Семьдесят пять лет назад в печально знаменитом Соловецком лагере особого назначения скончался поэт - классик украинской литературы Евген (Евгений Павлович) Плужник.

Он был незаконно осуждён в декабре 1934 года. В местах лишения свободы прожил недолго. Назывались разно дни его кончины. Сейчас печальную дату можно означить точно. В архивах Республики Карелия мной найден «Акт от 1936 года января 31 дня». Его составители засвидетельствовали о том, что в Соловецком лазарете Кремль «сего числа в 12 часов 15 минут умер находившейся на излечении заключённый Плужник Евгений Павлович. Смерть последовала от туберкулёза лёгких».

Родился поэт в воронежской слободе Кантемировке 26 (14) декабря 1898 года. Отец Павел Васильевич переселенец из Полтавщины. Здесь крестьянский сын занялся торговыми делами. Работал представителем воронежской фирмы, которая на селе закупала овечью шерсть и продавала готовое сукно. Имя матери пока остаётся неизвестным, но есть надежда, что его хранят архивы. Мать, купеческая дочь, рано умерла от чахотки, когда самому младшему, Евгению, исполнилось семь лет.

В большой семье осиротели вроде бы восемь детей, но пока известны лишь шестеро. Отец всем сумел дать образование. Евгений учился в гимназиях Воронежа и Богучара, Ростова и Боброва.

В 1918 году, как только младший сын закончил Бобровскую гимназию, семья переехала на Украину. В тяжкие годы гражданской войны на долю Плужников выпало горя через край. Евгений на жизнь добывал пропитание учительским трудом в полтавских селах. Болел. Скитался. Потерял отца, родных, пока не приютила старшая сестра в Киеве, где он нашёл себя в литературной работе. Ещё на гимназической скамье Евгений писал стихи на русском языке. На Полтавщине окунулся в стихию украинской речи. К тому же в 20-е Советская власть поддерживала развитие народной культуры. «Украинизация», несомненно, тоже увлекла, захватила Плужника.

Пусть не удивляет то, что выпускник русской гимназии быстро обрёл себя в творчестве на украинском языке. Юг Воронежской губернии, где Евгений вырос, был частью Слобожанщины. Её население, пишет историк Дмитрий Багалей, сложилась из разных этнографических слоев украинского народа. Переплавив все наречия, в том числе и русское, слободско-украинский язык больше всего приближается к «мове» киево-полтавской.

Литературный язык слобожанского Квитки схож с «мовой» полтавского Котляревского, ибо оба они творили на языке - своём, живом, народном, - который стал основой литературного украинского языка. Его-то и впитал в себя Плужник ещё в детстве.

Как поэта Плужника воспитывала литература, связанная кровным родством народов - русского и украинского. В его стихах есть отсвет Грибоедова и Пушкина, Тютчева, Леси Украинки и Франко, Блока и Есенина. «Апостолами правды» были для него, прежде всего, - «мой Кобзарь», «селянин Тарас» и Николай Некрасов. Где бы ни жил Евгений, вспоминают родные, всегда над столом висели портреты Шевченко и Некрасова.

Но он стремился быть самим собой.

В украинской литературе Евген Плужник остаётся как автор стихотворных сборников «Дни» (1926), «Ранняя осень» (1927), «Равновесие» (1933, опубликован только в 1966), романа «Недуг» (1928), пьес «Профессор Сухораб» (1929), «На дворе в предместье» (1929), «Заговор в Киеве» (1933, полностью стихотворная трагикомедия напечатана в 1989) и киносценариев.

Он же - один из составителей украинского словаря «Фразеология деловой речи» (1926), который в ходу и поныне.

Он же - и переводчик с русского языка на украинский Н. В. Гоголя, М. Горького, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова, М. А. Шолохова.

Вот сегодняшний взгляд на творчество поэта, писателя, драматурга.

Киев. Леонид Череватенко, поэт, биограф и издатель Плужника:

«Евген Плужник – один из великих украинских поэтов ХХ столетия. Давно и надёжно он «вписался» в мировую поэзию. И это – при немногочисленных переводах на другие языки, это – при малом количестве, при небольших тиражах его украиноязычных изданий.

Плужник – реалист врождённый. Редкостное явление. Жестокая эпоха запечатлелась жестокими деталями в его творчестве. В этой «документальности» - загадка его поэзии, тайна и «неотменимость». Поэт-интеллектуал с высоко напряжённым станом души и в то же время – самый земной. Совершенство простоты – вот главное достоинство его стихов.

Мыслитель, поэт, прозаик, драматург, Плужник принадлежит к писателям, которых не просто читают, а и перечитывают неоднократно».

Москва. Светлана Соложенкина, поэтесса:

«…Вспоминаю, чем явилась – небольшим тиражом на украинском языке изданная – книга Евгена Плужника лично для меня. Должна сказать, что украинского языка я тогда не знала, но – случилось чудо, иначе не назовёшь! Эмоциональная яркость стихов, их захватывающая музыкальность оказались таковы, что произошло понимание поэта как бы «поверх текста». Не удивляйтесь, - такое бывает! Более того, я тут же, что называется, «с листа» перевела несколько стихотворений. Именно этот факт побудил меня взяться за изучение украинского языка, - с тех пор, благодаря Плужнику, я читаю украинскую поэзию только в оригинале и перевожу то, что западает в душу».

Россошь Воронежской области. Михаил Тимошечкин, поэт:

«Плужник сумел передать исторические события эпохи, в которую ему выпало жить, в таких поэтических образах, какие раскрывают всю противоречивость истории. В его творениях сохранена великая правдивость. Недаром он переводил «Тихий Дон» Михаила Шолохова.

ПРИИСК

Е. Плужнику, рудознатцу сокровищ украинской речи

Не литератор, не писатель –

Старатель-золотоискатель,

Осваивая прииск свой –

Народный говор вековой,

Оставленный тебе в наследство

Далеким слобожанским детством,

Отцом и матерью родной, -

Не в том ли прииске, Евгений,

Нашёл ты для своих стихов

Песчинки круглые речений

И слитки глыбистые слов!

И не затем ли эту речь

Нёс в Киев, чтобы в ней сберечь,

В породе рудоносной той,

Дух Украины Слободской!»

* * *

До самой кончины дружина-жена поэта Галина Автономовна (а умерла она вдали от родины, в чуждом Нью-Йорке на 92-м году жизни в сентябре 1989 года) не могла без слёз вспоминать тот страшный час, враз круто изменивший судьбу молодой семьи. Ополночь ещё светилось окно их комнаты на шестом этаже, под самой крышей дома на Прорезной. Галя читала. Склонился над листами будущей книги Евгений. Текущий 1934 год для него складывался вроде бы неплохо: был делегатом первого Всеукраинского съезда писателей, в числе первых вошел в новый литературный Союз, заметно поправил здоровье – лечился на кавказском побережье Черного моря. И вот душу омрачили недобрые предчувствия. Вдруг арестовали близких друзей Плужника – литераторов Григория Косынку и Дмитрия Фалькивского. Случившееся с ними не выбросишь из головы, потому и ночью загружал себя работой. Звонок в дверь, резко порушивший тишину, встряхнул, оторвал от дела.

Вернулся не один, со следователем НКВД.

…Не кличь беду. Как напророчил, совсем недавно начал новый стих строкой: на хуторе, как в тюрьме, тихо.

Нет, ошибся, в тюрьме было не просто страшно тихо, - невыносимо, пронзительно одиноко. Душу ломать тут умели палачи. Во сне не снилось, что сам поименуешь себя – террористом, изменником, шпионом (как прикажут)… Сам о себе скажешь с горьковатой усмешкой:

- Для такой, как я, мерзоты, шлях один – к вечной мерзлоте!

За что же талантливейший поэт попал в жернова репрессий? Не угодил вождям? От них он был на почтительном расстоянии – не ручкался и в президиумах рядом не сидел. А в его творчестве противогосударственную крамолу при всём желании не отыщешь и между строк.

Ответ, видимо, найдем в печальном марше: Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Безболезненно не менялся и не меняется ни один строй в любой стране. Тридцатые годы оставались для укреплявшегося Советского Союза «минутами роковыми» жестокой схватки за власть. Явные и тайные сторонники Троцкого ещё грезили «мировой революцией», ради которой в её костёр, не задумываясь, бросили бы Страну Советов. На пути встал «предавший революцию» Сталин, взявшийся со своими соратниками строить социализм в отдельно взятом государстве. Тем и другим путали планы националисты, «давно и неисцельно возненавидевшие Москву», готовые «с упоением ринуться в Европу» в объятия хоть к самому чёрту, опираясь на конституционное право «самоопределения вплоть до отделения». Были и другие «борьбисты». К власти все рвались со схожей целью: ради светлого будущего своему народу или всему человечеству, которое каждый понимал, конечно, по-своему.

Вольно и невольно в схватку втягивалась немалая часть населения – от Москвы до хуторских окраин. И у панов, и у холопов не только чубы трещали – головы летели.

Евген Плужник, если судить по его стихам и прозе, не был ни сталинистом, ни троцкистом, ни националистом. Жил в народе, творил для народа, до боли сердечной озабоченный его судьбой. Писал талантливо. И уже потому ему стоило завидовать. А зависть бывает всякая – добрая и подлая. В том неистовом урагане, по мнению кропотливо изучавшего архивы историка, «вошло в норму составление справок о настроениях в творческих коллективах, характеристик на деятелей культуры, что приводило зачастую к уничтожению «инакомыслящих» даже не по духу, а по навету. Разгул доносительства среди художественной интеллигенции достиг своего апогея». Страдали без вины виноватые.

В «террористы» по злобному извету попал и Плужник.

Дела террористов в те дни мести за убийство Кирова обычно разбирались в течение недели и подлежали лишь суду Военной коллегии. Помилованию и обжалованию не подлежали. Приговор мог быть только один – расстрел, который приводился немедленно в исполнение. Хоть ты тут «пришей кобыле хвост», все одно – «чистосердечное признание» смягчало вину, даровало пусть тюремную, лагерную, но – жизнь с надеждой на лучшее. Вот показание известного украинского сатирика и юмориста.

«Я принадлежал к террористической организации, название которой не знаю. По заданию этой террористической организации я должен был убить Павла Петровича Постышева (секретаря Центрального Комитета Коммунистической Партии (большевиков) Украины - прим. автора ) во время его предстоящей аудиенции на встрече с украинскими писателями. Но так как аудиенция не состоялась, потому я его не убил. Остап Вишня»

Прозаик Борис Антоненко-Давидович оставил воспоминания об очной ставке на следствии по его схожему делу, в частности, с Евгеном Плужником. Поэт уже прошел сквозь муки ожидания смертной кары, которую ему заменили десятью годами ссылки.

«Евгений Павлович, - спрашивает следователь Михаил Хайет, - скажите, Антоненко-Давидович принадлежал к террористической организации или нет?» Тот так саркастически усмехнулся и ответил: «Ну, в такой же степени, как и я». То есть: «Вам прекрасно известно, что я не был членом террористической организации, но вы хотели сделать и сделали, как будто я им был. То же самое вы можете сделать и с Антоненко-Давидовичем». Хайет рассердился: «Плужник, я спрашиваю: был ли Антоненко-Давидович членом террористической организации или нет?» Плужник: «Ну, я же сказал: в такой же степени, как и я». Хайет: «Плужник! Был или нет? Да или нет?..» - и грохнул кулаком. Плужник побледнел: «Да, принадлежал». Хайет суетливо: «Я сейчас занят, ставку потом продолжим…» И Плужника вывели… На этом все и закончилось».

Кстати, позже Антоненко-Давидовичу суд вынес наказание в десять лет заточения.

После «высшего суда» Гале разрешают свидеться с Евгением.

- У него был взгляд совсем больного. Я кинулась целовать, а он голову отворачивает, чтобы в губы не целовала. Даже попытался обмануть: мол, вонючую рыбу давали ему, не успел прополоскать рот. Сердце у меня похолодело – туберкулезный процесс открылся! Мне стало страшно – в северной ссылке, на тяжелой работе и с плохими харчами он не выдержит.

Слезы душат. Чтобы не разреветься и его не расстроить, расспрашиваю: чего тебе хочется? Женя сказал, что съел бы кусочек красной рыбы. Где её взять? За какие деньги? А ко мне домой уже приходил незнакомый человек с предложением о помощи. Вот он и принёс пакет с дорогими кушаньями, сладостями, апельсинами, мандаринами. Что и требовалось больному. Так повторялось не раз. Не спрашивала – от кого гостинцы, люди тогда боялись знать лишнее. Когда ближе познакомились, разузнала, что все эти передачи шли от Максима Рыльского. Святая душа! Он помогал мне и позже. Однажды встретились с ним на улице. Был чуть выпивши, взял меня под руку, глаза полны слёз. «Галю, скоро с ума сойду, не могу выносить такое. Мне хочется взять телефонную трубку и кричать по прямому проводу в Кремль: вы губите лучших, честнейших людей Украины! лишаете её жизни!» Он много говорил, так громко, нервно, что я постаралась увести его в глухой переулок, где меньше людей, где на нас не обращали внимания.

Когда теперь я слышу, как осуждают Рыльского за его стихи и орден, мне хочется сказать: не судите и не судимы будете.

Вчерашние соратники по литературному цеху, действительно, клеймили Максима Тадеевича: «Рыльский свою «непроданную жизнь» продал за кусок гнилой колбасы, чтобы из аполитичного «жреца чистого искусства» стать ультраполитичным жрецом и холуем красного императора…»

Об этом Галина Автономовна рассказывает в своих «Спогадах» позже-позже, когда из тех, о ком напишет, никого не будет в живых. Дабы не осложнять им жизнь – ведь учёна горьким опытом с молодых лет.

А тогда радовался весне, цвёл каштанами Киев, о каком ей Евгений говорил: «Боже, какой чудовый, какой прекрасный, как я его люблю!»

В этом признании нет ничего удивительного: ведь ещё из воронежских лет вынесено о Киеве, как о древнерусском духовном центре, самое сильное впечатление – ведь в обычае были хождения жителей Придонья на поклонение святым мощам в Лавру. От той поры присловье – «язык до Киева доведёт».

Его же, Плужника, язык уводил. От творческой наковальни, от рабочего стола, из семьи. Не дико ли: считанные дни оставались до переселения в новую квартиру, куда уже бегал прикидывать – разместится ли привычная старая мебель в его – трудно поверить после долгих скитаний по чужим углам – отдельном рабочем кабинете.

Арестантским этапом тридцать пятого года везли Плужника на север, к вечному покою. Путь тот уже был крепко натоптан больше безвестными страдальцами. Впрочем, известными тоже. В ту же пору на лагерных нарах пересыльного Кемского пункта в невылечимых муках маялся именитый земляк, родом воронежский, старокалитвенский (где судьба сводила) – генерал Андрей Евгеньевич Снесарев. Тот самый, на чьих плечах в Гражданскую войну лежала оборона Царицына, чьи плоды военного таланта спешно прибирали к рукам новоявленные полководцы и вожди. Торопились утвердить себя на кровавое царствие, калеча и растаптывая судьбы народные.

Человек в вериги арестантские облачён, в тюремный лагерь везут, а он – «с невольным трепетом всматривается в несокрушимую православную твердыню, воздвигнутую, чтобы противостоять любым покушениям…». Так вспоминает русский писатель Олег Волков, прошедший адовы круги и оставшийся живым, свою встречу с Соловками. «Теперь не стало больше окутывавшей остров оберегаемой от века тишины; место смиренных монахов и просветленных богомольцев заступили разношерстные лагерники и свирепая охрана; уже меркли тени прежних молельников за Русь и на развалинах скитов и часовен воздвигали лобное место для всего народа, - душа и сердце продолжали испытывать таинственное влияние вершившейся здесь веками жизни … несмотря ни на что! Влияние, заставлявшее вдумываться в значение подвига и испытаний».

Не об этом ли размышлял в свой предсмертный час прикованный болезнью к лазаретным нарам Плужник. Кто был рядом с ним, свидетельствует: поэт писал до самого последнего часа.

На кладбище кустиком лебеды

Расцвету…

Так и сталось.

Само Соловецкое кладбище ведь не сбереглось у стен Беломорского кремля.

Будем верить: мерзость запустения не вечна, вытравима как из души человеческой, так и в обители. Вдохнуть тут жизнь вновь выпадает Русской Православной Церкви. Отныне и, надеемся, на века возвращается ей Соловецкий архипелаг.

Красуйтесь, новые жита, у нас!

… А в каждом колосе – мука моя…

На светлом белом Севере в монашьей келье – настылом лазаретном каземате – угасала в человеке жизнь. А на его родине, от слободы Кантемировки рукой подать к малому сельцу Ивановке, уже бежал в степной простор сквозь колючие терны мальчишечка. Звали его Алеша Прасолов. Бежал босиком по земле. Напрямик и напролом. Бежал, не ведал, что упала небесная звезда, опалив его своим неугасимым лучом. То старший брат незримо выводил парнишку на тяжкую торную тропу. Такой во все времена на Руси выпадала дорога поэту.