ОБЕРЕГ

1.

Он бежал. Бежал, задыхаясь и обливаясь потом. Жар, даже не жар, а огненно-жгучая волна сжигала кожу и сбивала дыхание! Мозг отказывался анализировать и просчитывать происходящее. Господи! – воздуха бы, воздуха свежего, ледяного, хоть глоточек! Что же это?! А?! Что же это?!

Корзину с грибами он давно бросил. Ещё у болота, в первые же секунды, когда всё это началось. Пока бежал, скинул с себя и куртку, затем рубашку, а майку - майку просто клочьями сорвал с тела. Но жар не отступал. На бегу сбросил сапоги, затем, путаясь в гачах и спотыкаясь, любимые свои энцефалитные штаны. А потом сил не осталось. Он рухнул на колени, на четвереньках дополз, доковылял до комля огромной ели, прижался к нему и обернулся. Вздохнул, словно всхлипнул, откинулся спиной на ствол и…умер…

Так его через несколько дней и нашли. Голого. Притулившегося спиной к могучей ели, с гримасой ужаса на лице. И что удивительно, совершенно не тронутого зверьми…

Вещи его вдоль болота собирали долго. От брошенной корзины с грибами до тела было более трёх километров.

Смерть всегда страшна. А непонятная смерть страшна вдвойне, втройне. Но здесь для местных страшно было и другое – такая смерть здесь была уже не первой. Знать сызнова богомерзкая тварь объявилась…

2.

Поплавок, до этого стоящий неподвижным столбиком, слегка притопился, затем высоко поднялся вверх и лёг набок. Резким коротким движением руки Лёха сделал подсечку. Лёгкое стекловолоконное удилище выгнулось дугой. Зазвенела, запела леска. Есть! Лёха попытался работать катушкой, но рыба упёрлась и упорно не желала подниматься со дна. На какое-то мгновение показалось, что не сможет он стронуть рыбу с места. Или не выдержит леска. Хотя и новая, германская. Но тут же почувствовал, что сопротивление рыбы слегка ослабло. Не давая слабины леске, Лёха стал катушкой выбирать её. Рыба, сделав ещё несколько резких, из стороны в сторону, движений, взрезала верхним плавником гладь воды. Лещ.

Лёха ещё быстрее заработал катушкой, выводя леща на поверхность. Пусть хватанёт воздуха, тогда успокоится. И правда, вынырнув раз-другой из воды, лещ, наглотавшись воздуха, успокоился. Лёг набок, и уже без всякого сопротивления позволил довести себя до берега. А там уж Лёха ловко подвёл под него подсачик и поднял леща над водой.

Лещ был хорош. Желтовато-золотистого цвета. С чёрной спиною. Килограмма на два. Ух-х, красавец! Лёха подплясывал от радости. И всё оглядывался – кому бы хвастануть?

Радость она хороша, когда ею делишься. Но берег был пуст.

Солнце постепенно прогревало утреннюю свежесть. Лес за рекой наполнялся гомоном и пересвистом птиц. Проснулся лёгкий ветерок, обозначая себя тонкой рябью над зеркальной гладью реки. Господи! Хорошо-то как!

Налюбовавшись вдоволь первым трофеем, Лёха сделал новый заброс. Клюнуло почти сразу. Некрупная густера. С её вываживанием проблем не было. Затем, подряд, попались еще пяток таких же. И всё. Клёв, как обрезало. Поплавок уныло покачивался на лёгкой волне без всяких подергиваний. Потом его облюбовали для отдыха две стрекозы. Посидев на нём, одна уступала место другой. Поплавок под их небольшим весом качался, но тонуть и не собирался. Лёха сначала на поплавок смотрел неотрывно, потом стал перекуривать, а дальше и вовсе задремал…

«Не клюёт?».

Лёха встрепенулся. Чуть выше его, запуская в небо белые колечки сигаретного дыма, сидел мужик. В камуфляжной куртке, в болотных сапогах. Рядом лежали рыболовные снасти. Рыбак.

«Не клюёт» - Лёха не расположен был разговаривать.

«И у меня не клюёт» - мужик вздохнул: «День-то, какой! А рыба словно вымерла. За всё утро четыре мелких густёрочки».

«Может вечером пойдёт…» - Лёха достал из кармана пачку сигарет. Долго стучал ею по колену, пытаясь выбить, чтобы не касаться фильтра грязными пальцами, сигарету. Наконец получилось. Перехватил за фильтр сигарету губами – прикурил. Хорошо. Солнце уже распалилось вовсю. Не тень бы от раскидистой ветлы – поджарился.

В садке ворохнулся лещ.

«Ничего себе! Кого ж это ты зацепил?» - мужик удивлённо смотрел на расходящиеся по воде круги.

«Леща. Кило на два потянет» - Лёха не утерпел, похвастался.

«Да ну?! На что?».

«На червя».

«Круто. Утром?».

«Да. По свежаку. А потом так, пять-шесть густёрок, как у тебя. И тишина».

«Повезло» - мужик пригасил о корягу сигарету.

«Закину?».

«Закидывай. Всё одно не клюёт».

Мужик расположился метрах в трёх от Лёхи. Основательно расположился. Накидал-настрелял прикормки из большой рогатки. Снайпер, ити его в коромысло. Вот ведь принесла нелёгкая. Обустроил под обрывом большой многозвеньевой садок. Собрал подсачик. Закинул две удочки, укрепив их на металлических рогульках. И уселся на брезентовый стульчик.

Лёха смотрел на всё это с лёгким сарказмом. Богатый, видно, Буратино. Ишь, как у него всё – по науке. Не чета нам, Ивашкам сермяжным. Ну-ну, поглядим, чего этот Буратино выловит…

Поплавок Лёхиной удочки резко и полностью ушёл под воду. Натянулась леска, дёрнув удилище. Тонкий конец удилища коснулся воды, толстый подпрыгнул вверх. Лёха от неожиданности, только в последний момент успел перехватить удилище рукой. Да так и застыл в полусогнутом состоянии. Ни катушкой, ни руками он не мог подтянуть леску. Что-то под водой держало её намертво. Леска звенела и гудела и тянула Лёху за собою в воду. Лёха отпустил тормоз катушки. Леска, свистя, понеслась под воду.

Со своего брезентового стульчика за Лёхиными страданиями, оторопело округлившимися глазами, глядел богатый Буратино.

Дзынь! Леска лопнула, как гнилая нитка. Только небольшой кусок её болтался на конце удилища.

«Ничего себе! Что это было?».

«А я знаю?!» - у Лёхи тряслись руки: «Полжизни здесь рыбачу, но такого…».

У дальнего берега раздался звонкий шлепок о воду, и пошли большие круги по воде. Потом что-то тёмное взметнулось у камышей и ещё раз ударило по воде.

«Сом. Его шуточки. Ишь, психует. Хвостом бьет. Вот гад, чуть заикой не сделал. Какого чёрта ему мой червяк понадобился, жрать больше нечего? Такие снасти оборвал!».

«И что, много здесь сомов?».

«Я что – считал их?!».

«Извини. Не подумавши. Ловят их тут?».

«Ловят. Только не я. Снасти другие нужны. И лучше с лодки. На квок. Да и не любитель я сомятины. Жирная».

Лёху трясло. Жалко было и снасти. И упущенную рыбу. И вообще, чего этот Буратино припёрся сюда?! Много здесь сомов, не много? Какая разница! Вон нашёлся один придурошный и нервы и снасти в клочья порвал!

Лёха был расстроен. Сильно расстроен. А? Какой день! И такой облом! У-у-у, сомяра!

Отпускало потихоньку. Нервно покуривая, Лёха приходил в себя. Чего случилось-то? Классный день. Леща какого выволок. Мелочи на жарёху. Сома на руке почувствовал. Впечатлений полон короб – чего психовать-то? Да и мужик тут не причём. Даже лучше, что свидетель. А так будешь рассказывать – и не поверят. Треплом назовут. А здесь – свидетель есть. Сослаться можно. Как его, мужика-то, зовут-то?

«Слышь, сосед, познакомимся, может? Меня Лёхой зовут. Можно Леонидом. Нет, так Леонидом Петровичем. Или по фамилии – Сарнов. По-всякому можно».

«Валерий. Можно Валера. На рыбалке-охоте без отчества как-то проще».

«Ну, проще, так проще. С города?».

«С него».

«Просто порыбалить, или на лето к кому?».

«И порыбалить, и на лето. В Селеванкино, у Фадеича живу. Уж второй год приезжаю».

«У Фадеича? Мартынова? Интересно получается. Фадеич ведь дядька мой троюродный. Видимся часто. А про приезжих ни слова, ни полслова. Интересно. Вот конспиратор старый!».

«Я уж у него вторую неделю. Да и здесь, на рыбалке не первый раз».

Помолчали. Пели птицы. Где-то рядом гудел шмель, да трещали кузнечики. Поплавки стояли не шелохнувшись.

«Да-а, Лёнь, не клюёт. Ты – как?».

«Что - как?».

«Да есть у меня маленько с собой. Ты как, Лёха, не против?».

«Я-то? Да я после этого сома – сколько угодно не против. Хоть маленько, хоть не маленько».

Валерий сноровисто распотрошил свой рюкзак. Там к «маленьку» всё нашлось. И лучок, и колбаска, и хлебушек с сыром. Да и «маленько» оказалось пузатой поллитровочкой с какими-то ярлыками и наклейками.

«Богато живёшь, Валера».

«Да уж, не бедствуем. Ну, давай, за знакомство».

После второй Лёху отпустило. Жизнь снова наполнилась яркими красками. И Лёха уже со смехом показывал, какие глаза были у Валерия, когда Лёха с сомом в перетяг игрался.

3.

«Время ныне поганое. Люди по кругу всё более неадекватные – сами не живут, но объясняют, как нужно жить. С утра до ночи талдычат дуракам нам, что жили мы не так, любили – не тех, не за того кого нужно воевали и страну не ту построили. А все вокруг дружно прозревают и кивают в лад объясняльщикам – правильно, правильно, так нам и надо, уродам…

Только я вот староват для прозрения, катаракта у меня. Да и мазохизмом не любитель я заниматься, с детства не обучен, без таланта я к этому делу. Вот и обходят меня все господа-товарищи из органов переписи истории стороной, видать чуют, суки, по морде моего лица, что есть у меня в запасе аргумент не перебиваемый – кулак мой пудовый. Не зря я всю жизнь в кузне отработал…»

Фадеич, Николай Фадеевич Мартынов, дядька Лёхин, разливая гостям уху по тарелкам, выказывал своё недовольство последними новостями, коих наслушался за день из телевизора: « Жизнь по частям не отвешивают. Дают один раз и цельным куском. А тут уж, какой кому достанется – кому большой и наваристый, а кому маленький и тухлый. К бабке не ходи – этим переписчикам тухлый кусок достался. Как и полагается всякому шакалу. Ещё пророк Мухаммед говорил: «Каждый предатель мечен. И по этой метке он будет узнан в Судный день». Так вот, на этих открывателях наших глаз уже и отметин ставить некуда. Проклято их племя».

Валерий при упоминании Мухаммеда удивлённо перебил Фадеича: «Николай Фадеич, вы что же, правоверный мусульманин?!»

Мартынов поперхнулся: «С какого такого ляду? Христианин я. Нашей православной веры. Крещён ещё во младенчестве. И веры своей не менял и менять не собираюсь. А если ты про слова пророка, так умные слова не только христиане говорят. И иных вер люди не глупые. Мудрость, она от веры не зависит. Так я думаю.

Ну, вы это, слушать-то меня слушайте, а про уху не забывайте. Давайте, чего самогон-то в рюмках киснет. С хорошей рыбалкой вас, мужики, а тебя Лёха и со свиданьицем, значит».

Уху Фадеич сварганил богатую. Юшка плавилась желтоватым жирком, выбранная из неё рыба лежала на отдельной глубокой тарелке и, остывая, дымила. Запах по избе плыл умопомрачительный. Приняв, мужики усиленно заработали ложками.

А после третьей рюмки, да второй добавки Фадеич душой подобрел, помягчал – о превратностях любви заговорил: «Часто слышать можно, что от людей в разговоре, что в книгах-газетах, да что говорить – песни об этом поют! – мол, у лебедей всё как у людей – и пару они создают раз и на всю жизнь, и верные они в любви до смерти самой. Не могу сказать, что не верю, только вот смущает, что всё как у людей. А ведь у людей, как только не бывает: и раздоры, и разводы, и измены, и многожёнство, да чего только нет…

Ну да Бог с ними, с людьми-то, о лебедях хочу рассказать. Сочинять не буду, потому как случаю этому сам свидетель.

Пару-тройку лет назад под самые майские праздники я с двумя друзьями на рыбалку наладился. К островам. Место там, у островов, рыбное, давно нами прикормленное. Приехали, снасти снарядили – пошло дело. Рыба брала и на червя, и на чёрный хлеб, но особенно хорошо на разваренную перловку. Если червя объедала и на крючок не садилась, то на перловку пустых забросов не было – садилась намертво, часто и на оба крючка сразу.

Солнце вошло в полную силу, стало припекать. Вот в это-то время стали за дальними островами звуки странные раздаваться – словно кто белье мокрое встряхивал: «Вух-х-х, вух-х-х, вух-х-х…». Звуки необычные, откуда они и кто их издаёт – не понятно. А всё, что не понятно – страх вызывает, ну может оно и не страх, но настороженность точно.

Разрешилось всё в одно мгновение: из-за самой кромки дальних островов вылетели белые лебеди – трое. Летели низко, над самой водой. Это их сильные крылья с таким странным звуком на взмахе вспарывали воздух: «Вух-х-х, вух-х-х, вух-х-х…».

Когда этих птиц видишь в кино или в зоопарке – это одно, в природе – другое. Неимоверная красота и сила, и в то же время какая-то чистота и беззащитность. Первый лебедь что-то прокричал, и все трое, как по команде опустились на воду, долго тормозя выставленными вперёд лапами. Собрались они в кучку и стали извивать свои длинные шеи, и ими словно обнимать друг друга, при этом переговариваясь клёкотом.

Ни до, ни после я такой картины не видел, да и насколько я знаю, мои товарищи тоже. И тут в воздухе опять: «Вух-х-х, вух-х-х, вух-х-х». Четвёртый лебедь. Приводнился и поплыл к первым трём лебедям. И тут произошло совсем уж неожиданное – вся троица возмущённо заклекотала и, вытянув свои длинные шеи, стала отгонять четвёртого прочь. Он тоже клекотал, но его клёкот казался жалким лепетом, а троица всё наседала и наседала на него. Потом все трое разом отвернулись от него и, разбежавшись по воде, тяжело поднялись в воздух. Оставленный что-то кричал им вслед.

Взлетел он только тогда, когда над ним пролетела, также шумно взрезая воздух, стая из полутора десятка лебедей.

Клёв затих да, честно говоря, после всего увиденного, и рыбачить что-то расхотелось. Вышли мы с островка на коренной берег, соорудили костерок, закусь немудрёную, да под рюмочку-другую по-мужицки и рассудили – видать бросила любимая лебедя да к другому и ушла. У того, другого, гарем получается – а как по-иному скажешь? Вот профура! Точно – как у людей все. И измены, и многожёнство…

Конечно, может и не так у них там всё было, но чую, верно мы рассудили…»

Валерий, задумчиво крутя меж пальцев пустую пузатую рюмку, вроде как сам для себя сказал: «Грустная история. Как всегда, счастья на всех не хватило…»

«Счастье – вещица редкая, как цветок сирени о пяти лепестках. Только не всем попадает такой цветок в руки, хотя всяк счастья хочет».

Во дворе залаяла собака, скрипнула калитка. Кто-то нетерпеливо постучал в оконное стекло.

Фадеич подошёл к окну и толкнул створку. В оконном проёме показалось взволнованное потное лицо соседки Зинаиды Кобылкиной.

«Ты, чего, Зин такая заполошенная? Гнались, что ль, за тобой? И чего под окном? – заходь в избу-то».

«Здоров, Николай. Там, это, Мишку Соловьёва нашли!»

«И чего? Он что, терялся где?»

«Ты, Фадеич, что – на Луне живёшь? Мишку-то, почитай, четыре дня искали!»

«Ну, и нашли, и что?»

«Как что?! Так мёртвый он!»

«Мишка-а?!»

«Ну!»

«Так, а чего с ним случилось-то? Ты б Зинаида зашла, да по-людски всё и обсказала. Я ить и в правду – ни сном, ни духом о Мишке-то. Гости у меня. Лёха племяш в кои веки заглянул, да постоялец с городу. Заходь, заходь в избу-то, здесь всё и обскажешь».

«Да я тебе и отсель обскажу – за болотом Мишку нашли. Голого. К дереву притулился, так и сидит. А одёжка по всему лесу раскидана».

«Голого, говоришь? Опять значит, тварь объявилась?!»

«Вот! И я об том же! Опять всё лето взаперти сидеть! Да за что ж нам проклятье-то такое?!» - Зинаида зашмыгала носом и выгнала слезу на щёку.

«Так, а чего он за болотом-то делал?»

«Так грибы ж пошли, вот он за ними и подался, да и покос посмотреть хотел».

«Вот и посмотрел».

«Так чего делать-то, Фадеич?!»

«Чего, чего – не знаешь что ль чего? – петуха покупай! Вон, у Михеевых двое горластых. Чай продадут по такому делу».

«Ой!» - Зинаида взмахнула руками: «И вправду ведь! Эх, я курица безмозглая! Спасибо, Фадеич, надоумил. Ну, я побегла»…

Фадеич притворил окно. Медленно и понуро-задумчиво вернулся к столу. С минуту посидел, не поднимая головы: «Вот значит, и уха, вот такие значит, грибочки…

Была уха, получились поминки… Ты это, Лёха, расплескай чего там есть, Мишку помянем. Хороший был мужик. Рукастый».

Не чокаясь выпили.

«Николай Фадеевич» - Валерку разбирало пьяное любопытство: «Что произошло-то? Кто помер-то? О какой твари речь…?»

«Мишка Соловьёв помер. Тракторист наш. Да считай, не помер – убили Мишку. Мишка и работник – золотые руки, и рыбак, и грибник. А уж как на гармони играл! Куда там Заволокиным! Ну, а кто? – змейка тут в наших краях водится. Мелкая, но пакостная. Прямо аспид. Ту змейку василиском кличут. Не часто встречается, а то б нам тут совсем житья не было. Яду в ней – страшное дело! – и дыхание огненное. Тем огнём любую живность убивает. Камни трескаются! Бывает, и люди от её жара пропадают. Откуда эта пакость берётся? Так известное дело – из яйца снесённого петухом и жабой высиженным. Оттого у той змеи и гребень петушиный. По нему её и распознают. А сама она некрупная – в локоть будет. И не ползает она – прыгает. И летит, как белка-летяга. В лесу-то с ней сладу никакого, разве что только ласки боится – не берут эту зверушку яд василиска да жар его огненный. Ласке, что гадюка, что василиск – всё едино – вмиг им бошки откусывает. Ну, ещё крика петушиного василиск, как и всякая нечисть, боится. Так не станешь же петуха с собой по лесам да болотам таскать. Ещё примут за кого ни того, отмывайся потом. А вот во дворе у себя петух должен быть: случись близко тварь эта – петух поможет. Хотя кое-кто из наших, как тварь эта объявляется, таскает по лесу в рюкзаке с собой петуха. Тут уж не до смеху. Жить все хотят. Но в лесу против василиска зеркало с собой лучше иметь. Там, где слухи о василиске шелестят, лучшего оберега и нет. Василиск только от своего же взгляда и гибнет. Главное, успеть зеркало ему в харю сунуть. А, нет – считай – аминь…»

4.

Всё проходит. Отголосила Соловьёвская родня, провожая Мишку в последний путь. Не найдя ни малейшего криминала в Мишкиной смерти, разъехались районные следаки. Отсудачили сплетнями да версиями произошедшего местные знатоки. Мелькнул, да и испарился приезжий сумасшедший уфолог. Деревня снова впала в летнюю дрёму…

«Ты бы это, Валерий, в лес-то не ходил бы. Два дня уж осталось до отъезда – не бередил бы ты мою душу. Я ведь вроде как ответственный за тебя. Случись что – с меня и спрос. Да и не в спросе дело, сам себя ведь ежели что, казнить буду – не уберёг» - Фадеич обматывая синей изолентой рассохшуюся ручку корзины, вопрошающе заглядывал в глаза Валерки-отпускника.

«Ну их, грибы эти – у себя там, за городом соберёшь. Наши-то в этом году никому и в рот не полезут».

«Николай Фадеевич, что вы так волнуетесь – сказки всё это про василиска, нет такой змеи на свете. Глупости это и предрассудки. Ведь чётко сказано в заключение о Мишкиной смерти – инфаркт. Как врач-то сказал - бывает что при приступе нечем людям дышать, задыхаются они, вот и срывают с себя одежду…»

«Ага, до трусов…»

«Ну, понятное дело, не до трусов, хотя ведь всякое может быть. Никого ж рядом не было».

«Во-о-от, и я говорю – всякое может быть. А раз может, поберечься бы нужно. Зачем на рожон лезть? Ведь не первая смерть-то такая у нас. Не каждый год, но через год – то один, то другой в лесу пропадает. Находят потом голого. И у всех инфаркт. А люди до этого на сердце-то не жаловались. Значит кто-то их до него, до инфаркта-то довёл?! Вот тебе и сказки».

«Фадеич, да я так, по-над болотцем в осинничке пробегусь, только на жарёху грибов гляну. А то от рыбы у меня уже изжога».

«Ну, смотри, дело хозяйское. Я предупредил. Только вот оберег возьми на крайняк, мало ли…»

Валерка засмеялся: «Петуха!? Ты что, Фадеич?!»

Мартынов покачал головой: «Дурашлёп! Как есть – дурашлёп. Всё хи-хи да ха-ха. Что-то Мишка-то в гробу без усмешки лежал. Тоже ни во что не верил. Вот – отхохатался. Царствие ему небесное. Зачем петуха, хотя петух тоже не помешал бы – видел я зеркало у тебя, ну бреешься перед которым, маленькое такое – возьми, много места не займёт, а мне да и тебе всё спокойнее…»

«Ну, если только для вашего спокойствия…»

Он бежал.

Бежал, задыхаясь и обливаясь потом. Жар, даже не жар, а огненно-жгучая волна сжигала кожу и сбивала дыхание! Мозг отказывался анализировать и просчитывать происходящее. Господи! – воздуха бы, воздуха свежего, ледяного, хоть глоточек! Что же это?! А?! Что же это?!

На бегу сбросил куртку, затем начал срывать с себя рубашку, но никак не получалось – что-то твёрдое цеплялось за майку, и не давало стянуть рубашку с руки! Твёрдое?! Что твёрдое? Что может быть с собой твёрдое?! Зеркало?! Зеркало, зеркало, зеркало – что-то связанное с зеркалом пыталось пробиться в его мозг! Что, что?! Что – зеркало?! А-а-а! Разбуженная память пробилась сквозь ужас происходящего! Зеркало!!! Он не вытащил, он вырвал это зеркало вместе с карманом рубашки, и на бегу резко обернувшись назад, стал, не видя куда, тыкать маленьким зеркалом: «На, сука! На, на!!! Гляди!!! Гляди, тварь! Гляди, тва-а-а-рь!!!»

Тонкий свист, переходящий в вой оглушил! Ему показалось, не выдержали перепонки, и что-то жарко-влажное потекло из ушей. Кровь? Валеру качнуло. Но зеркало он из руки не выпустил. Пот заливал глаза, кто или что свистело, Валера не видел. Раздался приглушенный хлопок, яркая вспышка! И всё…

И всё. Вязкая глубокая тишина. Мёртвая тишина.

Валера медленно опустился на землю. Его трясло, его колотило. Жар уходил. Разгорячённое тело стало зябнуть…

Раскачиваясь из стороны в сторону, он кутался в ошмётки рубашки и почти беззвучно и монотонно шептал: «Сука, сука, сука…»

В полутора метрах от Валериных ног, на краю тропинки валялась голова небольшой змеи с вытекшими глазами и с наростом похожим на петушиный гребень…

За болотом в деревне голосил какой-то заполошный петух…

ВСТРЕЧА

- 1-

Дождь монотонно шуршал по крыше. Скатываясь с неё, звонко барабанил по днищу ведра и оцинкованному корыту, брошенным у входа в баньку.

«Как ты думаешь, он сегодня кончится?» - Валентина зябко передёрнула плечиком и плотнее прижалась, под кожушком, к Ивану.

Иван одним глазом посмотрел в маленькое оконце: «Если только к обеду. Вишь, как всё затянуло. Обложной дождик-то. А тебе надо что ль куда? Выходной же?».

«Да куда уж в такую погоду. Думала к Настасьи забежать – кофту прострочить. Не пойду уж…».

Иван хохотнул, и слега отдёрнулся от Валентины.

«Чего ты?».

«Уху щекотно, когда ты в него говоришь».

«У-у-у, неженка…»

«Я-то?»

«Ты-то».

«Я те щас покажу, какой я неженка!»…

Банька Ивана стояла далеко на отшибе деревни, на краю лесного озера. Справная банька. В такой бане и помыться за счастье, и гостей принять не стыдно. У всех-то остальных деревенских баньки всё больше маленькие, неказистые, на задах огородов, по над ручьём стоят. Есть что и по-чёрному топятся. Заросли лопухами и не видно их. По сравнению с этими банями у Ивана не баня – терем. Своими руками строена. С хорошей парилкой с двухъярусными полатями, отдельной помывочной, чтобы, значит, в духоте парилки грязь по себе не размазывать, раздевалкой, обрешётчатым полом и большой комнатой отдыха. Со столом и двумя мягкими топчанами. Даже старому холодильнику место нашлось. Для себя ж строено, не для дяди чужого. После парилки-то как приятно выскочить нагишом да с мостков в озеро! Ух! Только брызги до камышей. Тут же и ушицу сварганить запросто. Всё для этого есть – и снасти, и рыба в озере. Стол со скамеечками под развесистой ивой, печь из листового железа сваренная. Здесь же и поленица дров.

У Ивана на авось ничего не делалось. Всё прочно. Красиво. На века. За основательность эту видать Валентина его и полюбила. Надёжно с ним. Как за каменной стеной. Иван крупный мужик, мосластый. А в любви – телёнок телёнком. Сколько молодух деревенских по нему сохло. А выбрал Валентину. Пигалицу залётную. Полгода за нею ходил, слова лишнего не обронил. Как собачка, по глазам желания угадывал. Да ухажёров отпугивал. Злилась Валентина поначалу. И ругала его, и плакала. Стоял, молчал. Треух заячий мял в руках. Виноватился. Но в глазах нет-нет да проскальзывала какая-то искорка ухарская. Вроде как посмеивался над нею. Эта-то искорка Валентину больше всего злила.

У-у, жердина стоеросовая! Парней сколько кругом – молодых да красивых, а тут этот – не пойми кто. Уж и изгалялась она над ним, насмехалась. Пока однажды дубина стоеросовая, не сказавшись, в город не уехал. Надолго. И заметалась Валентина! Ой, да где ж он, ой, да куда ж он?! Каждую свободную минутку у дома его матери ошивалась. И так пройдёт, и эдак. А спросить у родовы его, куда ж это Иван запропал, гордость не позволяла. Но на второй неделе его отсутствия и гордость куда-то испарилась. Подловила сестру его, да между делом и выпытала, куда Иван подался. Как узнала, что в город – совсем плохо ей стало. Там ведь баб-то молодых! А Иван мужик видный. Охомутают и сам не заметит!

И так её ревность к городским бабам припёрла, сама в город засобиралась. Пришла к его матери, мол, по делу в город еду. Слыхала, мол, Иван там, да ещё и надолго, так ежели что Ивану передать, мне не в обузу. Мать-то, душа чистая и поверила. И адрес дала, и гостинцев снарядила.

В том городе-то всё у них и сладилось.

Домой приехали и сразу в сельсовет – регистрироваться. А потом и с детьми не задержались. Сначала дочку народили, а следом и сына. Валентина из первого декрета и не выходила на работу – сразу во второй ушла.

Почитай, уж скоро десять лет вместе, а налюбиться всё не могут. Как время посвободней, так в баньку. Чтоб не мешал, значит, никто. В избе-то всегда народу прорва: бабка Иванова, мать с отцом, сестра незамужняя, свои ребятишки. Не дом – улей гомонящий. А в баньке свободно. Вольно.

Свой-то дом, чтоб отдельно от родителей, значит, давно уж строить начали, да всё что-то мешает достроить его. Да что уж про что-то говорить – денег не хватает. Иван хоть и неплохо зарабатывает, а иди, прокорми такую ораву. Так, что он баньку сначала соорудил, а потом и домом занялся.

«Ой, Вань, как вставать-то не охота-а…» - Валентина, под кожушком, сладко потянулась и всем телом плотнее прижалась к Ивану.

«А кто тя вставать-то заставляет? В доме и сеструха управится – лежи уж».

«Ох, ежели сейчас не встану, так весь день пролежать смогу. А дела-то сами собой не переделаются…» - Валентина отдёрнула с себя кожушок, ещё раз ойкнула, зябко передёрнула плечами, вскочила, оглянулась на Ивана и засмеялась: «Чего зенки-то бесстыжие выкатил? Ну-ка, отвернись! У-у-у, бабник!».

В дверь забарабанили. Валентина взвизгнула, схватила с вешалки халат, со стула свою амуницию и скрылась за дверью раздевалки.

- 2 -

Ночь без сна давно уже стала привычной. Хоть раньше ложись, хоть позже – всё одно маета. И вместо радости от пришедшего утра ощущение разбитости и раздражения на всё и на всех.

Сегодня дождь. Как зарядил с ночи, так и сыплет не переставая. Вроде и полежать можно, да сил уж нет никаких.

Скверно старику Дондукову. Маетно. Как похоронил два года назад свою старуху, так вроде и его жизнь кончилась. Поначалу было и скотину держал, по хозяйству гоношился, ремонтировал чего ни того по мелочи, а потом вдруг пришло понимание – зачем? Кому всё это нужно? Дети и внуки если и объявлялись, то раз в году – на недельку, не больше.

Водки с друзьями попьют и домой. И не погостят толком, и не поговорят…

Продал скотину старик. Охотники на дармовщинку враз отыскались. Дед ведь цену не ломил. Лишь бы в хорошие руки отдать. Себе только курей оставил. Да пару котов приблудных по хате бегали. Пусть себе. А то вообще с тоски удавиться можно…

А по прошлой осени старик чудить начал. Деревенские было подумали – свихнулся старый. Деньги за скотину вырученные на холсты да краски угрохал. Сутками сидел на задах огорода – рисовал. Всё что видел, то и рисовал. Цветы, поля, дерева, речку с пыльными ивами, сараи соседские…

А дальше - больше. Старух да стариков стал живописать. Первой-то, по фотографии, жену свою покойницу отрисовал. Да так похоже! Подруги её бывшие только рты от удивления пооткрывали. В очередь к новоявленному портретисту выстроились. Рамы богатые столяру колхозному для своих живописных портретов заказывали.

Вот уж кто-кто, а столяр более всех был рад новообретённому таланту деда Дондукова. Через дедов талант у столяра Ваньки Сивцева жизнь наладилась. Бабки за вычурные рамы платили не скупясь. Кто мог – деньгами, а кто натурпродуктами. Ну, соответственно, и самогоном, на худой случай, водкой. Такой востребованности и почитания у Ивана отродясь не было. Резные рамы, это вам не гробы из неструганных досок. Работа не быстрая, художественная. Людям память об Иване. Да и для души приятственно. Как-никак приобщение к большому искусству.

С причудой дедовой люди помаленьку пообвыклись, а удивление осталось. Деду под восемьдесят, а он вона чего отчебучил?! Чё раньше-то не рисовал? Если бы раньше начал – это сколько б деньжишь-то к старости у него было? А что, не так что ли? Художники-то задарма что ль картины малюют? Вон по телевизору показывают, сколько те картины стоют – миллионы долларов. В рублях и не сосчитать. А поглядеть на те картины – так мазня мазнёй. А у деда всё чистенько, гладенько: дерево на дерево похоже, цветок как цветок. Да и старики-старухи на его портретах как живые. Что уж тут говорить - талант. Потому и покупали деревенские ценители прекрасного у деда картины за копейки, чтобы, значит, потом с них капиталу поиметь. Кругом же говорят, художественные ценности с годами только в цене растут…

Но иногда на Дондукова нападала хандра. Тоска. Забрасывал он свои недописанные холсты и лежал пластом сутками. Уставившись открытыми глазами в потолок. И про курей не вспоминал, и про котов. В такое время соседские бабки всю живность его подкармливали. А как же - живая тварь она присмотра требует. Что, кстати, потом, при оплате портрета помощницы, учитывалось.

Вот и эту неделю старик Дондуков хандрил. Муторно ему было. И днём маялся,

и ночью не спалось. Грешным делом уж вслед за бабкой своей подумывал податься. Чего зря землю-то топтать? Ещё дождь этот…

Но сегодня он встал. Нужда позвала. Естественная природная надобность. Сунул ноги, в вязанных ещё его старухой носках, в безразмерные калоши, накинул брезентовый дождевик и побрёл к покосившемуся нужнику.

Справив малую свою нужду, долго пытался прикрыть за собою покосившуюся дверь туалета. Дверь не поддавалась. То ли разбухла она от дождя, то ли петли дверные вывалились. Оглянулся – может какая дубина рядом валяется, дверь подпереть, да так и застыл…

За огородом, за ручьём, по раскисшему от дождя шляху двигалась колонна солдат. Невнятно звучали голоса, скрипели колёса телег, всхрапывали лошади, позвякивало оружие и котелки, долетали отзвуки каких-то команд.

Обычные звуки обычной армейской колонны.

Обычной для своего времени.

Эта колонна была не сегодняшних времён…

Дед Дондуков такие колонны помнил. Помнил с 1942 года. Когда в точно таких же колоннах шагал по раскисшим дорогам сначала на восток, затем на запад…

Дождь то полностью закрывал собою колонну, то, чуть затихнув, позволял подробнее разглядеть идущих по полю.

Маршевая колонна. Видать в бою ещё не были. Вон, все в новеньких плащ-палатках, все под одно одеты. В частях, в бою побывавших, такого нет, там все разномастные. А может, после переформирования, там тоже иногда приодевали. Хотя вряд ли – уж больно свежо идут. Точно – не обстрелянные ещё. Ишь, как командиры на конях гарцуют – красуются. А того ещё не знают, что их первых, случись что, чужие снайпера поснимают.

Прогудев, колонну обогнали четыре полуторки. Всклянь гружёные какими-то ящиками. Видать со снарядами. За колонной, на конной тяге тянули пушки. Четыре сорокапятки (по прозванию «Прощай, Родина»), дед уж очень хорошо их помнил – три месяца и артиллеристом побыть пришлось; штук шесть семидесятишестимиллиметровых, противотанковых. Позади вышагивала их обслуга.

Колонна шла долго, старик уж стал подмерзать. Сыро под дождём-то.

А когда уже последние солдаты почти скрылись за старым березняком, один из них остановился.

Поглубже накрылся плащ-палаткой, чтобы не мешал дождь, прикурил. Затем откинул капюшон и обернулся…

- 3 -

«Иван, ты здесь ли?»

«Кого нелёгкая принесла? Ты, что ль, дядь Федь?»

«Я, Вань, я. Отвори, поговорить надо».

«Щас, дядь Федь. Штаны только надену».

«Ты мне для разговору и без штанов сойдёшь. Чай я не девка».

Иван, чертыхаясь про себя, наскоро натянул штаны и откинул щеколду.

Дондуков долго отряхивал дождевик, потом, так же долго прилаживал его на вешалку.

«Один?».

«С Валентиной».

«Ну, да, ну, да – куда вы друг без дружки-то».

«Не тяни, дядь Федь – чего стряслось?».

«Да ничего не стряслось. Так, зайду, думаю, поговорим».

«Не темни, старый. В семь утра, в дождь, в выходной, попрёшься ты ко мне пустые разговоры разговаривать».

«А чё, просто зайти и нельзя что ли?».

«Слышь, дед, ты мне лапшу на уши не вешай. Что случилось?».

«Что ты сразу – что случилось, что случилось… А, может, и не случилось ничего. А вот поговорить надо. Ты, вот, Ваньша, деда своего помнишь?».

«А при чём тут мой дед?».

«Помнишь?».

«Нет, конечно. Меня и в проекте не было, когда он погиб. А чё те мой дед дался? Чего это тебя на воспоминания потянуло?».

«Года у меня, Вань, такие. Только что и остаётся – вспоминать. Ничего другого-то и не могу уж».

Из-за отворившейся двери раздевалки, уже прибранная и одетая, выглянула Валентина.

«Здравствуйте, Фёдор Порфирьевич».

«Здравствуй, пигалица. Вот, поговорить зашёл, а Иван в этом какой-то тайный умысел ищет».

«Да ничего он не ищет, дядь Федь. Не проснулся ещё. Сейчас я вам на стол чего-нибудь соберу и по делам своим побегу. А вы уж тут без меня и поговорите».

Валентина метнулась к холодильнику, и выгребла всё, что под руку попалось. И пока Иван споласкивал у рукомойника лицо, на плите зашкварчала яишня с колбасой, на столе зарозовело горкой нарезанное сало.

«Ты, девонька, яишню-то по тарелкам не размазывай, так на сковородке давай. А хлебца мы и сами порежем» - Дондукову не терпелось поговорить. И поговорить видно он хотел только с Иваном.

«Ну, ладненько, побежала я. Приятного вам аппетита» - Валентина накинула прозрачный плащик и выскочила из баньки.

Иван посмотрел на старика: «Казёночку будешь, дядь Федь?».

«Не надо, не могу с утра, да и разговор серьёзный».

«Ну, тогда и я не буду».

«А вот ты можешь и принять, повод есть».

«Дядь Федь, что ты всё загадками говоришь? Можешь ты толком сказать, какая нелёгкая тебя в такую рань ко мне занесла?».

«Да если б я знал, Ваньша. Как начать думаю. Говорить буду – ты меня не перебивай и за дурака тоже не держи. Нормальный я. Не свихнулся ещё».

Старик Дондуков поёрзал, удобнее обустраиваясь на стуле, потом почему-то махнул рукой и объявил: «Деда я твово, Ваньша, видел».

«Деда?! Так он же ещё в 42 погиб. Похоронка приходила. Или живой?!».

«Да ты что, Ваньша! Откуда ж ему живым-то быть?! Мать-то твоя и на могилку его братскую ездила. Там всё чин-чином – золотыми буковками фамилия, имя с отчеством, сержант мол, смертью храбрых. Всё по-людски, душевно».

«Так во сне, что ль, видел-то?»

«Тьфу, на тебя Иван! В каком таком сне? Я уж забыл, когда и спал-то и сны видел. Воочию, вот как тебя вижу, и его также видел. Он мне ещё рукой помахал».

«Слышь, дед, я всё-таки налью себе немного, а то чую, с ума с тобой сойду. Как ты его, деда моего, в 42 году убитого, похороненного, мог сегодня живым видеть?».

«А я и не говорю, что живым».

«А каким, язви тебя в душу, ты его видал?!».

«Нормальным, молодым. Каким он тогда в армию уходил. Только не в пиджаке сером, что на ём тогда у военкомата был, а в форме. В каске, в плащ-палатке. Ладно всё так на ём сидит. Курил он».

«Кто курил, дед-покойник?!».

«Ты, Ваньша, не психуй. Налей-ка мне тоже немного. Чую долго нам с тобой здесь сидеть придётся. Я ведь сам многого чего не пойму. Налей, налей, а я сейчас всё подробно тебе и обрисую. Ты же знаешь, память у меня фотографическая. Я ить лица – раз увидал, на всю жизнь запоминаю. Бабки-то наши, деревенские, почему ко мне табуном рисоваться бегают? Потому как, я их рисую не такими, какие они сейчас, а какими они по молодости были. Вот они собой налюбоваться и не могут – яблоки печёные. Вместо зеркала в живопись смотрются – всё думают, что хорошо сохранились».

«Ну, и к чему ты это?».

«А к тому, что с дедом твоим, до восемнадцати лет наших, рядом мы жили. И дружками «не разлей вода» числились. Так что спутать его с кем другим я просто не могу. Говорю же - память у меня фотографическая».

Иван, поглядев на старика, достал из холодильника запотевшую бутылку водки. Молча, не испрашивая дедова желания, наполнил две рюмки. Так же молча пододвинул одну из них старику.

Выпили не чокаясь и тоже молча. Вроде как помянули погибшего Иванова деда.

«Давай, дядь Федь, подробно и по порядку. Что, где, когда. А то мы так долго ни о чём разговаривать будем».

«А я про что? Я ж тебе подробно и рассказываю. Утром по нужде вышел. Сходил. Стал притвор искать, чтобы, значит, дверь нужника подпереть, чего-то она не закрывалась, оглянулся, а по полю, что за нашим ручьём, колонна армейская идёт. По старой дороге.

А дождь же, то прикроет колонну, то всю как есть покажет. И смотрю, колонна та из тех, из военных времён. Я, в своё время, в этих колоннах много грязи намесил, и по нашим дорогам, и по заграничным. Мне их с нонешними не перепутать. В колонне и полуторки, пушки. Командиры на лошадях вдоль колонны мечутся. Да больше не по делу, так – от избытку сил молодых. А когда уж почти вся колонна прошла, солдат один в сторонку отошёл. Прикурил, а потом ко мне оборотился. Долго так стоял, курил, всё на меня смотрел. А у меня аж ноги ватными стали. Семён! Дружок мой, в 42 в армию призванный. Дед твой. Плащ-палатка на ём. Дождь же. По каске струи за шиворот ему текут. Он смешно так головой крутит, а сам взгляда от меня не отрывает. Потом самокрутку-то отбросил, автомат с груди на плечо перекинул, поднял правую руку и помахал мне…

Ну, и чего ты на меня, Иван, так выставился? Говорю тебе – не свихнулся я. Вот тебе, истинный крест, как видел, так и говорю. Семён это был. Семён. Помахал он рукой, значит, и побёг по дороге, колонну догонять. А у старого березняка ещё раз обернулся и опять рукой помахал».

Иван разлил водку по рюмкам. Взглянул на деда. Тот отмахнулся – не буду больше. Иван выпил, занюхал рукавом. К еде ни один из них не притронулся.

«А дальше?».

«А что дальше? Ушла колонна и Семён за ней убёг. И ничего больше на той дороге и не было. Отошёл я немного, да и подался к тебе. Вы ж, молодые, грамотные – может, объяснишь мне, чего это было. Я ить от оторопи так и не помахал Семёну вслед, не окликнул. А он, может, чего передать вам хотел. Не зря ж стоял, махал мне».

«Да он, может, и не тебе, дядь Федя, махал».

«А кому ж? Окромя меня, там вроде никого и не было. Да и кто в такой дождь из дому без нужды выйдет?».

«Читал я о таких случаях, дядь Федь. Хрономираж это. Ну, или что-то подобное. Только не помню я, чтобы в таких случаях обоюдная видимость была. В пустынях часто миражи бывают, а вот чтобы у нас…»

«Дак про миражи эти и я наслышан. Так то в пустыне. И то в жару. А тут дождь. Да в миражах всё течёт, колыхается, никакой резкости – как в моём телевизоре. А здесь-то всё, как наяву. И ещё со звуком. Какой же это мираж?».

«Не знаю. Если бы сам увидел, может, что и понял бы, а так…»

«Я, Иван, вот что думаю, ежели это дело один раз показалось, может и вдругорядь покажется? Ну, может, это дело только по дождю и бывает, или там по утрам только? А, как мыслишь?».

«Я мыслю ещё выпить. Будешь?».

«Наливай себе. У меня рюмка и так полна, с прошлого разу».

Выпили. В этот раз закусили плотно. Жевали усиленно. Думали. Первым отвалился от стола старик Дондуков.

«Нет, Ваньша, видать это дело с дождём связано. Ведь и у нас, и у Семёна, там - дождь.

И я в дождевике был, и они в плащ-палатках. По сухой погоде мы их не увидим».

«А ты, дядь Федь, что, ещё раз с моим дедом думаешь встретиться?».

«А ты, что ж, не желаешь?»

«Как это – не желаю?! Только не могу поверить, что действо это ещё раз произойти может».

«Ну, думай как хочешь, а как дождь с ночи зарядит, раненько ко мне и подгребай. Может с дедом твоим и свидимся».

- 4-

Следующий дождь пошёл в ночь с восьмого на девятый день.

Старик Дондуков дни до дождя даром не терял. Взяв себе в помощники Ивана, отца его Сергея Семёновича Кормильцева и столяра Ваньку Сивцева, прямо над тем местом, с которого он видел колонну, соорудил навес. Чтобы зря под дождём не мокнуть. Доски на навес и скамейки под ним, одев в кои веки на свой старый пиджак все свои ордена и медали, выбил он из замотанного заботами председателя колхоза. Поначалу председатель, узнав, на что нужны доски, хотел звонить в психушку, чтобы забрали туда Дондукова и долго не выпускали. Спасибо мужики деда в обиду не дали. Да ещё бабки, жёны тех, кого забирали на войну вместе с Семёном одним набором, криком встали на защиту деда, голося, что если хоть на минутку снова увидят своих не вернувшихся с войны мужей, за доски эти заплатят в стократном размере. И председатель сдался. И денег не взял. Условие поставил – если, как он сказал, «авантюра» не удастся – навес со скамьями разобрать – доски вернуть.

Дни эти в деревне выдались суматошными. Народ хотел знать, кого, кроме Семёна, видел Дондуков. Выпытывали всё до последней мелочи, до мельчайшей детали. Старик сначала рассказывал подробно, затем замолк, а самых надоедливых отправлял к тем, кто его рассказ уже выучил наизусть. Слухи и пересуды катились по деревне из дома в дом. Собирались семьями, перетряхивали альбомы с фотографиями, тыкая в них пальцами - кто есть кто. Многие из молодых только сейчас хоть что-то узнали о своих дедах и прадедах.

Зачастил народец и из соседних деревень.

И странное дело – не верящих в случившееся практически не было. Ну, окромя председателя, разве что. Да и то упирался он больше по должности. Ведь у него самого, тем же призывом дед на фронт ушёл, да там и сгинул. Даже ни одного письма от него не было.

Как только посыпал дождь, народ утра дожидаться не стал. Со всей деревни потянулся к Дондуковскому навесу. Шли и старые и молодые. Бабки несли с собой фотографии погибших мужей. Скоро весь дедов огород был забит людьми с фонариками и свечами.

Навеса на всех не хватило, но люди упорно стояли под дождём. Никто не уходил.

Колонна появилась неожиданно, около семи утра…

Тишина на Дондуковском подворье установилась мёртвая. Люди стояли не шелохнувшись. Только те, кому места достались похуже, вытягивались на цыпочках и тянули шеи, чтобы лучше всё разглядеть.

Сначала шла пехота. Мерно качались штыки винтовок, жестяно шуршали плащ-палатки, вороненой сталью отсвечивали автоматные стволы. Потом, прогудев, колонну обогнали четыре полуторки. Всё повторялось в точности так, как рассказывал старик…

Фёдор Порфирьевич Дондуков в этот раз стоял под навесом при полном параде. На чёрном, отутюженном Ивановой женой Валентиной, костюме, который он приберегал для своих похорон, два ордена Красной Звезды, орден Отечественной Войны второй степени, медали и шесть нашивок за ранения. К старой офицерской фуражке, с растрескавшимся целлулоидным козырьком приложена рука, которой он отдавал честь уходящим на фронт.

Колонна шла. Мелькали лица. В большинстве своём ещё совсем молодые. С ещё совсем неизвестными судьбами.

Бабка Кормильцева, Семёнова жена, поняла руку и стала крестить уходящих. Почти одновременно в крестном знамении поднялись руки всех, кто смотрел на колонну…

Колонна шла долго. А люди всё стояли под дождём и крестили уходящих, желая им жизни и возвращения…

От колонны отделился солдат. Прикурил. Отбросил с каски клин плащ-палатки и обернулся…

«Семё-ё-ён!» - крик бабки Кормильцевой разорвал тишину.

«Семён! Семён!» - кричали молодые и старые, и кто помнил его, и кто никогда не знал о его существовании.

«Батя-я!» - кричал сын его Сергей.

«Деда» - шептал Иван и, прижавшись к его руке, плакала Валентина.

Солдат стоял и молча смотрел на провожающих. Курил. Затем отбросил самокрутку в сторону, перекинул автомат с груди на плечо, поднял руку и помахал. Сейчас же вскинулись десятки рук ему в ответ. Когда же Семён, догоняя колонну, у старого березняка обернулся и ещё раз помахал рукой, махали ему вослед и плакали уже все, даже ни во что не верящий председатель…

Потом, сколько не шли дожди, колонна больше не объявлялась.

- 5 -

PS. Последняя картина, которую написал Фёдор Порфирьевич Дондуков, называется «Встреча». На ней, на фоне уходящей вдаль армейской колонны, стоит и курит солдат с лицом Семёна Кормильцева. А напротив – его земляки из нынешнего времени.

Картина та висит в доме Ивана и Валентины Кормильцевых…