Но журнал по прежнему регулярно издавался.

Главный редактор – Давид Абрамович Бродский и те, кто остались ему верны, не сдавались, и отчаянно сражались за право "Советской Родины" на жизнь. Они держались за счет пожертвований общественных организаций и как принято выражаться, "частных лиц". Денег катастрофически не хватало и уже более года журнал выходил нерегулярно, а его тираж исчислялся всего несколькими сотнями.

Сам Давид Абрамович руководил журналом на общественных началах с момента его создания. Это была его юношеская мечта, которую он сумел воплотить в жизнь лишь в старости.

В юности он писал стихи и одно время даже был корреспондентом одной из местных молодежных газет. Но когда его призвали в армию, он решил посвятить свою жизнь военному делу. Выйдя на пенсию в генеральском звании, он снова вернулся к литературному творчеству когда ему было уже далеко за 70. Написал книгу о своих боевых товарищах с которыми вместе воевал, потом взялся за историю собственной семьи.

Его книги не остались незамеченными и не только в Союзе, но и за рубежом. Написанная им книга о судьбе еврейского гетто, где погибла его мать и сестры с детьми, вызвала ярость сионистов по всему миру.

В книге он приводил архивные документы свидетельствовавшие о сотрудничестве сионистских организаций Западной Украины с фашистами. Сионистов же он открыто обвинял в гибели своих близких. Те же в свою очередь, обвиняли его в предательстве и трусости, мол ему велели написать эту книгу, так же как велели потом возглавить журнал на идиш и русском и он не посмел отказаться.

Эта версия могла казаться простому обывателю весьма правдоподобной, однако с развалом Союза, он не только не отказался от своих взглядов , но и упорно продолжал отстаивать свой журнал, не приносивший ему ни дохода, ни общественных благ.

С самого начала перестройки, он шел против течения, выступал против развала страны и критиковал народные фронты.

Уже не стало СССР, вся его редакция насчитывала теперь три человека и каждый день он получал звонки и письма с угрозами и требованиями "раскаяться". Мэрия предпринимала все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы выселить его из здания, которое он занимал.

Но он каждый день приходил на работу так, как-будто ничего не изменилось за эти годы. Он приходил каждый день ровно в восемь тридцать утра.

– Как вам удается никогда не опаздывать?! – изумлялась помощница генерала, миловидная, 24-летняя Танечка.

– По вам можно часы сверять, – не раз восхищалась она .

Танечка смотрела на старика всегда с неподдельным восторгом, и ее серые глаза при этом как-то по особому лучились.

– Стараюсь, – улыбался старик.

При виде Танечки, на его лице всегда появлялась теплая улыбка.

Было в этой Танечке что-то трогательное, и глядя на нее, он как-будто и сам молодел. Вот и сегодня она встретила "деда" радостной улыбкой.

– Здравствуйте Давид Абрамович! – весело воскликнула она, увидев "деда".

– Здравствуй внученька, – лукаво улыбнувшись, приветствовал ее в ответ "дед".

– Ну, чем порадуешь "деда"? – весело спросил генерал, обращаясь к ней.

Улыбка исчезла и лицо девушки вытянулось и как-будто осунулось.

– Ну, – лукаво подбодрил ее генерал, – скажи мне что-нибудь очень хорошее.

Вместо ответа, она молча протянула старику внушительный конверт и указала на пачку писем возвышавшуюся над столом в кабинете генерала.

– Что, очередной ультиматум? – как-то задорно усмехнулся "дед". – Да ты не расстраивайся внучка (он в шутку называл ее внучкой, зная что помощники любя называют его за глаза "дед").

– Выстоим мы. И не такое пережили.

Он сделал паузу, и уверенно произнес:

– А победа все равно будет за нами.

Произнес спокойно, но так, что едва ли кому-нибудь захотелось бы с ним спорить.

Девушка украдкой бросила на старика взгляд полный сомнения, однако это от него не укрылось.

– Да дочка, не сомневайся, – сказал старик, заметив ее сомнение. – Ничто нас не сможет вышибить из седла, – продекламировал он строку одного из своих любимых стихов и уже серьезно добавил: "Я уже не первый раз вижу все это". Он бросил полный презрения взгляд за окно.

– Поднимется пена и исчезнет, а жизнь как река, снова пойдет своим путем , – продолжал он. – Я знаю это по собственному опыту. Ты не представляешь себе сколько уже было таких вот попыток повернуть историю вспять. Но это еще никому не удавалось", уверенно сказал старик и снова улыбнулся своей мягкой улыбкой, будто пытаясь подбодрить "внучку".

Сердце девушки сжалось. Ей было жалко старика. "Господи, он ведь живет в своем мире и не хочет видеть что творится вокруг". Ей было страшно, она боялась за деда, за себя... Но все равно она ни за что не оставит его, как бы страшно ей ни было. А страшно ей было по-настоящему.

Уже дважды приходили какие-то подозрительные типы, все молодые, здоровые, одеты во все импортное. Первый раз они пришли как заявил главный из них, "просто поговорить". Но генерал узнав кто они, выставил их на улицу.

Второй раз, они пришли уже в отсутствие "деда".

Тот главный – настоящий амбал – схватил Алевтину Яковлевну и Танечку за шиворот как котят и затолкав в туалет, запер там, а его подручные тем временем, перевернули все вверх дном в кабинете "деда".

Вернувшись и увидев погром, старик утешал Танечку вместе с Алевтиной, а потом все вместе, они наводили порядок.

Вызванные "дедом" милиционеры покрутились, что-то поискали, посмотрели уехали.

Тем дело и кончилось.

– Неспокойно у нас стало, – сказал генерал, обращаясь к Танечке. "Впрочем, на войне как на войне", – добавил старик. Он специально сделал ударение на последней фразе. "Так что тебе Танечка лучше побыть в тылу, пока мы тут на передовой, линию фронта востановим", – улыбнулся старик.

Танечка, которая все никак не могла прийти в себя от пережитого, вдруг вся преобразилась.

Глаза ее засверкали как у тигрицы. "Я отсюда никуда не уйду", – заявила она тоном не терпящим сомнений.

Старик улыбнулся. "Добрэ", сказал он. Он всегда говорил именно так – "Добрэ", разговаривая с самыми близкими."Раз так, то иди умой свое заплаканное лицо и возвращайся к нам, работы еще много – наши "друзья" постарались", – усмехнулся генерал. "А мы с Алевтиной тебя в обиду не дадим", – уже совсем бодро добавил он. "Правда Алевтина?" – обратился он к женщине.

Та уверенно кивнула.

– А я и сама за себя постоять могу, – с юношеским задором сказала девушка и все вместе, они принялись наводить порядок.

Из всей его когда-то многочисленной команды, остались только они – две женщины, его верные помощницы.

С отцом Алевтины , пути генерала пересеклись во время войны.

В ноябре сорок первого, его батальон которым он тогда командовал при обороне Москвы, поставили в заграждение.Тогда к нему привели командира роты ,который бросил свое подразделение во время боя.

Во время атаки, нервы командира не выдержали и он бежал с поля боя.

Он был совершенно раздавлен и стоял перед комбатом потупив взгляд в землю.

– Как твое имя? – сурово спросил комбат.

– Яков, – ответил офицер.

– Возьмешь знамя, и пойдешь впереди батальона. Это единственное что я могу для тебя сделать, – сказал он тогда .

И тот действительно со знаменем пошел впереди батальона в атаку и больше уже никогда не отступал. Впоследствии, Яков был награжден орденом Красного Знамени. В одном из боев, он трижды был ранен, но каждый раз, вел своих бойцов в атаку.

Они снова встретились уже после войны, спустя много лет, на встрече ветеранов..

– А помнишь, а помнишь... – все вспоминал Яков.

– Конечно помню, – отвечал Давид.

Дочь Якова, работала у генерала с первого дня существования журнала.

В тот год когда генерал возглавил журнал, она как раз закончила филфак университета и Давид Абрамович взял ее к себе в редколлегию.

Тогда, в начале восьмидесятых, помощников было много. Еще больше было тех, кто обращался к нему за помощью. К нему приезжали, звонили, писали со всего Союза, просили о помощи и содействии. И он никогда не отказывал: звонил, писал, ходил...

"Куда ты собрался?!" – в ужасе говорила жена, когда он собирался ехать хлопотать за кого-то, – "У тебя нижнее – 120!"

"Есть такое слово -"надо"", – отвечал он, глотая таблетку от давления.

Кого-то нужно было положить в специальную больницу, кому-то помочь поступить в институт, для кого-то достать дефецитные лекарства...

Весь этот нескончаемый поток тянулся к нему в дом и он никогда и никому не отказывал.

За исключением тех случаев, когда его нагло обманывали, или если речь шла о бездельниках , которых за прогулы и неуды отчислили из института и его просили похлопотать об их восстановлении. Еще он категорически отказывал, если его просили за тех, кто находился под судом за воровство или хулиганство. Здесь он был неумолим. Он презирал бездельников и лгунов, даже если это были его родственники, но всегда помогал , если был убежден, что человеку действительно нужно помочь. Для него не существовало слово "не могу", тем более, "не хочу".

"Есть такое слово "надо", – часто говорил он детям и внукам, когда те искали повод как бы отлынить от учебы, или своих обязанностей по дому. Тогда, они слушались его и боготворили, жадно ловили те редкие минуты и часы, когда он бывал в кругу семьи. "Папа спит!" – шикали дети друг на друга, когда он позволял себе вздремнуть днем – никогда более 45 минут. В это время, они все ходили по дому на цыпочках. С тех пор как он страдал от высокого давления, дневной сон становился ему все более необходим. В те времена, сон отца был чем-то ритуальным, почти священным среди домашних. Дети смотрели на него с восторгом и искренне любили.

Он никогда и ни на кого не повышал голос. Если выговаривал кому-то из детей, то делал это всегда мягко, с особым, только ему присущим, добрым юмором. И если дети приходили к нему в комнату под предлогом какого-нибудь вопроса, или просто поговорить, он никогда не ссылался на занятость и находил время для каждого. Ему казалось, что он воспитал их как должен был – в соответствии с тем, чему научили его жизнь, чувство долга и совесть.

Но видимо он ошибся.

Сейчас, когда его когда-то полный гостей дом опустел, а сам он был стар, дети верили не ему, а тому что читали в красочных, толстых журналах, издававшихся колоссальными тиражами.

Они живо обсуждали между собой прочитанное и пересказывали ему содержание "разоблачительных" статей.

"Все это уже было", – спокойно отвечал он на изумленные рассказы дочери, а потом и сына, пытаясь вразумить своих детей. "То же самое писали в 41-м фашисты в своих листовках", – добавлял он презрительно. – "Тогда, на фронте, эти "разоблачения" мы использовали вместо туалетной бумаги", – говорил генерал. "Какой упрямый старик", – возмущались дети. – "Да он просто фанатик. С ним невозможно говорить", – негодовали они. И сердце его сжималось от досады, когда он слышал эти разговоры, которые они вели на кухне.

Им казалось, что он ничего не слышит в своей комнате. Но он слышал абсолютно все, или угадывал по их глазам и сердце его сжималось от досады, из-за того, что они видели в нем лишь закоснелого старика впадающего в маразм. А истина, по их мнению, была там – в этих глянцевых журналах, и в назойливых ,телевизионных программах в которых с утра до ночи разоблачался кровавый советский режим и пелись панегирики Западу.

Дети относились теперь к нему снисходительно, как к ребенку. Точнее , как к старику впадающему в детство. Невестка , зять и племянницы говорили о нем с нескрываемой насмешкой, в которой было немало и едкого злорадства. "Привык всю жизнь командовать и теперь никак не может смириться с тем, что никто его не слушает", – говорили они.

Его действительно давно уже если и слушали, то как-то нетерпеливо, и не всерьез, с какой-то досадой, как человека, разговор с которым пустая трата времени. "Нового он ничего уже не скажет, будет повторяться, вспоминать то, что никому не интересно, и проповедовать всякую чушь", – говорил зять. Он считал себя очень умным и знающим. Те времена, когда "старик" просил за перепуганного мальчика из Средней Азии , каким он приехал поступать в престижный ВУЗ и потом устраивал его на престижную работу в одну центральных газет страны, зять давно уже забыл.

"Действительно, что может понимать этот старик в новой жизни, о которой ничего не знает?", – рассуждала невестка, называвшая когда-то его "папа".

"Он пережил свою эпоху", – с усмешкой говорила самая старшая из племянниц генерала, когда старик весьма недвусмысленно высказывался по поводу происходящего вокруг.

"Папа, сейчас совсем другое время!" – часто с плохо скрываемым негодованием восклицала его младшая дочь, которую он любил больше всех своих детей, не признаваясь в этом даже самому себе.

"Все это уже было и не один раз", – пытался он вразумить дочь.

И хотя дочери было уже под сорок, их разговор напоминал спор между самоуверенным подростком и мудрым родителем, с богатым жизненным опытом за спиной.

Невестка и зятья давно уже не называли его как раньше "папа".Сначала они стали называть его по имени-отчеству, а потом и вовсе никак не обращались, ограничиваясь при встрече ничего не значащими , "как здоровье?"

Впрочем, они старались избегать общения с ним – старик был остер на язык. На вопрос о здоровье, он иногда отвечал с сарказмом: "К сожалению, ничем порадовать вас не могу. Здоровье у меня отменное".

Они не смели отвечать ему на резкости, но про себя злорадно усмехались и глаза их при этом говорили:"твое время прошло".

Но самое плохое было не в этом.

Самым страшным для него было то, что все они перешли на сторону его врагов .

"Ну зачем вам это?! Все равно ведь закроют ваш журнал", – убеждали его близкие родственники. "Ну это мы еще посмотрим, кого закроют", – спокойно отвечал старик.

О том, что происходит в жизни его близких, он узнавал теперь в основном из тех разговоров, которые дети вели между собой.

И лишь жена – его верная и неразлучная спутница в радости, в горе и в любых испытаниях, по-прежнему боготворила его как и тогда, когда им было по 20 лет. Она старалась оградить его насколько это было возможно от любых потрясений. Когда дети или внуки начинали с ним спорить, она решительно заявляла: "Прекратите немедленно!", и с тревогой смотрела на мужа. "Не волнуйся Этя", – успокаивал он жену. – "Это ведь не первый раз в нашей жизни. Выстояли тогда, выстоим и сейчас". Его любимая Этя лишь украдкой, горестно вздыхала. А он снова был на войне и враг снова был у самого его порога, пытаясь отнять самое дорогое – семью, его твердыню.

Он часто теперь думал о том, почему дети которых он вырастил, слушают не его, а врага. Где он ошибся, что упустил? Или может быть виной всему старость? Но нет, его ум сохранил ясность, которой позавидовали бы многие молодые. Тогда что?

"Старик, что с него взять?", – усмехалась внучка.

Он действительно был очень стар, этот генерал. Седой, высокий, очень полный, с багровым лицом от постоянно высокого давления.

И лишь его внук, сын младшей дочери которому едва исполнилось 16, никогда не позволял себе насмешек над дедом и по-прежнему любил его и готов был внимательно слушать. Он мог бы о многом рассказать, этот старик сохранивший ясный ум и проницательность. Его волосы казалось были выбелены белой краской, руки были покрыты коричневыми пятнами, а кожа была дряблой и морщинистой. Но глаза были молодыми. Они как-будто светились изнутри, его светло-карие глаза. И мощные бицепсы против которых была бессильна старость по-прежнему вздувались под пиджаком.

Он многое мог бы рассказать. Но его никто не хотел слушать .

Никому не было интересно его суровое детство в многодетной семье из еврейского местечка, где мать одна поднимала 11 детей после гибели отца , который в составе отряда ЧОН защищал местечко от банды петлюровцев, лютовавшей тогда в тех краях. И как отвернулись от них набожные родственники, когда беда пришла в их дом. И как рабочие с завода где работал отец – украинцы и русские, собрали деньги для семьи, а старших сыновей приняли на завод где работал отец. О том , как его двадцатилетнего юношу избрали председателем сельсовета, когда он проводил коллективизацию в родных краях. Или о годах учебы в военном училище, и о том, как он радовался тушенной капусте три раза в день в военном училище. За его плечами была большая, богатая событиями, трудная жизнь.

Свое боевое крещение он получил на озере Хасан откуда вернулся уже боевым офицером, со своим первым, боевым орденом. Недолгое, предвоенное счастье с Этей и потом четыре долгих года войны с которой он вернулся со звездой Героя, поседевший, с лицом исполосованным осколками мины. Потом была тяжелая, но счастливая послевоенная жизнь, рождение самой младшей дочери, учеба в военной академиии, которую он закончил с золотой медалью и где спустя много лет завершил свою военную карьеру.

Войну он встретил в Белоруссии, командиром танковой роты.

В первый день войны, они отбили четыре атаки немцев удерживая переправу через Неман. Немецкие самолеты нещадно бомбили их с воздуха, а артиллерия врага, вела непрерывный обстрел их позиций.

Уже на второй день войны, их дивизия потеряла половину своего личного состава и техники, но они держались.

На третий день войны, немцы бросили в бой дополнительные части и им удалось переправится на восточный берег Немана . Немцы атаковали их сразу с трех направлений, и чтобы не попасть в окружение, они отступили в сторону небольшого литовского городка, оставив позади 26 сожженых немецких танков и огромное поле боя, усеянное останками техники, вперемешку с телами убитых солдат – своих и чужих.

Бой за маленький литовский городок продолжался еще двое суток. За это время, город трижды переходил из рук в руки.

Когда у него закончились снаряды, он повел свою роту в атаку тараня немецкие танки. В этом бою они потеряли один танк, опрокинув 5 немецких, а потом с остатками дивизии отступали до самого Гродно. Отступали под ударами немецкой авиации и пулями литовцев, стрелявших в них из леса.

Гродно они обороняли до 3 июля.

Немцы обошли их с двух сторон и вклинились в советскую оборону далеко на Восток.

У него остался один единственный танк и на этом танке, он со своим экипажем 200 километров прорывался к своим.

Когда кончилось горючее, они сняли с танка пулемет, а танк взорвали.Так и шли к своим, по очереди неся на себе пулемет.

Потом был Северный Кавказ, где он впервые принял командование дивизией.

К тому времени когда он принял командование, от дивизиии осталась одна рота. Отсюда он вместе со своими товарищами по оружию начал свой путь на Запад. Потом был победоносный путь через Будапешт, Вену, Прагу, и без малого 50 лет служения Отечеству.

Уже после войны он узнал, что его мать и все близкие погибли в гетто.

Сейчас от той казавшейся теперь такой далекой жизни остались лишь немые свидетели: фотографии в альбоме, увешанный орденами и медалями китель, глубокие, побелевшие от времени шрамы, на лице и на теле.

В новой же действительности, нескончаемый поток просьб сменился таким же нескончаемым потоком обличений и призывов раскаяться. Иногда это были одни и те же люди, что просили когда-то за себя, или своих близких.

И сейчас груда этих писем лежала у него на столе. Он не торопился их открывать, потому что заранее знал их содержание.

Ему писали участники войны, или во всяком случае те, кто ими назывался, призывая раскаяться, и юнцы, обвинявшие его в предательстве собственного народа.

Не обращая внимания на мукулатуру, как он называл все эти послания, он открыл конверт с печатями мэрии, как теперь называлось городское управление.

В письме подписанном мэром, здание которое занимала редколлегия, объявлялось собственностью мэрии, а ему предписывалось нмедленно покинуть помещение.

Генерал усмехнулся. Это противостояние с мэрией продолжалось уже пять лет.

Начал компанию по его выдворению еще Горбачев.

Но вот Горбачева уже нет, а он по-прежнему здесь – в своем кабинете.

– Выстояли тогда, выстоим и сейчас, – вслух произнес он.

Еще вначале перестройки, его пригласили в ЦК на доверительную беседу.

– Давид Абрамович, времена меняются и мы думаем, что вам лучше распустить свою редколегию, – сказал ему высокопоставленный чиновник.

– Я так не думаю, – твердо заявил генерал и пожалел о том, что этот тип не попался ему там, под Москвой, когда его батальон стоял в заграждении.

Лицо прораба "Перестройки" вытянулось, в глазах мелькнул злой огонек. "Ну тогда мы сами распустим вашу редколлегию, раз вы по хорошему не хотите", – с нескрываемой угрозой сказал будущий президент.

– Попробуйте, – ответил генерал, и полный достоинства первый поднялся.

– Честь имею, – сказал он и направился к выходу.

Записная книжка генерала, разбухшая когда-то от адресов и телефонов теперь хранила едва ли четверть прежних имен и номеров. Кто-то уехал, и теперь "оттуда" писали ему письма с призывами раскаяться и обвиняя в предательстве, а кто-то просто ушел. Адреса и телефоны самых близких он помнил наизусть.

Когда "прораб Перестройки" попытался осуществить свою угрозу, на защиту генерала стали его бывшие начальники и сослуживцы. Маршал Еремеев пригрозил тогда мэру и "прорабу", что пришлет на защиту своего друга свою личную охрану, а если понадобится, то и танковую дивизию. Ультиматум Маршала подействовал и какое-то время генерала не трогали.

Но сейчас он был совершенно один против мэрии и совсем другой страны, которую не узнавал.

Маршал Еремеев – его бывший командир и близкий друг умер, не пережив крушения страны, которой служил всю жизнь. Многие умерли, а кто-то был арестован новой властью. Но генерал не сдавался.

Война снова пришла в его дом и он готовился к схватке – последнему бою в своей жизни– этот белый как лунь старик с живыми как у юноши, светло-карими глазами и мощными бицепсами, неподвластными старости.

Он готовился к схватке как человек, которому некуда отступать. Его трудно было чем-то удивить и совершенно невозможно – испугать. Все то что творилось вокруг него он уже видел и не раз. Все тот же круговорот: малодушие и мужество, верность и предательство.

Как-то войдя в свой кабинет, он увидел в своем кресле юношу с большими, наглыми глазами.

Юноша по хозяйски восседал в его кресле , в то время как его друзья, также по-хозяйски вытаскивали книги и журналы с полок и затаскивали в его кабинет какие-то ящики.

Генерал молча подошел вплотную к юноше. Юноша заерзал в кресле.

– Вот, – протянул он генералу постановление мэрии. – Вы не волнуйтесь, мы поможем вам собрать вещи, – уже нервно продолжал юноша с густой шевелюрой, отводя глаза от генеральского взгляда. – Ваше помещение отдано нам – под еврейское агенство Сохнут. Слыхали о таком?

– Встать! – загремел генерал так, что шустрые молодые люди вдруг оставили свои приготовления.

Как змея завороженная факиром, юноша вытянулся в генеральском кресле и боком выскользнул из-за стола.

– Вон! – снова загремел генерал так, что даже стекла задрожали.

Юноша пятясь задом, быстро отступил к двери.

Генерал двинулся на него как танк, но на пути у него стал другой юноша, почти двухметрового роста.

– Молодой человек, – обратился к нему генерал. – Мы с вами в разных весовых категориях, и я думаю, что наш поединок закончится не в вашу пользу, – сказал генерал и сжал свои огромные кулаки.

Мощные бицепсы выпирали из под его пиджака и решимости у юноши заметно поубавилось.

Еще секунд пять они стояли друг против друга, наконец молодые люди дружно повернулись и направились к выходу.

– Молодые люди, – с усмешкой обратился к ним генерал.

Юноши снова замерли. "Пожалуйста, заберите с собой то, что принесли. Я вас очень прошу", – добавил он после короткой паузы.

После того случая его долго не трогали.

Но вот однажды, месяца три спустя, в дверь его кабинета снова постучали.

Перед ним был старший лейтенант милиции. Он был подчеркнуто вежлив.

– У нас постановление о вашем выселении, – заявил лейтенант.

– У вас ровно три дня, чтобы собрать вещи и покинуть здание. Иначе мы будем вынуждены выселить вас силой, – запинаясь добавил офицер.

В глазах у старика потемнело, но он быстро овладел собой.

– Боюсь , что вам придется штурмовать здание, старший лейтенант, – со своей привычной усмешкой ответил генерал.

Офицер слегка побледнел.

– Пожалуйста, покиньте помещение, – попросил генерал.

– Помните – три дня, – сказал офицер уходя, пытаясь сохранить лицо.

После ухода милиции, он подошел к своему рабочему столу и достал из встроенного сейфа свой наградной пистолет.

Потом позвонил жене. "Я сегодня не приду, не жди меня", – сказал он в трубку. – "Не знаю, мы перешли на осадное положение", – объявил он жене на ее недоумение.

Через 45 минут после этого разговора , жена уже была у него.

Здесь же были Алевтина и Таня, а еще спустя какое-то время, кабинет генерала стал быстро заполнятся людьми, как когда-то, в былые времена. Защищать генерала пришли ветераны войны, представители патриотических организаций и те, кто помнили и уважали его. К своему удивлению, генерал обнаружил что таких людей оказалось тоже немало.

– Мы перешли на осадное положение. Как будут развиваться события дальше, никто не знает. Но мы будем стоять до конца. Отступать нам некуда, – объявил генерал.

– Поэтому желающие, могут уйти сейчас , – добавил он.

Но никто из присутствующих не двинулся с места. Генерал удовлетворенно кивнул. "Я рад, что в самую трудную минуту вы оказались со мной", – сказал он присутствующим.

– Начальником штаба обороны я назначаю подполковника Якова Шварца – моего боевого товарища, – продолжал генерал.

Яков поднялся, чтобы присутствующие могли видеть его.

– Ситуация не терпит отлагательств, поэтому первое совещание по поводу обороны здания необходимо провести немедленно.

Все время пока он говорил, Эти смотрела на него так же завороженно и с таким же восторгом, как и шестьдесят лет назад, когда они только познакомились.

Назначенный генералом штаб заседал не более получаса.

Затем у здания появились пикеты защитников.

– Только путча нам здесь не хватало, – сказал мэр, увидев приготовления обороняющихся.

– Дай то бог чтобы только путч, – озабоченно сказал помощник. – А то и красно-коричневая революция.

– Не дай бог!, – испуганно воскликнул мэр. – Нужно что-то придумать. И он наморщил лоб.

– Есть идея! – обрадованно воскликнул помощник после родолжительного размышления.

Мэр недоверчиво покосился на своего помощника.

– Нужно.... – и помощник изложил мэру свою идею.

– Отлично! – одобрил мэр. – Но сначала я с ним переговорю, еще раз попробую убедить. Ну а если нет, что ж, будем действовать согласно выработаному плану, – подытожил мэр.

На следующий день мэр лично отправился к генералу.

– Не упрямтесь Давид Абрамович, – уговаривал мэр генерала, – зачем вам лишние неприятности?! – "Нужно было сразу его, еще пять лет назад грохнуть и не было бы сейчас проблем", – с досадой думал мэр, еще недавно, руководитель народного фронта.

Он совсем забыл как боялся тогда таких вот генералов.

– Юрий Иванович, мне не хотелось бы вас выпроваживать, все-таки вы мой гость, – усмехнулся старик.

– Ну как знаете, – в голосе мэра послышалась угроза. – Только пожалуйста без глупостей. Он кивнул на пистолет, лежавший на столе, возле генерала: "Только самоубийств нам еще не хватало".

– Ну этого вы никогда не дождетесь, – заверил его генерал и потянулся к пистолету.

Мэр затравленно покосился на руку генерала. "Напрасно охрану оставил внизу", – подумал он.

– Будьте здоровы , Давид Абрамович, – скороговоркой проговорил мэр и поспешил удалиться.

А еще спустя какое-то время, сын и старшая дочь генерала приехали к нему в осажденное здание.

– Я всегда знал, что вы со мной! Вы ведь мои дети и никогда не предадите меня! – старик был совершенно счастлив.

Осада продолжалась уже третий день и вот, его сын и дочь наконец-то сделали свой выбор и пришли к нему.

– Папа, – сказал сын. – Выслушай нас.

Старик почуял неладное, и там где сердце, неприятно кольнуло.

– Я вас внимательно слушаю.

– Мы собрались уезжать.

Этого удара старик не ожидал

– Куда? – отрешенно спросил генерал

– В Израиль.

– Понятно, – сказал генерал.

– Пойми папа, здесь ни у нас, ни у наших детей будущего нет, – говорил сын. Дочь согласно кивала.

Старик сохранял самообладание, но губы его как-то странно побелели и он чувствовал все усиливающуюся боль в левом плече. Становилось все тяжелее дышать. Но превозмагая боль , он спокойно сказал: "С нашей стороны– моей и мамы, препятствий не будет".

– Спасибо папа, – промямлила дочь.

Боль в плече все усиливалась и все труднее становилось дышать.

– Вы свободны, я вас не держу, – совсем тихо сказал генерал.

Дочь потянулась к отцу, чмокнула его в щеку.

Старик все так же неподвижно сидел в кресле.

– У нас еще столько дел, мы пойдем, – пролепетала дочь.

Старик не ответил.

После ухода детей он продолжал все так же неподвижно сидеть в своем кресле. Когда он так сидел, боль как-будто умолкала.

Но те, внизу, могли нагрянуть в любой момент и он потянулся к пистолету.

Резкая боль пронзила все тела, так, что даже не было сил дышать.

Он тянулся к оружию из последних сил, но рука уже не слушалась его.

– Этя! – кричал он. – Этя!. Он кричал так, что тряслись стены.

Так ему казалось.

Но на самом деле, он лишь беззвучно шевелил синеющими губами.

Перепуганная Этя вбежала к нему в кабинет, когда он полулежал на столе, крепко сжимая в руке пистолет.

Он все-таки дотянулся до своего оружия.

...Казалось весь город пришел проводить генерала в последний путь.

У его тела непрерывно дежурил почетный караул.

Траурная церемония проходила под усиленной охраной милиции и ОМОН-а власти боялись выступлений.

Но похороны прошли торжественно и тихо.

– Слава Богу, обошлось, – выдохнул мэр, когда траурная церемония завершилась.

На похороны он прийти не посмел.

Сын и дочка наблюдали похороны тоже издали, боясь встречи с матерью и соратниками отца.

Вдова все-время хлопотала насчет памятника и если говорила о муже, то говорила как о живом.

Только лицо ее после смерти мужа стало неестественно бледным.

Местные газеты смерть генерала и писателя проигнорировали и лишь в патриотических изданиях на первых страницах был опубликован некролог памяти "Верного сына России– Давида Абрамовича Бродского".

Лет через пять после смерти генерала, в этом же городе, рабочие машиостроительного завода забаррикодировались в одном из цехов и объявили о переходе предприятия в собственность рабочего комитета.

Во главе комитета стоял внук генерала– Игорь работавший на этом же предприятии.

Узнав по телевизору о происходящем, мать Игоря пришла на завод и присоединилась к рабочим.

Узнав о ее решении поддержать рабочих, подруга с ужасом спрашивала мать Игоря: "И ты пойдешь с ними?! Они же коммунисты!"

– Да, – ответила мать. – Во имя Отца и Сына.