Михаил ПОПОВ (Архангельск)

«ДУШИ ТВОЕЙ СВЕТЛАЯ ТЕНЬ…»

Несколько сюжетов о поэте и друге

«…В ТАКОЙ ПРОСТОЙ И БЕРЕЖНОЙ ОПРАВЕ»
О  книге стихов Александра Роскова  «С пейзажем северным портреты»

Творчество Александра Роскова восходит к классической русской поэзии. Или, если тоном пониже, - он «танцует от печки». С русской печью отечественную поэзию, пожалуй, еще не сравнивали. А зря. Предтеча национального лиризма, батюшка русской Музы – Фольклор. Емеля на печи; Баба-Яга с горящей печью; Илья-Муромец, 33 года пролежавший на печи… - чем не «рифма» к определению поэтического истока нашего земляка? А если учесть, что Сан Саныч владеет ремеслом печника, что это теплое мастерство долгие годы было его профессией, то и подавно…

Всё это я говорю, подразумевая и в целом поэзию Роскова, и имея в виду новый его сборник « С пейзажем северным портреты…», который по весне вышел в свет.

Новинку, подразумевая, естественно, корпус стихотворений, их художественную наполненность, можно рассматривать с разных сторон – кого куда поэт поведёт. Например, изнутри избы, лицом к окнам: в простенке большая рама, под стеклом лица живой или ушедшей родни, порядовых соседей, однокашников и однополчан, а за окном заулок – угол соседской избы, баня и три сосны… А можно с улицы, со стороны трёх сосен, что изображены на переднем плане обложки. А то вслед за автором подняться подвысь и оглядеть окрестности, устроившись, например, на коньке: «Печка поднималась выше, выше, / на чердак – труба, на крышу – ух! / И когда работали на крыше, / У меня захватывало дух, / да – от высоты и от простора, / от – внизу – рябиновых вершин, / От восторга…» А можно – с высоты птичьего полёта, где «в голубых небесах / недоступный для глаз жаворонок…» и откуда открываются неведомые с земли дали. А то ещё выше, куда душу твою вслед за душой поэта уносит пернатое русское слово, и откуда видна вся Родина.

Лучшие стихи Александра Роскова возносят высоко. Иные, уже знакомые, публиковавшиеся в «Двине», в связке с другими обретают какую-то новую духоподъёмную силу. Читая их, я то и дело обращаюсь к той самой «печке», которая пышет животворящим огнём классической русской поэзии. И это возникает помимо воли.

Вот вспомнился «Медный всадник». Это когда, переворачивая страницы, дошел до стихов о последней деревенской избе. Казалось бы, с чего? У Пушкина – стольный город, «кумир на бронзовом коне», а тут – ещё одна умирающая русская деревенька, весь. А интонация, тональность как нечто однокоренное – вот что аукнулось: тихое предместье – символ ушедшего под воду счастья, и Атлантида русской деревни; «Ужо!» в устах Евгения, персонажа пушкинской поэмы, и закипающие слёзы, горькие, а подчас злые слёзы на глазах уже не лирического героя, а современного нам поэта, деревенского человека, утратившего малую родину и всё больше теряющего большую…

А еще на поэтической перекличке вспоминается Клюев, заступник русской деревни. Не Есенин (у Есенина другой характер: душа сбита в кровь, а он всё, кажется, пляшет), а именно Клюев. Клюев ближе нашему земляку – и по истокам (Каргополь и Олонец – двоюродные братья), и по духу.

Поэзия олонецкого краснопева цветиста, образна и многообразна. Поэтика Роскова внешне скромнее. Но не оттого ли в лучших своих произведениях он задушевнее и убедительнее. Во всяком случае, для меня, уроженца деревни середины переломного ХХ века, которого тоже лишили родимой веси. Клюевскую тугу-печаль, запечатлённую в поэмах «Песнь о Великой Матери», «Деревня», «Погорельщина», испытал дед Александра Роскова, крестьянин 20-30-х годов. Внуку на исходе того же века досталось, по сути, уже отражение в летейских водах – свою «Китеж-весь» он оплакал и за деда, и за себя, и, сдаётся, за весь родимый сельский мир, почти ушедший в небыль, хоть до конца в это и не верится…

Ну и, само собой, при чтении новой книги вспоминается Рубцов, самый ближний по месту бытования и времени поэт, гибель которого пришлась аккурат на совершеннолетие Александра Роскова. Тут перекличка возникает как сердечный отклик  и как естественное совпадение, определяемые сущностью сельского мироздания. Деревенская улица, околица, поля, луга, опушка леса, лесная чаща… - окликания возникают сами собой и без всяких заимствований. Образный строй, тональность, чувства и мысли – тут всё своё. И даже там, где совпадает тема, например, в стихотворении про пастуха. У Рубцова – это сельский философ, созерцатель, который дает простые, но мудрые советы. У Роскова – Вова, мужичонка «с приветом», не от мира сего. Однако сколько нездешней мудрости подмечает поэт в его взоре, словно тому доступно что-то высшее, недаром ведь он находит общий язык и с животными, и с птицами, и с травами.

«Пастух» - одно из самых ярких портретных стихотворений в череде многочисленных персонажей сборника. «Как много жёлтых снимков на Руси…» - это снова Рубцов. А Росков, словно конкретизируя, наполняет эти киоты «в такой простой и бережной оправе» своим смыслом. Здесь образы деда, матери; учителя по печному делу Александра Андреевича; санного мастера Вани Дедова, конюха дяди Коли, прозванного за голос Левитаном; колхозного бригадира Анатолия Абрамова, образ которого сопоставим с образом мифологического Микулы Селяниновича…

По своей композиции новая книга Александра Роскова – это не свод отдельных стихотворений, а большая поэма, разделенная на главы. Поэт, знающий толк в прозе, тяготеет к повествовательности. Иные из этих глав-стихов, если не повести, то имеющие сюжет рассказы.

Хорошая поэма – как добрая печь. Кирпич к кирпичу, строфа к строфе. И неважно, что одно – снизу вверх, другое – сверху вниз. То и другое проверяется сердцем, памятью, острым глазом. Там несколько коленец в дымоходе,  тут два-три точные образа-детали. Главное, чтобы обдало душу сокровенным теплом, когда прикасаешься  к стихотворению, как ладонями – к печи.

Начал с печки и закончу печкой. По завершении дела у печников положено «дымовое» - праздник живительного огня. Открыл книгу, точно печную створку отворил, - и оно заплясало, золотое пламя, опахивая жаркими бликами и воспоминаниями.

И радостно от этого, и слёзы на глазах…

 

ОГОНЕК НА КРАЮ ЗЕМНОГО ШАРА
О книге Александра  Роскова  "Опознавательные знаки"

Несколько лет назад в альманахе "Белый пароход" была напечатана статья, посвящённая творчеству Александра Роскова. Критик, подготовивший публикацию по моей просьбе, профессионал, большой умница, упрекал поэта в бесстрастности и созерцательности. Я, пытаясь смягчить эту категоричную оценку, сделал редакционное послесловие. Мне казалось, что надо обязательно сказать о гражданственности и социальных мотивах поэтики Роскова. Однако сейчас, оглядываясь назад, я сознаю, что приписку ту сделал зря. Если и стоило писать, то надо было возражать против главного в той статье - призыва критика поменять поэту ни больше ни меньше как его творческий вектор.

"Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан". Мы со школьных лет затвердили эту строку, приняв ее за некую аксиому. Но почему? Кто решил, что эта формула незыблема и универсальна для всех и на все времена? Правомерно ли требовать от поэта гражданской позиции, если на наших глазах даже первые лица государства не исполняют надлежащим образом своих прямых обязанностей? Но даже если согласиться с  этим постулатом, возникает закономерный вопрос: а в чем именно гражданская стезя поэта? в оппозиции? в первополосной рифмованной трескотне? Но тогда как же дар Божий - непременная суть настоящего поэта? Разменять его на агитки, как разменял его великий "горлан" и "главарь"? на воззвания от имени микропартий? сотрясать воздух бравурными рифмами или, напротив, - ёрническими куплетами, дабы заслужить благосклонную ухмылку какого-нибудь мелкопоместного вождька?..

Тяжело гружённый поезд под названием "Россия" проскочил узловую станцию XX век и без остановки помчался дальше. Лихие машинисты, на лицах коих, похоже, играют сатанинские сполохи, всё подстёгивают его и подстёгивают, кидая в топку горючую серу. Поезд от натуги скрипит, кренится на поворотах, осыпая обочину калёными искрами. Глядя на эту вагонную агонию, на отрывающиеся от рельсов колёса, мы, сидящие в поезде, от ужаса цепенеем, не в силах подчас вымолвить слова.

А поэт? Ведь он тоже наравне со всеми мчится в этом адском поезде. Как он себя ведёт? Может, мечется, стенает, витийствует? Напротив. Своим негромким, но убедительным голосом поэт пытается успокоить нас. А ещё ненавязчиво переводит наши взгляды от зыбкой гибельной обочины на дальние опушки, где мерцают образы детства. (Один из циклов Роскова так и называется - "Образы детства".) Обращаясь к детству - не очень сытному, но светлому и сердечному, - поэт оделяет нас и себя душевной укрепой. Однако это вовсе не значит, что он прячется от грядущего. Поэт прямо смотрит в лицо Судьбы, ведая и то, что стезя художника зачастую трагична. Вот он обращается к образу Есенина. Вывод один: не случилось бы "Англетера", грянула бы Колыма:

Где-то в поле возле Магадана
Ты б одним из первых встретил смерть.

О том же - пронзительные строки, посвященные Рубцову:

Скоро в дверь постучат, ты откроешь - единственной, той,
за плечами которой архангел погибели реет.
Минет несколько дней... И останется Русь сиротой.
Как она без тебя, непутевого, осиротеет!

Но даже в смерти, даже в ранней гибельности, оказывается, есть утешение. Вот поэт навещает Новодевичье кладбище, где покоятся разновеликие мертвецы. Обходит могилы, оглядывает памятники, что теснятся, заслоняя друг друга, и облегчённо вздыхает:

...Слава Богу, что тут не лежит
Александр Сергеевич Пушкин.
Слава Богу - российский поэт
до второго прихода Мессии
не в столице лежать должен, нет,
а вдали от столицы - в России.

Образ русского кладбища часто возникает в стихах Александра Роскова - и не только в связи с трагическими судьбами предшественников. Светлая печаль по ушедшим кровникам. Горечь по рано сгоревшим деревенским ровесникам. Тихая грусть по всем ясным душам, отлетевшим в мир иной... Но повторение этого образа - вовсе не знак обречённости. Для усталых - это умиротворение. А для тех, кто ещё не растратил жизненных сил, - посыл исполнять своё назначение. В том числе и для самого поэта.

В конце 80-х в судьбе уроженца Каргопольщины произошёл знаменательный поворот - Александр Росков поселился в Архангельске. Это всегда не просто - поменять место и образ жизни. А в зрелые лета - и подавно. Но Александр выстоял, не согнулся, а самое главное - одолел поэтическую немоту, которая навалилась на него в первые городские годы.

Поэтика Роскова зреет на наших глазах. Она обогащается звучанием, новыми темами и устремлениями (не исключаю, что свои краски даёт ему и журналистика: ряд лет Александр проработал в газете "Архангельск", а сейчас редактирует "Дачную"). Но самым главным источником поэтического творчества остается деревенский родник. Став городским человеком, поэт ещё острее почувствовал нежность к родимому гнездовью, к своему тихому земному уголку, ко всему широкому сельскому миру. Он ходатай за деревенское отечество, он радетель сельской глубинки, он надёжа и опора северной провинции.

Житие у реки в захолустном глухом городке
есть как раз - ЖИТИЕ, а не жизнь сумасшедшая наша.

Стихотворение Роскова о "житии у реки" стало своеобразным камертоном художественно-публицистического сборника "Время перемен" - визитной карточки Баренц-региона. Книга вышла на ряде языков Скандинавии, а также на английском. Почему зарубежные издатели поставили стихи нашего земляка на открытие? Да потому, наверно, что чувства и мысли, воплощённые в стихотворении, отражают самое главное, что присуще насельникам провинции, независимо от их языковой принадлежности и места обитания.

Оторвавшись от родимого гнездовья, поэт неизменно возвращается к нему - возвращается и в жизни, и в поэзии. Тому свидетельством его стихи о доме, который, несмотря ни на что, он рубит на краю болота. Тому подтверждением его мысли во время долгого ненастья:

...И засыпаю с мыслью о дровах
в избушке, на краю земного шара...

Отдалённые друг от друга житейские реалии в сердце поэта обретают органичное единство. И сам он в своей двуединой ипостаси горожанина и деревенского человека тоже органичен. Душа его - в том сумасшедшем поезде, который на крутых поворотах скрипит и осыпает искрами. Она страдает вместе со всеми и пытается утешить своих спутников. И одновременно она, душа, обитает в тихой избушке, приткнувшейся на краю земного шара. А ну как в эту глухомань занесёт заплутавшего и озябшего путника, спрыгнувшего с того бешеного поезда? Кто его приветит и обогреет?! 

 

«ДУШИ ТВОЕЙ СВЕТЛАЯ ТЕНЬ…»
Об одном стихотворении Александра Роскова

Разбудила какая-то пичуга. Объявила о себе короткими посвистами, и даже показалось, постучала клювиком в стекло. Я поднялся, осторожно отвёл занавеску. Свету в избе не прибавилось – солнышко если и поднялось, то за пеленой верхового тумана, не проглядывалось. Пичуга сидела на рябинке, занявшейся белыми цветами, и внимательно смотрела на меня.

Накануне я перелистывал томик Саши Роскова и несколько раз возвращался к его стихотворению «Памяти Николая Рубцова». Перечитывал про себя, но читал, как и вслух, - резко, размашисто, горячо. То есть так, как привык с того дня, как впервые прочитал его.

Было это в январе-феврале 1996 года. Стихотворение стояло в подборке, которую Саша подготовил для печати в «Белом пароходе» (подборка – мы назвали её «Линия жизни» - вышла в первом номере альманаха за тот же год). В ней было пять стихотворений, в том числе знаменитое «Житие у реки…», потом много раз переизданное и переведённое на все скандинавские языки, а также на английский. Но тогда, при первом знакомстве с новыми стихами,  взгляд невольно потянулся именно к «рубцовскому»… Ведь это был знак, путеводная веха, сигнал на уровне подсознания. Я начал читать, и где-то с середины стихотворения сердце закипело слезой. Не с середины – вот с этого места: «Пей, Рубцов, свой портвейн! Георгины замёрзли твои…». В голосе, - а он прорвался наружу, - сам заметил, появились какие-то безысходные и даже обречённо-злые ноты. «Пей, Рубцов, свой портвейн! Места в жизни тебе уже нет…». И вот так, не понижая накала – на боли, на кипении, на разрыве – и прочитал до конца…

Что же произошло вчера, когда, открыв томик Роскова, я стал перечитывать посвящение Рубцову? Внешне будто ничего. А внутренне… Что-то запротивилось во мне, что-то осекло всегдашний накал. А так ли я читаю это стихотворение? То есть правильно ли передаю авторский замысел? И в конечном итоге, а так ли я понял это стихотворение?
Начинается оно в традиционно-элегической Сашиной манере:

А мороз на Крещенье и в Вологде тоже – мороз,
Как на родине детства, в Архангельской области… 

Тут и на голос и на слух просится соответствующая интонация. Но вот экспозиция завершается, взгляд поэта, а следом читателя останавливается на человеке, рука которого тянется к стакану жгучего зелья, и далее появляется та самая строка, сбивающая зачин, его ритмику, первоначальную интонацию и невольно меняющая всю дальнейшую тональность стихотворения: «Пей, Рубцов, свой портвейн! Георгины замёрзли твои…». Странное дело, повелительные ноты не свойственны поэтике Александра Роскова, а тут повеление проходит рефреном, это «Пей, Рубцов…» повторяется трижды. Вот потому-то, повторюсь, я всегда и читал это стихотворение наотмашь – безысходно, грозно, горячо. К тому побуждала и ещё одна строка: «…за плечами которой архангел погибели реет», уносящая сознание к апокалипсическим пределам.

С отуманенных небес я снова перевёл взгляд на пичугу. Сегодня 13 июня – годовщина Сашиной гибели. И вдруг - словно глаза мои открылись. Архангел погибели невидим земному человеку. Стало быть, поэт вложил эти слова в уста того, кто обладает таким зрением. Кто же он? Да ангел-хранитель. Это он, невидимый наперсник Николая Рубцова, рисует трагическую картину и ведёт перечень утрат:

Пролетели твои самолёты, прошли поезда,
и телеги твои, как ты сам говорил, проскрипели.
Не горит, а мерцает полей твоих зимних звезда,
в перелесках ветра твою душу заочно отпели.

Более не всилах держать Рубцова на погибельном краю, ангел-хранитель, сложив усталые скорбные крылья, подводит итог земной жизни грешного русского поэта и открывает грядущее. В том перечне – мемориальная доска, мемуары и даже памятник, который воздвигнут после его ухода « в городке древнерусском»… Но Рубцов, его душа уже не будут иметь к этому никакого отношения…

Вот так пришло ко мне прозрение, а следом – и вывод: это стихотворение надо читать не так, как доселе читал я, а тихо, смиренно и, может быть, благоговейно, ибо тут завершается исход:

…Кто стучит в дверь поэта январской морозной порой?
 По-хозяйски стучит, а не скромно и благоговейно?
 То судьба, Николай… Это смерть твоя… Встань и открой…
и налей ей в стакан, просто – вылей остатки портвейна…


и налей ей в стакан, просто – вылей остатки портвейна…                                                                     
Прочитал я это стихотворение по-новому – и всё встало на свои места. А одну строфу повторил дважды. Она ведь и про тебя, Саша, - про твою Ловзангу, про мою Пертему… 

Скорбно сгорбятся избы любимых тобой деревень,
станут ниже кресты на заброшенных русских погостах,
пронесётся над ними души твоей светлая тень,
ты простишься с Россией без крика – трагично и просто.

Оторвав взгляд от томика, я снова глянул в окно. Пичуги на рябинке уже не было. Только тихо качалась ветка, на которой миг назад она сидела. 

 

НА НЕБЕСНЫХ ЛУГАХ
Светлой памяти Александра Роскова (26 июня 1954 г. – 13 июня 2011 г.)

 Главный редактор журнала «Двина» Михаил Попов и поэт Александр Росков обсуждают материалы свежего номера
Главный редактор журнала «Двина» Михаил Попов и поэт Александр Росков обсуждают материалы свежего номера
Было это несколько лет назад в середине июля. Я шёл по просёлочной дороге, пересекающей просторный двинской луг, и читал то про себя, то вполголоса стихи Рубцова:

Светлеет грусть, когда цветут цветы,
Когда брожу я многоцветным лугом
Один или с хорошим давним другом,
Который сам не терпит суеты.

За нами шум и пыльные хвосты –
Всё улеглось! Одно осталось ясно -
Что мир устроен грозно и прекрасно...

И вдруг звонок.

–  Миша! – «из далёкой дали», как у тебя в стихотворении, я услышал твой голос.

–  Сашенька!..

–  Я под Вологдой... Только что с кладбища... Навещали могилу Рубцова...

Господи! Я аж задохнулся от совпадения. Мобильная связь – да. Но не иначе незримая радуга соединила в тот миг наши сердца, настроенные на одну поэтическую волну. Разве забудешь такое?!

«Мы с тобой серебряные люди», – написал ты в «Посвящении другу», обращаясь ко мне. Нет, голубчик, ты уже золотой. Свидетельством тому твои многочисленные литературные награды и последняя – от «Золотого Витязя», который осенил тебя золотым венцом. Но самая высокая проба золотого слова – признательность народа. Интернет бурлит. Сотни, тысячи обращений к твоим стихам.  Десятки,  сотни  отзывов  и  поминаний.  Россия  скорбит,  что потеряла такого сына, но одновременно и ликует, что есть у неё такой Поэт, что не иссякает золотой родник отечественной словесности.

Ты теперь, голубчик, далеко. Душа твоя на небесных лугах, в сонме светлых душ. Ошуя сродники – матушка, дед, Иван Матвеевич Воронин, порядовые соседи, однодеревенцы – санный мастер дядя Ваня Дедов, печной кудесник Александр Андреич Старунов, который учил тебя тёплому ремеслу, и, конечно, Анатолий Абрамов – простой деревенский мужик, воин и оратай, которого ты своим вдохновенным словом  поднял до высот былинного  богатыря Микулы Селяниновича... А одесную корневые русские поэты, страдальцы за отчину и дедину – Николай Рубцов, Сергей Чухин и другой Сергуня – златокудрый...

И верится мне, что сомкнётся ваш праведный круг (может, ты и призван замкнуть его) и все вы, заступники и радетели родимой деревни – корневища земли русской – обратитесь к Всевышнему, а вместе с вами и мы, грешные, и соборно, всем небесным и земным миром, отмолим нашу Мать-Родину, и расточатся врази ея, и омоется её лик нашими слезами, и расцветёт вновь наша прекрасная Отчизна. И зазвучат в её честь, в честь нашей многострадальной Матери-России, сердечные гимны. И в тех гимнах, Саша, будут твои сыновние слова.

...Новое лето. Снова иду многоцветным лугом. Вокруг ни души. Только три пичуги следуют обочь, перелетая со стебля на стебель, точно многоточия. Стихотворения ли неоконченного, рассказа ли?..

Что должно быть в жизни, то и будет,
или было, или уже есть.
Мы с тобой серебряные люди –
это ни тебе, ни мне не лесть;
просто мы уже не молодые,
нас такими сделали года:
у меня давно виски седые,
у тебя – седая борода.

Если же обоих нас зачислить
как людей – в народное добро,
то в прямом и переносном смысле
для страны мы тоже – серебро...

Замедляю шаг. Окидываю луговой простор. Жизнь прожить – не поле перейти. И поднимаю отуманенный взор к небу.

...И слова, как в той библейской притче
(вспомни-ка – о сеятеле, где
слово в зерновом встаёт обличье),
 в благодатной прорастут среде,
добрые дадут ростки и всходы
в чьих-то душах – Библия права.
 И любезны будем мы народу,
 землякам своим за те слова,
что волшебной обладают силой –
жечь людские чёрствые сердца.
И грешны мы будем до могилы
перед Богом, то есть – до конца.

...Пусть когда умрём мы неизвестно,
мне б хотелось встретиться с тобой
после смерти в Царствии Небесном,
там – в Небесном Царстве. Боже мой...

г. Архангельск

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную