В семидесятых страной правили офицеры-фронтовики. От генсека до председателя почти любого колхоза и директора средней руки завода. Смелые, находчивые, напористые, хорошо владеющие словом и убеждением. Не без царя в голове. Их можно было встретить в конторах и райкомах партии. Например, Жуковским районом Брянщины, родиной Фёдора Тютчева (Овстуг), одно время руководил член Союза писателей СССР Устин Шереметьев, чьими рассказами о колхозной жизни я в те годы зачитывался. Другие герои второй мировой тоже иногда были поэтами и писателями и, конечно, журналистами. В незабвенных районках я узнавал их по статной выправке и чётко выверенным, как штабные карты, очеркам. Как-то их собрали при одной из кадрированных дивизий на сборы. Поставили во главе полуроты заведующего отделом патриотического воспитания областной газеты майора Владимира Васенкова, и получилось лихое подразделение, готовое выпускать армейскую газету.

Ветераны тогда снисходительно относились к молодёжи, но присматривались к тем, кто недавно отслужил армию и стал офицером запаса. По их мнению, журналист, не носивший погон, был маменькиным сынком и хлюпиком. На идеологический фронт, как мне казалось, призывали по военным билетам. Мои первые редакторы, Алексей Хуторцов и Николай Гусаров, с войны пришли майорами, один пехотинцем, второй лётчиком, и, закончив университеты, «дослужились» до редакторов. Областной «Брянский рабочий» возглавлял одноногий, но очень головастый фронтовик Григорий Бубенок. Живший на одной лестничной площадке с первым секретарём и избранный по брянской традиции членом бюро обкома. При нём «Литературная страница», подготовленная писателями, как правило, прошедшими войну, выходила регулярно.

Тогдашние редакторы прекрасно разбирались и в сельской жизни, и в городской.«Шефы» любезно встречали время от времени наезжавших из областного центра писателей и охотно предоставляли им целые полосы, выплачивая авансом щедрый гонорар. Многие сами писали стихи и упоённо цитировали «Василия Тёркина». А некоторые корреспонденты, не нюхавшие пороха, почему-то стремились достать вторую часть поэмы про главного героя на том свете.

Николай Гусаров мало-помалу печатал воспоминания бывших партизан, которые в Мглинском районе встречались в каждой деревне. И наши зарисовки о лесных богатырях шли в номер с колёс. Бывали и проколы. Одного «вояку», осевшего в Москве и жаждущего литературной славы, настоящие ветераны уличили в хвастовстве и фантазиях и «стукнули» куда следует. Чекисты присмотрелись и арестовали незадачливого автора, сотрудничавшего, как оказалось, в горькие годы с немецкой контрразведкой.

Не всегда в те семидесятые можно было опубликовать полную правду о войне. Особенно самую жуткую. Мой коллега Иван Алексеевич Ильичёв на развалинах старого дома в Унече, в которой когда-то родился Матвей Блантер, создавший бессмертную мелодию «Катюши», добыл пачку пожелтевших фотографий, сделанных сразу после освобождения города от захватчиков. Автор был неизвестен. Возможно, снимки принадлежали фронтовому фотокору, шедшему на Запад вместе с армией. Запомнилось фото детей-калек. Кто без ног, кто без рук. Печальные глаза юных страдальцев. Жертв оккупации. Но майор запаса Гусаров, поразмышляв, не стал в газете соседнего с Унечей района печатать фотодокументы. Может, вспомнил особый интерес КГБ к партизанским «мемуарам» в своих «Заветах Ильича».

Иван Алексеевич, сидевший в кабинете напротив меня, был живой легендой. Войну прошёл миномётчиком. Несколько раз ранен. Остался в строю. Был комсомольским секретарём заставы под Гродно. Какое-то время жил в одной комнате со знаменитым следопытом Никитой Карацупой. Жаль, я не записал сочные рассказы очевидца про настоящего героя советской границы. Чего только стояли бытовые детали.

Демобилизовавшись, Ильичёв пришёл в брянскую радиожурналистику. Долгое время собкорил, таская по районам с собой чуть ли не телегу звукового оборудования. Когда в Брянск, как кандидат в депутаты Верховного Совета СССР, прилетел Юрий Гагарин, Ильичёву поручили сопровождать первого космонавта, летавшего с обкомовской бригадой по региону на «кукурузнике». Бывший старшина до того надоел знаменитому майору, что тот, не выдержав, прошептал на ушко корреспонденту, назвав того по фамилии, несколько заветных словечек, от которых незадачливый репортёр моментально забыл, где его микрофон.

О творческом конфузе мой визави рассказывал с гордой улыбкой, как бы преподавая профессиональный урок. Мол, не будь назойливым! Знай, к кому и как подойти.

Ещё десятиклассником, зачастившим с заметками в районку, меня познакомили с сухоньким седым мужичком, тихим и интеллигентным, и рекомендовали при случае пообщаться. Алексей Корнеев был военным корреспондентом, а в поверженном Берлине с коллегами организовывал радиовещание для местного населения. «Пиши только о том, в чём точно уверен. Всё перепроверяй. Ведь ты советский журналист», - учил меня потом Алексей Михайлович.

Через годы в моём кабинете оказался Владимир Дюрич, сын погибшего на фронте замполита, в пятнадцать лет, добавивший себе возраст и ушедший добровольцем в танкисты. До получения квартиры жил он в редакции, ухитряясь позже всех являться на планёрку. Коллеги обычно с улыбкой спрашивали: « Что, Владимир Васильевич, опять автобус опоздал?».

После войны Дюрич ухитрился за длинный язык получить срок и оказаться на Урале в одной колонии с поэтом Борисом Ручьёвым. Тёзка и сам писал сносные стихи, посвященные некоей Капитолине и своим берущим за душу похождениям. В конце концов Дюрич, кажется, серб по национальности, незадолго до нашей районки, оказался в Гжатске в редакции и устроился на квартиру по соседству с мамой Юрия Гагарина. Рассказывал, что она иногда за огородом собирала старушек и за рюмкой кагора вспоминала своего звёздного сына. Иногда на огонёк забредал и газетчик Володя, впитывающий, как губка, живые слова одной из самых великих русских матерей. При воспоминании в глазах его поблёскивали слёзы, как будто он говорил о своей маме, рано ушедшей в иной мир.

Меня всегда поражала судьба журналистов-фронтовиков, не умеющих сидеть на одном месте и постоянно меняющих диспозицию. Они обязательно оказывались там, где грядут эпохальные события, или где уже произошли, но москвичи ещё не успели «натоптать». Их нередко сопровождали притягательные былички и громкие любовные истории. Народная молва приводила в растерянность райкомы и надолго запоминалась читателям. Какие-то скрытые резервы, как пласты почвы, вывернули в пишущих фронтовиках огненные плуги войны, разбередя лихость и тягу к приключениям, сбрызнутые наркомовскими ста граммами.

Лишь однажды на газетной ниве мне встретился пожилой тихоня. С зализанными редкими волосиками. Он скромно сидел в отделе писем района, примыкающего к северному фасу Орловско-Курской дуги, и регистрировал послания селькоров. Помалкивал. Совсем не выпивал. Что странно для русского человека. Заискивал перед редактором евреем, недавно прогоревшим на дорожных аферах зампредрика и направленным на «усиление» в редакцию. Что-то чёркал в газете, подписывая опусы изрядно замызганным псевдонимом. Потом мне сказали, что он при немцах служил переводчиком. Но дёшево отделался. Отправили на фронт. С жадности наелся там сырого теста и чуть не умер.

А как творили герои той войны, не обойдённые орденами. Щедро, образно, широкими мазками, любили припустить лирику. На перекурах цитировали Пушкина, Тургенева и Куприна. А то и брянских поэтов, заглядывающих в здешние пенаты. Кривились от имён Евтушенко и Окуджавы. Откровенно плевались на становящиеся модными среди редакционного подроста «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок». Это были почти готовые писатели по литературному мастерству и орлы по жизненному опыту. Их никогда не избирали парторгами, но всегда побаивались партийные вожаки, да и редакторы второй и третьей волны, успевшие после университетов закончить ВПШ и козырявшие при случае всесильными корочками. Но зато на них с гордостью на регулярных семинарах, куда приглашали всех творческих сотрудников редакций, поглядывал секретарь обкома партии по идеологии Василий Смирнов, бывший партизанский комиссар, защитившийся и ставший кандидатом исторических, или как шутили газетчики, партизанских наук.

Между прочим, именно Иван Ильичёв спросил на таком семинаре у самого Первого секретаря Михаила Крахмалёва, соратника Брежнева по Казахстану, как ЦК смотрит на постепенное обезлюживание русской деревни, разбегающейся по городским общагам. И тот ответил честно, видимо, согласно тогдашней доктрине. Нормально, мол. Вон в Америке всего шесть процентов населения кормит целую страну. И наши прокормят. Это в середине семидесятых. В самый расцвет советской державы. Не такие ли настроения потом пустили под откос село, а с ним и корневое крестьянство. И не его ли общинности и соборности боялась тогдашняя власть, согласная ради сомнительной цели превратить былых аграриев в лимиту. А колхозников в фермеров.

К сожалению, ничего не выдумываю. Помню, как горестно вздыхали вечером в пригородном поезде возвращающиеся в район фронтовики с журналистскими значками, вспоминая обескураживающий ответ члена Центрального Комитета. Я был значительно моложе и не очень понимал признаки зарождающейся катастрофы. Пытался даже рассуждать в духе секретарских сентенций. А Ильичёв поморщился: «Старик, не гони лошадей». На его языке метафора обозначала – ты ещё увидишь, к чему всё приведёт.

Как-то я спросил его, бывшего миномётчика и пограничника, а тогда уважаемого ответсекретаря районки, любившего при надёжных людях пошутить, что в районе один ответственный секретарь и три безответственных:

- Иван Алексеевич, почему в моих статьях всё редакционное начальство выбрасывает слово «русский»?

Человек, прочитавший всего Горького и Лескова, нервно протёр выглаженным платочком толстые стёкла очков и изрёк, как мне показалось, невразумительно:

- Вместе с водой хотят младенца выплеснуть.

И нахохлился, как седой многоопытный орёл, которому затаившийся охотник, угрожая ружьём, мешает слетать за добычей. И я почему-то вспомнил пушкинскую притчу Емельяна Пугачёва, рассказанную им Петру Гринёву. Ну, помните – про живую кровь и мертвечину.

В восьмидесятые фронтовики стали постепенно покидать командные высоты. Всё чаще им на смену приходили прохиндеи типа прогоревшего зампредрика. Новые редакторы уже не стеснялись на казённых машинах ездить на охоту и рыбалку, заглядывать на мясокомбинаты и спиртозаводы, тащить с колхозных полей и из кладовых продукты. Стремительно приближалась перестройка.