Русская литература, которую кто-то из европейских писателей назвал святой, таковой и была, только сама в это поверить не могла. Гений Пушкина приводил в изумление русское образованное общество, и в то же время оно готово было его унизить, ставя как нерадивого мальчишку в угол. Пушкин, как многие из его ровесников, мог впасть в революционную страсть и погибнуть, ещё не вспыхнув. Именно этого (пусть зачастую и неосознанно) и добивались те, кто втянул юного поэта в масонскую ложу, надеясь таким образом управлять им. Сразу оговорюсь, что это не удалось и никогда не удавалось. Однако плевелы масонского влияния иногда проскальзывали в пушкинском творчестве. В знаменитом послании «К Чаадаеву» многие увидели революционный призыв, но такое понимание данного стихотворения слишком примитивно. Даже юный Пушкин, ещё находящейся в плену «просвещенческих» иллюзий, духовным чутьем узнает, что истинная свобода зиждется в соборности и христианском единении, в отрицании абсолютизма, как чуждого русской идеи. Потому-то «на обломках самовластья напишут наши имена». Не забудем, что Пушкин писал Чаадаеву, человеку, отрицавшему революционное насилие. Пушкин писал тому, кто, как и он, ожидал «минуты вольности святой». Эта вольность мыслилась только во Христе. Удивительно, но втянутый в масонскую ложу, поэт сразу же уклоняется от деятельного участия, духовным оком узрев антихристианскую сущность масонства. Это было крайне трудно. Масонские нотки змеино вплетались в ткань поэтического текста. Например, призывные строки «К Чаадаеву» явно пронизаны масонским душком. Ещё более это видно в «Деревне»: «Друг человечества печально замечает / Везде невежества губительный позор».

Сразу вспоминается Радищев с его знаменитым «Путешествием…» Но в финале глубокая христианская надежда, пусть и вопросительная, но идущая от искреннего пушкинского сердца: «Увижу ль, о друзья, народ не угнетенный / и рабство, падшее по манию царя, / И над отечеством свободы просвещенной / Взойдет ли наконец прекрасная заря?»

Взойдет!!! Только необходимо следовать пути, свойственному русскому Бытию. Не напрасно Жуковский, Карамзин и Пушкин обращаются к историческому прошлому, к «преданью старины глубокой», пытаясь раскрыть глаза образованному русскому обществу, показывая, его исторические корни, которые не во французской Голландии, в которую хотел превратить, по словам Карамзина, Русь Петр первый, а в чудеснейшем славянском мифе, своеобразно преломившемся в христианскую этническую культуру. Прав Белинский, замечавший, что в «Руслане и Людмиле» много итальянского. Но это было народное, сближающее два великих этноса. На генетическом уровне Пушкин уловил сходство раннехристианского мышления эпосов двух народов. Русский человек узнавал, что его историческое бытие началось не с Петра Великого, а из той самой древности, которую почитали невежественным средневековьем.

Открытие глаз – вот, что совершали Карамзин, Жуковский и Пушкин. «История Государства Российского», баллады и песни разбудили русского читателя, окунули его в волны русско-славянского мифа. Подобно пчеле, Пушкин открывает соты исторической памяти. Это тем более стало для него возможно, ибо все его детство и юность прошли в мире сказок, рассказанных его удивительной няней. И если бы не няня, это простая русская женщина, то вряд ли Пушкин был бы нашим «всё». Как известно, семья не могла дать Александру Сергеевичу того, что дала ему няня. Семья представляло собой жалкое примитивное зрелище. Редкие письма к отцу, матери, брату, сестре, говорящие о разнице духовных устремлений, в которых раскрывается слабоумие родственников. Отсутствие понимания, кто есть брат, сын, пожалуй, только Василий Львович, дядя поэта, что-то смутно улавливал. Семью заменила неграмотная Арина Родионовна, понимавшая духовное напряжение своего воспитанника. Низкий ей поклон и упокой, Господи, душу её в Раи.

Пушкин не просто окунулся в мир русской сказки, как это делали братья Гримм, он увидел зреющие в русском народе, издревле, начала Добра, Любви и Свободы. Придет понимание, что под внешним рабством скрывается свободная русская душа. И русскому человеку рабство не свойственно исторически. И даже крепостное право не могло сломить соборное тяготение к Свободе. Вся русская сказка говорит об этом. Поразительно, но наши далекие предки имели отношение с Богом совершенно не такие как у других народов. Юрий Миролюбов писал: «Если семиты входят в союз с Богом, то арийцы считают Его своим Прадедом и находятся, таким образом, в родстве с Ним. Эта существенная разница, кажется, ещё никем не подчеркнута и мы впервые о ней говорим. Потому-то и страха перед Божествами у славян не было и не могло быть, тогда как семиты всегда боялись Яхве».

Славянин любил, а любовь, как известно, выше страха. И потому не раболепствовали пред царями, а относились к ним как к отцам. Недаром в народе императора называли любовно царем-батюшкой, который наказует, но и прощает. Только тот, кто глубоко вникнет в славянский мир, способен понять, что европейские свободы не имеют ничего общего с русской исторической свободой. Поэтому стали внимательно читать Нестора, открывать страницу за страницей «Слово…». В этих открытиях искали самобытность русского народа. К сожалению, не могли ещё уйти от навязанной нам немцами «норманнской » теории. Даже умница Карамзин, внимательно изучавший летописи, не обратил внимания на слова Нестора: «Сице бо ся зваху тии Варязи, Русь, яко се друзии зовутся свие, друзие же Урмане, Англане, друзии Гъте, тако и си…» Боже! Здесь же четко говорится о славянском племени Русь, пришедшем из-за Варяжского моря, называемых поэтому варягами. Принять чужеземцев в качестве управителей Русь не могла в силу своего свободолюбия, что, кстати, отмечали и римские историки (достаточно указать на Прокопия Кесарийского). Рабство не присуще Русичу генетически. Он принимал славянских князей-братьев, имеющих закаленные дружины, проводившие бесчисленные походы по Европе.

Этноним Русь, безусловно, славянского происхождения и все попытки указать, что государственности мы обязаны норманнам, представляются притянутыми за уши, не соответствующими исторической действительности. Вспомним, что у норманнов у самих-то не было никакой государственности, а по всей Европе носились многочисленные бандитские формирования, у этой самой Европы, учившиеся государственности, попутно обирая её до нитки. Такого на Руси не было, потому что это были не норманны.

Нелишне и вспомнить с каким достоинством Русь принимала Крещение. Став частью Римского мира, русский князь принял титул Василевса, то есть равный вошел к равным, как брат. В братстве же сохранялось самобытность и этническая уникальность. Вытравить это невозможно: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Не могли мы, будучи чистоплотным народом, принять нечистоплотных германцев. Мы шли своей дорогой, никому не мешая, но, наоборот, восхищаясь достижениями соседей. Это не нравится. Русскую тройку пытались и пытаются увести в сторону, совершая научные уловки, выбрасывая на наши головы потоки лжи и лицемерия. Русский человек возрождал в себе Бога Любви, и это вызывало жуткую зависть. Русский народ восхищался достижениями цивилизованных народов, а эти народы били в спину. Поразительно, но для славянства было выгоднее не возрождать и не освобождать Германию от Наполеона, но Александр Благословенный великодушно дает свободу немцам. Дать свободу может только свободный человек. И таковым – был русский человек. Русь знала, что такое притеснение. Именно с Запада приходило утеснение, попытка уничтожить внутреннего человека, в котором заложена свобода. Восток угнетал телесно, страшнее угнетение духовное. Монголы не тронули Православную Русь, на Неве и Чудском озере мы дрались не просто за Русь, но за Православие, за свою этническую самобытность.

Видимо, и призыв Рюрика из-за моря являлся призывом о помощи в борьбе против викингов, хазаров и германского натиска на восток. Это было спасение славянского центра, каковым был в девятом веке Новгород (северные славянские племена уже несколько веков группировались вокруг Ильменского озера). Рюрик с братьями оказали братскую помощь своим сородичам. Этого братства желала Россия 19-го века, и искала истоки в славянском мире.

Отчего, например, Пушкин не примет Чацкого? Видимо, за европейский дух. Грибоедов будет признан умнейшим человеком, Чацкий же – глупым. По-русски с глупцами, о чем говорить, подобное тянется к подобному. Грибоедов призывал не взрывать традиции, а устранять екатерининские искажения, возвращаясь к самобытию. Чацкий пришел ещё с идеями европейского «просвещения», но этот приход, возможно, неосознанно означал конец эпохи петровского мундира; Русь сбрасывала с себя чары западного прогресса, несущего в себе рабское зерно: Чацкие пришли, чтобы показать неестественность петровского развития России. Реформы великого Петра выродились в фамусовщину, молчалинщину и репетиловщину. И прав Гончаров, говоря о Чацком: «Он вечный обличитель лжи, запрятавшийся в пословицу: «один в поле не воин». Нет, воин, если он Чацкий и притом победитель, но передовой воин застрельщик и – всегда жертва» («Мильон терзаний»).

Но Чацкого трудно было принять современникам в силу его явного европейничанья, однако на переломе герои неизбежно несут в себе двойственность характерной эпохи. А эта эпоха возвращалась к русской традиции. Не забудем, что автор бессмертной комедии держался старых филологических традиций, пытаясь спасти русский язык от иноземного нашествия. Сегодня зачастую встречаем передергивания, непонимание позиции традиционалистов, переводя спор в область карикатурного ёрничанья и театральных афоризмов, забывая, что данное направление поддерживали не только Александр Грибоедов, но и Павел Катенин и, конечно же, адмирал Шишков. Шла борьба не просто за язык, но за мироощущение народа. Подменяя понятия, подменяли суть. Не в театре дело как таковом, а в том, что Храмы Божьи, променяли на торжища и позорища. Фамусовы и Молчалины в Храмы ходили только на крестины и похороны, остальное время – балы и театры, в которых глупое и примитивное фиглярничание русских физиономий в европейском платье, говорящих по-французски с нижегородским диалектным произношением. Этого не мог принять блестяще и, кстати, европейски образованный Грибоедов. Наш комедиограф видел опасность, грозящую нашему русскому Бытию. Сохранение неповрежденным русского языка означало сохранение исторической памяти, реальной близости сословий, говорящих на одном языке. Надо полагать, что на самом деле этого же хотели и карамзинисты, и Жуковский, и Пушкин. Они прекрасно видели, какой разрыв образовывался между элитой и народом. Но пути решения предлагались разные. Пушкин, Карамзин, Жуковский были глубоко убеждены, что мерилом самосознания должно быть искусство, образцы которого в древней Элладе и Риме, в русском славянском мифе, в историческом христианстве неразделенном расколом 1054-го года.

В литературе исполнили наши классики заветы Петра: взяли все, что нам было необходимо и пошли своим неповторимым путем. В этой неповторимости появились имена мирового уровня, родился Русский Ренессанс. Этот Ренессанс нельзя втиснуть в прокрустово ложе литературных направлений: классицизм, романтизм, натурализм, реализм. Это был личностный ответ нации и человека на петровский кнут, варварски истреблявший варварство, отраженный в творчестве Карамзина, Батюшкова, Жуковского, Пушкина, Грибоедова. Безусловно, в творчестве данных классиков присутствовали элементы различных направлений, но именно элементы, целостные же системы - это они сами. В этом их удивительная ренессансность. Представляется уместным высказывание Вадима Кожинова: «Следует, впрочем, подчеркнуть, что в работах о русском классицизме, просветительстве и т.д. речь идет обычно об элементах систем, а не о целостных системах. Исследователи указывают лишь на те или иные характерные для данного направления образы, мотивы, стилевые черты и т.п. Самой же системы направления, представляющей собой определенное смысловое и жанрово-стилевое единство, обнаружить в русском классицизме и т.д. невозможно». Поиск же форм выражения – многообразный круговорот. Русь выражала в живейшем со-беседовании друг с другом, что тонко подметил Белинский, характеризуя заслуги Карамзина. Русь объективно давала отповедь петровской революции. В культуре, в литературе, в деятельности царя, нанося поистине духовный удар по европейскому масонству. Масонство же, естественно, готовилось к этому удару. Убит толпой фанатиков Грибоедов, но организовали это убийство английская дипломатия, руководимая мастерами масонской ложи; застрелен Пушкин, и вновь чувствуется подлая рука заезжего масона Дантеса и его папаши, натравлен де Барант на Лермонтова, не получилось. Хотелось бы спросить у добродушных европейцев, какого там Данте, Петрарку или Шекспира убили русские люди? И ведь травят лучших. Бедный Гоголь из России бежал, чтобы спокойно создавать свою бессмертную поэму, Чаадаева объявили сумасшедшим, сажали в крепости славянофилов, затыкая им рот (и ведь сажали все эти масонствующие Ливены, Адлерберги, Бенкендорфы, Дубельты по подсказке разных Сенковских и Булгариных). И если бы не милосердие государя, то всю бы русскую литературу и искусство уничтожили. Да, государь наказал Киреевского, но это было отеческое порицание, которое превратили в поношение, искажая христианский смысл увещевания, совершаемое русским царем Николаем (вряд ли Бенкендорфы и Дубельты в силу своего неправославия могли проникнуть в мысли государя).

Но напомню, что именно при этом царе происходит небывалый взлет русской культуры. Чтобы судить Николая I , его необходимо понять. Только на уровне понимания, возможно, осознаем действия государя в эту противоречивую эпоху. Он взошел на престол, оглушенный изменой и заговорами. И изменили его сослуживцы по Гвардии, те, с кем делил военный хлеб, с кем участвовал в заграничных походах против Наполеона, кто был участником собеседований. Это был удар в спину. Представьте себе, что тот, кого почитал другом и героем, оказался покусителем на цареубийство. Кто спросил, кто задумался, какие чувства были у человека, которому Господь вручил судьбу России. И он понял свою великую миссию. На Руси должно было возродиться христианское просвещение не только в народе, но в его образованной элите, ослепшей от чересчурного знания. И это просвещение Христово можно было получить, обратившись к Богу. Культура только тогда становится культурой в истинном значении этого слова, когда Господь Сам приходит к слепому, дабы явить славу Свою. Но приходит к тем, кто Его ожидает. Великая русская литература готова была принять свет Христов. В этом отношении примечателен пушкинский «Пророк». К поэту явился ангел Господень, когда он находился на перепутье. Произошла встреча, структурно изменившая русское литературное движение, его ум и сердце. Чтобы стать пророком, необходимо было умереть, что и произошло с Пушкиным, лежавшим, как труп в пустыне. В этот момент к нему был Глас Божий: «Восстань пророк, и виждь, и внемли, / Исполнись волею моей, / И, обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей».

Как точно определенно назначение человека – служить Провидению Божию. И истинные со-творцы русской культуры ответили на Божий призыв. Ответили и получили поддержку Николая I . И эта поддержка была не иллюзорной, но действенной. Достаточно вспомнить каким нападкам подвергался Гоголь от демократической интеллигенции. Для кого-то правление Николая представлялось «зимой» человеческой, но на самом деле – это было испытание на прочность. Кто был темен, тот и остался темным; кто был светел, тот и остался светел. После 1825 года маски оказались сорваны. Считавшие себя благородными рыцарями, отвергли страдающих. Только женщины проявили истинное христианское сострадание, они пошли в ссылку и каторгу вслед за своими мужьями и друзьями. Александр Герцен писал: «Почти все (женщины – С.Р.) хранили в душе живое чувство любви к страдальцам; но его не было у мужчин, страх выел его в их сердцах, никто не смел заикнуться о несчастных».

Не думаю, что личность государя напугала светскую публику. Не имея лица до 25- года, не приобретешь его и после. Но если было лицо у Пушкина, то оно осталось и тогда, когда произошла знаменитая его встреча с Николаем во время коронационных торжеств, после которой царь воскликнул, что беседовал с самым умным человеком России. А ведь поэт не солгал императору, ответив ему, где бы он был 14 декабря. И это уже после 13 июля 1826 года, казни декабристов (которую, считаю, ошибкой и которую тяжело переживал Пушкин). Но 13 июля был объявлен правительственный манифест, программа действия нового государя, составленный при непосредственном участии Сперанского (которого Наполеон просил у Александра отдать ему в качестве министра), которого Николай безмерно уважал. Этот манифест вселял надежду и в Пушкина, и в Чаадаева, и многих их единомышленников. В этом документе русский царь предлагал русскому дворянству вернуться к родовым истокам, дабы предпринять «подвиг к усовершенствованию Отечественного, не чужеземного воспитания». И далее – важнейшее: «В государстве, где любовь к монархам и преданность престолу основаны на природных свойствах народа, где есть отечественные законы и твердость в управлении, тщетны и безумны всегда будут все усилия злонамеренных: они могут таиться во мраке, но при первом появления отверженные общим негодованием они сокрушатся силою закона. В сем положении государственного состава каждый может быть уверен в непоколебимости порядка, безопасность его хранящего, и спокойный в настоящем может прозирать с надеждою в будущее. Не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершаются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления». Составляя манифест, Сперанский прекрасно понимал, что у России другой путь, и этот путь не есть путь петровских взлетов, падений и страшных потрясений, но созидательного соборного творчества. Либералы изначально критиковали уваровскую теорию, но что в ней предосудительного? «Изгладить противоборство так называемого европейского образования с потребностями нашими; исцелить новейшее поколение от слепого, необдуманного пристрастия к поверхностному и иноземному, распространяя в оных душах равнодушное отношение к отечественному… оценить с точностью все противоположные элементы нашего гражданского образования, все исторические данные, которые стекаются в обширный состав империи, обратить сии развивающие элементы и пробужденные силы, по мере возможности, к одному знаменателю; наконец, искать этого знаменателя в тройственном понятии православия, самодержавия и народности».

Не николаевское ли время ознаменовано такой глубинной поворотностью к истории Руси. После Карамзина встречаем Пушкина, братьев Полевых, Кукольника, Загоскина, Гоголя и даже Булгарина. Наблюдается бурное развитие лингвистики и фольклористики. Имена Буслаева, братьев Киреевских, Афанасьева, Потебни о чем-то да говорят.

Невозможно представить реформы Александра II вне контекста деятельности его отца Николая. Необходимо было не в одночасье, постепенно исцелиться от болезней 18-го века. И крепостное право, как нерусское явление, должно было быть уничтожено. Но чтобы это возможно было сделать, надо – вернуть дворянство к истокам, убедить его, что крепостное право есть «отвратительный недуг». И это делал сам Государь Николай I . Вот что он говорил смоленскому дворянству: «Теперь я буду говорить с вами не как государь, а как первый дворянин империи. Земли принадлежат нам дворянам, по праву, потому что мы приобрели их нашей кровью, пролитой за государство; но я не понимаю, каким образом человек сделался вещью, и не могу себе объяснить этого иначе, как хитростью и обманом с одной стороны, и невежеством – с другой. Этому должно положить конец».

Начало этому концу должна была положить уваровская концепция образования, открывавшая глаза русской интеллигенции на русский путь развития. К сожалению, саму идею выхолостила наша бюрократия, доставшаяся, кстати, от петровских времен. Но главное произошло: Русь сумела отторгнуть от себя европейскую революцию и направила свои стопы к живому Богу. Повсеместно происходило духовное возрождение. Монастыри, которые уничтожали Петр и Екатерина под различными предлогами, вновь отстраивались, и как в прежние времена зажигался огонь исихасткой молитвы. Не к революционному действию звали, но к любви и благодушию. «Последние слова последней беседы Батюшки О.Серафима со мною были следующие: «…так-то, ваше боголюбие, укоряеми – благословляйте, гоними – терпите, хулими – утешайтесь, злословими – радуйтесь! Вот наш путь с тобою, и претерпевый до конца той спасется!..» (из записок Мотовилова 5.09. 1832).

В этих словах истинная Христова свобода. И её-то никто не мешал жаждущему получить. Но эта свобода рождалась в величайшем смирении. Конечно же, боящийся собственной тени, да и те, кто подлость и низость сделали орудием своего существования, строили дом на других основаниях. Про таковых скажет Ап. Григорьев: «…в народе существовало только одно свойство – смирение. Да и притом самое смирение вовсе не в славянофильском смысле полнейшей общинности и законности – а смысле простой бараньей покорности всякому существующему факту». Дух христианской славянской натуры восставал против этой неестественности. Естественность же в предании воли Святому Провидению, способному устроить присущее нашему первобытию. Но устроить не сразу, но не спеша. «Как отличный домостроитель построивши одну часть дома, другую оставляет недоконченною для того, чтобы остальными постройками защитить себя пред неверующими в устройстве всего дома, так и Бог укрепляет и исправляет тело наше, как бы некоторую обветшавшую храмину – исцеляет иссохшую руку, укрепляет расслабленные члены, выпрямляет хромых, очищает прокаженных, воздвигает больных, восстанавливает расслабленных голенями, воскрешает мертвых, отверзает смежившиеся очи, дает зрение тем, которые никогда его не имели. Исправляя, таким образом, все эти недостатки нашей немощной природы, Он являет Свое могущество» (Иоанн Златоуст).

И в этом могуществе заключается истинная свобода. И зерно этой свободы никогда, несмотря ни на что, не исчезало из почвы русского человека. Ложь – утверждение, будто в русских рабство заложено в крови, татарское же иго и крепостное право только лишнее тому подтверждение. Ложь, что народ наш, как говорили ляхи, быдло. Это и Радищев подтверждал, видя народ рабом, а освобождение на путях европейского и масонского просвещения. Но почему-то верится великому Пушкину, написавшему свое «Путешествие из Москвы в Петербург», доказавшего, что русскому как раз-то присуща природная свобода. Вчитаемся в современника: «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите, вы в нашем народе того, что французы называют ротозей; никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека, который не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день… Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения… Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны ещё произойти великие перемены; но не должно торопить времени и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…»

И это пишет, между прочим, автор «Дубровского» и «Истории Пугачева», пишет правду. Знаем, что совесть русской литературы, каковым почитаем Пушкина, никогда не лгала. Добавлю, что просвещение Пушкиным понималось не в масонском, но в евангельском, Богочеловеческом смысле.

К евангельскому смыслу наш великий поэт шел долго. Была и «Гаврилиада», были и смутные сомнения и насмешки над святостью, но было и стремление постичь Истину. Свой роман в стихах Пушкин и задумывает как историю поколения, которое должно уйти. Онегины уходили как факт, становясь частью энциклопедии, в которую заглядываем по вечерам, чтобы решить кроссворды. Они были порождены петровскими реформами, от которых отказывалась духовно николаевская эпоха. В этом смысле они – лишние люди. Но то, что этот тип был распространен – несомненно. Величие Пушкина в том, что он мастерски и художественно верно зацепил явление, уходящее с русской сцены. Но, уходя, это явление могло оставить болезнетворные бактерии. Онегинский тип опасен именно тем, что был некой закономерностью, хотя его наклонности денди выявляли в нем скорее англичанина, но не русского. Ключевский в своей речи «Е.Онегин и его предки» скажет, что «Онегин не был печальною случайностью, нечаянной ошибкой; у него была своя генеалогия, свои предки, которые последовательно из рода в род, передавали приобретаемые ими умственные и нравственные вывихи и искривления». Онегинский тип, его предки вышли из птенцов Петровых, они результат «просвещенческого» 18-го века. «Это новое образование шло к нам с Запада, как прежнее пришло из Византии. Первым восприемником и проводником этого нового образование стало дворянство, как носителем и проводником старого было духовенство. Поспешность и нетерпеливость, с какими вводилось это образование, и были причинами некоторых неловкостей в преемственно сменившихся общих положениях сословия» (Ключевский). Кстати, заметим, что дворянское образование мало касалось народа, в то время как влияние Византии проникало во все сферы русского общества. Становилось сутью русского человека, органически вписавшись в русский миф. Петр разрушил этот миф (сразу оговорюсь, что понимаю миф как реальность). Его дворяне постигали навигационную науку в Голландии, строили корабли в России, создавая материальную мощь страны, но после смерти царя оказались не нужны. Более того, во времена бироновщины подвергались гонениям за чрезмерную ученость. Вот что пишет о деде Онегина уже упоминаемый нами Ключевский: «К русской действительности этот ученый русский служака стал как-то криво, нечаянно и больно ушибся головой об её угол и без особенной пользы, хотя и без вреда, всю оставшуюся жизнь коптил небо, созерцая звезды». А потом отец Онегина будет отдыхать от ужасов бироновщины, и в век Екатерины сибаритствовать, учиться по Вольтеру, учение которого в практическом плане для Руси просто негодно. Ученик негодного учения не желал себя обременять годностью и уехал в деревню, отгородившись от общественной жизни. Главная причина, видимо, была в невостребованности полученных знаний. «Усвоенные им манеры, привычки, симпатии, понятия, самый язык – все было чужое, привозное, все влекло его в заграничную даль, а дома у него не было никакого житейского дела, которое он считал бы серьёзным. Он принадлежал к сословию, которое, держа в своих руках огромное количество главных производительных сил страны, земли и крестьянского труда, было могущественным рычагом народного хозяйства; он входил в состав местной сословной корпорации, которой предоставлено было широкое участие в местном управлении. Но свое сельское хозяйство он отдавал в руки крепостного приказчика или наемного управляющего немца, а о делах местного управления не считал нужным и думать, ведь на то есть выборные предводители и исправники. Так ни сочувствия, ни интересы, ни воспоминания детства, ни даже сознание долга, не привязали его к среде, его окружавшей. С детства, как только он стал себя помнить, он дышал атмосферою, пропитанною развлечением, из которой обаяниями забавы и приличия был выключен самый запах труда и долга. Всю жизнь, помышляя о «европейском обычае», о просвещенном обществе, он старался стать своим между чужими и только становился чужим между своими. В Европе видели в нем переодетого по-европейски татарина, а в глазах своих он казался родившимся в России французом. В этом положении культурного межеумка, исторической ненужности было много трагизма» (Ключевский).

Эти люди, действительно, несмотря на трагикомичность своей ситуации, пытались существовать в этаком двухстульном пространстве. И, естественно, такое положение между культурами рождало равнодушие и пренебрежение. Наш великий историк продолжает: «Чтобы оправдать это пренебрежение к Отечеству, он загримировался миною мирового бесстрастия, мыслил себя гражданином вселенной, космополитизируя таким образом очень и очень доморощенный продукт, каким он был на самом деле». А далее Франция, столь любимая, наносит удар. И русское дворянство, столкнувшись с Наполеоном, вдруг обнаружило, что оно едва знает свой народ, что оно единственное во всем мире не говорит на родном языке, и это необходимо исправить. Виноватым посчитали Александра I и существующий порядок. И, отказываясь от «просвещенческих» иллюзий, впали в ещё худшую – иллюзию французской революции, исправляющей порядок насилием. Разумею часть дворянства, впоследствии ставшей декабристским движением, другая же – пошла по пути мирного масонского завоевания России. Однако барин и мужик говорили на таких разных языках, что, слава Богу, русскому народу были непонятны бредни толстовского графа Безухова. «Это было тоже крушение, только не силы, плохо рассчитавшей свое действие, а веры, поддерживающей деятельность. Причиной крушения было открытие, что не во всем можно извернуться чужим умом и опытом, что если глупо вновь изобретать машину, уже изобретенную, то ещё глупее жителю севера надевать костюм южанина, что нужно примениться к среде, а для этого необходимо изучать её и потом уже преобразовывать, если она в чем окажется неудобной» (Ключевский). Однако, осознав это, вместо пушкинского познания действительности и узнавания себя, онегинский тип впал в отчаяние и опустил руки. Чайльд Гарольд станет любимым героем поколения первой четверти 19-го века, поколения, разочаровавшегося в жизни. Если Чацкие все-таки способны на подвиг (почему-то думается, что погиб за Отечество где-нибудь на Востоке), то Онегины распыляются в мировом пространстве. Вновь обратимся к Ключевскому, мысли которого о данной эпохе, считаю, незаслуженно забытыми: «Здесь были и запас схваченных на лету идей с приправой мысли о их ненужности, и унаследованное от вольнодумных отцов брюзжанье с примесью скуки жизнью, преждевременно и бестолково отведанной, и презрение к большому свету с неумением обойтись без него, и стыд безделья с непривычкой к труду и недостатком подготовки к делу, и скорбь о родине, и досада на себя, и лень, и уныние – весь умственный и нравственный скарб, унаследованный от отцов и дедов, и прикрытый слоем острых и гнетущих чувств, внушенных старшими братьями. Эта была полная нравственная растерянность, выражавшаяся в одном правиле: ничего сделать нельзя и не нужно делать. Поэтическим олицетворением этой растерянности и явился Е. Онегин».

Они «лишние» не потому, что им мешали совершать добрые и полезные дела, а потому, что и делать они, по определению, ничего не могли. И даже хорошо, что эти господа ничего не делали. Ибо их наследнички станут Базаровыми и Каляевыми, Керенскими и Савинковыми и завершат «самым человечным человеком» - Лениным.

В николаевскую эпоху, слава Богу, на Руси сумели остановить революционное безумие. Нашлись люди, которые не хныкали и пальцем в небо тыкали, по слову Саши Черного, а становились делателями Великой России. На необъятных просторах нашей Родины происходило наводящее ужас на иностранцев движение, формировалась русская национальная идея, заквашенная на русском добродушном, по словам Николая Лосского, характере. В царствование Николая Павловича учились совмещать полезное европейское с русскими насущными потребностями. Русь выпрямляла петровский излом, выпрямляла, ещё находясь в петровском мундире, но все-таки выпрямляла. И это, кстати, почувствовала Европа. Особенно Польша! После смерти Александра Павловича польская элита поняла, что обретение Россией ясного славянского национального лица неизбежно приведет к размежеванию с католической Европой. И в то же время будет происходить слияние славянских рек в русском море. Признать первенство за Россией для гордой Польши означало крушение её католических иллюзий, понимание того, что она прекращает быть форпостом западного мира, а значит и лидером славянского. Великое прошлое польско-литовского государства, перед которым трепетали немецкие ордена, не давало покоя панам Чарторыйским. Они согласились на унию с Александром при условии, что царь восстановит Речь Посполитую в границах 1772-го года. Однако Александр, по совету Карамзина, вовремя понял, чем это грозит России. И тогда паны восстали, причем восстали тогда, когда фактически польская администрация доминировала в Царстве Польском, когда у неё был свой правитель, цесаревич Константин, весьма лояльно относившийся к полякам. Многим кажется, что это восстание носило освободительный характер. Однако убежден, что поляки дрались не столько за освобождение Польши (она и так была свободна, у неё даже была конституция), сколько за порабощение земель, входивших когда-то в Киевскую Русь. Градус ненависти у поляков был столь велик, что их борьба велась на уничтожение Русского государства как такового (что им грезилось уже во время наполеоновского похода). В этой ситуации уничтожение государственности Польши был единственный выход по спасению не только России, но и, собственно, польского народа, как это не покажется парадоксальным. В России не один народ не потерял своего лица. Это факт, с которым трудно спорить.

И, слава Богу, что именно Россия сумела отстоять свое национальное бытие, сохранив и польское. Убежден, если бы Польша одержала победу, то преспокойно вырезали бы русское население или окатоличили его. И Европа бы рукоплескала, восхищаясь подвигом маленькой Польши, победившей русского медведя-варвара. Победа же России, наоборот, создала условия для совместного бытия. Несмотря ни на что Польша имела национальную, культурную и религиозную автономию. Конечно, для гордых и спесивых поляков это представлялось нонсенсом. Однако Господь рассудил так, а не иначе. Польша 19-го века не была способна на собственное национальное существование, если бы таковое было, то в Европе появился бы новый паразит. История первой половины 20-го века тому подтверждение. Получив независимость в 1920-м году, польская элита запятнала себя выдающейся подлостью и продажностью, уничтожением национального достоинства, как русских, так и литовцев. Вместо радостного со-бытия поляки обрушились на Белоруссию, Литву и Украину, ополовинив эти страны, а в 1938 году участвовали в разделе Чехословакии, аннексировав Тешинскую область. Ничто, кроме омерзения это вызвать не может. И, когда вопят о Пакте Молотова-Риббентропа, то не следует забывать о Мюнхене и своих планах ударить по русскому Востоку совместно с Гитлером. Поход Красной Армии в сентябре 1939 года мне видится возмездием за преступную политику польской элиты (Боже упаси оправдывать катынские преступления Сталина-Берии). Ещё и сегодня именно 1939 год ставят России в упрек, обвиняя её в захватничестве, но Россия вернула свои древние земли, более того в 45-м Польша получила компенсацию на Западе и Севере. Силезия, Померания, Пруссия – когда еще Польша обладала такими территориями. Благодарность – осквернение могил павших русских воинов. А их погибло 600 тысяч! И погибли, чтобы дать свободу уродам, танцующих на их прахе. Верю, что истинному поляку это не присуще, но как же трудно ему пробираться в потоке лжи к Правде. Ради этой Правды русский солдат совершал свои великие подвиги, помогая не врагам, но братьям-славянам. И даже сталинскую неправду русский воин искупил своей великой жертвой. Полякам это необходимо помнить.

Но вернемся в николаевский век, когда закладывались основы современного русского бытия. В этот век происходило не только пробуждение литературы, но, что особенно важно, возрождение коснулось богословия и философии. Осознание литературного контекста вне богословия и философии немыслимо. И, если бы не было Святителя Филарета Московского, то кто знает, каков был бы Пушкин. Достаточно указать на стихотворную переписку этих двух великих людей. В этой переписке передано глубокое духовное движение русского поэта от греха к святыне любви. Влияние Святителя бесспорно. Это был учительный голос Церкви, голос, направивший поэта к свету и добру. Вспомним эту переписку: «Дар напрасный, дар случайный / Жизнь, зачем ты мне дана? / Иль зачем судьбою тайной ты на казнь осуждена? / Кто меня враждебной властью / Из ничтожества воззвал, / Душу мне наполнил страстью, / Ум сомненьем взволновал?.. / Цели нет передо мною: / Сердце пусто, празден ум, / И томит меня тоскою / Однозвучный жизни шум».

Сколько муки, сомнений в пушкинских строках, сколько грусти и безысходности, рождающих смуту, тревогу, позволяющей думать о ненужности своего бытия. Какая языческая тоска, в результате которой не только «Гаврилиаду» напишешь и утехам страсти предашься, но даже, возможно, и до самоубийства себя довести. Отчетливо видно, что Пушкин дошел до обрыва, после которого либо бездна, либо небеса. Но, чтобы дойти до небес, необходимо услышать ритм неба, Его слово. И это спасительное слово преподал поэту Святитель Филарет: «Не напрасно, не случайно / Жизнь от Бога мне дана; / Не без Бога воли тайной / И на казнь осуждена. / Сам я своенравной властью / Зло из темных бездн воззвал, / Сам наполнил душу страстью,/ Ум сомненьем взволновал. / Вспомнись мне, забвенный мною! / Просияй сквозь сумрак дум! / И созиждется Тобою / Сердце чисто, светел ум».

И поэт, услышав своим необычным чутким ухом призыв незабвенного отца, написал:

«В часы забав иль праздной скуки, / Бывало, лире я моей / Вверял изнеженные звуки / Безумства, лени и страстей. / Но и тогда струны лукавой / Невольно звон я прерывал, / Ког7да твой голос величавый / Меня внезапно поражал. / Я лил потоки слез нежданных, / И раны совести моей / Твоих речей благоуханных / Отраден чистый был елей. / И ныне с высоты духовной / Мне руку простираешь ты, / И силой скромной и любовной / Смиряешь буйные мечты. / Твоим огнем душа согрета, / Отвергла мрак земных сует, / И внемлет арфе Филарета / В священном ужасе поэт»

Пожалуй, Пушкин единственный поэт, кто с такой глубиной прочувствовал суть учительного слова Церкви, которому поэт «внемлет в священном ужасе». Слово для него не метафора, не художественный образ, но смысл Бытия. Пушкин проник в суть поэзии, становящейся значимой, если она – часть Богословия. Он понял назначение поэта и человека. Это понимание стало возможным потому, что в русском национальном сознании и памяти жизнь не представлялась вне Божественного времени и пространства. И Пушкин, как истинный национальный гений, вскрыл пласты народного понимания. Вскрыл при помощи Святителя Филарета Московского, значение которого для русской культуры трудно оценить. Историческое русское богословие уже давно оценило бесценный вклад Святителя в русскую действительность. О. Георгий Флоровский писал: «Под покровом мистических соблазнов он сумел распознать живую религиозную потребность, жажду духовного наставления и просвещения».

Свое участие в созданном при его участии библейском обществе Владыка понимал, как исключительное право человека познавать мир и Бога на понятном русском языке. То есть возрождалось Кирилло-Мефодиево наследие, без которого немыслима Русь. Он считал, что «самое желание читать священные книги и есть залог нравственного улучшения». То, что Пушкин и Карамзин совершали в литературе, Филарет совершал в богословии. Он создавал науку на понятном русском языке. Сегодня кажется странным, но в 19-м веке русский язык считался в богословии – неприличным. А его введение - отступлением от отеческих правил, которые записывались на славянском языке. Противники русского языка впадали в ошибку немецких богословов девятого века, спорящих со святыми Кириллом и Мефодием. С языком связывали неразрывность Предания, что верно лишь отчасти. Закостенелость в противовес живому творческому осмыслению Св. Писания – вот результат следования псевдостарине. Безусловно, не может быть и речи об изменении церковнославянского языка в богослужении, как языка, связующего цепь поколений, как языка Богосообщительного. Но и должно быть право потомков, то есть нас, разуметь Слово Божие на родном языке, каковое имелось у наших предков. Каждый лингвист знает, что сегодняшнее богослужение не проходит на том языке, каковым разговаривал Константин Философ со славянами, или Симеон Болгарский и Владимир Святой. Язык сегодня - это славянский язык 14-го века, когда проходила так называемая вторая палатализация, совершенная балканскими славянами на Руси. И цепляться за отжившие языковые нормы глупо. Наши предки это прекрасно понимали, продолжая наследие Кирилла практически.

Филарет возрождал истинное христианское наследие. Своим недоброжелателям он отвечал: «…для чего сие новое заведение? Но что здесь новое? Догматы? Правила жизни? Но библейское общество не проповедует никаких, а дает в руки желающих книгу, из которой истинною Церковью были почерпаемы, ныне почерпаются и православные догматы, и чистые правила жизни. Новое общество? Но сие не вносит никакой новости в христианство, не производит ни малейшего изменения в Церкви… Для чего сие заведение иностранного происхождения? Говорят ещё. В ответ на сей вопрос можно было бы указать любезным соотечественникам на многие вещи, с таким же вопросом: для чего оне у нас не токмо иностранного происхождения, но и совершенно иностранные…» А далее потрясающий факт, имеющий место в христианской стране и высказанный Святителем: «Самые набожные люди имели несчастную мысль, что от чтения сей священной книги люди с ума сходят».

Только в масонских головушках, да пилатствующих тыквах могли родиться такие глубокие «философские» рассуждения, носители которых и в храм уже не разрешали ходить на том основании, что там встречаются бесноватые, пугающие детей. Они же предлагали остановить толкование Св. Писания на святом Златоусте. Конечно, нет сомнения в правильности и святости рассуждений отца нашего Иоанна, но Предание и Богообщение не остановилось на эпохе знаменитого цареградского патриарха. «Дым ест глаза, а они говорят: так едок солнечный свет. Задыхаются от дыма, и с трудом выговаривают: как вредна вода от источника жизни» (Святитель Филарет Московский).

Это историческое явление, которое можно назвать испуганностью перед Бытием, и, к сожалению, присуще всему человечеству. «Есть в природе человеческой странная двоякость и противоречие направлений, - говорил Святитель однажды, - с одной стороны чувство нужды в Божественном и желание общение с Богом, с другой – какая-то тайная неохота заниматься Божественным и наклонность убегать от собеседования с Богом… Первое из сих направлений принадлежит природе первозданной, а последнее – природе поврежденной грехом». То есть можешь считать себя христианином, имеющим веру, но являешься ли таковым на самом деле? «Может быть сомнение в том, точно ли ты её имеешь и как имеешь…» И далее Филарет продолжает: «Поколику ты имеешь её в Слове Божием и в Символе веры, потому она принадлежит Богу, Его пророкам, апостолам, отцам Церкви, а ещё не тебе. Когда имеешь её в твоих мыслях и памяти, тогда начинаешь усвоять её себе; но я ещё боюсь за твою собственность, потому что твоя живая вера в мыслях, может быть, есть только ещё задаток, по которому надлежит получить сокровище, т.е. живую силу веры». «Иначе сказать, вера во всей полноте своего догматического содержания должна стать живым началом и средоточием жизни. И это содержание веры каждый должен не столько запомнить, сколько именно усвоить – взыскующей мыслию и всецелой душой. Филарет не боялся пробудить мысль, хотя знал о соблазнах мысли. Ибо верил, что эти соблазны преодолеваются и побеждаются только в творческом делании, а не в пугливом укрывательстве» (О. Георгий Флоровский). «Довольно необходимости сражаться с врагами, с учениями противными догматам, - писал Святитель однажды. – Какая нужда воевать против мнений, не враждебных никакому истинному догмату…» Для Филарета важно было богословское свидетельство Истины и целокупной жизни во Христе. «Христианство не есть юродство или невежество, но премудрость Божия…» Значит, каждый христианин должен помнить, что он в начале пути. Жизнь во Христе есть путь. Филарет требует не забывать, «чтобы никакую, даже в тайне сокровенную премудрость не почитали (мы) для нас чуждою и до нас не принадлежащею, но со смирением устрояли ум свой к Божественному созерцанию». Так созидается «совершенный Божий человек», так, как любил выражаться Святитель, «богословие рассуждает». И это рассуждение, по его глубокому убеждению, доступно каждому.

Таким образом, Николаевскую эпоху можно назвать не только пушкинским Ренессансом, но и филаретовским. Действительно, не революционизируя эпоху, сей монах сумел стать символом совсем не монашеской эры, показав христианский, а не масонский путь освобождения. Если его правда натыкалась на недопонимание или противление, то он не бросался шашки наголову, а спокойно ожидал, не настаивая, любя повторять: «Не хочу производить раскола в Церкви». Особенно это касалось школьного образования. Филарет прекрасно понимал как важно в России правильное богословское образование. И он постепенно пытался возродить ренессансные традиции братьев Лихудов, прерванные «галантным» 18-м веком. Этот век, шумно рассуждая о свободе, вводил на Руси средневековую западную схоластику. В семинариях и училищах процветала зубрежка и розги, вдалбливали античные мудрости. «Но что общего у Иерусалима с Афинами», - когда-то восклицал Тертуллиан. Можно добавить, что у Руси общего с католическим и латинским Римом? Святитель Московский писал: «До преобразования духовных училищ некоторые из сих училищ полагали свою славу в преимущественном перед другими знании латинского языка. Отсюда священники, которые лучше знали языческих писателей, нежели священных и церковных, лучше говорили и писали на латинском языке, нежели на русском, более способны были блистать в кругу ученых отборными выражениями мертвого языка, нежели светить народу живым познанием истины. Богословие преподаваемо было только догматическое, по методе слишком школьной. Отсюда знание сухое и холодное, недостаток деятельной назидательности, принужденный тон и бесплодность поучений, неумение говорить с народом о истинах, которые очень знакомы в училищах… Со времени преобразования духовных училищ, в 1814 г ., введено преподавание деятельной богословии; таким образом богословское учение сделалось ближе к употреблению в жизни… Дозволено преподавать богословские уроки на русском языке; от сего правда, знание латинского языка сделалось слабее, но за то школьная терминология начала уступать место более чистому и ясному изложению истины, распространение существенных познаний усилилось, и сообщение оных народу в поучениях облегчилось». Филарет подчеркивал, что «богословские понятия, преподаваемые на латинском языке, основанные тяжелою, школьною терминологией, не свободно действовали в умах во время учения, и после учения с трудом переносимы были на русский язык для сообщения народу».

Эта ли не заслуга Святителя, открывавшего глаза русскому человеку? Руками и устами Своего Служителя Господь и ныне, и вчера делал одно и тоже: нес свет и любовь. В девятом веке Кирилл и Мефодий несли свет просвещения славянам, в 19-м Филарет – России. Святое Писание можно было читать на русском языке, стала образовываться православная интеллигенция, внуки которой будут новомучениками и исповедниками Российскими. Филарет преодолел подлость ближних, попытку отставить его от служения в Синоде. Не за архиерейский посох он держался, но за спасительное богословие, источником своим имевшее купальню в Силоаме, Христа исцеляющего.

«Не говорил он: если брение, или плюновение может даровать зрение, то какая мне нужда в Силоаме? А если нужен Силоам, то зачем брение? Зачем помазал мне глаза? Зачем приказал умыться? Нет, не думал он ничего подобного, но заботился только о том, чтобы во всем повиноваться Повелевающему, и не соблазнялся ничем происходившим» (Иоанн Златоуст).

Слава Богу, что на Руси был тот, кто своим нравственным авторитетом был способен горы передвигать и царям правду возвещать.

Филарет весь в Богословии, в жизни по Богу, тем самым, подавая пример высокого и истинного служения. Как истинный Святитель он весь в проповеди. О.Георгий Флоровский писал: «Именно его богослужебные «слова и речи» и остаются его главным богословским наследством. Богословской системы Филарет не построил. Проповеди только отрывки. Но и в этих богословских отрывках есть внутренняя цельность и единство. И больше, чем единство системы, - единство созерцания. В них открывается живой богословский опыт, выстраданный и закаленный в молитвенном искусе и бдении. В истории русского богословия в новое время Филарет Московский был первым, для кого богословие стало вновь задачею жизни, непреложной ступенью духовного подвига и делания. Филарет не только богословствовал, - он жил, благословствуя… В храме, с церковного амвона, с епископской кафедры уместно было преподавать только твердое учение веры… Как богослов и учитель Филарет был прежде всего библеистом. В проповедях своих он прежде всего толкователь Слова Божия. На Священное Писание он не только ссылается, в доказательство, в подтверждение или опровержение – он исходит из Священных текстов. Как удачно выразился о Филарете Бухарев, для него библейские тексты «имеют значение нисшедших из своей неисследимости к нашему разумению мысли самого Бога, живого и премудрого». Он мысленно живет в библейском элементе. Он размышляет вслух, всматриваясь в черты библейского образа или рассказа. Никогда у Филарета богословствование не вырождается, замечает Бухарев, в какое-то «разбирательство по вероучительному Своду законов», как-то бывало до него так обычно, как слишком часто то повторялось вновь и вновь, в эпоху «обратного хода»».

Благодаря личности Филарета Церковь имела мощную опору в той жестокой борьбе с антихристом, которую она вела. Атеисты не могли так явно порочить Церковь, у руля которой стоял святой жизни человек. Хотя встречаем выпады, обвиняющие Святителя в потворстве крепостному праву. Объявить Филарета крепостником, чем не клеймо на святого и Церковь? Церковь, по мысли этих горе-теоретиков, оплот мракобесия и поддерживания рабства, и потому в борьбе с ней оправдана любая гнусность. Не думаю, что крепостник составил Манифест, отменивший крепостное право, этот «отвратительнейший недуг» русского исторического становления. Да и революционным витиям стоило бы всмотреться в переписку Пушкина и Святителя. Впрочем, и Пушкина готовы записать в крепостники. Однако фигура такого масштаба не по зубам. Выступить открыто, значит, обнаружить свою антирусскую сущность. Поэтому в ход пойдет клевета. Например, не отрицая народности поэта, будут утверждать, что русский народ не религиозен, но суеверен (памятное утверждение Белинского). Как бы утверждалось, что Пушкин, как реалист-художник, отражал жизнь нашего народа. В этом выражалось религиозность поэта, которая на самом деле являлась суеверием. Пушкин этим самым показывал, что он часть народа. В практическом же плане народ – атеист. Данный бред мог родиться только в голове неистового Виссариона. Русская псевдоинтеллигенция отказывала русской истории в её фундаментальном основании – Православии. По их мнению, ложь и обман являлись краеугольным камнем русского здания. Только в воспаленном мозгу могло родиться суждение, что святой Сергий Радонежский лгал, предвещая победу на Куликовом поле святому Димитрию Донскому. Получается, Пересвет и Осляба шли на смерть не ради Святой Руси, а суеверия; князь Михаил Черниговский, замученный за отказ совершить идолопоклонство, оставшийся верный Христу до смерти, просто-напросто невежественный фанатик. Что говорить о тех подвижниках Земли Русской, не боявшихся Правду в лицо царям говорить. Неужели суеверие, ложь и обман подвигали их на это? Неужели Святитель Филипп Московский, идя на смерть, дурачил русский народ? Неужели те, кого сажали на кол, вместо воплей о помощи, воспевая псалмы, в свой смертный час, сомневались в Боге? Утверждать, что Русь жила суеверием могли только люди, совершенно не знающие России и живущие в мире странных иллюзий. Таковым неплохо было бы заглянуть в русские сказки, являющиеся самой что ни на есть формой и сутью христианского воспитания. Становление русского человека немыслимо вне русского мифа, а в этом мифе – непрестанный гимн Богу.

Если бы Белинский был бы внимателен, то обнаружил, что не суеверие присуще русскому человеку, а распознавание природы, пришедшее из праславянского мифа, даже ещё глубже, из ведического, сущностно сливающего человека с его Творцом.

«Как «подражание Христу» требует от истинного христианина отказа от своей личности и полного слияния с Христом, так и Веды требовали полного отречения от себя… Ведизм как бы предвосхищает идею соборности, столь близкую православным философам» (Юрий Миролюбов).

В этом русское мироощущение и никакого суеверия. Русские никогда, даже в языческие времена, не отождествляли вещи с богами. «Славяне понимали, за исключением немногих грубых понятий, внесенных материалистически мыслившими людьми, роль Божеств не столько феноменальной, как «зафеноменальной», т.е. они не считали Ветер Божеством, но Стрибог был Принципом Ветра. Это не одно и то же, что идентификация Божества с явлением. Сварог был у славян Отцом и Дедом людей, т.е. Истоком их жизни. Но он был выше вещей, а не самыми вещами» (Ю.Миролюбов).

Таким образом, можно констатировать глубинность религиозного сознания славянского мира. И возвращение к этому Истоку, которое наблюдаем у Карамзина, Жуковского и Пушкина являлось возвращением к истинной религиозности, к истинной свободе, свободе творческой жизни в таинстве Духа. Поэтому тот же Белинский никогда бы не смог писать так, как Филарет. Письмо Белинского – вульгарно социологично. Пушкин для нашего критика поэт, художественно составивший «энциклопедию русской жизни». Но то, что эта энциклопедия проникнута насквозь христианским духом, господа белинские не замечали. Их страдающие эгоисты им казались ближе, чем религиозный идеал пушкинской Татьяны. Потому и обрушится скалистым валом на Татьяну Белинский: «Но я другому отдана, - именно отдана, а не отдалась! Вечная верность – кому и в чем? Верность таким отношениям, которые составляют профанацию чувства и чистоты женственности, потому некоторые отношения не освещаемые любовью, в высшей степени безнравственны… Но у нас как-то все это клеится вместе: поэзия – и жизнь, любовь – и брак по расчету, жизнь сердцем – и строгое исполнение внешних обязанностей, внутренно ежечасно нарушаемых… Жизнь женщины по преимуществу сосредоточена в жизни сердца; любить – значит для неё жить, а жертвовать – значит любить. Для этой роли создала природа Татьяну; но общество пересоздало её…»

Блестяще!!! Женщину определили в разряд животных, живущих эмоционально-инстинктивным началом. Это и понятно. Революционные демократы в людях видели скотов, которых нужно воспитывать и стричь, как баранов. Потом это медленно, но верно перейдет в нигилизм, блестяще изображенный Тургеневым и Лесковым. Высочайшее восхождение к Первообразности у Татьяны Белинским понимается как результат переделывания природы Татьяны обществом. Хотя именно общество поступает как раз по Белинскому. Татьяна, наоборот, идет наперекор общепринятому мнению. Она не соблюдает те законы, которые усвоены были светом (достаточно вспомнить Онегина, наставлявшего рога своим друзьям и светских львиц, практически открыто изменявших своим мужьям). Пушкинские Татьяны и Маши - верны Божественному Завету, верны слову, данному пред церковным алтарем. Нашим демократам невдомек, что «священная история мира есть история Завета Бога с человеком, - тем самым есть история Церкви» (Г. Флоровский). Сердце Татьяны, как и Маши Мироновой, искало настоящего Бытия, взыскуя древнего Рая, из которого началась история человечества, его любви.

Писаревы, добролюбовы и белинские не могли понять Богочеловеческой истории. Их история начиналась в обезьяньем царстве безусловного рефлекса. «История Церкви начинается вместе с историей мира. Самое творение можно рассматривать, как некое приготовление к созданию Церкви, потому что конец, для которого устроено царство натуры, находится в царстве благодати» (Святитель Филарет Московский).

«Мир создан ради человека, и с творением человека происходит первобытная Церковь, начало которой положено уже в самом образе и подобии Божием. Человек был введен в мир натуры, как священник и пророк, чтобы свет благодати, чрез него распространился по всей твари. В свободе он был призван ответить на творческую любовь, - «тогда бы Сын Божий обитал в человеках и царствовал во всем мире открыто и торжественно, и непрестанно проливал свет и силы небесные на землю дотоле, доколе наконец не бы её самим небом…» Этот райский Завет с Богом был расторгнут грехопадением, Церковь первозданная разорилась. Человек остановил в себе присноживотное обращение славы Божией, и тем во всем мире преградил ток благодати. И, однако, в падшем мире творческое предопределение Божие действует тем не менее. Действует как обетование и призыв. И Словом Божием тварь сохраняется – под бездной Божией бесконечности, над бездной собственного ничтожества… Вся история есть путь Бога к человеку и путь человека к Богу» (Г. Флоровский).

Этого горнего смысла интеллигенция, отпавшая от Бога, понять не могла. То, что Татьяна, преодолевая натуру, предпочитает Божественную благодать, осознать существующим по образчикам материальной культуры трудно. Их бог – страсть и инстинкт, то, что человеческое, и ничего общего не имеющее с горним. Строя свою жизнь в области чувственного, могли ли проникнуться в образ пушкинских героинь, могли ли понять его Мадонну, его путь и Истину.

Пушкина часто упрекают в противоречивости. Но как истинный гений он показывал то, что есть в действительности и то, что есть в стремлении человеческого сердца. Пушкин весь в слове, которое способно отобразить, преобразить человека. Михаил Пселл писал: «Блестящие речи смывают грязь с души и сообщают ей чистую и воздушную природу». И пушкинская поэзия вводила своего читателя в полноту Бытия. В этом он истинный реалист, в этом его энциклопедичность – понял и осознал запредельное, невозможное и немыслимое, запечатлев в прекраснейших формах стиха. С легкостью, обозначая хаос своими творениями, поэт приглашал нас в здание порядка и космического мироустройства. Пушкин своим божественным стихом показал Красоту Слова, Которое спасительно для мира. Мир спасет Красота. Но то, что Достоевский сказал спустя годы, Пушкин воплощал всем своим творчеством. Своей поэзией поэт приближал русского читателя к святости. Кому-то это может показаться странным, зная полную противоречий жизнь великого человека. Но именно эта жизнь, этот путь доказывали восстановление в нем образа и подобия Божия, причем не только личностное, но и тех, кто следовал за его талантом, за его поэтической красотой. Но эта красота не столько в искусстве, сколько в Божественном Бытии. Пушкин опережал стремления своих современников. Вот что писал Батюшков, поэт пушкинской поры: «Надобно, чтобы вся жизнь, все тайные помышления, все пристрастия клонились к одному предмету, и сей предмет должен быть – Искусство. Поэзия, осмелюсь сказать, - требует всего человека. Я желаю – (пускай назовут странным мое желание!) – желаю, чтобы поэту предписали особенный образ жизни, пиитическую диэтику: одним словом, чтобы сделали науку из жизни стихотворца.

Первое правило сей науки должно быть: «Живи, как пишешь, и пиши, как живешь…»» («Нечто о поэте и поэзии» 1815).

Возможно, с первой частью Пушкин и согласился бы. Как-то он писал: «Поэзия бывает исключительно страстью немногих родившихся поэтами: она объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления их жизни» («О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова», 1825).

Пушкин воистину Служитель Поэзии, но этого мало для него: «Какая там диэтика – аскеза, не оставляющая камня на камне от того, что еще связано узами человеческой плоти. Пушкин (страшно сказать!) воспроизводит оценку святого. Святой о себе объявляет в сокрушении сердца, что он последний грешник – «иметь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». Даже ещё прямее – без «быть может». Это не скромность и не гипербола, а реальное прикосновение святости, уже не принадлежащей человеку, сознавшему ничтожность сосуда, в который она влита» (А. Терц «Прогулки с Пушкиным»).

Истинный поэт в святом служении Слова. Поэтому и не могли понять критики-натуралисты человека, прикоснувшегося к святости. Не дано понять, что служение Слову выше натуры. Поступки Татьяны Лариной, Маши Троекуровой, как и Маши Мироновой, для которых любовь в горнем, а не в натуре трудны для восприятия привыкшим мир понимать плотски. Мир Татьяны и знаменитых пушкинских героинь в естестве любви, и потому предаваться натурализму они не в состоянии, это претило бы их воспитанию, это была бы изменой Творцу. А разве не любовь является смыслом жизни женского сердца. Господа социалисты, так ратующие за женскую свободу, ей отдают только животные инстинкты. Пушкин же знал в чем источник любви. И потому не дал своим любимым героиням снизойти до низменного, что не имеет никакого отношения к любви. Величие поэта ещё и в том, что он прозрел художественно путь человека. От Ветхого Завета к Новому. От натуры, мечты к Благодати. Он жил во «время мессианских ожиданий и приготовления» (Г. Флоровский).

Жил в те годы, когда совершилось величайшее чудо освобождения России от нашествия иноплеменников. Это было возрождение. Ничего удивительного, что эпоху, в которой творили Жуковский и Карамзин, Пушкин и Батюшков, Вяземский и Гоголь, Чаадаев и Дельвиг называют Ренессансом. Свободный дух вершил в умах и сердцах русских людей творческую работу. Святоотеческое предание и философия пытались придти к общему знаменателю. Избавлялись от «просвещенческих» иллюзий, отделяли от зерна плевелы, как когда-то святые отцы брали себе в союзники эллинских риторов, так богословие девятнадцатого века использовала труды тех же энциклопедистов, облекаясь в понятную для того века форму, используя философский язык, заполняя богословскую нишу. Язык Филарета, безусловно, отличается от языка братьев Лихудов. Язык Святителя несет в себе высокую ренессансность, этот язык прост. На этом языке говорил Сам Христос и Его Церковь. Душа получила доступ к Свету, к осознанию, что побеждается смерть. Именно смерть и ад победили в России, изгнав императора Наполеона. Победа Александра сродни победе Константина над Лицинием в 324 году. Крест Господень одержал верх над языческим франкмасонством. И уже не надо было спорить; необходимо было входить в Храм, принимая Сына, как когда-то это сделала Богородица. «Она неограниченно вручила себя желанию царя царей, и обручение Божества с человечеством навеки совершилось» (Св. Филарет Московский).

Так русская душа отвечала на призыв Христа, так русская душа освещалась, несмотря на все злокозни, которые вытворяла чужеродная сила. Русь вновь вступала в Священный Завет с Богом. И пусть был неудачный Священный Союз, но – ожило искреннее желание родить в себе Христа. Только, родив в себе Бога, возможно создать великую культуру. Её и творили великие святые: Филарет (Дроздов) и Игнатий (Брянчанинов), Серафим Саровский и Тихон Задонский, и многие их же Бог весть. Стряхивая чары екатерининских времен, Русь воссоздавала Церковь, восстанавливая прерванное царство Благодати, вновь и вновь рождая Христа и причащаясь Его Телу и Крови. «В восприятии Филарета Церковь и есть, прежде всего, Тело Христово, «союз единой жизни» в Нем, - не только союз единой власти, хотя бы и царственной власти Христа. И Церковь есть продолжающаяся Пятидесятница, - единство Духа Христова. До самого порога грядущего царствия славы, непререкаемой струею продолжится освещающейся ток благодати» (Г.Флоровский).

Русь усилиями святых при помощи Божией как в древние времена входила в историю, из которой едва не была выключена веком масонского «просвещения». Русский Ренессанс – это воцерковление. «Когда таинственное тело последнего Адама, которое ныне, Им Самим будучи слагаемо и составляемо, чрез взаимное сцепление членов, соответственным действием каждого из них, возрастает в своем составе, созиждется совершенно и окончательно; тогда воздвигнутое своею Главою, проникнутое Духом Святым, торжественно явит оно во всех своих членах единый образ Божий, и наступит великая Суббота Бога и человеков» (Филарет Московский).

Тогда время станет Вечностью. Тогда Русь войдет в чертоги Божественного Откровения. Вот оно таинство, которого жаждал Филарет и к которому призывал русскую культуру. И надо понять, что именно святые, знаемые и незнаемые, творили новую Русь. Не всеми это осознавалось, происходила борьба за человека, но, видимо, иначе в мире, который, по слову Апостола, лежит во зле, по-другому невозможно. В этом мире Русь оживала, и прорастали зерна Христового познания. Надо признать, что одни просвещались, другие – ослеплялись. В этом плане становится понятным факт разделения русской общественной мысли на западников и славянофилов. Вот что писал Николай Лосский: «В истории русской философии и особенно русской политической мысли яркий контраст представляют два взаимно противоположных направления – славянофильское и западническое. Старания славянофилов были направлены на разработку христианского миропонимания, опирающегося на учение отцов восточной церкви и православие в той самобытной форме, которую ему придал русский народ. Они чрезмерно идеализировали политическое прошлое России и русский национальный характер. Славянофилы высоко ценили самобытные особенности русской культуры и утверждали, что русская политическая и общественная жизнь развивалась и будет развиваться по своему собственному пути, отличному от пути западных народов. По их мнению, Россия призвана оздоровить Западную Европу духом православия и русских общественных идеалов, а также помочь Европе в разрешении её внутренних и внешних политических проблем в соответствии с христианскими принципами.

Западники, наоборот, были убеждены, что Россия должна учиться у Запада и пройти тот же самый этап развития. Они хотели, чтобы Россия усвоила европейскую науку и плоды векового просвещения. Западники мало интересовались религией. Если среди них и были религиозные люди, то они не видели достоинств православия и имели склонность к преувеличению недостатков русской церкви. Что же касается социальных проблем, то одни из них более всего ценили политическую свободу, а другие являлись сторонниками социализма в той или иной форме».

Однако разделение было более глубоким. Оно было в личностном отношении к России. Не знаю ни одного славянофила, который бы отрицал полезность европейского просвещения в положительном смысле этого слова, также не встречал (за исключением Печерина, но то же с оговорками) русского западника, не плачущего у русского креста и не преклоняющегося перед величием русского языка. В общих чертах Лосский прав. Но откроем жизнь каждого мыслителя того времени и обнаружим искреннюю боль по России. Эта боль была и в неправых суждениях о России, как, например, у Чаадаева. Но эта боль, заставляя думать о России, призывала к свету. Думаю, что тот же Чаадаев его непременно достиг.

Всякий, кто начинал с отрицания самобытного русского пути, неизбежно приходил к пониманию именно этой самобытности. Но для этого надо было быть откровенным и перед собой и перед Богом. Такой откровенностью Чаадаев обладал.

И хотя его относят к закоренелым западникам, трудно найти более страдающее русское сердце и искренне жаждущего величия России, но это величие вначале виделось ему на европейском пути. Видимо, о нем писал Пушкин, вычерчивая своего Онегина: «Уж он Европу ненавидит / С её политикой сухой». Эта эволюция всех любящих Россию. Вначале отрицать, потом – осознавать, что ты часть великого русского пути. И, всматриваясь в лицо Чаадаева, не должно забывать, что отрывочно судить философа недопустимо. Невозможно исключить из истории замечательной дружбы Пушкина и Чаадаева. Это была дружба двух великих русских сердец, вступивших в Русский Ренессанс . В этой дружбе происходит узнавание Чаадаева как личности, преданной России.

Чаадаев был человеком сражавшимся, по его словам, «с разнузданным патриотизмом», человеком, ищущим Истину, Бога. В дни печальные Крымской Войны он скажет: «Слава Богу, я не стихами, ни прозой не содействовал совращению моего Отечества с верного пути. – Слава Богу, я не произнес ни одного слова, которое могло бы ввести в заблуждение общественное мнение. – Слава Богу, я всегда любил свое Отечество в его интересах, а не в своих собственных. – Слава Богу, я не заблуждался относительно нравственных и материальных ресурсов своей страны. – Слава Богу, я не принимал отвлеченных систем и теорий за благо своей родины. – Слава Богу, успехи в салонах и кружках я не ставил выше того, что считал истинным благом своего Отечества. - Слава Богу, я не мирился с предрассудками и суеверием, дабы сохранить блага общественного положения – плода невежественного пристрастия к нескольким модным идеям». Именно в этом заслуга Чаадаева, и потому относить его к каким-либо партиям было бы неправильным. Слишком правдив и велик, чтобы примыкать к частям, а не стремиться к целому. Вдумаемся в то, что он писал в своем первом «Философическом письме»: «Мы никогда не шли об руку с прочими народами, мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого, стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода… Мы живем настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя… Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды самим себе. Мы так странно движемся во-времени, что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно… Исторический опыт для нас не существует, поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды… В нашей крови есть нечто враждебное всякому истинному прогрессу».

И сколько стрел обрушилось на философа, вырывая его мысли из контекста? Было восемь писем, написанные с 1829 по 1831 год. Первое – вышло в свет в 1836 году. И последовали громы на человека, взгляды которого уже прошли значительную эволюцию. Чаадаева критиковали за части, не прочитав целого, не желая услышать это целое. Не захотели увидеть становление европейца, вернувшегося в Россию. Его путь синонимичен пути петровского дворянина-волонтера, вернувшегося из Франции и увидевшего не так представляемую ему Русь. Во Франции революции, перевороты мысли, а в России – тишина и покой, застой во времени (Западно мыслящему трудно понять как можно жить в Божественном времени, он привык к солнечному). Чаадаев не видел исторического пути в западном понимании этого слова. И в этом он, безусловно, прав. Его европеизм не укладывался в русскую колесницу сознания, поэтому русский путь казался ничтожным. И Пушкин напишет своему другу: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно с вами не могу согласиться… Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора меня, - раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблен, - но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». Это был исторический ответ и заблуждениям, и поискам. Но повторюсь, что, вглядываясь в Чаадаева, должно помнить, что начинал писать европеец, верящий в старую католическую и легитимную Европу. И эта же Европа разочаровывала на глазах. В сентябре 1831 года Чаадаев писал Пушкину: «Что до меня, у меня навертываются слезы на глазах, когда я вижу это необъятное злополучие старого, моего старого общества, это всеобщее бедствие, столь непредвиденно постигшее мою Европу».

Это же плач по Европе, плач по тому иллюзорному миру, которое создало европейское просвещение. В области мысли Европа очень хорошо оперировала категорическими императивами, но в области практической жизни, исторического духовного опыта пришли к полному духовному развалу. Этого развала не было в основаниях русской народной жизни, только своим самобытием уже доказывающим свое историческое существование. И сам Чаадаев скажет: «Народ русский народ певучий и не говорящий. В одной громогласной русской песне заключается более русской жизни, нежели как в целой книге русских летописей».

Перед нами взгляд русского, пишущего и думающего по-французски, жаждущего космического порядка на Руси, а потому и участия в общей европейской истории, в её крестовых походах, в её земном величии. Но истинное величие в упорядочении духовной жизни, чем и славилась латинская мудрость. Чаадаев пишет «некой даме, которая, по-видимому, желала посоветоваться…, как упорядочить свою духовную жизнь. В «Письме первом» Чаадаев советует этой даме соблюдать все обряды, приписываемые церковью. «Это упражнение в покорности, - пишет он - …, укрепляет дух». Без строгого соблюдения церковных обрядов можно обойтись только тогда, «… когда человек ощущает в себе верования высшего порядка сравнительно с теми, которые исповедует масса, - верования, возносящие дух к самому источнику всякой достоверности и в то же время не противоречащие народным верованиям, а, наоборот, их подкрепляющие».

Чаадаев рекомендует «размеренный образ жизни», ибо только он соответствует духовному развитию. Он восхваляет Западную Европу, где «… идеи, долга, справедливости, права, порядка… родились из самих событий, образовавших там общество… входят необходимым элементом в социальный уклад» и составляют «… больше, чем психологию: - Физиологию европейского человека». Здесь Чаадаев, очевидно, имеет в виду дисциплинарное влияние римской католической церкви» (Н.О. Лосский).

Это влияние, как ему кажется, сформировало парламентаризм, право, уважение к человеческой личности. И разве найдется разумный человек, который будет против правопорядка, законности, соблюдения национальных интересов? И разве сегодня не этого желаем? Да и кто из нас в юности не был влюблен в романтическое прошлое Европы? Но юности свойственно подражание. И это подражание – парламентаризм, демократия. Зародившись в искаженном историческом обществе, эти два фрагмента общественного бытия пытались воссоздать мозаику европейского общества. Руси же, где мозаика, видимо, существовала, фрагментарность могла только повредить.

Красота Бытия, возможно, проявляется и в частностях, но более ясно видна в целокупности. К сожалению, вначале своего эволюционного пути Чаадаев увидел эту целокупность только в огромности русской территории: «Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы… И в общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений…» Это были искренние рассуждения человека, еще не понявшего, что Руси суждено было стать брением в руках Божьих, чтобы исцелить мир от ужасающей слепоты. Думающий и любящий Россию, неизбежно это осознает. Чаадаев к этому и шел. В 1837 году он напишет А.И. Тургеневу: «Как и все народы, мы, русские, подвигаемся теперь вперед бегом на свой лад, если хотите, но мчимся несомненно. Пройдет немного времени, и, я уверен, великие идеи, раз настигнув нас, найдут у нас более удобную почву для своего осуществления и воплощения в людях, чем где-либо, потому что не встретит у нас ни закоренелых предрассудков, ни старых привычек, ни упорной рутины, которые противостали бы им». Только тот, кто любит свое Отечество, скажет: «Россия призвана к необъятному умственному делу: её задача дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе» (Письмо Чаадаева к Тургеневу). И именно Россия, как верил философ, станет центром европейской цивилизации: «Мы призваны… обучит Европу бесконечному множеству вещей, которых ей не понять без этого. Не смейтесь: вы знаете, что это мое глубокое убеждение. Придет день, когда мы станем умственным средоточием, и наше грядущее могущество, основанное на разуме, превысит наше теперешнее могущество, опирающееся на материальную силу». И далее Чаадаев понимает, что Русь и Европа – два разных духовных полюса, соединение которых проблематично. Но, видимо, в этом путь России. «Пришедшая в остолбенение и ужас, Европа с гневом оттолкнула нас; роковая страница нашей истории, написанная рукой Петра Великого, разорвана; мы, слава Богу, больше не принадлежим Европе; итак, с этого дня наша вселенская миссия началась». Миссия в несении Света Христова. Мозаика Храма первобытна и первозданна, и его архитектура, несущая Красоту и величие, должна была просветить мир.

Но, безусловно, Чаадаев заблуждался, утверждая, что прошлое России равно нулю, что равноценно небытию. Небытие не может родить первозданное Бытие. Россия стала брением, и, видимо, в этом Провидение о ней. Кощунственно думать, что Господь забыл нас. Он даровал нам неповторимый лик, им, запечатлевая наше существование. Обладая Христовым Ликом, мы уже не могли не плодоносить. Входить же в европейскую семью, принимая западные ценности, означало потерю этнического лица. Собственное же лицо позволяло на равных вступать в спор с Европой. Даже не спор, а обозначение своего уникального пути, неизбежно должного удалиться от духовно гибельного Запада. Владимир Одоевский напишет в эпилоге романа «Русские ночи»: «Осмелимся же выговорить слово, которое, может быть, теперь многим покажется странным и через несколько времени слишком простым: Запад гибнет». Рождающееся русская философия и литература доказывала свою удивительную способность к творчеству. Творя, Россия становилась Обителью святости и чистоты. «Мы поставлены на рубеже двух миров: протекшего и будущего, мы новы и свежи, мы непричастны преступлениям старой Европы. Девятнадцатый век принадлежит России» (В.Ф. Одоевский).

Да, когда ощущаешь взрыв русского Возрождения и являешься его участником, то веришь в великое настоящее и будущее. На Западе – революционные потрясения, на Востоке: «на чистом небе русском загораются там и здесь мирные звезды, утешительные вестницы утра. Придет время, когда они сольются в яркую пучину света» (Надеждин).

Русский путь – это путь Света Христова, Свеча, своим горением, спасающая остальное человечество: «Если мы можем и их исправить, и сами не потерпеть вреда, то должны употребить на то все старания. Если же и они не исправятся, и мы получим вред, в таком случае необходимо их отвергнуть и бросить. От этого и они сами часто получают гораздо более пользы. Потому-то и Павел убеждал таким образом: Измите злаго от васъ самихъ и: да измется от среды васъ содеявый дело сие(1 Кор. 5:13,2). Пагубно, истинно пагубно обращение с злыми людьми. Ни так скоро пристает зараза, и короста губит подвергшихся этой болезни, как злые нравы людей порочных. Тлеть обычаи благи беседы злы (1 Кор. 15:33). И пророк также говорит: изыдите от среды их и удалитесь (Иер). Пусть же никто не имеет порочного друга» (Иоанн Златоуст).

Нежелание сливаться с Европой, и было желанием не сообщаться с порочным сообществом. Отсюда все возрастающее стремление узнать свою историю, в которой русский человек будет находить много примеров воистину русского и православного величия. П.В. Киреевский напишет: «Я с каждым часом чувствую живее, что отличительное, существенное свойство варварства – беспамятность; что нет ни высокого дела, ни стройного слова без живого чувства собственного достоинства, что чувства собственного достоинства нет без национальной гордости, а национальной гордости нет без национальной памяти». А то, что мы не из не-бытия вышли, а являемся обладателями сокровищ, не говорит ли наш чудный фольклор? Николай Языков писал: «Тот, кто соберет сколько можно больше народных наших песен, сличит их между собою, приведет в порядок и проч., тот совершит подвиг великий… положит в казну русской литературы сокровище неоценимое и представит просвещенному миру чистое, верное, золотое зеркало всего русского».

Русь узнавала себя, обретая давно искомое лицо, Лицо так любимого её Христа.

Совершенно естественно начинается повальное увлечение русской сказкой и русскими устными преданиями, в которых была сокрыта бездна мудрости, такая сила, что невозможно ее одолеть. Эта сила - душа русского народа. Потебня, братья Киреевские, Аксаковы заглянули в глубины русского национального сознания и были потрясены самобытностью и необычностью. Русь представлялась живым родником, тем самым пучком света и любви, без которых немыслимо Бытие. П.В. Киреевский собрал песню, в звуки которой хочется вслушаться и увидеть: «Машенька – Марья, что задумавшись сидеть / С подружками говоришь? – Мне подружки говорили, что весна скоро придет, Весна придет, солнце взойдет, Сгонит снеги и мороз, Расцветут в поле цветочки, Ракитовы кусточки. Между этих двух кусточков / Быстро речка протекла. Я на этую на речку / Гулять с милым выходила, Своё горе выносила. Мое горе великое: и не тонет, не плывет, и волною не несет, и прочь от бережка нейдет. Прибивало мое горе Ко крутому бережку, Ко желтому ко песку. По этому песочку миленькой идет, В руках цветики несет, Мне, младой, отдает: - живи ж ты, моя любезная, и помни меня!»

Стихия света и поэзии открылась изумленной интеллигенции. В русском языке, в этом кладезе, где скрывается сущее, необходимо искать путь, по которому следует идти. Это поняли те, кого принято называть славянофилами. Каждое русское слово несло и несет в себе глубинобытийственный смысл. У Александра Афанасьева встречаем, например: «В народных песнях Ладо до сих пор означает нежно любимого друга, любовника, жениха, мужа, а в женской форме (Лада) – любовницу, невесту и жену; с тем же значением слово это встречается и в известном причитании Ярославны и в другом месте сказания о походе северских князей: «Жены руськия въсплакашась, аркучи: уже нам своих милых лад (мужей) ни мыслити, ни думою сдумати, но очима съглядати». В областных говорах: ладить – жить с кем согласно, любовно»; лад – супружеское согласие, любовь, в музыке: гармония; ладковать – сватать и примирять, лады – помолвка, ладило – сват, ладники – уговор о приданом, ладкиня (галици) – свадебная песня; ладный – хороший».

И недаром часто говорим о жизненном укладе, подразумевая наше стояние в Боге и Добре. Но, если говорим разлад, то это отсутствие лада с Богом и людьми. Таким образом происходит глубинное понимание русского слова. Именно этим и будут заниматься славянофилы, известные лингвисты, такие как Афанасьев, Потебня и Буслаев.

В Отечественном языке стремились увидеть суть русского народа ведущего слепого к просветлению. Если уже нет философских аргументов, то необходимо проводить уроки Отечественного языка. Вдумаемся в слова современного исследователя и педагога Василия Семенцова, который пишет: «К примеру, слово нашего родного языка ум с точки зрения современной лингвистической науки является простым, то есть имеет один корень. В действительности же это слово сложное, состоящее из двух древнейших корней, именующих прообразы отечественного языка: у -* au - «понимать» - образ схватывания, улавливания (ср. имати – «брать, хватать») + мъ -* meudh - «стремиться к» - образ стрелы, летящей к цели (см. Этимологический словарь русского языка П.Я.Черных, т.1, с.289; 552). Буквально «понимать» + «стремиться к» = « понимание стремления » - способность и потребность человека улавливать летящую мысль; понимать, к какой цели стремится он сам и весь окружающий мир. В переводе с метафорического отечественного языка образов на наш родной язык смысл ума заключается в понимании устремленности мира к Богу. Первый корень слова ум -* au - тот же, что в словах явь, явный, явление, учение, ухо, слух . Второй корень* meudh - тот же, что в словах мысль, мудрость . Соответственно, этимологически достоверными толкованиями переносного смысла слова ум являются такие словосочетания, как явление мудрости, явление мысли, учение мудрости, внушение мысли, послушание мудрости».

То есть, узнавая свой язык русский человек поймет и Свое назначение, во имя которого он пришел на Землю. Русский человек всегда жил в системе единобожия и потому его мир, по сути, являлся православным. Ю. Миролюбов скажет, что «религия славян не является многобожием, как у политеистов, а лишь альтерированным единобожием. Доказательством этого служит постоянное упоминание, как у ведийцев о «Едином Существе», об идентичности Перуна с Дажьбом, Святовида с Белобогом и Хоросом, Дажьба с Вышним и Ладо. Это лишь отдельные имена Сварога в его активности». Ну, называли же евреи Отца Яхве и ничего удивительного, что в русской транскрипции слышался Сварог. Главное, что уловили славянофилы было нравственно-здоровое чувство Света и Добра в русском народном сознании. И этот Свет изначальный необходимо сохранить, более того приумножить, соединить с Евангельским Откровением. По слову Чаадаева «стремится проникнутся истинами откровения» должен воистину каждый, кто хочет познать истину. И русский, познающий Истину и жаждущий быть самобытным, определил умственное движение николаевской эпохи. Русь хотела быть самобытной и просила, чтобы Запад понял её. В понимании надеялись обрести всеобщее человеческое согласие.

Герой «Русских ночей» Владимира Одоевского Фауст скажет: «Не бойтесь, братья по человечеству! Нет разрушительных стихий в славянском Востоке – узнайте его, и вы в том уверитесь; вы найдете у нас частию ваши же силы, сохраненные и умноженные, вы найдете и наши собственные силы, вам неизвестные, и которые не оскудеют от раздела с вами. Вы найдете у нас зрелище новое и для вас доселе неразгаданное: вы найдете историческую жизнь, родившуюся не в междоусобной борьбе между властию и народом, но свободно, естественно развившуюся чувством любви и единства, вы найдете законы, изобретенные не среди волнения страстей и не для удовлетворения минутной потребности, не занесенные чужеземцами, но медленно, веками поднявшиеся из недр родимой земли; вы найдете верование в возможность счастия не одного большого числа, но в счастие всех и каждого ; вы найдете даже в меньших братьях наших то чувство общественного единения, которого тщетно ищете, взрывая прах веков и вопрошая символы будущего; вы поймете, отчего ваш папизм клонится к протестантизму, а протестантизм к папизму, т.е. каждый к своему отрицанию, и вы поймете, отчего лучшие ваши умы, углубляясь в сокровищницу души человеческой, нежданно для самих себя выносят из оной те верования, которые издавна сияют на славянских скрижалях, им неведомых; вы изумитесь, что существует народ, который начал свою литературную жизнь, чем другие кончают, - сатирою, т.е. строгим судом над самим собою, отвергающим всякое лицеприятие к народному эгоизму; вы изумитесь, узнав, что есть народ, которого поэты посредством поэтического магизма, угадали историю прежде истории – и нашли в душе своей те краски, которые на Западе черпаются из медленной, давней разработки веков исторических вы изумитесь, узнав, что существует народ, понимающий музыкальную гармонию естественно, без материального изучения; вы изумитесь, узнав, что не все мелодические дороги истоптаны и что художник, порожденный славянским духом, один из членов триумвирата (Мендельзон-Бартольди, Берлиоз, Глинка), сохраняющего святыни развращенного, униженного, опозоренного на Западе искусства, нашел путь свежий, непочатый; наконец, вы уверитесь, что существует народ, которого естественное влечение – та всеобъемлющая многосторонность духа, которую вы тщетно стараетесь возбудить искусственным средствами; вы уверитесь, что существует народ, которого самые льды и снега, вас столько устрашающие, заставляют невольно углубляться внутрь, а извне побеждать враждебную природу; вы преклоните колено перед неизвестным вам человеком, который был и поэтом, и химиком, и грамматиком, и металлургом, прежде Франклина низвел гром на землю – и писал историю, наблюдал течение звезд – и рисовал мозаик стеклом, им отлитым, - и в каждой отрасли подвинул далеко науку; вы преклоните колено пред Ломоносовым, этим самородным представителем многосторонней славянской мысли, когда узнаете, что он, наравне с Лейбницем, с Гете, с Карусом, открыл в глубине своего ту таинственную методу, которая изучает не разорванные члены природы, но все её части в совокупности, и гармонически втягивает в себя все разнообразные знания. Тогда вы поверите своей темной надежде о полноте жизни, поверите приближению той эпохи, когда будет одна наука и один учитель, и с восторгом произнесете слова, не замеченные вами в одной старой книге: «человек есть стройная молитва земли» (де Сен-Мартен)».

Правда, для этого надо Европе услышать Россию, в чем искренне сомневаюсь, но во что так хотелось верить в начале 19-го века. Россия исторически обречена на желания единства. В этом её сила и одновременно слабость. Ибо, желая единства, иногда забываем, что есть те внешние силы, которые жаждут не единения, но нашего уничтожения. Русь же издревле стремилась к целокупности Бытия. Вера русского основана на поклонении Единому Богу. Это ещё Прокопий Кесарийский отмечал в своей «Войне с готами»: «Анты поклоняются единому Богу Отцу, всего живущего». Поклоняются и верят, что без Бога нет никакого жизненного смысла. Весь строй русского человека только тогда получается организованным и системным, когда Истина становится частью его миробытия. Это понимал и Чаадаев, когда советовал «…целиком положиться на те столь частые случаи, когда мы сильнее всего подпадаем действию религиозного чувства на нашу душу, и нам кажется, что лишились лично нам принадлежащей силы и против своей воли влечемся к добру какою-то высшей силой, отрывающей нас от земли и возносящей на небо. И вот тогда именно, в сознании своей немощи, дух наш раскроется с необычайной силой для мыслей о небе, и самые высокие истины сами собой потекут в наше сердце» (Письмо второе).

Думаю, эти слова ещё более убедят нас в условности разобщенности между западниками и славянофилами. Убедят в том, что каждый представитель этих условных направлений безумно любил Россию и ей страстно желал Добра и Света. И те и другие хотели всеединства, и те и другие ощущали, что исходят из общего источника, открыв который обнаружат всеединое целокупное Бытие. К нему шла русская философская мысль. Оттого-то душа Чаадаева жаждала воссоединения с Европой, в этом видя путь к всеединству. Потому и скорбел о разделении Церкви. Об этом и Пушкин скорбел, когда в октябре 1836-го года писал тому же Чаадаеву (письмо осталось неотправленным): «Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединило нас от остальной Европы и что мы не принимали участие ни в одном из великих событий, которые её потрясали, но у нас было свое особое предназначение». И надо полагать, что и Чаадаев был с этим согласен.

Мы имеем общий с Европой корень. Русская цивилизация немыслима вне Европы. Посмотрите историю великих переселений, сближений и отторжений с античной, римской и византийской цивилизациями. Это прошлое, связующее нас, заставило воскликнуть Пушкина: «Разве не находите вы чего-то значительного в положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы?»

Достаточно вспомнить глубинные династические связи древнерусских князей практически со всеми европейскими дворами. Да, монгольское нашествие создало определенные проблемы, разорвавшие наши связи с Европой. Но разве не Европа уже в 1204-м году оборвала нити, на которых держалось европейское единство. Надо помнить о том, что христианский мир до 1204 года практически был единым. Если угодно, официальное разделение 1054-го года было известно лишь малому кругу лиц. Именно Запад, разрушив Новый Рим, нарушал целокупность Бытия. И, как это не парадоксально, именно монгольский ураган спас островки всеединства и всеобщности. И Русь узнала свое предназначение: быть с Христом не философски, но богословски; быть в Нем, чтобы быть в Царствии Божьем уже здесь на земле, а не проводить время в столетних войнах и бойнях Алых и Белых Роз. Русь спасала цивилизацию на Куликовском поле, а Европа резалась при Пуатье и Азенкуре, сжигала Яна Гуса и преспокойно взирала, как режут собственных христиан после Никопольского побоища в Болгарии в 1396 году.

Пушкин тысячу раз прав, говоря о высоком назначении Руси, и так же прав Чаадаев, болеющий язвами нашей страны. И это подтверждение находим в письме Пушкина к Чаадаева: «Поспорив с Вами, я должен Вам сказать, что многое в Вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что общественная жизнь – грустная вещь, что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы Ваши исторические воззрения Вам не повредили…»

Повредили и недопоняли, стали называть чаадаевщиной, глумящейся, по словам Киреевского, «над могилами отцов». Прав ли Киреевский? Лишь отчасти неправ, ибо не увидел стремление к целокупности, ошибочно выводимого Чаадаевым из европейского католицизма. Это был мутный источник. Это Киреевский знал, но стремления к всеединству Чаадаева не понял и его истинного желания достичь человеческого совершенства, а значит обличать несовершенства земного отечества ради того, чтобы достигли небесного. Да и, правда, нельзя восхвалять земное в ущерб небесному. Но в том все и дело, что оба направление смутно чувствовали в Руси небесную правду. Достижение этой правды Чаадаев связывал с двумя силами, господствующими в человеческой жизни: «Одна из них находится внутри нас, – «несовершенное», а другая стоит вне нас – «совершенная». От этой «совершенной» силы мы получаем «…идеи о добре, долге, добродетели, законе…» (Письмо третье; 31).

Они передаются от поколения к поколению благодаря непрерывной преемственности умов, которое составляет одно всеобщее сознание. «Да, сомненья нет, имеется абсолютное единство во всей совокупности существ… это факт огромной важности, и он бросает чрезвычайный свет на великое Всё: он создает логику причин и следствий, но он не имеет ничего общего с тем пантеизмом, который исповедует большинство современных философов…(Письмо пятое;)… Как едина природа так, по образному выражению Паскаля, вся последовательная смена людей есть один человек, пребывающий вечно…» (Письмо пятое;49) (Н. Лосский, История русской философии).

Таким образом, размышляя о России, философ, безусловно, исходил из её места в общечеловеческом пространстве. Собственно не будем забывать, что историческое познание России только начиналось, и те же письма Чаадаева способствовали её более глубокому пониманию. Не только Карамзин, но и Пушкин, Лажечников, Николай Полевой, Загоскин и даже пресловутый Булгарин обращались именно к прошлому страны, в которой открывались первозданные пласты и такие истины, что и Европа только начинала познавать. Это истины самоотверженного служения Любви, Богу и Свету.

Русский человек заглянул в себя и понял, что «Мы – русские, обитатели шестой части света, называемой Россия» (Краевский). Эта истина, подчеркивающая наше евразийство, а значит и определяющая нас как мировой этнос. И потому соотносить нас с кем-либо в николаевскую эпоху означала нормальную попытку самоопределения. Доискаться правды – вот искренний порыв деятелей данной эпохи. И великие наши мыслители воистину служили Истине, невзирая на лица. Те же, кто не искали искренне, позабыты. Хорошо сказал Владимир Одоевский: «Поэт не должен принадлежать ни к какой партии – как священник, как судья; партии не его дело; в мире искусства, как в мире божества, нет партий; когда поэт выходит на площадь, тогда он не поэт более – он перестает действовать инстинктуально, выходит из тог положения духа, где время и пространство, прошедшее, настоящее и будущее не существует; дело поэта – мир между всеми и торжество искусства. Лишь с этой высоты, он должен низводить взор на подлунное. Как скоро поэт выходит из своего инстинктуального положения, тогда, по выражению древних, он перестает быть вдохновлен богами, тогда он только человек и, как человек, обуревается страстями, принимает в руководство земной разум вместо ума небесного и ошибается в пророчествах, тогда как истинный поэт никогда не ошибается» (Русские ночи» Дополнения. С. 199-200).

Не ошибался Пушкин, показывая в «Борисе Годунове» такую историю, где и Шекспир «отдыхает» при всем его величии. Пушкин увидел русскую свободу, проявленную в молчании, и это молчание величественнее и трагичнее всех европейских революций: оно рождено правдой Божией, заложенной в русских сердцах изначально. И эту Правду отражает поэт беспристрастно. Могут возразить, что есть поэты, служащие партии и почитаемые великими. Это – неправда, ибо всякое служение части не может быть признано великим. Великое – в целом. Вот аксиома. Часть есть часть. Отдает провинциальностью. Разве можем назвать великими тех, кто служили разобщению и ненависти. Но разве не было великих, служивших одной идее, искренне ведущих за собой людей? Да, были. Можно вспомнить Наполеона, наших масонов-декабристов, вождей пролетарского и национального социализма. Но, вспомним, их сила – в стремлении к всеобщности. Только единство даровало им победу. Однако стоило народу узреть, что единство является лжеединством, как «великие» обращались в прах. Что касается искусства, то ещё проще. Господь дарует талант, и человек пользуется им либо во имя Божие, либо (и в этом премудрость Божия) против Бога. Достаточно указать на Маяковского: прекрасный талант, когда призывает к любви и всеобщности, такая мощь в тоническом стихе, и как жалок в своих буффонадных мистериях и агитках. Невозможно подгонять жизнь под свои схемы. Там, где отходят от своих схем, рождается жизнь, величие и любовь, а где втискивают песню в маску, там – боль и печаль. И уже совсем не смешно. Почему и уваровская фразеология в какой-то степени потерпела поражение? Потому что хорошее начинание стали вводить казенно-бюрократически, тем самым, потеряв соль проблемы. Хотели ликвидировать эгоистическое начало, но при этом сами проявляли тупой и глупый эгоизм. Призывали к просвещению, а потом, по словам Надеждина, вешают просветителей. Тех, кто призывал не в правительственном вестнике к пробуждению народных начал отправляли в ссылку, не понимая их благих побуждений (особенно это касалась славянофилов, лояльных правительству). Жаждали обретения русскости, но при этом не разрешали даже носить русские бороды. Русская же душа стремилась к всеединству и наша великая литература в лице своих достойных представителей это интуитивно передавала. Заслуги Пушкина и Чаадаева неоценимы. Их путь есть путь отказа от эгоизма ради великого русского будущего. «Наше «пагубное я» в какой-то мере разобщает человека с «природой всеобщей». «Время и пространство – вот пределы человеческой жизни, какова она ныне». В результате такого разобщения нам является внешний мир. «Необходимо только иметь в виду, что количеств, собственно говоря, в природе не существует… Действительные количества, т.е. абсолютные единицы, имеются лишь в нашем уме…» (Чаадаев. Письмо четвертое ).

Прочитав критику чистого разума Канта, Чаадаев зачеркнул название книги и по-немецки написал» « Apologete adamitischer Vernunft » («Апология адамовского разума).

Он, очевидно, считал, что Кант изложил учение не о чистом разуме, а о разуме, извращенном грехом.

«Христианское учение рассматривает совокупность всего на основе возможного и необходимого перерождения нашего существа…». Это означает, «…что наша ветхая природа упраздняется и что зарождается в нас новый человек, созданный Христом…» («Письмо третье»). «Удивительное понимание жизни, принесенное на землю создателем христианства; дух самоотвержения; отвращение от разделения; страстное влечение к единству; вот что сохраняет христиан чистыми при любых обстоятельствах. Так сохраняется раскрытая свыше идея, а через неё совершается великое действие слияние душ и различных нравственных сил мира в одну душу, в единую силу. Это слияние – все предназначение христианства. Истина едина: царство божие, небо на земле, все евангельские обетования – все это не что иное, как прозрение и осуществление соединения всех мыслей человечества в единой мысли; и эта единая мысль есть мысль самого Бога, иначе говоря, - осуществленный нравственный закон » («Письмо седьмое»). «Как известно, христианство упрочилось без содействия какой бы то ни было книги… Его божественный разум живет в людях, таких, каковы мы и каков он сам, а вовсе не в составленной церковью книге» («Письмо восьмое»). «И вот почему упорная привязанность со стороны верных преданию к поразительному догмату о действительном присутствии тела Христова в евхаристии и их не знающее пределов поклонение телу спасителя столь достойны уважения» Этот догмат об евхаристии «сохраняется в некоторых умах… нерушимым и чистым… Не для того ли, чтобы когда-нибудь послужить средством единения между разными христианскими учениями» («Письмо восьмое») (Н. Лосский «История русской философии». С.70-71).

Вот где сила и слабость чаадаевской концепции. Он жаждет единства, но забывает, что не может быть единства у Истины с ересью, ибо католицизм, стремясь к единству, поглотит Православие организационно. Известна воинственность и нетерпимость католицизма, использование всех средств для достижения цели. Русь же сильна именно Правдой. Этой Правды и опасаются европейские народы, называя нас варварами за то, что мы держимся предания и традиций; за это против нас совершают гнусности, боясь нашей Доброты и огромности, нависающей над маленькой Европой.

А Россию искренне воспринимали брением земным, способным излечить Европу, многие философы и богословы. Слюна Господня землю, обремененную грехом, почерневшую от преступлений, творила святой, освобождая и возрождая.

Именно миссию Свободы и должна была нести Россия. Это виделось парадоксальным, учитывая, что сама Россия являлась крепостнической державой. Однако, заложенная в сердце православная закваска, неизбежно научала Свободе. Вспомним Пушкина: русский человек всегда внутренне свободен, несмотря на сословные различия и социальное неравенство. В этом его жизненная сила. Именно поэтому Русь победила механизированную Европу, люди которой давно утеряли свою христианскую личностность и самость. Лишенные внутренней духовной свободы европейцы в 1813-14 году с удивительной легкостью открывали свои столицы русскому медведю, который, к их удивлению, проявлял великодушие и был вовсе не кровожаден по отношению ни к покоренным полякам, ни к освобожденным немцам и французам. Кстати, о поляках. Польской вопрос не наш вопрос, он был навязан нам Пруссией и Австрией. Россия хотела вернуть свои исконные русские земли, что и сделала в конце восемнадцатого века. Не вина России, что Польша пошла за Наполеоном восстанавливать Речь Посполитую. И если бы не Россия, то вряд ли сохранен был бы польский этнос как таковой. В прусской и австрийской Польше поляки были практически германизированы. И только в русской части поляки имели национальную, военную и культурную автономию. Но этого мало, польская элита хотела так называемого величия Речи Посполитой. Забывая, что это величие строилось на крови русского народа, на его уничтожении как этноса. Пятьсот лет непрерывной вражды с Россией превратили великий оплот славянства против Германского натиска на Восток (вспомним великую грюнвальдскую победу, где мы сражались вместе) в откровенное ничтожество. Россия предложила Польше в лице Александра I сотрудничество, союзные отношения, стать равной среди равных народов, сохраняя этническое лицо. К сожалению, польская элита была не готова к этому. Они согласны, как сегодня, быть пешкой в европейской игре, но только не с Россией. Их величие – часть Европы, послушно и спесиво исполнять холопски роль авангарда Западной Европы (как же мне этническому поляку это тяжело осознавать). Но могла ли объективно Польша ужиться в одном оркестре с Россией? Безусловно, русский интеллект способен воспринимать другие народы. Достаточно посмотреть на русско-татарский симбиоз. Воистину уникальное явление в истории. Народы России многоконфессиональны, это не пугает. Они не существуют, они живут полнокровно и масштабно. Они живут в России, понимающей свое предназначение. В письме Александру Тургеневу Чаадаев в 1835 году писал, что «…нам нет дела до крутни Запада, ибо сами-то мы не Запад; что Россия, если она только уразумеет свое призвание, должна принять на себя инициативу проведения всех великодушных мыслей, ибо она не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов Европы. И почему бы я не имел права сказать и того, что Россия слишком величественна, чтобы проводить национальную политику; что её дело в мире есть политика рода человеческого; … что император Александр прекрасно понял это и что это составляет лучшую славу его, что провидение создало нас слишком сильными, чтобы быть эгоистами, что оно поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества; что все наши мысли в жизни, в науке, искусстве должны отправляться от этого и к этому приходить: что в этом наше будущее, в этом наш прогресс… таков будет логический результат нашего долгого одиночества: все великое приходило из пустыни» (Литературное наследство», ХХ II – ХХ IV , 16,17).

Да, великое, действительно, рождалось в пустынях. В пустыни уходили, когда понимали, что мир не соответствует Христову Царству. Идея, высказанная Чаадаевым не близка ли славянофилам? И путь России, не всечеловеческий ли? Не об этом ли Достоевский говорил в своей знаменитой пушкинской речи. Господь, возможно, посылал России искупление и стать одновременно святым брением. Может быть, Русь и не согрешала, как не согрешал и евангельский слепец с его родителями, но ей предназначен – Великий путь. Русь победила не только на полях сражений, она побеждала, творя уникальный Русский РЕНЕССАНС. Это было чудо исцеления. Русь обретала Христа интеллектуально. Её интеллигенция начинала приходить к Богу. Конечно, этот приход был трудным, но самое главное, он произошел. Да, основная масса дворянской элиты ещё будет масонской и атеистичной; да ещё будут насмехаться над святынями, а праведников называть мракобесами и эпигонами тьмы, «Но, как я сказал, ложь всегда изобличает сама себя тем, чем думает повредить истине, а истину обнаруживает сильнее» (Иоанн Златоуст).

Яростно будут нападать на Церковь Белинский и иже с ним, но эти нападки только нравственно укрепят Достоевского и его сподвижников; хуления атеистов ещё боле возбуждали в православных веру и требовали духовного окормления. В те годы, когда формировались гегелевские кружки, Русь все-таки возвращалась к заветам старчества, которое буквально пронизывало русскую жизнь. Наконец-то, в николаевскую эпоху приходило осознание того, что уже вошли в меру совершенного возраста и способны без западных учителей отвечать на вопросы, заданные во времени и пространстве. Это возвращение к Истине происходило повсеместно. Возрождались монастыри, где все более и более укреплялись ученики Великого Паисия Величковского, творивших Христову Русь, которая пила из афонского родникового источника. Русский человек встретился с Богом, воочию прозревал и говорил с Ним. Это был настоящий Ренессанс, можно даже сказать, что Русь переживала настоящий духовный и художественный Ренессанс. Это был взгляд в себя, создание в себе иного человека, приближенного к Богу. Мы возвращали себе учение, которое у нас пытались отнять «просветители», масоны-атеисты и революционная интеллектуальная элита: мы обращались внутрь себя, как учили святые отцы. Святой Паисий, приводя примеры этого возвращения в себя, путем умной молитвы ссылается на святых подвижников древней Матери-Церкви: именно у них должно учиться, чтобы обрести истинный свет, а это обретение отцы называли художеством. Святой Паисий скажет, «что Божественные отцы наши называли это священное мысленное делание молитвы – художеством». Святой Иоанн Лествичник в Слове 27-м о безмолвии, уча о таинстве умной молитвы говорит: «Если ты основательно изучил это художество, то не можешь не знать, что говорю. Сидя на высоте, наблюдай, если только умеешь, и тогда увидишь: как, когда, и откуда, и сколько, и на какие тати приходят, чтобы войти и украсть твои грозды. Страж этот, утомившись, встает и молиться; потом опять садиться и мужественно принимается за прежнее делание».

Святой Исихий, пресвитер Иерусалимский, об этой Священной молитве говорит: «Трезвение есть духовное художество, совершено с помощью Божиею, избавляющее человека от страстных помыслов и слов, и лукавых дел». Святой Никифор Постник, говорит об умной молитве так: «Придите, и объявлю вам художество, или лучше – науку вечного, лучше же – небесного жительства, вводящую делателя своего без труда и безопасно в пристанище бесстрастия».

Художеством же святые отцы, как показано, называют эту святую молитву, думаю, потому, что как художеству человек не может научиться самостоятельно без искусного художника, так и мысленному деланию молитвы, без искусного наставника навыкнуть невозможно. Но дело это, по святому Никифору, «и многим, или даже и всем, приходит от учения; редкие же без учения, болезненного делания и теплотою веры, прияли его от Бога. Церковное правило по уставу и священным церковным книгам, которые православные христиане, мирские и монахи, должны ежедневно, как дань, приносить Небесному Царю, может всякий грамотный устно читать и совершать без всякого учения. А умом в сердце приносить Богу таинственную жертву молитвы, так как это духовное художество, без научения, как выше сказано, невозможно».

И это научение множилось по всей Руси великой. Один за другим открываются монастыри, школы при монастырях, духовные училища, и наш народ потянулся к ним, ибо видел в них не фарисейство, но живую и простую сердечную веру, в оптинских, например, старцах обретали Богочеловекобытие. В Оптиной Пустыне народ узрел «столп и утверждение истины», который обжигал Русь своей любовью. Именно в николаевскую эпоху в Оптине поселился старец Леонид, ставший продолжателем дела Святого Паисия Молдавского. На Русь вернулось старчество, а, значит, вернулась благодать Божия. И это не являлось заигрыванием с Богом, это была настоящая учительская работа по спасению души человеческой. И в этом делании старцы не взирали на лица и сословия. Вот что пишет о старце Леониде (во схиме Лев) отец Сергий Четвериков: «К нему стали приходить люди всех классов и состояний – купцы, помещики, крестьяне, мещане, священники, не говоря уже о монахах и монахинях. И все получали от него полезный совет и утешение в постигшем их горе. С каждым годом возрастало стечение к нему народа. Однажды приехал из соседнего Козельска уездный протоиерей и, увидев старца, окруженного толпой крестьян, сказал: «И охота вам, батюшка, так утруждать себя и возиться целые дни с народом…» Старец ответил: «Конечно, по-настоящему это – дело ваше, мирских иереев, но так как у вас для этого мало времени, то поневоле приходится возиться с народом нам – инокам». Недалеко от Оптиной проживал богатый помещик, человек гордый, крутой и своенравный. Семнадцать лет не был он на исповеди и, имея взрослых сыновей и дочерей, завел незаконную связь со своею крепостною женщиною. Слухи о прозорливом старце Леониде дошли до него, и он пожелал посмотреть старца. Старца предупредили об этом. И вот, когда помещик вошел в его келью, старец, сидя, по обыкновению, на кровати, среди своих учеников, прикрыл глаза свои сверху рукою, в виде козырька, как бы всматриваясь попристальнее в лицо входящего, и сказал грозно: «Вот идет остолопина смотреть грешного Леонида! А сам, шельма, семнадцать лет не был на исповеди». Пораженный непривычным для гордого барина обращением старца, помещик пожелал исповедаться у него и просил настоятеля Оптиной Пустыни переговорить об этом со старцем. Старец согласился исповедовать помещика, но положил на него епитимью и не допустил до причащения Святых Тайн, пока он не разорвет свою незаконную связь. Возвратившись домой, помещик через некоторое время отослал от себя сожительницу, к большой радости своих детей, приезжавших в Оптину Пустынь благодарить старца за его строгость» («Правда христианства, с. 359»).

В этой учительной строгости спасение и жизнь. Конечно, не все так поступали как этот помещик: кто-то уходил озлобленным, как и те фарисеи, не пожелавшие признать великого чуда сотворения Христом нового человека. Ведь осветив землю, Господь создавал из этой земли Церковь, признающую Его Личностью и Богочеловеком. Необходимо помнить, что краеугольным камнем всех христологических споров являлась именно Личность Иисуса Христа, а значит и того, кого Он сотворил. Обезличив Христа и Его Чудо, книжники разбожествляли человека, низводя его до уровня животного, лишая духовного художества, лишая права быть свободным. Именно этого права лишали человека масоны всех мастей, начиная с древних иудеев, прародителей масонов, завершая сегодняшними искателями кодов. Вспомним Белинского, писавшего: «Общество всегда правее и выше частного человека, и частная индивидуальность только до той степени и действительность, а не призрак, до какой она выражает собою общество». Это ли не гимн рабовладению со стороны того, кто рьяно выступал против рабства. Нежелание признать Истину в величайшей простоте может привести к страшному. И до этого страшного и договорился в письме к Боткину наш великий критик: «Я начинаю любить человечество маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную».

Вот и пытались истребить господа левые гегельянцы, но истребляли при этом свою душу, запутываясь в собственных рассуждениях. Понимали, что их бунт против Личности - отвратительнейший призыв к самому что ни на есть омерзительнейшему рабству, причем рабству не только физическому, что ещё можно стерпеть, но – духовному, когда человека низводят до растительного уровня, и он этого не понимает. Вот он настоящий социализм. Обезличить, обезбожить, создать скотоподобное существо и управлять им, давая минимальные радости и плотские утехи, как, например, проведение краснознаменных демонстраций, увеселительных дискотек, похожих на вальпургиевы ночи, и бесконечного ликбеза, обучающего человека, что только труд делает его свободным, а совесть – понятие химерное, но не духовное. Человеческое общество представлялось коллективом, ведущим образцовое стадно-скотское существование.

И поделом бы так думали молодые искатели истины. Молодости свойственно ошибаться. Конечно, больно наблюдать из сегодняшнего дня. Во что все обернулась, история показала. Сколько жертв, унижений, лишений пришлось вынести всей Европе, предавшейся в лапы Левиафана. Ещё печальнее наблюдать, как ветераны платоновского котлована, желают нынешним детям прожить такую же несчастную жизнь, полную страданий и смерти, как и они. Вместо покаяния ещё большая гордыня и продолжения участия в бесовских игралищах и парадах. А Господь продолжает взывать к нам, чем оправдаемся? «Я дал время для того, чтобы вы научились искусству благочестия; Зачем же истратили это время даром и попусту? Зачем не ходили постоянно к учителю и не внимали словам его? А что действительно благочестие есть искусство, послушай, что говорит пророк: придите чада, послушайте мене, страху Господню научу вас (Пс.,33,11). И в другом месте: блажен человек, его же аще накажеши Господи, и от законно Твоего научити его (ХС III , 12). Итак, когда напрасно истратишь время, какое будешь иметь оправдание» (Иоанн Златоуст).

А время коротко. И жизнь личная, как и история имеют свое окончание. И надо помнить, что финал может быть со Христом, если следуем Ему, или – в бездне. Но спрос будет обязательно, все станем перед Богом на Суде Его в конце жизненного пути своего. Что ответим? Не надо ли вспомнить николаевскую эпоху, когда до земли кланялись Господу, чтобы торжествовать в горнем царстве. В этой эпохе созидалась не только духовная свобода, но и – физическая. Придет понимание ценности человеческой личности, уважение к таланту и дару, которыми одаривает Господь людей. Это даже Белинский понял, ставший пламенно отрицать философию Гегеля. Вот что он писал Боткину в 1841 году: «Субъект у него не сам себе цель, но средство для мгновенного выражения общего, а это общее является у него в отношении к субъекту Молохом, ибо, пощеголяв в нем (в субъекте), бросает его, как старые штаны… Благодарю покорно, Егор Фёдорович, кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением, честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы развития, я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр., пр., иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головой. Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братий по крови, - костей от костей моих и плоти от плоти моея… Судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб всего мира и здравия китайского императора (т.е. гегелевской Allgemeinheit )».

Итак, личность, ищущая свободу, - вот сущность, которой должно служить - вот путь, по которому следует идти. Но, к сожалению, на пути к Свободе, многие путались, искали не в той стороне. Это, конечно же, касается Белинского и Герцена. Они сами путались и смущались, и других смущали и соблазняли. А ведь и у того же Белинского были прозрения. Достаточно вспомнить, написанную им за полгода до смерти статью «Взгляд на русскую литературу 1847 года», в которой отмечалось: «Искупитель рода человеческого приходил в мир для всех людей… Он – сын Бога – человечески любил людей и сострадал им в их нищете, грязи, позоре, разврате, пороках, злодействах… Но божественное слово любви и братства не втуне огласило мир».

Воистину это слово спасало и направляло русского человека в Храм Божий, где происходила великая литургия и таинство Свободы и Любви. Да, не все желали услышать Слово, ибо казалось им, что они и так просвещены сверх меры. И не им учится Добру и Любви у простецов. Иоанн Златоуст скажет: «И не просто заметил евангелист, что это слышали бывшие со Христом фарисеи и сказали: еда и мы слепы есмы? – но чтобы напомнить тебе, что это были и те самые, которые прежде отстали от Него и потом бросали в Него камни. Некоторые, действительно, без твердой веры следовали за Ним, и потому легко переходили на сторону противников. Как же Он доказывает, что Он не обманщик, но Пастырь? Представляет признаки того и другого, как5 пастыря, так и обманщика-губителя, и чрез то дает им возможность открыть истину. И во-первых, показывает, кто обманщик и тать, заимствуя это название из Писания и говоря: аминь, аминь глаголю вам: не входяй дверьми во двор овчий, но прелазяй инудь, той тать есть и разбойник (Иоанн, Х,1). Заметь признаки разбойника: во-первых, он входит не явным образом; во-вторых, не по Писаниям, что и значит: не дверьми. Здесь Христос указывает и на тех, которые были прежде Него, и на тех, которые явятся после Него: на антихриста и лжехристов – Иуду и Февду и другим им подобных. И справедливо назвал Писание дверьми. Оно приводит нас к Богу и отверзает путь богопознания; оно производит овец, оно охраняет и не позволяет привходить волкам. Подобно какой-либо надежной двери, оно заграждает вход еретикам, поставляет нас в безопасности от всего и не позволяет впасть в заблуждение. И если мы сами не откроем этой двери, то будем недоступны врагам». То есть следование Святому Писанию заключает в себе охранение и спасение, дает право быть светильником Свободы, Любви и Вдохновения, ибо в Писании обретаем общение со Словом. Так исполняется древняя заповедь пророка, что преподобен с преподобным будеши. Итак, Истина в следовании за Христом.