Соединённость с Небом

В издательстве Сретенского монастыря в серии «Современная проза» тиражом 5 тысяч экземпляров издана книга известного воронежского прозаика, члена Союза писателей России Сергея Пылёва «Божьи искорки. Невыдуманные истории».*
Исповедальные по сути, они представляют собой радостное откровение человека, который видит в течении обыденной жизни ее глубинную соединенность с Небом. Что бы ни случалось с автором этих рассказов, его родными и близкими, коллегами, а порой и вовсе малознакомыми людьми, все проникнуто ощущением Божественного смысла бытия.
Это уже девятая книга прозы Сергея Пылёва. Он член Союза писателей СССР (ныне – России) с 1984 года. Родился 7 февраля 1948 года в Украине, в городе Коростень Житомирской области, в семье военного летчика. Вырос на Сахалине. В Воронеже живет с 1956 г. Окончил в 1972 году филфак отделение журналистики Воронежского государственного университета.  Служил в Советской Армии, работал электриком, грузчиком, сборщиком большегрузных шин. Сергей Прокофьевич  – постоянный автор журнала «Подъём». Печататься в нём начал с 1977 года. С 1980 по 1983 работал редактором отдела прозы журнала. Был главным редактором журнала «Воронеж» (2003-2009). Сергей Пылёв  автор 8 книг романов, повестей и рассказов, выходивших в Воронеже и Москве – «И будет ясный день», «Обстоятельства», «Вам бы птицами родиться», «Радужная звезда», «Сон разума», «Человек Господа», «Удар возмездия», «На чистую волю». Публиковался в журналах «Подъём», «Берега», «Север» и «Москва», «Воин России», еженедельнике «Литературная Россия». Ныне работает редактором газеты Воронежского аграрного университета им. Императора Петра I. Награжден Почетными грамотами руководства Воронежской области за большой личный вклад в развитие литературы нашего края, медалью общественного Совета Воздушно-десантных войск России «За верность долгу и Отечеству». Член правления Воронежского отделения Союза писателей России. Председатель общественного Совета по независимой оценке услуг учреждений культуры при областном Департаменте культуры.
Предлагаем Вашему вниманию рассказы из нового сборника.

 

Сергей ПЫЛЁВ (Воронеж)

Заботник о Земле Русской

Всякий раз на утреннюю службу я приходил в нашу церковь святых равноапостольных Кирилла и Мефодия одним из первых. Когда в храме еще малолюдно, можно неспешно, никому не мешая, обойти всякий уголок, молитвенно задержаться у каждой дорогой тебе иконы – с вразумительным чувством, должным помыслом и трепетом души.

Так было и в тот день. В кроткой полутьме храма здешние помощницы аккуратно, благоговейно протирали стекла икон, отскребали пол от воска, чистили подсвечники и зажигали лампадки. Радостно было глядеть на такую их смиренную старательность. Неспроста преподобный Серафим Саровский как-то проникновенно заметил: «Нет лучше послушания, как послушание в церкви! И если только тряпочкой протереть пол в доме Господнем, то даже это маленькое дело у Бога превыше других добрых дел встанет».

А одна из женщин, как я недавно заметил, почти всегда со своим сынишкой приходит. Лет пяти. Видно, все никак не выхлопочет ему место в нашем садике. Такое у нас вполне возможно даже в эпоху демографического кризиса, если общаться с чиновником без барашка в бумажке. А судя по ее скромной одежде, даже при желании она вряд ли могла бы на взятку наскрести и по сусекам.

Так вот, пока она в храме молитвенно, ласково прибиралась, ее мальчик тоже нашел себе дело: стал на свои остренькие, тощие коленки (благо пол деревянный, не стылый), согнулся донизу головой, увенчанной не по-детски седым пятном на чубчике, и, зажмурясь, стал усердно шептать покаянно-строгим голоском: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас…»

Проходят ли певчие мимо коленопреклоненного ребенка – вздохнут с отрадной нежностью, пронесет ли алтарник увесистый потир, мягко поспешая, – около мальца шаг уважительно попридержит. А батюшка наш Павел, молодой розовощекий красавец, который для укрытия прелести своего лица устроил ему пышную завесу из могучей бороды и высоких усов, старательно наложил на ребенка крестное знамение – словно нарисовал его на седом чубчике. И перед тем, как в алтарь бережно, тенью бестелесной просочиться северными вратами с добро-грустным ликом златовласого Архангела Гавриила, батюшка Павел с веселой, молодцеватой, простецкой искоркой в глазах на мальчугана по-отцовски обернулся: мол, трудись, трудись – мал золотник, да дорог.

– Как зовут вашего малыша? – тихо спросил я у его матушки, пока она бережно, влюбленно освежала белоснежной тряпицей стекло крепкого, добротного старинного киота иконы «Покров Пресвятой Богородицы».

– Глебушка…

– Извините мою суетную назойливость… Не игрушку ли ваш малец на Новый год просит у Господа? Тогда можно я в эту проблему вмешаюсь? Под видом Деда Мороза?

Она ссутулилась и торопливо отступила от меня за храмовую колонну. Даже, кажется, заплакала или крайне была к этому близка. В общем, она явно растерялась.

Смутился и я, тотчас машинально наложив на себя крестное знамение, чтобы, как говорят, «откреститься» от своей нечаянной досадной смелости. Да так это порывисто сделал, что замахом локтя чуть не выбил у нашего диакона отменно начищенную им медную келейную кадильницу – он торжественно, с превеликим удовольствием нес ее в алтарь.

Отец Алексий улыбнулся.

– А вы разве про Глебушку ничего не слышали?

– То-то и оно… – вздохнул я.

– Чаще в храме бывать надо… – сокрушенно шепнул отец Алексий и с улыбкой приобнял меня, как бы трогательно раскаиваясь в своем прямолинейном обличении. – Про этого мальчонку все тут знают… Папашка его несносно пил, женушку поколачивал, Дарьюшку, нашу добрую помощницу. А как этот дитенок мало-мальски подрос да за непутевого папашку со слезами вот на этом самом месте помолился – так и отрезало у того баламутить. Другим вовсе человеком стал. На трех работах в трезвости тянет, чтобы семья бедности более не знала. А тут недавно бабушка Глеба в кому впала… Так он неделю с колен перед иконами не вставал, усердно молился – вот она днями в себя и пришла…

– Спаси Господи! – вдохновенно вырвалось у меня. – Какая же теперь-то напасть у них случилась?

– Бог не по силам испытаний не дает… Семья Дарьюшки наладилась, но Глебушка молитвенной заботы никак не оставляет. Разве мало в мире горя?

Отец Алексий подался ко мне чуть ли не щекой к щеке, так что я от его лица даже тепло почувствовал – бодрое, ласковое.

– Отец Павел на днях мне такое шепнул… Вроде наш Глебушка у него спрашивал, а не будет ли греха, если ему для всего народа русского попросить у Господа облегчения?

– И что же батюшка ответил?

– Велел расти и учиться Закону Божиему.

Мы перекрестились и разошлись каждый по своим местам: диакон возрадостно мелькнул в алтарь, а я отступил на привычное место к своей колонне с иконой милой моему сердцу святой блаженной Ксении Петербуржской.

Наконец храмовый корабль благоговейно стеснился приспевшими прихожанами. Читались третий и шестой часы. Руки молившихся с одухотворенной бодростью мелькали в сумраке – по строгому афонскому обычаю паникадило, похожее на нависшее над нашими головами огромное деревянное колесо, еще не зажигали.

Мальчика за спинами я больше не видел до конца службы.

А вскоре и вовсе по обстоятельствам переехал в другой неблизкий район Воронежа, приобвык ходить в тамошний Успенский храм.

Прошли годы. Только о Глебушке я поныне не забываю. Как он? День ото дня мне все больше кажется, что я тогда увидел в храме первые шаги святого, который действительно станет добрым молитвенным заботником о земле нашей. Как он теперь? Достаточно ли возмужал для подвига своего? Кажется, самое время ему пришло…

 

Суд небесный и суд земной

Объявив такой высокий по смыслу заголовок, как-то неловко опускаться до бытовых, приземленных понятий, но как тут без них обойтись, представить невозможно. В любом случае для уточнения глубины судьбоносных начал бытия, на вершине которого Господь призовет праведников наследовать Царство, уготованное им от создания мира, необходимо осторожно предопределить некоторые земные исходные координаты.

Вот они каковы в своей приблизительности.

В 1850 году в Воронеже неподалеку от губернаторского дома, на тогдашней окраине, обустроили Городской сад. Чего в нем только не было: восхитительный ресторан, модное кумысное заведение, вдохновенный полнозвучный духовой оркестр, располагавшийся в масштабной ротонде, первый в городе веселоструйный фонтан, а также волшебное, невиданное доселе уличное электрическое освещение. Имелся даже большой деревянный рубленый театр. Здесь проходили выставки, устраивались концерты и   соревнования; зимой на катке по льду скользили смелые конькобежцы в густой вихрящейся пелене снежинок. Сад был обнесен кирпичной оградой, сложенной (обратите особое внимание на сей указующий пророческий знак) с просветами в форме креста!

Редко где есть такой легендарный душевный центр, каким наш первый городской парк был и остается для воронежцев. Разве что Летний сад у славных петербуржцев.

Ставший со временем Первомайским, наш парк, тем не менее, миновал разные там политические сиюминутности, связанные с борьбой тогдашнего пролетариата за счастье наших нынешних олигархов, и даже принял на себя роль главного «зеленого» зачинщика в обустройстве ежегодного пышного торжества городской воронежской весны.

Но меньше чем через сто пятьдесят лет сад вместе с осиротевшей без союзных республик Россией на глазах начал хиреть и наконец пришел в полную духовную скудность. На моей памяти даже перестали закрывать на мордастый замок мощные, богатырские ворота, которыми раньше в половине второго ночи ограничивали процесс озорного вдохновенного гуляния. Ныне сюда никто не шел ни с добрым намерением, ни со злым умыслом – все, что здесь можно было украсть или, выражаясь политическими терминами, приватизировать, уже растащили.

Парк умирал. Парк, в котором я открыл для себя неповторимое очарование домашнего и в то же время счастливо-азартного цирка Дурова с силачами, могуче гнувшими подковы и свивавшими узоры из гвоздей; сад, где меня приводили в восторг невиданные аттракционы чехословацкого луна-парка…

Все неожиданно переменилось в 1998 году. Знаменитый чахнущий Первомайский взяла под свое крыло епархия. А семь лет назад здесь над всем Воронежем благолепно восстал торжественный русско-византийский белоснежный Благовещенский кафедральный собор. Отечески, вразлет забасил шеститонный богатырь Благовест.

Так получилось, что я как бы рос вместе с Первомайским парком: в моем детстве он был любимым местом для игр, а для меня зрелого – местом обретения духовного начала.

Когда строительство собора завершалось, я заметил какую-то странную суету неподалеку. Вроде там камень какой-то символический заложили под новую стройку. Я поделился своим въедливым наблюдением с друзьями, так они меня чуть ли не на смех подняли. Мол, ничего удивительного – там будет, возможно, какое-то подсобное храмовое помещение.

Однако через энное время по размерам объявившегося котлована уже можно было и навскидку сказать, что готовится к созиданию некая неведомая постройка, масштабами не уступающая самому храму.

Через пять лет она выросла всеми своими восемью надземными этажами, строго, бдительно надвинувшись на Божий дом с северо-востока. Как на штурм его шла. А вскоре перед будущим главным входом на колонне появилась скульптура женщины с повязкой на глазах. Зачем ей, вроде как незрячей, еще и меч, и весы, простой воронежский народ поначалу никак не мог понять. Даже думали некоторые, что это благородное сооружение с приятными женскими формами возведено тут в честь какой-нибудь знаменитой цирковой царицы-фокусницы, во времена оные блестяще выступавшей под плещущимися крылатыми сводами здешнего брезентового шапито, словно взволнованно аплодирующими ее тайному изысканному мастерству.

Моя соседка славных девяноста трех лет Анисья Яковлевна на днях тихо, смущенно доложилась мне:

– Не возьму в толк, Прокопыч, кто она такая есть? У входа в храм стоит на постаменте наш батюшка святой Митрофан, а эта?.. Вроде слепая… Повязка на глазах… Неужели Матронушка Московская? Я на всякий случай крестом себя осенила, в ноженьки ей поклонилась. Хотела по случаю просить у ней, чтоб правнук на выборах депутатом стал, да что-то эдак вдруг как-то засмущалась… И про ноженьки свои болящие забыла… Скажи, так-таки бес старуху попутал?.. И это она и есть, наша святая блаженная провидица?

– Не совсем так, бабушка… – замялся я растерянно. – Так что в другой раз вы, пожалуйста, проходите мимо нее без всякого душевного волнения: она там стоит сама по себе, а вы живете сами по себе. Вы, как говорится, из разных епархий… Памятник Ленину знаете?

– Энто тот, что возле обкома партийного? – прищурилась Анисья чуть ли не так же едко-озорно, как мог лишь сам главный Герострат мировых революционных пожаров.

– Обкома давно нет, бабушка, – мудро вздохнул я тоном человека, владеющего трижды секретными государственными тайнами, какие не снились даже Ротшильдам и Рокфеллерам.

Анисья чуть ли не лукаво поманила меня своим аккуратным мизинчиком и заговорщицки шепнула:

– Какой Ленин? Который царя сковырнул? Антихрист, что ли?

– Вроде того, – почти вынужденно согласился я. – Так вот эта женщина с повязкой и мечом, как и он, – тоже просто памятник.

– Осрамилась, бабка… – соседка Анисья нарочито закашлялась. – Чуяла! Так на исповеди батюшке моему и объявлю! Пусть казнит старуху…

Что было бы с моей милой, тревожно-заботливой бабушкой, если бы знала она, что по нечаянности, по простоте души перекрестилась на языческую богиню Фемиду – вторую жену олимпийского громовержца Зевса?..

Именно ей не нашлось другого места, как возле храма православного, чтобы украсить современное здание областного суда. Даже с пандусом для доставки «маломобильных» граждан. То ли в качестве обвиняемых, то ли пока свидетелей или просто азартно любящих разные там судебные шоу. Одним словом, при строительстве храма юстиции и оборудовании его помещений были всемерно учтены требования Европейского Суда по правам человека.

– Вот так и сошлись рядышком суд небесный и земной… – достаточно грустно объявил я своим сотоварищам.

Никто более не смеялся и критически меня не осаживал.

Сердцем чувствовал я, что ничего хорошего из такого соседства не будет. Напрасно суд земной к небесному так плотно, чуть ли не под бочок подкатился эдаким ласковым сосунком. Каждый раз, проезжая мимо, я явно ощущал, как нарастает за окнами суда земного какая-то смутность, какая-то подспудная тревога… Суд небесный – высшая над нами во всем инстанция – не мог смириться с тем грехом, в который у него под боком впал наш суд земной…

Днями было сообщение: председатель фемидиной службы Воронежской области и его заместитель попросили освободить их от занимаемых должностей. И будто бы причиной такого демарша стало возбуждение уголовного дела об их мошенничестве с использованием высокого служебного положения…

Суд небесный не заставил себя ждать…

 

Утешитель

«Яблочный спас в саду яблок припас». В нынешнем году эта поговорка оправдалась как никогда. Повинуясь своим неведомым законам, сады наперекор обморочно жаркому, засушливому лету повсеместно наплодили горы отменных, матерых яблок.

Всякий сорт объявился во всем своем достоинстве: мельба, шафран, лобо, макинтош вкупе с айдаредом, джонатан, бельфлер… Сады словно горели огненно-оранжевыми и темно-карминовыми красками. Бодрый яблоневый дух отдавал то карамелью, то миндалем.

Осенний сбор яблок – не просто этапная садовая обязанность. Это ритуал и в то же время нелегкая суетная работа. Не так-то просто подгадать с ним в нашем октябре, улучить хороший сухой день. В это время погода переменчива. От нее можно ждать всего и внезапно: и колких морозов, и кручено-верченого урагана, и настырных потопных ливней. Запас октябрьских неожиданностей превосходит любой житейский и метеорологический опыт.

Я поехал на дачу за яблоками при лениво-теплом солнце в лучших традициях позднего бабьего лета; а когда был собран первый ящик, небо провалилось, низко осело под тяжестью смурной облачной поволоки такого цвета, как будто его наспех заасфальтировали.

Когда наскочил резвый дождь, сразу стало понятно, где мне сегодня придется ночевать. И только ли сегодня? От дачного кооператива до трассы полкилометра грунтовки. Под дождем она в считанные минуты становится непреодолимой. Таково свойство нашего отменного воронежского чернозема. Есть хляби небесные, есть – земные. Так вот он, как некая черная дыра, не раз прихватывал своими густого замеса склизкими хлябями колеса моей старенькой «шестерки». Идти за трактором в ближайшее село, в Богоявленское, километра два опять-таки по топкому чернозему. К тому же без гарантии найти там хотя бы одного трезвого человека. В дождь, я знал по опыту, это просто невозможно. Ничто так не располагает к нарушению трезвости, как хлипкое мокропогодье. Богоявленцы обоих полов не были в этом отношении исключением.

Я спешно занес на веранду ящики с уже снятыми яблоками, невольно с удовольствием представляя, как завтра к утру их прохладный благодатный аромат разойдется по всем комнатам.

Дождь еще поднапрягся. Он грубо и сильно плескал по саду, то и дело сшибая листья, будто щелчками. Мокрые, они не летели, а точно капали.

Вообще, этот бодрый октябрьский хлестун мне явно нравился. Осень хорошо, как следует раздождилась. Но прежде всего он нравился мне тем, что оставил меня на даче. И, может быть, даже не на один день. Человеку, как известно, необходимо многое; в том числе надо хотя бы время от времени вдруг взять да и остаться одному в саду на опустевших октябрьских дачах. Я не мог объяснить полезность такого садового затворничества, как можно объяснить, скажем, полезность для организма витаминов или грамотной диеты, но я догадывался, что так было нужно. И взял Господь Бог человека, [которого создал,] и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его (Быт. 2, 15).

На веранде у меня всегда есть запас сухих дров: и на розжиг, какие полегче, и на топку, какие помясистей. Они аккуратными стопками разложены у стены по сортам: грушевые, яблоневые, сосновые. Есть тут и березовые чурочки, и дубовые. Когда они у тебя под рукой, дождь только в радость. Печь в доме, как мать родная.

Пока я укладывал в топку и возжигал поленца, ливень вовсю старался быть настоящим хлестуном. Само собой откуда-то из детства вспомнилось милое бабушкино слово «дожжик».

Наконец печь заработала, взялась крепким живым огнем. Он сипел, хлопал и азартно вздыхал. Пресно пахнущее сонное тепло повалило по комнатам.

Земля же была безвидна и пуста… (Быт. 1, 2). Я невольно почувствовал себя на безлюдных, сиротски-унылых дачах как будто свидетелем Божьего творения мира. Мой слякотный сад, залепленный мокрым, дряблым снегом, словно стал Эдемом. Я же, ни много ни мало, – Адамом. Во-первых, мы оба садовники, во-вторых, я был так же одинок, как и Адам, пока Бог не создал ему помощницу.

В подвечерье я встал на молитвы «на сон грядущим». Встал, как обычно, с бодрым чувством. Есть что-то особенно вдохновенное в молитве, когда ты один на километры вокруг.

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь, – старательно проговорил я, перекрестился и хотел продолжать, как вдруг понял, что я уже не один. Он тоже здесь. В темном углу за печкой. Тот, от которого из века в век тянет серным запахом.

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас…

И тут, в самый воодушевленный миг молитвы, когда она была на очищающем подъеме, его тусклый, невнятный голос вдруг с напряжением, будто из последних сил, скрипуче проговорил в мою сторону: «А Бога-то нет, братец-кролик. Я за него один в двух лицах»…

Знакомый психиатр рассказывал мне, что в их науке такой болезненный казус числится как «хульные мысли», и они относят его к неврозам. Хотя, если по жизни, то вначале эти «хульные мысли» как бы сами по себе наскакивают, а неврозом они становятся позже, когда всласть истерзают, изгадят душу человека. Атеистам, разумеется, такая ломка не грозит.

Учитывая, что я тогда словно бы находился в райском саду, что я в некотором смысле Адам, призванный «возделывать его и хранить его», для полноты картины мне никак было не обойтись без искусителя, без змия. Но только он как-то особенно нагло себя вел.

Чтобы не осквернить молитву, я отошел к окну. «Хулитель» это мое отступление, видно, засчитал себе в актив и на время удовлетворенно притих.

В саду к хлестуну присоединился мокрый снег. Он не падал – шлепался. Сочно облепленные им яблоки напоминали увесистые снежки.

Тепло печи стало пожиже. Кстати, сложивший ее печник был благодушно разговорчив; от него я узнал, что печь такой кладки называется «монашка». Это пришлось мне по душе.

Я лег, не окончив молитвы, с горечью чувствуя в себе бесовское осквернение. Однажды я видел фильм, в котором инопланетная тварь поселяется в людях, чтобы потом взорвать их изнутри, – мое состояние было сходным.

Сон – как дыра во времени. Минуты, часы перестают существовать. Их нет. Ты сопричастен вечности. По крайней мере, так хочется думать.

Под утро я увидел во сне яркую серебристую точку вдалеке. Она медленно приближалась ко мне, пока не приняла очертания человека в белом одеянии до пят. Только лицо его было неразличимо. Я взволнованно напрягся. Он с кроткой улыбкой пригляделся ко мне.

– Бог есть любовь… – вдруг сокровенно, дарующе проговорил этот вочеловеченный свет и словно заполнил всего меня изнутри озаряющим, сокровенным сиянием. Я обостренно почувствовал, что оно, это тепло, было живое.

Я проснулся, продолжая физически чувствовать его в себе. Был пятый час утра – то несуетно раннее время, которое словно предуготовлено для молитвы. Я встал перед иконой в остывшей, уныло пахнущей золой темной комнате. Я знал, что никто и ничто уже не помешает мне, не осилит отныне живущий во мне благостный свет.

И я был утешен. Молитва получилась теплая, благодатная. О такой говорят «сотворилась». Хульные мысли навсегда оставили меня.
_______________

*Пылёв С. П. Божьи искорки. Невыдуманные истории. – М.: Издательство Сретенского монастыря, 2017. — 192 с. : ил. — (Современная проза). Тираж 5000 экз.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную