям, открытиям, вершинам, засверкал бесконечной лавой самородков. Это объяснимо. До 20-х годов ХХ века сельская община, русское крестьянство было подавляюще огромно - на фоне узеньких прослоек дворян, купцов и разночинцев - еще не советской интеллигенции. Да и на фоне компактного, но крепко сбитого идеологией, пролетариата - рабочего класса. Что опять же закономерно. К началу 1970-х деревня успела отхлынуть в город (чего стоит 100-миллионный отток сельчан при Хрущёве!), пополняя подчас ряды все более разбухавшей «люмпенской прокладки» – забулдыг, шабашников, будущих бомжей и «сидельцев по дури» (Прокудин из «Калины красной»). И они же щедро наполняли практически уже не советскую интеллигенцию самым даровитым, здравым и совестливым элементом – почвенническим. А он, даже критикуя Советы, не предавал России: всего лишь радел за оздоровление системы. Белов, Шукшин, Распутин, Можаев, Проскурин, Липатов, Солоухин, Антонов, Астафьев, Абрамов, Алексеев, Анат. Иванов… Равно как и уцелевшая национально-ориентированная гвардия нашего времени - ни ради конъюнктуры, ни синекуры для - на сговор с глобалистами не согласна. Оставалось лишь устранить «неудобья» - почву, отравленную для баламутства тех, кто был солью земли. Но и благодатную - для процветания тех, кто вскоре обернется новорусскими нуворишами,– Гасиловыми и Петуховыми из романа Виля Липатова «И это все о нем», прозаического реквиема по последним пламенным комсомольцам (без кавычек)… И вот уже во внешнюю его округлость вельможно впились всевозможные космополиты, паразиты, приспособленцы. Тогда как державники и, вперед всех, деревенщики оказались под комлем. Их сперва оглушили (кто-то и сам давно оглох от частного токованья), а потом и заглушили. Да и в собственном лагере разброд достиг предела: патриоты разругались, кучкуясь, межуясь, атомизируясь: на ряженых казачков и квасных монархистов, новых язычников и арийских расистов. Хотя без лупы было очевидно: чем больше в их гимнах и лозунгах агрессии, нетерпимости и «личной непогрешимости», тем яростней видовой рык знакомого хищника, но с державно-патриотическим «оскалом». А хищным и азартным беловские Африканычи и шукшинские «чудики» поперёк горла. На них, порою, и свои готовы навесить всех собак: «Литература теряет ориентиры, выписывая «русский характер» в гипертрофированном виде, всё чаще сталкиваешься с неким дальтонизмом в обрисовке народного характера, с выпячиванием его негативных, пассивных сторон, с откровенным любованием весьма воинственной «чудачинкой» в нём, отодвигающей и затушёвывающей главное, осевое, державное, то, на чем действительно держится мощь и будущее народа. Появилось невероятное количество мужичков с кособочинкой, старичков с мудроватой косноязычинкой, а сверх того разбитных бабёнок, безграмотных знахарей, ясновидящих дурачков». Так писал в статье про «Феномен Проскурина» литературовед почвеннического толка Николай Федь.
И вновь перед нами две чаши: на одной литературные Африканычи и Бесконвойные, на другой – реальные знахари и дурачки, «лечащие заряженной водой и даже бывшей водой во вторичном употреблении». Но ведь «дурачки» дурачкам рознь. Да и кто, коли не мудроватые, себе на уме, мужички сочиняли все народные песни и частушки, басни и былины, притчи и сказы, пословицы и поговорки – невиданно-несказанный славянский фольклор, в котором ох, как много того, что называется «интеллектуальным искусством абсурда»?! На ум приходят и мудрые царёвы бахари, и ловкие княжьи шуты и… с некоего припёку горьковский Лука, лукавый утишитель видовых разладов. А вот и нет: фронтовик Африканыч от лукавства был далек, как сермяжная правда от мыльной кривды. Он и покорял естеством, прямодушием даже тогда, когда напивался до одури, до беспамятства. И не он один. Таково даже не поколение, а генотип русской нации. Где ровно шаг от стихийного зимнего загула - до каторжной пахоты в страду! От пьяных слез и разухабистых кабацких песен до скрежещущей ярости необоримого воина с беспощадным запевом «Вставай, страна огромная». Но это, если беда вселенская. «Но не надо думать, что с тех пор, как самородный лад и самородный коммунизм русской народной жизни был отвергнут, а народ при новом порядке так и не стал хозяином своей страны, – советский проект уже зашел в тупик и был обречен. На самом деле 60-е, 70-е и 80-е годы – это был самый, что называется, напряженный и самый роковой период в нашей советской истории, - считает Николай Дорошенко. - Поскольку вдруг пробудилась в своем почвенничестве, в своем, скажем так, чувстве родства с Иваном Африкановичем наша русская интеллигенция. Начался поиск «органического взгляда» в оценке текущей жизни, поиск тех коренных духовных инстинктов народа (в его традиции и историческом опыте), которые выполняют функцию иммунной системы в генотипе национальной культуры. Ведь «Почва» — это уникальное единство природно-географической и духовной реальности — именно она рождает нацию, дает импульс её развитию, она в процессах реальной исторической жизни формирует общественную психологию и устойчивые особенности национального характера… И подводя итог, я повторюсь здесь в том, что заявленная в финале романа "Тихий Дон" шолоховская тревога за русского человека такого, каким он является внутри себя, оказалась в основе позиции советских почвенников, что Почвой для почвенников являлся и сам Василий Иванович Белов, и что будь их тревога услышанной властью, история государства советского или даже и постсоветского могла бы вполне блистательно продолжиться». Власть ТА не услышала. И сбрыкнулась. ЭТА не хочет слышать, а, может, и не внемлет, ввиду неНашего уже – приобретенного с вирусом комфорт-конформизма – генотипа или, еще заезжее словечко, менталитета. Однако же слух и слепота не всё и не всегда решают.
«Битва загнанных» в пока, по счастью, холодной стадии… Но жареным не то что пахнет, - несёт. А если у хищников клыки ядерные, мирным особям мало не покажется даже в самой экологически безопасной части планеты.
Во всем потребны мудрость и мера. Без них самая великая Совесть никогда не добьется и самой малой Справедливости: «И бесконечно родным по результатам этой межвидовой борьбы второй половины прошлого века остается для нас Василий Иванович Белов». |