Детство... Это особое время в жизни каждого человека. И сложно найти того, кто с теплым чувством не вспомнил бы всё, что связано с дорогим сердцу краем, родным домом, поскрипывающими ступеньками крыльца, шумными играми, разбитыми в кровь коленями, - со всем, что безвозвратно уходит, но никогда не забывается. Именно в детстве, на малой родине начало всех начал.
Прошлое, словно корни дерева, питают каждого из нас изо дня в день, а творческого человека особенно, утончая его слух, зрение, И с этим не поспорить. Прошлое может быть безоблачным, как майское небо перед рассветом, и может быть с тревожным отсветом. Но во всех случаях проходит сквозь сердце.
Здесь, в прошлом, рождаются очень робкие и нестройные, но светлые строки у будущих поэтов, наполняясь потом мудростью. Здесь появляется особое чутьё, умение сочетать самые несочетаемые слова, чтобы перед читателем предстал совершенно неожиданный образ.
Уже тогда, в детстве, Николай Поснов вжился в мир звуков, в мир красок окружающей природы. Он с интересом наблюдал за тугими колосьями, которые налегали друг на друга и сухо шуршали усами. Рожь настолько была густой, что виделась одной целой, лениво шевелящейся массой песочного цвета. Эта картина осталась в памяти мальчонки, как и васильки, усердно прятавшиеся во ржи, звенящие у дороги колокольчики...

Край, в котором жил поэт, насыщен легендами и сказами. Николай любил всем рассказывать о Кудеяровой горе, где разбойники грабили богатых и прятали добычу.

Недалеко от деревни действительно есть курган, и зовут его в народе Кудеяровой горой.

«...Давным-давно это было, лет триста назад. Проезжал по лесной дороге царский гонец, заехал на ночлег к знатному дворянину. Увидел его дочку-красавицу и покой потерял. И глаза её и волосы были чёрные-чёрные, а по щеке румянец зарёй. Будто огнём обожгла она сердце молодца. Вот уже ночь наступила, все спать полегли. Только молодцу не спится. Пробрался он в дворянские покои, да услышала она, шум подняла.
А наутро дворянин позвал смельчака и говорит ему: «Хоть ты и гонец нашего царя, а холопом так и останешься. Поезжай, пока я не связал тебя». Только проезжий-то оказался не из трусливых, так и сказал дворянину: «Полюбил я твою дочь, и жить без неё не могу. Не отдашь её за меня добром – худо тебе будет…». И поехал своей дорогой. А дворянин рассердился, написал царю донос: так и так, мол, царь наш батюшка, дал ты нам волю, от врагов защитил, а теперь сохрани от своего же гонца-возмутителя…
Узнал про то царь, позвал к себе гонца и так ударил его посохом, что тот еле на ногах устоял… «Не смей, говорит, и глаз своих подымать на дочерей дворянских. Твоё дело холопье, служишь царю и служи. А не то голову с плеч сниму».
Крепко обиделся удалой молодец, возненавидел своего владыку. А на другой день сел на лихого коня и умчался неизвестно куда…
С той поры и объявилась в здешних лесах шайка разбойников, прошёл слух про атамана Кудеяра. «Куда яр – туда я», - любил говорить он. Вот и прозвали его так. Прослышал о смелом атамане старый дворянин, испугался за свое богатство. Хотел перебраться в другое место, да встретили его по дороге разбойники. Казну и коней отняли, дочку с собой увезли, а самому Кудеяр хотел голову снять.
Да вступились его товарищи за старика. «Оставь, сказали, видишь, он сам вот-вот Богу душу отдаст».
Поселил Кудеяр пленницу в непроходимых дебрях, у самого болота. Целовал её да миловал, богатые подарки дарил. Только гордой оказалась боярская дочь, даже и говорить с ним не хотела.
От такой её непокорности Кудеяр сам не свой ходил, чернее тучи грозовой. Наконец решился и сказал: «Никому ты не достанешься – ни мне, ни дворянскому роду своему». И с этими словами посадил красавицу на вороного коня, привязал её к седлу крепко-накрепко и поехал к топкому месту. А конь был такой верный и послушный хозяину, что скажи – в огонь и в воду пойдёт. Шепнул Кудеяр одно слово – и пошёл тот прямо в болото.
Вот уже проваливаться он стал, вот остались уже позади кусты и кочки. А впереди глубокая трясина. Дрожит конь, боится смерти.
А вслед ему атаманов голос гремит: «Вперед! Вперед!» Рванулся вороной из последних сил да тут же и завяз. А пленница сидит, привязанная в седле, слезами обливается. И такими они были горючими, что даже болото почернело. И небо тут потемнело, и молнии засверкали. Потом ударил страшный гром – и не осталось ни коня, ни красавицы… Зарыл Кудеяр богатства в лесу, попрощался с товарищами и ушел, куда глаза глядят. С тех пор и зовут этот курган по имени атамана».

Такую легенду поведал друг Николая, тульский писатель Алексей Корнеев. Вместе они не раз фантазировали при встречах, продолжая обновлять сказы, рождённые на родине Н.Поснова, в Хотынецком районе.

***

О Кудеяровой горе у Николай был свой вариант.

«Кудеярова гора. Здесь, на её вершине, давным-давно, в царствование Ивана Грозного, разбойник Кудеяр зарыл золотые слитки и монеты, оставшиеся у него от грабежей богатых. Надел рубище. Вырезал суковатый дубовый посох и ушёл странствовать по Руси, стонущей, забитой и нищей…
Молчит гора. Кукушкин мох покрыл склоны. Корни деревьев переплели её, как синеватые натруженные жилы. Качаются головами сосны, такие же, как и шесть веков назад. И только нет тысячелетнего дуба, под которым отдыхал с верными товарищами Кудеяр. Его срубили в революцию на хату одному крестьянину с дюжиной ребятишек.
А клад?
Никто не смог отыскать его. «Никому не должен он достаться, коли деньги приносят только беды: убийства, грабежи, насилия, голод», - так решил Кудеяр.
Так решил, и ушёл без единого гроша в кармане. А народ помнит его. И седой стариной веет с высокого холма, называемого горой Кудеяра.
Из поколения в поколение передаются легенды о славе, набегах и силе разбойника Кудеяра, – защитнике бедных и врага золота».

Интересны легенды и о появлении в Полесье знаменитого Святого источника, места современного паломничества. Однажды там был замечен огромной силы грозовой разряд. Облако дыма встало над лесом. Когда дым рассеялся, крестьяне поспешили посмотреть, что же произошло. И увидели на месте знакомой им поляны расщелину, откуда потоками вытекала вода, сразу образовывая множество ключей, разливавшихся во все стороны.
Крестьяне привели священника, который осветил источник как «Явленный, чудотворный». Говорят, что именно там объявилась икона Казанской Божьей Матери, которая затем была перенесена сначала в старый Успенский храм, затем в церковь Соколовки. Место это действительно дивное. Сюда и поныне стекаются люди со всех уголков страны.

Есть и ещё легенда. В ней говорится, что деревня однажды загорелось, охватив всепожирающим огнём сразу все строения. В отчаянии люди бросились на колени и стали просить Бога потушить пламя. Набежали тучи, начался не просто ливень, а настоящий потоп. При этом грохотал гром, молнии разрывали небо, врезаясь одним концом в то место, где сегодня бьёт источник, из которого пили водицу карачевцы и брянцы, кто приезжал на праздник поэзии, который много лет проходит на родине Николая Поснова..

Издавна ходят легенды и о Соловье-разбойнике, который жил в «Девяти дубах». Это ближе к Карачеву. Поэт не раз выезжал в предполагаемое им место, где обитал Соловей-разбойник. Вполне возможно, что был у него свой вариант сказа.

Быть может, эти легенды и подвигли его написать об остановках, которые мы встречаем по железной дороге, идущей из Карачева на Хотынец, исторические поэмы, напевные строки стихов.. Поэт хотел оставить рассказы о всех станциях, ведущих от Карачева до Хотынца. Успел написать лишь об одной.

СТАНЦИЯ «ВЕСЁЛОЕ»

… Новое строительство всколыхнуло округу от застоявшейся прокисшей спячки, дохнув ветром перемен, ещё не осознанным, но уже чётко обозначенным на затерявшихся просторах России, дерзко охватившим соломенные крыши подслеповатых деревенек, раскинувшихся вкривь и вкось по оврагам и окоёму древнего Брянского леса из конца в конец от Орла до Смоленска.
Вся трасса была разделена на четыре участка: Орел – Брянск, Брянск – Рославль, Рославль – Смоленск, Смоленск – Витебск.
На первом участке была сосредоточена рабочая сила, притекшая в основном из Карачевского уезда. Здесь работали наши деды и прадеды с зари и до зари - выкидывали миллионы тонн земли – делали выемки, глубиной до 10 метров, а в низинах насыпали многометровые толщи грунта – устраивая полотно, строили будки для обходчиков, складов, станционные здания, мосты.
Они обжигали кирпич, гасили известь, утрамбовывали щебёнку… Люди жили в шалашах, спали у костров, отгоняя тучи комарья, изгибаясь в приступах лихорадки…
Особенно большой стан растянулся у деревни Башмаково и малого Юрьева, т.е. как раз на 79 –ом километре пути. Днём работа не прекращалась ни на час, но вечерами… В часы короткого отдыха люди собирались вместе. Возникали дружеские беседы, слышались шутки, а в престольные праздники и воскресные дни расплескивали голоса гармошки. И, как синие дымки костров, тянулись в небо песни, печальные и долгие... песни трудового народа. Эти песни любил слушать промышленник и меценат П.И.Губонин, недавно мастеровой, с малолетства познавший труд и уверовавший истину, что именно на нём держится жизнь.
- А знаешь, весёлые люди на стану 73-ем, - сказал Петр Ионыч сопровождавшему его участковому подрядчику.
– Право слово, - «весёлое», - и главное, - «дельное», - подхватил подрядчик…
Омытые потом людей, тянулись рельсы железной дороги от селения к селению. Хотынец – Одринка - Карачев – Мылинка – Брянск... и с каждым днём всё дальше и дальше.
Не прошло и трёх лет с начала строительства (24 ноября 1868 года первые поезда пошли по только что уложенной магистрали, протяженностью 588 верст, от Орла до Витебска).
И был большой праздник по случаю открытия железной дороги, но особенно ликовал 79 километр, где жили и работали выходцы из Хотимльского стана Хотынецкой волости...
С той поры полтора столетия пролетели за окнами поездов, торопящихся из Орла в Брянск и обратно. Ушли в прошлое социальные потрясения, войны и смуты. Ушло многое… Но прежнее поколение оставило нам свои дела, свои наказы. И среди этих дел – железная дорога Орел – Брянск, на которой дивным огоньком воспоминаний и по сей день светится вывеска – платформа 79км. Та самая платформа, которую обозначили когда-то Весёлым километром.
- Здравствуй, разъезд Весёлый! Да сопутствует тебе всегда зелёный свет семафора!..

***

Места, где провел свое детство Николай, где жили его родичи, напоили красотой, лиризмом строки самого поэта, его друзей-писателей. Здесь у Тургенева родились «Записки охотника». Да и как могло быть иначе?

«На пыльном проселке – стежки мелких крестиков: это жаворонки узорят дорогу. Взмывая вверх, они часто-часто трепещут короткими крылышками, трезвонят и трезвонят весенними ручьями.
С высоты им далеко видны и бархатные ковры загустелой озими, и нежные всходы яровых, и темные пашни, по которым ползают трудяги - тракторы». Так написал об этих местах в своей книге Алексей Корнеев, посетивший родину поэта.

О любимых краях неустанно в стихах и беседах вспоминал и Николай. Он не просто описывал природу. Поэт пропускал её через себя, своё сердце, сливаясь с ней в единое целое. Простор, воля-вольная с раннего детства вошли в его душу и поселились там навсегда. Николай жил в природе, она была его вселенной.
Над заливными лугами стайками проносились не только утки, но и цапли, чибисы, которые с отчаянным криком уводили мальчишек и девчонок от гнёзд, где находились птенцы.
Их «чьи вы?» глубоко осели в память, став в одном из стихотворений поэта вопросом, ведущим к глубоким размышлениям.

ЧЬИ ВЫ?
Десяток хат. И те забиты.
Ушла деревня в города.
Но веют памятно ракиты,
Как отшумевшие года.
Брожу в тревогах и заботах
Среди некошеной травы,
Где плачет чибис над болотом
Навзрыд:
- Чьи вы?
- Чьи вы?
- Чьи вы?
1984

***

В сельской местности была особая пора – сенокосная. Одно из стихотворений Николай посвятил этому чудесному действу «На сенокосе».
Не раз поэт говорил, что траву в деревне, как и полагается, начинали косить после того, как семя упадёт на землю для дальнейшего роста. К этому времени зелень, вобрав в себя тепло солнца, становилась настолько ароматной, что от запаха кружилась голова. А сено приобретало легкость, пушистость. В нём действительно можно было «утонуть».
Наблюдательность, народная мудрость, хозяйственность людей шли часто впереди науки. Всё примечалось, запоминалось. Да и луг, по которому босыми ногами носилась детвора, радовал разноцветьем, обилием красок. Это была жизнь, которая впоследствии получила отражение в стихах поэта.
Свежий запах медуницы,
Косарей упругость тел,
-И трава в ряды ложится,
Будто строчки на листе.

В одном из писем у Николая (1967г.) есть такие строки:

«Сегодня в моей памяти всплыли картинки прошлого. В цветном тумане давности затерялся луг моего детства, на котором я, словно золотой одуванчик под весёлым весенним солнцем, познавал мир в необычных его проявлениях. Я слышал, о чём шепчет травинка, о чём звенит пчела, забираясь в яркие созвездия шиповника, что видят высокие и легкие облака-дирижабли. Утро в летних сандалиях и в смеющейся юбочке бежало по царству цветущих островков.
Пахло парным молоком и гривами дыма над коньками крыш. Босые ноги обжигали серебряные капли росы, которые дрожали в чашечках широких листьев, топазно переливаясь в мягких потоках света.
И я слышал их тонкий, чистый звук, словно кто-то медленно, прислушиваясь к каждому отголоску, играл на ксилофоне.
Над кроваткой окно. Оно выходило в сад, и всегда было раскрыто. Белые, влажные гроздья черемухи грузно опускались на рамы, касались прохладного подоконника, по которому уже сновали взад-вперед вечные труженики-муравьи. Не знаю почему, но их у нас было много. Вероятно оттого, что дом старенький, наполовину вросший в землю, с тремя оконцами.
Черемуха тоже была немолодой. Высокой и полной. Её ещё посадил дедушка в день своей свадьбы. Но как она пахла!
Как изумительно пахла!
Этот запах кружил голову, он затоплял комнату, плавал в ней слоями, как дым в накуренном помещении. И я всегда просыпался от этого запаха. Отбрасывал одеяло, вскакивал и осторожно, чтобы не заметила мама, выскальзывал через окно в сад.
Садился на мокрую скамейку под разлапистым кустом смородины и, блаженно щуря глаза, вполголоса, как бы кто не услышал, повторял своё заклинание…»

Недалеко от деревни находится Жудрёвка, куда часто ходили ребята из Изморозни.

***

«За верхней околицей деревни открывались вольные поля – там уже степь. Жудревцы предпочитали называть себя «степными», а жителей соседних лесных деревень – «полехами».
В степных исстари было похлебнее, и «полехи», как только наступала страдная пора, обращались к соседям со своими извечными услугами: поработать две-три недельки на богатых полях. «У вас как-то рожь стена-стеной»,- завидовали они. – Вы и свиней хлебом кормите, а мы вот – желудями»,- читаем в книге А.Корнеева.
Насколько представляется, деревня Изморознь находилась как бы на границе между «полехами» и «степными». Николай больше походил на степных людей: любил подставлять лицо ветру, словно вслушиваясь в запахи и звуки, приносимые издалека ветром.
По характеру он был человеком распахнутой души и даже одежду предпочитал носить нараспашку. Жил как бы в порыве, в буйстве эмоций, но и к лесу не был равнодушен. Похоже, в душе его соединилась любовь и к лесу, и к простору - ко всему тому, что даровала нам земля. Любил ходить по грибы, знал о них всё, как и о травах, которые встречались на пути.

***

В детские годы будущий поэт уже пробовал рифмовать что-то свое, перепрыгивая с кочки на кочку (вокруг деревни тогда были болота). Ему, как и друзьям, приходилось бегать на колхозное поле в поисках мёрзлой картошки, которую, как вспоминает Н.В.Колесников, звали на деревне «чечениками», помогать дома по хозяйству.
Николай, очень смышлёный и подвижный, успевал пообщаться со сверстниками, покататься на лыжах, коньках, сделанных отцом, отталкиваясь трехгранными штыками от русских винтовок, найденных после страшных боёв в этих краях. Но чаще ребята ватагой катались с горок на ледянках, которые неслись с такой скоростью, что в ушах стоял свист, а с губ срывался крик восторга.
Однако жизнь не всегда была столь романтична и красива. Приходилось преодолевать сугробы, мерзнуть, мокнуть… и очень часто, как и его сверстникам, хотелось есть. В ненастную погоду родители, старались подвезти на санях детей в школу. Но такое бывало не часто. Ребята собирались и шли целыми классами, прокладывая по очереди тропку в сугробах.
В Изморозни была начальная школа, в которой учителем и директором работал отец поэта, фронтовик, Иван Егорович Поснов. Детей в ту пору было много, поэтому в одной классной комнате учились одновременно ребята нескольких классов. Десятилетнее образование ребята получали уже в Хотимле.
Это за пять километров от Изморозни.

***

Как правило, хаты в деревне строили из дерева, а крышу покрывали соломой. Со временем приходилось менять нижние венцы, кое-где подгнившие бревна, затем вновь собирать сруб, скручивать свежие соломенные жгуты для крыши.
Большим праздником на деревне было строительство нового дома, да ещё с крышей из шифера. Такой дом позже появился и у Посновых. Напротив них, на бугорке, был магазин, куда собиралась часто вся деревня, чуть дальше – школа. Дом располагался как бы в центре. Личность директора школы была на деревне значимой, поэтому часто со своими проблемами люди шли к нему.

***

Помнят ещё односельчане деда поэта Егора Савельевича - Савву, так звали его на деревне. Это дед по линии отца. По линии же матери – деда звали Семеном Мареевичем. Все родные жили в Изморозни. У Егора Савельевича было шестеро детей.

Как вспоминают родственники, все дети Саввы обладали даром красивой речи. Речь отца Николая (Ивана Егоровича) действительно была своеобразной: яркой, насыщенной присказками, поговорками, прибаутками. По всей вероятности, этот дар и перенял Николай, развив его, сделав литературно-художественным. Да и остальные дети Ивана Егоровича «не лезли за словом в карман».
Интересны записи Николая...

***

«Зимой деревушку заносило снегом до крыш. Перекаты, огромными сугробами переваливали улицы. Только обочь восточного края (ветры, как правило, с запада от Алисова) перед самыми дворами, расположенными с нашей стороны. То есть, где была наша хата, от неё пробивалась стёжка, ведущая к колодцу, далее к конюшне, а потом к ферме, которая появилась позже.
Проехать на лошадке по деревенской улице после многодневных метелей было невозможно. Но зато как далеко мы скатывались на санках, самодельных, конечно, лыжах, а ещё на ледянках. О них следует сказать особо. У нас их называли просто и нарочито грубо – гамлярки. Они оправдывали своё название. Все подростки мастерили себе такие ледянки. Помню, как долго, плача, я упрашивал отца сделать и мне гамляр. И однажды отец, пришедший из школы с уроков, сказал: «Ну, пойдем во двор».

Двором называли собранную из огромных сухих осиновых плах пристройку к хате, где в плетневых закутках стояли корова, овцы, свинья, а отдельный угол обычно забивался сеном.
Мы пошли в коровью загородку. Отец нес обычную плетушку, в которую собирают картошку. Он упрочил её дно, несколько раз перетянул лыком, а потом тут же брал из-под коровы ещё теплые «лепёшки» и облепливал ими дно плетушки, делая его округлым. А затем приносил ведро колодезной воды и равномерно поливал дно, стараясь, чтобы жидкость ровно наслаивалась на свежие коровьи лепёшки.
Затем изделие оставляли на морозе. Когда лепешки покрывались ледяной коркой, её обдавали ещё несколько раз, пока ледяной панцирь не становился толстым и прочным. Садись в такую ледянку и мчись, закручиваясь в снежной пыли и ветре по накатанной скользкой круче, вниз, туда, за огороды, пересекая второй порядок улицы.

Ребята повзрослее, устраивали на ледянках даже баталии. Бились друг о друга. Чья прочнее – тот и уцелеет. А некоторые для этой цели вмораживали в ледянку особый деревянный клин, которым и старались задеть на скорости соперника.
Сколько счастливого смеха, веселья и слёз огорчительных, если ледянка твоя оказывалась разбитой, растоптанной, обнажившей измочаленные прутья!
На больших салазках катались по нескольку человек. Особенно многолюдно было на Нюрочкиной горке, за Капралихой. Эта сторона улицы в завершении деревни вообще была значительно выше, и по ней скатывались через улицу, к болоту, к «Двум Ручьям».
С этой горки хорошо мчались и лыжи, поднимаясь на взвале, своеобразном трамплине. Ох, и сколько же лыж там было сломано!

***

А ведь далеко не у всех они были тогда – в начале 50-х. Помню, как отец делал лыжи Алеше Марееву, сыну своего старшего брата Марка (Марея по-домашнему), погибшего на войне.
Отец выбирал березу, подыскивал по одному ему знакомым признакам упругий ствол, и заготовленные потом доски парил в кипятке, загибая их с одного конца, придавая нужную форму.
И был счастливый и необыкновенный вечер, когда Алеша впервые стал на свежевыкрашенные под сурик лыжи и оттолкнулся палками, а за ним потянулись две четкие полосы с вдавленным донышком посередине.
Алексей был одним из старших моих двоюродных братьев, и как-то чаще других опекал меня, возился со мной, катая на санках, учил ходить на лыжах, брал к кубарям за вьюнами.
С ним, помню, ушли в лес по глубокому снегу на лыжах. Он шёл впереди, внимательно осматривая следы на снегу, и там, где находил много заячьих, ставил силки, особым способом натягивал проволоку, в которую попадали серые пушистые зверьки.

***

Ловля вьюнов, зимняя рыбалка особенно нравились пацанам.
Наверное, не было в деревне семьи, где этим не занимались, разве что вдовые. Она слыла значительным подспорьем. У многих всю зиму не переводилась рыба. Подростки и взрослые плели кубари из лозняка, гибких прутьев. Затем ставили их на речные затоны, на саму Вытебеть и почти во всех её рукавах.
Через протоку по первому льду пробивалась канавка, в неё опускался тростниковый щит (в виде мата), длинный и узкий, сплошной. В двух-трёх метрах в нём пробивались квадратные небольшие окна. Напротив окон опускались в воду кубари, которые крепились к шесту, втыкаемому в дно речушки. В декабре начинали метать икру вьюны, которых в нашей местности водилось тьма-тьмущая.
Утром в кубарях кипели извивающиеся толстые живые плети рыбы. Среди вьюнов попадалась плотва, подлещики, реже – караси.
Прорубь за ночь замерзала. Утром её вновь вырубали, вытаскивали кубари, высыпали из них пойманную рыбу и затем ставили верши снова в воду. Рыбу носили домой вёдрами, в мешках, в полном смысле этого слова.
Вьюны водились почему-то только в нашей округе. Их охотно покупали из соседних деревень – Хотимль, Ильинка, где не было болотистых рек».
(запись сделана Н.Посновым в 1976 году)

***

Сохранилось ещё одно обрывочное воспоминание, которое было найдено в сочинении о лирике А.С.Пушкина, над которым работал уже будучи студентом Литературного института имени А.М.Горького.
«Мне не забыть, как в детстве, я услышал стихи, сразу запавшие мне в душу, пронзившие меня чем-то родным и понятным, отчего сладко защемило сердце. За бревенчатыми окнами деревенского домика третий день бушевала вьюга, наметая горбатые сугробы.
Ветер басил в трубе и зло бросал в окна пригоршни сухого мелкого снега. Там, за окнами, было холодно и неуютно. Мы с сестренкой сидели у стола, освещенного семилинейной лампой и, вглядываясь в оконную темь, слушали отца, который приглушенно читал ещё не знакомые нам стихи.

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя,
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко постучит.

И нам делалось грустно, мы почти физически ощущали этот зимний ветер, метавшуюся на улице бурю, вой ветра, колючую ледяную мглу. Мы отчетливо видели усталого человека с низко опущенной головой и подвязанными наушниками шапки, тяжело бредущего в село полем…»
.

***

Тоской и теплом насыщены и эти строки, оставленные Николаем.
«Замерзший, дуя в кулачки, забирался на печку к бабушке-матери старой, прекрасной и доброй моей Марине Венедиктовне.
В трубе сильно выл ветер, словно он скользил по шершавым кирпичным стенам со всего разбега, думая выскочить через печную заслонку прямо на пол.
Крутилась, ходила за окном снежная круговерть. Но спокойно горела над единственным столом у льдистого окна двадцатипятилинейная керосиновая лампа, и мне сладко дремалось под успокоительный бабушкин говор, под её сказку, слышанную мною, может, в сотый раз, да так и не надоевшую.
И потому так легко и прочно в меня входили стихи Сурикова:
«Вот моя деревня, вот мой дом родной…». Все было так. И деревня, и кувыркание в снегу, и бабушкины сказки».

Жила в Николае заветная мечта: написать поэму или прозу о судьбах людей своего рода. И назвать он хотел её «СЕМЕНОВЫ РАКИТЫ». Найдены лишь небольшие наброски его работы.

***

«Своего деда Семёна я едва помню. Память сохранила непоследовательные и отрывистые фрагменты, как в давно-давно виденном и не осознанном кинофильме. Я вижу его, идущим по деревенской улице, правой всхолмленной её стороной, поросшей низкой зеленокудрой травой-муравой, вздыбленной погребами, перехлестнутой белеющими тропками.
Полное лицо деда лучится доброй открытой улыбкой, он кланяется встречным, слегка наклоняя голову, держа при этом руки за спиной, вложенные ладонью в ладонь.
Вижу его пристальные серые глаза, глядевшие из-под кустистых тоже серых бровей куда-то далеко, - за речку, к темнеющей линии молчаливого леса.
Вижу его в небольшом садике, подстригающим большими ножницами (их у нас называли овечьими) молоденькие яблоньки, первые послевоенные саженцы, которым, наверное, не было и четырех лет, как и самой Победе.
Деда называли чудиком. И, посмеиваясь, странно смотрели ему вслед, особенно когда он тащился из леса с вязанкой рябин и березок, вырытых с корнями. Эти деревца он высаживал на своем огороде, вокруг огромной воронки, оставленной авиационной бомбой в недалекие тогда дни немецкой оккупации. А чтобы они хорошо укоренились, оплетал в штамбы тальником, и деревья стояли как бы в больших корзинах, наполненных землей.
Этому он отдавал и те погожие весенние дни, когда все односельчане работали на своих двадцатипятисоточных наделах, – вывозили навоз или нарезали сморщенные клубни картофеля с темно-синими глазками, лопатами и вилами копали жирную, отливающуюся черным блеском, землю.
Ругала деда на чём свет стоит жена его, моя бабушка, женщина по своей натуре совсем не злая и не строгая, но тут и она выходила из себя».

Эти строки дороги для понимания самого Николая, который, переняв у деда любовь к природе, старался посадить уже на даче то куст бузины, то сирени, жасмина, шиповника… У него была потребность сделать так, чтобы все напоминало деревню и тот уклад, в котором он жил. Ведь перед родительским домом всегда цвели большие кусты акации, сирени. А на огороде большую площадь занимали плодовые деревья. Посадкой кустов, деревьев он потом занимался на своей даче.
К нему, как в деревне, сюда на огонёк собирались соседи. Он мечтал сложить русскую печь, но пришлось смириться с камином, который полюбил потом, долго наблюдая за игрой огня…
Здесь, у камина, рождались многие его стихи. Здесь он часто вспоминал своих друзей детства.

ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСНЯ

В окна глухо и монотонно стучал осенний дождь. Стучал долго и въедливо, и оттого тёмная сырая ночь делалась еще темнее, сырей и неуютнее. Северный ветер, как заблудившийся пьяница, шастал со двора на двор, ломился в ворота, бубнил что-то в мокрых кустах сирени; шаркал по опавшим листьям.
Спать не хотелось. И не знаю почему, в памяти всплыл мотивчик когда-то модной и популярной песенки:

Без твоих голубых
Ясных глаз я прожить не могу.
Ты во сне снишься мне
Незабудкой на синем лугу.

И я увидел себя молодым, неловким подростком, с расцветающими первыми чувствами в душе. Эта песенка была из моей юности и возвращала в далекие, уже повитые дымкой забывчивости, годы.
Я отчетливо видел себя с непокорным вихром волос, в новой клетчатой рубашке с накладными карманами, в неумело выглаженных — самим — брюках. Мы с другом Колькой, таким же лохматым и праздничным, но в отличие от меня долговязым сидим на скамейке из тонких осиновых жердин под кустами акации.
На деревню опустился вечер. Ясный, теплый, июльский вечер. Улеглась пыль, поднятая пришедшим с пастбища стадом. дворе гомонят бабы, в воздухе висят ребячьи крики и неуемный лай дворняжек. Голоса становятся всё спокойнее, смягченные наступающими сумерками, ласковыми и бархатистыми, какие бывают в середине лета.
На моих коленях старенькая хромка, с полуистёртым лаком на грифе и белыми перламутровыми пуговицами. Растягиваю её, под пальцами упруго дышат клавиши, и Колька во все горло орет:

Только вот на беду
Нужных слов не найду,
Но верю, ты знаешь, моя дорогая,
О чем я сказать не могу!

Он именно орал, не прислушиваясь к музыке, как молодой петушок, у которого начинает прорезываться голос. Но я, кажется, не замечаю или не хочу замечать фальши. Сам поддерживаю его таким же ломким юношеским баском:

Мы рядом, мы рядом с тобой, дорогая,
Счастливой тропинкой идем.

Мы орём песню самозабвенно, не замечая ничего, искоса поглядывая на домик через дорогу, на распахнутое окно, задернутое беленькой в узорчатых дырочках занавеской. Там живёт девчонка, в которую мы влюблены оба. Она ходит в коротком платье, с большим алым бантом на голове. Так не ходят наши деревенские девчонки, не носят таких платьев. Она другая, не похожая на них. Она приехала из города и гостит у тетки.

Мы орём песню для неё. И каждый из нас мысленно видит её рядом с собой, видит так, как поётся в песне. На лугу, с незабудками, в белом платье, вдвоём на тропинке. И мы знаем, что Наташка видит нас через узорчатые дырочки занавески, знаем, что как только тётка пойдёт доить корову и выйдет из дому, Наташка выбежит к нам, сядет на скамейку, будет болтать ногами и подговаривать забраться в сад к деду Захару за яблоками.
И мы, конечно, полезем, и будем одаривать её зелёными прохладными яблоками. Будем ходить уснувшими улицами деревни, хохотать и звонкими ударами по лбу бить назойливых комаров.

Это будет потом. А пока мы горланим песню. Я, немного рисуясь, растягиваю алые меха гармошки, уставясь на яркую вечернюю звезду, название которой не знаю. Представляю лунную ночь, мокрую от росы траву, едва белеющую в траве тропинку и Наташу, бегущую по ней босой с туфельками в руках.
Вижу в сумерках я
В белом платье тебя.
Ты рядом, ты рядом со мной, дорогая,
Но так далека, как звезда.

Наверно, это же представлял себе и Колька, потому что тоже смотрел в вечернее небо, и взгляд его был туманен.
Когда же это было! Девчонка та давно обременена семьей, носит длинные широкие платья, скрадывающие чрезмерную полноту. Она никогда не вспоминает деревню и наши хождения по сонным улицам и садам.
И друг мой Колька спит вечным сном на сельском погосте под раскидистыми ветками ракиты. Да и сам я давно другой и далеко не юный. Но вот вспомнились те июльские вечера, та легкая мечтательная песня, и стало на душе светло и чисто, словно испил из источника вечной молодости.
Стучит за окном нудный осенний дождь, несвязно бормочет что-то ветер, тянущий холодом и сыростью, а мне тепло и приятно, как бывает при встрече с давними хорошими друзьями.
1977

***

Отец его, учитель, умел разговаривать тихо, но внушительно. Пожалуй, с детства Николай невзлюбил резкий голос, указы... Чутко воспринимал тон, с каким разговаривал человек. Это тоже было его особенностью.
Его с детства влекли к себе неординарные личности, будь то инженер или конюх. Он умел со всеми находить понимание и общий язык.
В деревне ему открывался мир, та родина, которой он очень дорожил, которую всегда готов был защищать.
Картины привычной деревенской жизни прочно оседали в память, возвращались, тревожа душу, рождая стихотворные строки.

***

Всё чаще и чаще в памяти моей возникают картины детства, юности, всего былого родного и до боли милого. Как живые встают отец, мать, друзья, давно ушедшие в мир иной, где несть ни боли, ни воздыханий.
Светлые, лёгкие, как весенние облака, дни начального бытия. Там, на зелёных пригорках, берёзовых опушках, на сквозящих проёмах тростниковых зарослей, коричнево-ольховых болотистых протоках вились они золотистым хороводом, увлекая и маня в даль, ясную, взрослую, к которой так спешишь в детстве, наивно полагая, что за горизонтом мир шире, и ты в нём не мальчик, но всё понимающий, умудрённый человек.
И как потом, на закате лет, хочется возвратиться в волшебно-туманное утро жизни, в то самое детство, из которого когда-то думал улететь скорее.
Возвратиться, чтобы вновь ощутить и лёгкость души, и радость сердца, чистоту открытия окружающего мира, почувствовать непрерывную связь между тем, что было и что есть, между тем, кто жил и кто ещё живёт, услышать голос крови и наконец понять его.
В этих воспоминаниях - жизнь моя во всех или почти во всех её проявлениях.
Они, как цветные фотографии, в альбомы рассованы не в хронологии или задуманном тематическом порядке - нет. Они фрагментарны, отрывочны и субъективны. Но из них, как из слепков мозаики, складывается общая панорама, вся картина.
Всякий раз она они наплывают бессюжетно, разбросанные по времени. И когда я вновь (обычно ночью) вхожу в них, как входят в реку детства, мне становится легко и светло. И эта лёгкость и светлость потом долго сохраняются во мне.
1976г.

***
Сегодня каждый из  нас  тоже скучает по детству, сохраняя  его солнечность, и в минуты раскованности, забывая о годах, возвращается в него. Кому-то хочется пробежаться босыми ногами по лугу, кому-то засвистеть птицей, кому-то прутиком сбить пыльцу с травы у дороги, словно саблей.  Что рассуждать?! Детство у всех бывает одно, самое дорогое, впечатляющее. Оно всегда светлое. Для поэта Николая Поснова оно было святым.

В ПАМЯТЬ О ПОЭТЕ НИКОЛАЕ ПОСНОВЕ

***
Может, есть где-то рай, да не знаю.
В этой жизни крутой и большой
Вновь к бессмертному отчему краю
Припадаю я смертной душой.

Этим русым берёзам и клёнам,
Золотому в окошке лучу,
И лугам, голубым да зелёным,
До земли поклониться хочу.

Этим долам, сбегающим в дали,
На которых, кого ни спроси,
Мои прадеды землю пахали
И рубились с врагами Руси.

И тебя не минует удача
На раздолье синеющих  рек.
Если ты здесь, на родине, значит,
Ты в раю, дорогой человек.

***
К дорогим и памятным местам:
Рощице да ивовым кустам,
К синей речке и ржаному полю
Я однажды всё же возвращусь,
Памятью нетленной приобщусь,
Наброжусь и налюбуюсь вволю.

И пойму в осенней полумгле,
Что же остывающей земле
Журавли с заката прокричали;
Почему, годов изведав власть,
К Родине торопимся припасть
И в минуты счастья, и печали.

Вверх

Комментариев: