Марсель САЛИМОВ
СЕМЬ СЛОВ ОБ ОДНОМ ЧЕЛОВЕКЕ
Воспоминания о народном поэте Башкортостана Александре Филиппове (1932–2011), которому 7 ноября исполнилось бы 80 лет

1. Русский поэт с башкирской душой

Щедрая башкирская земля породила немало талантов разных национальностей. Многие из них, повзрослев, уезжали из республики на свои исторические родины, а русские в основном – в Москву, и там становились большими мастерами, знаменитыми людьми, а то и великими личностями. Редкие «самородки» нашли своё счастье не где-нибудь вдали от малой родины, а именно здесь, где они родились и выросли. Именно таким был и наш Александр Филиппов.

Он сам не раз повторял, что как поэт формировался под воздействием той земли, на которой родился и жил. Детские и отроческие годы поэта прошли в красивых и благодатных местах Башкортостана – в селе Юмагузино Кугарчинского района. Красоту родной земли, необъятных просторов Башкортостана воспевает он с особой теплотой и любовью. Приведу лишь один пример – одну строфу из многочисленных подобных стихотворений:

Где б я ни был, под любыми звездами,
На дорогах, на путях любых,
Я зову башкирскими берёзами
Силуэты вышек буровых.

(«Башкирские берёзы»)

Александр Филиппов, как все русские поэты, превозносит берёзы, но не русские, как обычно, а – башкирские. Прав, стократ прав народный поэт Башкортостана Равиль Бикбаев, который отметил: «Александр Филиппов пишет о своей любви к башкирам и Башкортостану порою так, как этого не могут сами башкирские поэты».

Да, Александр Филиппов – русский поэт, но – с башкирской душою. Поистине так! Он сам любил рассказывать, что вырос среди удивительных башкирских людей, с детских лет дружил с башкирами – и потому ощущает себя башкиром. (Кстати, отмечу в скобках, Александр Павлович неплохо знал башкирский. Правда, говорил не так, как его земляки – южные башкиры, а на северо-западном диалекте. Объяснял он это влиянием языка жены-татарки). И неудивительно, когда такой поэт становится в Башкортостане своим, родным. И вполне заслуженно было присвоено ему звание «Народный поэт Республики Башкортостан». Впервые и пока единственному русскому поэту в мире!

 

2. Свой среди своих

Александр Павлович был чрезвычайно общительным, дружелюбным. И друзей у него было множество. Особенно среди башкирских поэтов и писателей.

Лично я с ним дружил с давних советских лет. Несмотря на разницу в возрасте, мы довольно быстро нашли общий язык. Особенно близкие отношения установились в 90-е годы прошлого века, когда начал выходить журнал «Вилы» на русском языке, и он частенько печатал у нас свои стихи в жанре сатирической публицистики.

А когда Александр Филиппов был назначен главным редактором новорождённого издания – газеты «Истоки», наши творческие связи стали ещё более тесными. Не было у него ни малейшего признака ложной скромности, он никогда не стеснялся обратиться с любым вопросом к своему более «опытному коллеге», проработавшему уже больше десяти лет главным редактором, открыто и всегда искренне просил то, чем я мог помочь ему в непростой редакторской деятельности.

Но очень быстро усвоил он секреты современной журналистики и стал своим человеком в нашем молодом медиасообществе. Редакторский корпус относился к нему уважительно, признавая в его лице умудрённого жизненным опытом аксакала, несравненного мастера пера и умелого организатора творческой деятельности редакции.

 

3. Пни всегда были

Наша творческая дружба получила «боевое крещение» в середине восьмидесятых, когда я попал в немилость местных вождей за публикацию в своём сатирическом журнале материала, задевающего «честь» одного высокопоставленного чиновника – «зур начальника». Меня, как неблагонадёжного редактора, взяли под жёсткий контроль; обязали все материалы до публикации в «Хэнэке» согласовывать в обкоме партии с вышестоящим начальством. Тогда и сатирическая миниатюра Александра Филиппова «Пень», как «вредное» произведение, подрывающее авторитет руководителей республики, не прошла через сито бдительных цензоров. А речь-то в этой полустраничной миниатюре шла всего-навсего о торчащем на дороге пне. Самое «страшное» заключалось в том, что автор предлагал убрать старый пень. Думаю, вам понятно, в чём смысл и сила сатиры. Начальники – не дураки, они тоже сразу всё поняли.

Конечно, я переживал за каждый материал, который не попадал на страницы журнала только потому, что был «больно острый». Александр Павлович понимал это, сочувствующе успокаивал меня, так сказать, морально поддерживал. Его поддержка для меня была особенно важна в то время, когда даже «большие» редакторы, узнав, что я в опале, не очень охотно шли на откровенные разговоры со мной.

Наконец, не стерпев такое положение, я пошёл в обком и громко заявил в большом кабинете:

– Если не доверяете мне, поставьте другого редактора!

Солидный агай с седыми волосами, опытный ответработник аппарата, посмотрел на меня, молокососа по сравнению с ним, но уже не лыком шитого, а проработавшего пять лет главредактором одного из немаловажных изданий (тогда «Хэнэк» действительно являлся «боевым оружием» народа и партии, которые были действительно «едиными»), и сказал почему-то тихо, как-то по-отцовски назидательно:

– Не горячись, ты пока молодой, ещё не такое увидишь в своей жизни...

Как-то при встрече выплеснул я Александру Павловичу:

– Не дают мне возможности эти «пни» из Белого дома идти в ногу со временем!.. Что такое, тридцать седьмой год что ли?!

Палыч мудро, как это только он умел, улыбнулся и сказал:

– Если бы тридцать седьмой... тебя, как редактора, давно упрятали бы за решётку и журнал твой закрыли бы, как это было тогда. А пока они, мне думается, тебя берегут. Для будущего. Как компетентного кадра. Там ведь сидят, хотя и начальники, но не враги же народа.

Скоро начались перестройки, реформы. «Пни» ушли. И уже никто не указывал мне, что печатать или не печатать в сатирическом журнале. Гораздо более острые, чем тот репрессированный «Пень», произведения Александра Филиппова появлялись в «Вилах». А сам он не побоялся опубликовать в своих «Истоках» мои «разгромные» рассказы. Осторожный, на первый взгляд, Палыч оказался очень смелым редактором. Он без оглядки напечатал даже те сатирические произведения, которые испуганно отвергли мои некоторые молодые коллеги в других изданиях.

Вот и думаю теперь: неужели «пни» бывают и в головах редакторов? И как это они в нынешнее, совсем бесцензурное, время могут появляться даже у молодых? Может, тут дело не во времени и не в возрасте?..

Жаль, что нет рядом Палыча. А то бы спросил у него.

 

4. По одну сторону баррикады

В девяностые, мягко говоря, непростые годы – а если сказать точно: в то смутное время – у Александра Филиппова ярко проявился талант публициста, общественного деятеля и поэта-гражданина с активной политической позицией. Естественно, мы с ним оказались на одной стороне баррикады. Не штыком, а пером боролись мы с разрушителями великой страны, справедливо защищая интересы обманутых и обездоленных. В то время, когда многие наши коллеги по перу успешно «перекрасились», мы с Александром Павловичем сознательно не хотели, да и не могли смириться с обманом, с несправедливостью. И на президентских выборах не сочиняли оды «всенародно любимому» Борису Ельцину, а были доверенными лицами его оппонента.

Мы до конца остались по одну сторону баррикады. Незадолго до кончины поэта мне позвонили из республиканского совета ветеранов и спросили:

– Как здоровье Александра Павловича?

Я ответил:

– Лежит. Но уже не в больнице.

– Можно ему позвонить?

– Не только можно, даже нужно!

А дело было, оказывается, вот в чём. В одной из центральных газет опубликовали статью, в которой задеты, говоря формальным языком, честь и достоинство нашей республики. Что, конечно, вызвало бурный протест со стороны ветеранов-патриотов. И от имени известных людей Башкортостана было подготовлено грозное письмо в редакцию с требованием опровержения. В числе подписантов, рядом с фамилиями Героя Социалистического Труда и бывшего министра, стояли и наши. Я прочитал текст и спросил у руководителей республиканского совета ветеранов:

– С Филипповым поговорили?

– Да, он подпишет. Сейчас поедем к нему. А ты подпишешь?

– Что за вопрос?! Коль Палыч одобряет... Но пусть он отредактирует вот этот абзац, у меня есть сомнение.

Когда письмо опубликовали в газете, позвонил Александр Павлович и удрученно сказал:

– В одном абзаце нашего обращения надо было написать не так, а вот так...

– А ты не посмотрел, что ли, текст?

– Я увидел твою подпись и не стал внимательно читать.

– Ведь я же просил...

Но поезд уже ушёл. Что напечатано в газете – не вырубишь топором!

Это было нашей последней совместной, если можно так сказать, политической акцией, направленной против писак-очернителей, которые посмели нагло и бессовестно исказить истинные факты нашей славной истории.

 

5. Как Палыч стал союзником

Однажды, когда я был председателем Союза журналистов РБ, Александр Павлович позвонил мне и спросил:

– Ты будешь у себя?

– Буду. А что случилось?

– Мне надо с тобой посоветоваться.

– Ну, давай, – говорю, – по телефону.

– Нет, вопрос серьёзный. Я сейчас подъеду к тебе.

И вот он заходит в кабинет. Серьёзный такой.

– Слушай, – говорит, – как ты смотришь на то, чтобы я вступил в Союз журналистов?

Я улыбнулся – и:

– Хорошо смотрю. Давно пора!

– Тогда я подумаю, – сказал он с ещё серьёзным видом.

– Думай, думай!

Через пару дней я встретил его в Министерстве печати.

– Ну, как? – спрашиваю. – Надумал?

А он, как-то нерешительно, на него не похоже:

– Слушай, как-то неудобно. В таком возрасте...

– Что за вздор?! – выпалил я. – Ты ведущий публицист в республике, уже больше десяти лет как главный редактор популярной газеты и всю жизнь в журналистике. И до сих пор не в Союзе! Как тебе не стыдно?! Срочно готовь документы для вступления!

Так Палыч стал и официально нашим «союзником».

 

6. Поистине!

В кабинете раздался телефонный звонок. Поднимаю трубку. А там – Палыч:

– Прочитал твой новый рассказ. – Голос звучит бодро. – Занеси мне свои книги на русском языке, напишу статью о твоём творчестве.

Я оторопел.

– Нет, нет! Не надо!..

– Сам знаю, что надо, – он говорил решительно. – А ты чего мне запрещаешь? «Пнём», что ли, стал?

Тут я вспомнил, что к печати готовится мой однотомник на русском языке, где будут короткие высказывания современников об авторе. Сказал об этом Александру Павловичу – и на следующий же день передали мне от него текст по факсу.

Через пару дней я заглянул к нему в редакцию.

– Ты получил мою запись? – спросил он сходу.

Я показываю ему бумагу и – нарочно:

– Эту, что ли? А её действительно ты написал?

– А то!.. Что, не нравится?

– А ты точно сам написал? Может, это твоя секретарша набрала на компьютере и отправила факсом... А вот Мустай Карим точно сам написал, собственноручно.

Он от души расхохотался.

– Ну, ты, «Хэнэк»! Тогда вот тебе и от меня собственноручно! – И своей рукой дописал в своей записи: «Поистине Мар. Салим пишет белым по чёрному!» Это предложение оказалось последним в ряду опубликованных в книге «Белым по чёрному» высказываний выдающихся русских писателей, таких, как Сергей Михалков, Леонид Ленч, Станислав Куняев, Алексей Пьянов, о моём сатирическом творчестве.

Мне особенно нравится его слово «поистине». И не случайно, а вполне сознательно использовал это волшебное магическое слово и я в начале своих воспоминаний о знаменитом русском поэте с башкирской душой. Да, поистине так!

 

7. Ну почему?!

В один прекрасный, но суматошный (как это часто бывало у меня в бытность тридцатилетней работы главным редактором журнала «Хэнэк») день позвонил Палыч. Такой весёлый, а может, даже навеселе.

– Я перевёл твои стихи, послушай. Нет, приезжай ко мне.

– А ты где сейчас?

– В Сипайлово. Давай, приезжай скорей! Ничего с собой не бери. У меня дома всё есть. Жду тебя!

Я – в растерянности. Тут столько дел срочных...

– Не могу. Работы много.

– Всё равно приходи. Посидим, поговорим…

Надо было мне тогда помчаться к нему, как это поётся в известной песне, «кырк эште ташлап кырк якка» – то есть, «бросив сорок дел на сорок сторон». До сих пор очень жалею, что не смог поехать в тот день в Сипайлово. Ведь мы с ним не так часто встречались, не так много общались на белом свете. Понял я это только сейчас, когда уже ничего не вернёшь из нашего прошлого. Кроме светлой памяти.

Почему тогда я упустил возможность поговорить по душам с этим замечательным человеком? Ну почему?!

Теперь уж, что ни говори, сколько ни пиши, все думы – об одном и том же: как нам не хватает сегодня поэта и гражданина Александра Филиппова, нашего надёжного товарища Палыча, доброго дяди Саши!

 

НА СНИМКАХ: народный поэт Башкортостана Александр Филиппов; литературовед и критик Мурат Рахимкулов, Александр Филиппов и Марсель Салимов в редакции газеты «Истоки» (2008 год).

Александр ФИЛИППОВ

ЛИЛОВЫЕ СЛЕЗЫ ЗАКАТА
Вечереет в душе... Вот и снова
Беспричинно о прошлом тужу;
Там, где дальние зори лиловы,
Тихой памятью в детстве брожу.

Ветер легкие волны торопит
По высокой траве напрямик,
Соловьиные дробные дроби
Бубенцами тревожат тальник.

Я — табунщик несметного стада,
Череды не истраченных дней,
Ничего мне от жизни не надо,
Кроме долгой дороги моей.

А она, без конца и начала,
Всё манила вперед и звала,
И мечту мою с детства качала,
Предвещала большие дела.

В неизвестности мало ли, много ль
Непройденного мною пути,
Далеко убегала дорога —
До заката ее не пройти.

Так казалось мальчишке когда-то,
Не гадалось, не думалось, нет,
Что лиловые слезы заката
Слишком быстро оплачут рассвет.

ПОД ОДНУ ГРЕБЕНКУ
Поэту нынче не до жиру,
Живи — не кашляй, будь здоров.
Считают их не по ранжиру,
А по порядку номеров.

Умней других — иди в отставку,
Бери заплечную суму,
И почему, я не пойму,
Подсчет ведется по достатку,
По кошельку, не по уму?

И серым достаются перлы,
Жируют в лавровом венце.
А где же настоящий первый?
Он на задворках, он в конце.

Всех под одну стригут гребенку,
Коль беден, значит, ты плебей.
Гребенку бы отдать ребенку,
Чтоб изломал ее скорей.

ДА ПРОСТИТ МЕНЯ...
Господи, — я говорю, - послушай,
За какие тяжкие грехи
Дал ты мне болеющую душу,
Научил писать меня стихи?

Рвался к небу и вовсю, бывало,
Голос надрывал до хрипоты.
А теперь вот что-то тяжко стало,
Надорвался и уполз в кусты.

С честною строкой играю в прятки...
О, поэзия! Высокий твой удел
Опустился из души да в пятки,
Оказался вовсе не у дел.

Пусть простит меня Сергей Есенин
За нечестность лозунговых строк
И за то, что не пахал, не сеял,
В мыслях был беспечно недалек.

Время вьюг металось по планете,
По Руси бесчинствовала власть,
И она, тупая, на поэте,
      Злость срывая,
              Отыгралась всласть.

Мне мечталось весело и юно
Над страной взорлить,
                 Но по сей день,
Я глумлю возвышенные струны
И бренчу нелепо дребедень,

Дунет ветер — ушки на макушке,
Грянет буря — норовлю в кювет.
Да простит меня великий Пушкин,
Вставший в рост под вражий пистолет.

* * *
Всю ночь мерцал ночник у изголовья,
Всю ночь стонал над строчками Тиртей...
И вот стихи, написанные кровью,
Хромой поэт выносит из дверей.

Остры сравнения стихов, как стрелы,
Как сталь мечей, метафоры крепки.
И на ноги поднялись поределые,
Воистину воскресшие полки.

Они, как солнцем, песнями согретые,
Разбили наступающих врагов.
...Оракулы не воинов — поэта
Благодарят от имени богов.

 

 

 

* * *
Словно рана, горизонт алеет,
Зреет за туманами рассвет,
И стихи о строгой королеве
Нежно декламирует поэт.

Он идет предсмертною тропинкой,
Голову не опуская ниц;
Ни одной-единственной росинки
Не упало с ветреных ресниц.

Пенятся в душе его рассветы...
За любовь, стучащую в висок,
За любви невыпитый глоток
Голова веселого поэта
Покатилась с плахи на песок...

* * *
О чем плачевно плачут по ночам
Встревоженные стылым ветром птицы?
Кричат, как дети малые в больнице,
Слезами поверяя боль врачам.

Жалею по ночам, что я — не врач,
И этот крик в ночи мне не понятен.
Где над землей просветы лунных пятен —
Мелькают тени, пролетает плач...

Луна бежит, пытаясь из-за туч
Пролить на тайну малый отблеск света.
...И ночь, и темь, и чья-то песня спета,
И к радости утерян чей-то ключ.

Найти б его, калитку сбить плечом,
И выйти в сад, и с тайной породниться.
Не спится мне, я думаю: а птицы,
Они-то плачут по ночам о чем?..

ТРУД ДУШИ
Среди толпы бездельников и шлюх
Я проходил по залу ресторана;
Я там стихи читал, но как ни странно,
Был этот мир ко мне и слеп, и глух.

Они тянули импортный коньяк,
Сверх меры разнаряжены и ярки,
Их царские кареты – иномарки
Стояли в обозрении зевак.

Тупой толпе я воспевал звезду,
Вёл речь о вечной красоте России.
Меня сюда на вечер пригласили
Читать стихи за мизерную мзду.

И я читал… среди невзрачных лиц
Была одна, легка и худотела,
Она куда-то в сторону глядела
И голову слегка клонила ниц.

Сквозь полумрак заметно за версту,
Что женщина неистово красива;
Была она, как яблонька, как слива,
Как молодая вишенка в цвету.

Сестра моя! Простишь ли за грехи?
Не каждому даётся в жизни счастье:
Удел твой – душу разрывать на части,
Им – пить коньяк, а мне – писать стихи.

Взметнулась вверх изогнутая бровь,
Блеснули серьги – золотые рыбки,
Мне видится упрёк в её улыбке:
«Ты продаёшь стихи, а я – любовь…»

Что есть стихи? Они душевный жар.
Что есть любовь? Она – подарок неба.
Но чтобы не остаться нам без хлеба,
Мы продаём их. Это наш товар!

Дворцы ли, рестораны… - их покой
Потоком слов разворошу, нарушу.
Нет, не себя я продаю, не душу,
А только то, что сделано душой.

Сестра моя! Не надо горевать,
Настанет день и мы залечим раны.
Пусть оккупанты злачных ресторанов
Пируют здесь… А нам на них – плевать!

Здесь мы с тобой – случайная роса,
Две птицы, залетевших ненароком:
Зарёй, согласно наступившим срокам,
Расправим крылья, вздыбим паруса.

Нам Бог отпустит тяжкие грехи,
Благословит на зорьнюю удачу…
Сестра моя, красавица, я плачу
И трачу душу на свои стихи.

Они тебя ни в чём не укорят,
А выведут из погани на сушу.
Мы одинаковы, ведь наши души,
Как две звезды, немеркнуще горят.

ЗАПАХ СЕНА

Рассказ

Закат падает в горы. Горит небо, подожженное солнцем. Трещат сучья в костре. Меркнет день, и наступает ночь.

Хафиз Абдюшев, рослый старик, ложится на сено, пронизанное тонким ароматом клевера, полыни и пырея. Запах этот напоминает давнишнее детство, скошенное поле, где мы, ребятишками, ползая на коленях, ловили вертких кузнечиков, потом насаживали на крючки и забрасывали в холодные струи Акаваса.

Здесь хорошо. Кривое полудужие луны прорезает зубчатую кромку леса, становится светлее. Я устало и жадно допиваю из алюминиевой кружки остатки остывшего чая, настоянного на листьях смородины, ложусь спать.

Говорить не хочется; ломит руки, мозоли на ладонях полопались, в них попал соленый пот. Щиплет. Закрываю глаза, но сон не идет. Поворачиваюсь на другой бок. Заснуть бы скорее. Завтра утром опять, как всегда, старик разбудит меня на самом зачатье рассвета. Будет ломить зубы от ночной прохлады, будут ныть плечи, но сказать об этом я не посмею.

Начинаю дремать. Перед глазами мелькает стальная, поблескивающая как сабля, коса. Пролетели куда-то вниз верхушки угластых сосен. Красные круги плывут рядом. Или это уже вспыхнула заря на востоке? Неужели пора вставать?

Где-то вдали, как из глубокой ямы, улавливаю ровный, чуть хрипловатый голос Хафиза. Нет, еще не светает. Просто усталость свалила меня, слепила клеем сонливости веки. В тишине слышен голос деда и слова его кажутся еще значительней.

— Завтра на заре Салих придет. Должен он газет нам привезти. Узнаем, чем мир живет.

Голос обрывается. Над нами еле слышно листья шумят. Тревожно вспорхнула сонная птичка. Вдали позванивает ботало, накрепко привязанное к шее колхозного мерина.

Старик тоже не спит. Хрустнула гулко под его плечом сухая ветка.

— Ты не спишь еще? — спрашивает он меня и, не дождавшись ответа, говорит: — Когда пахнет сеном, хороший человек всегда думает о Родине и о своих близких. Плохому человеку запах сена туманит голову, как горькая водка. Такой человек начинает думать о женщинах.

Я поворачиваюсь к деду и стараюсь пристальней вглядеться в его лицо, иссеченное морщинами, как подгоревшая корка ржаной буханки хлеба. Не прочел ли старик мои мысли? В этот момент я как раз вспомнил о своей девушке. «А ведь он прав, — думаю я, — когда пахнет сеном, хорошие люди улавливают в этом запах родной земли. А вот я размечтался о темных глазах и упругом ее плече».

Перед самым отъездом в горы я забежал к Гузель. В голове у меня теплилась одна тайная мысль: уговорить ее ехать со мной.

— Да ты что, не с ума ли сошел? — взглянула она на меня. — А если люди узнают. Позору не оберешься.

— Все равно уже вся деревня знает, — неуверенно произношу я.

— Как это знает! Кто знает? Я еще и сама-то конкретно ничего не знаю.

Я обнимаю ее, целую в разгоряченные щеки, она обидчиво и нерешительно отстраняется. В ее черных, с дымчатым наливом глазах мечется упрек.

— Гузель, мы же договорились осенью пожениться. Ты — жена моя.

— Вот он какой шустрый-быстрый. Договора на такие дела не существует. А вдруг к осени ты разлюбишь, у вас, мужчин, часто такое случается. Вот и Салих говорил мне...

— Ах, ты опять про него! Ему веришь, а мне, значит, нет. Так что ли?

— Он же — мой брат, как не верить ему? — Гузель отходит к столу, на котором книги, тетради, бумага. — Некогда мне, — медленно произносит она, садясь на самодельную табуретку, — ты же знаешь — я в техникум готовлюсь.

Все это верно. И то, что нельзя ей преждевременно в горы со мной ехать, и то, что у нее каждый день на учете — скоро экзамены. И все-таки непонятная грусть захлестывает меня.

— Ты не любишь, потому так и ведешь себя со мной.

— Суди-ряди как хочешь. Если бы ты любил, то таким образом не разговаривал бы. Пока я не жена тебе и ты не муж. Салих, значит, правду говорил, что все вы одним лыком шиты.

— Что ты зарядила мне про своего Салиха.

Я погорячился и, не обняв ее, не поцеловав на прощанье, зло хлопнул дверью, стремглав слетел с крыльца и ушел. Чуть поостыв, мне захотелось вернуться, попросить прощения. Но я не знал, в чем же моя вина. Только здесь в горах рядом с этим добрым и милым бабаем понял, что ни моей, ни ее вины в нашей маленькой перебранке не было. «Наверное, — думал я, — у влюбленных, особенно в первое время, так случается часто». Ведь два разных человека, два разных характера начинают сближаться, чтоб познать друг друга. И любая, самая малейшая искорка недопонимания может вызвать пожар, может начаться цепная реакция. «Дураки мы, — думаю я, — любим друг друга, договорились о женитьбе, а все еще спорим и дуемся, как маленькие».

Утром нас разбудил Салих. Он приехал на паре пегих лошадей. Заря еще не оперилась. На горизонте слабо розовела узкая полоска, словно кто-то перочинным ножичком полоснул по темной подкладке пальто, из-под которой зарделся малиновый драп.

— Спать много вредно, глаза заболят, — засмеялся Салих. — Давай косы в руки, и пошли косить. Завтракать будем, когда солнце росу сгонит.

Легко и весело идут первые ряды. Коса со стоном врезается в сочный травостой. Высокая трава падает в каком-то узаконенном порядке, сама по себе ложится ровными рядами под ноги. Я шагаю за Салихом, старик за мной. Пройдем один прокос, и три новых ряда прилягут к краю скошенного луга.

Успевать за Салихом нелегко. Парень он здоровый, широкий. Я вижу, как под его мокрой рубашкой играют крупные плечи. Коса легко звенит и поет в длинных руках Салиха. Я постепенно отстаю от него, испуганно оглядываюсь и убеждаюсь, что дед Хафиз идет за мной нога в ногу.

— Живей, :  — улыбается он, — а то чего доброго пятку твою задену.

Я начинаю сильнее махать косой, сбиваюсь с ритма, трава прогибается под острой сталью и остается не срезанной, а ряд мой становится все уже и уже. Наконец чувствую, что Салиха мне уже не догнать, сдаюсь и кричу:

— Хватит, перекур!

Садимся прямо на сено. Оно волглое, прохладное. Салих, вытирая косу пучком мокрой травы, посмеивается надо мной, а потом спрашивает:

— Зачем же ты, учитель, напросился сюда? Никто не гнал тебя. Сидел бы за своими книгами и ждал первое сентября.

Как ответить ему? Сказать, что думал сенокос — забава и отдых, не поверит.

А вызвался я идти сюда в горы потому, что до конца отпуска оставалось целых две недели. Бить баклуши — я не привык, сидеть с удочкой на речке — надоело. А потом случилось попасть в правление колхоза, где шел разговор о том, что в горах, в глубоких лощинах вручную можно наскрябать возов 50 хорошего сена. Там, на открытых полянах и луговинах, скосили траву сенокосилками, а в лощинах и среди деревьев остались травы. Начиналась в колхозе уборка хлебов. Людей не хватало. И вот я сам подсказал председателю, чтобы направили в горы меня, учителя восьмилетней школы.

Мне вспомнились вчерашние слова деда: «Когда пахнет сеном, хороший человек думает о Родине». Значит, тогда в правлении даже не сам запах сена, а только разговор о нем пробудил во мне что-то хорошее, захотелось помочь колхозу.

За утренним чаем разговор льется легко и неторопливо. Старик Абдюшев, допивая чуть ли не десятый стакан душистого чая, медленно говорит, обращаясь в основном к Салиху, но и не забывая о моем присутствии.

— Старое сердце, как книга. Раскрой его и перелистай. Ты увидишь много красивого. Оно звенит и поет, как стихи Мажита Гафури и Мустая Карима... Салих вот не понимает, зачем сельскому учителю сено косить. Коровы у него нет, овечек тоже. А я все понимаю. — Он прищурил узенькие с непонятной лукавинкой глаза, погладил грубой пятерней белесую бороду, пропитанную дымом костров, запахом сена и душистым парком крепкого чая. — Я понимаю. Спроси меня, зачем ты, такой старый, на сенокос пошел, я, может, не всякому отвечу на это. И правильно сделаю. Но тебе, учитель, скажу, потому что у нас, однако, одна и та же причина, которая позвала нас далеко в горы. Мы пошли сюда потому, что почувствовали запах сена.

Старик замолчал и снял широкополую шляпу. В его глаза блеснуло солнце, и они стали похожими на морскую воду.

— Учитель, — сказал мне Салих (он всегда называл меня не по имени, стараясь подчеркнуть, что я — белоручка, а он — рабочий человек), — не удивляешься ли ты красивым словам бабая?

Признаться, эта мысль давно уже сверлила меня. Дед Абдюшев говорил легко и красиво. Он зорко и понятливо отбирал слова, проверял их силу и задумчиво отдавал людям эти отобранные слова.

— Не удивляйтесь, — продолжал Салих, — он у нас шибко грамотный старик. Все говорят, что дед Хафиз учился в медресе большого города Оренбурга.

Выцвел голубой ситец неба. Сгорел закат. Поздно вечером с покоса уезжал Салих. Старик в стороне кипятил чай. Я придерживал за уздцы мерина, который уже почувствовал дорогу к дому.

— Привет передай сестре. — Исподлобья бросаю взгляд на Салиха.

Его узкие глаза, словно прорезанные осокой, стали еще уже.

— Пожалуй, не передам.

— Слушай, Салих, какое твое дело? Кажется, никогда не следует совать нос в чужие дела?

— Она, к твоему горю, не чужая мне, а сестра родная. Сам знаешь.

— Это же бесполезно. Все твои уловки не помогут.

— Посмотрим, — сказал слепой. Я ее так скручу, собаку, что она шагу к тебе не шагнет. Думаешь, может быть, на твои учительские рубли позарится?..

— Дурак! — не выдерживаю я и отхожу к балагану.

Салих, как пружина стиснутая кем-то и вдруг отпущенная, вприпрыжку подлетает ко мне. Он схватил меня за воротник рубашки. Кулак у него тяжелый, большой. Я вижу глаза Салиха, налитые злостью. Руки у него мелко дрожат. На широких скулах под коричневой кожей резко обозначились желваки.

— Сейчас, как свистану — одно мокрое место останется, — зло зашипел он.

— Дурак! — Злость овладевает и мной. Салих не знает, что у меня в институте был третий разряд по борьбе, к тому же и боксом занимался.

Насторожившись, ловлю каждое его движение, готовый в любой момент приподнести сюрприз брату моей Гузель. Чувствую, как взлетает вверх кулак Салиха. И в этот же миг я резко ловлю мелькнувшую надо мной руку, плечом быстро упираюсь в его широкую грудь. Ноги Салиха оторвались от земли, и в ту же секунду, как тяжелый мешок с зерном, грузно летит он на траву метрах в двух позади меня.

Салих растерянно быстро вскакивает, но не подходит ко мне, а говорит:

— Ты что, убить хочешь...

— Подходи, подходи, если надумал повторить лечебную процедуру, — смеюсь я, и злость, как волна от берега, откатила от сердца. — Может, теперь передашь привет, а?

— Не такой глупый. Завтра же я отправлю ее из деревни. Ей в техникум надо идти, а не замуж, тем более за тебя.  — Салих кинул в телегу свежей травы, сел поудобнее и, не попив чаю, уехал. Когда за березняком скрылись лошади, старик Хафиз сказал:

— Любовь бывает слепой. Она часто похожа на весенний ручеек. Бежит он, глупый совсем, не по той дорожке, по какой бы следовало бежать. Стремится туда, где на пути тяжелые камни лежат. Приходится поворачивать в сторону ручейку, огибать эти камни. Но все равно когда-нибудь ручей найдет свое истинное русло и, весело набирая силы, отдаст себя большой реке. Не так ли, учитель?

Старик говорит, а я думаю: «Пусть будут всегда такими мягкими твои слова, дедушка». Я пью чай, молчу. Уже на покосе во время перекура спрашиваю:

— Не пойму, почему так упорно Салих противится нашей дружбе с Гузель? Он же не маленький, уже под тридцать. У самого скоро дети в школу побегут.

— Горяч он, и потом — темен немного. Отец у него погиб на фронте. Трое их — мал-мала меньше — осталось на руках у матери. Салих старшим был. Ушел он из шестого класса, как помню, и больше никогда не садился за парту. А дело все в том, что Салих не хочет отдавать замуж сестру свою за русского. Любит он ее, надеется на Гузель, хочет чтоб учиться пошла в город.

— Я почему-то до сих пор не понимал отношений Салиха ко мне, — сказал я скорее себе самому, чем старику Хафизу. — У нас на последнем курсе института Наташка Иванова замуж вышла за Рината. Колька Наседкин женился на Венере Вахитовой... Да что говорить — много таких было.

— То город, а здесь — деревня, от которой двести верст до ближней станции. Не сразу все приходит в деревню, а тем более обычай. Это — не камешек на дороге, его не возьмешь в руки и не откинешь в сторону. В молодости я тоже любил русскую. Но в те времена далекие об этом не только в деревне, но и в городе говорить бесполезно было. Сейчас другое дело. Как бы ни упирался Салих, жизнь все равно победит. Не так ли?

И я, твердо кивнув головой, ответил:

— Все равно...

Когда утренними прозрачными росинками промочена густая трава, коса идет легче. Даже упругий ковыль, гибкий, как стальные нити, не прогибается, а падает наземь, замертво срезанный отбитым на пробое тонким острием косы.

Мозоли у меня на руках огрубели. Они уже не лопаются, как в первые дни работы. Кожа стала жесткой. Ладони легко скользят по окосеву.

Рядки сена подсохли, мы сгребли их в волокуши. Потом скопнили. Сено метать оказалось легче, чем косить. Здесь не нужна привычка — была бы сила в руках да легко б пружинила поясница.

К полудню солнце сильно пригрело землю. Мы попили чай, спрятались от жары в прохладу шалаша. Сегодня из колхоза должен приехать за нами Салих.

Солнце, остыв за день, задело краем крутолобый увал и стало медленно прятаться за него. Салих не приехал.

— Он плохой человек, — сказал дед Хафиз.

В холщовые мешки мы собрали наши несложные пожитки. Большую долю я взвалил на спину себе, меньшую — старик, и мы по молодой отаве вышли на проезжую дорогу. Вечерний воздух настоен на клевере и пырее. Дышалось легче. Я шел размашистым шагом по каменистой дороге, то круто поднимающейся к облакам, то опасливо падающей вниз, шел, позабыв, что за мной шаг в шаг идет старик, силы которого совсем не соответствуют тяжелой горной дороге. Я вспомнил об этом лишь тогда, когда услышал за спиной его голос:

— Шибко шагаешь, учитель, хорошо шагаешь.

— Может быть, потише пойдем?

— Нет, зачем же. Когда впереди идет человек, за его следом легче шагается.

Последний горный увал был особенно тяжелым. Он высоко к небу вздымает свою каменистую спину, с которой ясным солнечным днем виднеется наша деревня, окутанная жидким туманом. Это даже не туман, а какой-то матовый налет хмари. Миновав увал, дорога круто бросается вниз и петляет вдоль холодного ручья по низине.

На увале мы присели отдохнуть. Сизый беркут пролетел над нами, взметнулся к небу и упал с высоты.

Где-то вдали послышался непонятный, еле уловимый шум, он долетал к нам откуда-то снизу. Мы пристальней стали вглядываться в темь. Но в предвечернем сумеречном воздухе сливалось все: и дорога, и лес, и горы, и даже небо на горизонте.

— Телега, пожалуй, гремит, — заметил Хафиз. — Кто может ехать сюда на ночь? Это Салих, непременно, — догадался старик.

Мы стали ждать. В тишине отчетливее послышались скрип колес и цокот копыт, переливчатый и гулкий.

Ночь, как всегда в горах, наступила быстро. Погромыхивание телеги уже слышалось совсем рядом, а лошадь еще нельзя разглядеть было. Мы заметили ее уже тогда, когда подвода оказалась почти рядом с нами.

— Кто едет? — крикнул я.

Лошадь остановилась. С телеги кто-то спрыгнул.

— Это я. За вами приехала.

Голос Гузель я узнал сразу, и сердце мое тронул этот девичий голос с чуть заметным башкирским акцентом.

— Салих поздно вернулся из правления, — продолжала она, когда мы уже сели в телегу и лошадь тронулась с места, — он мрачный какой-то был, ходил, ходил по избе, потом буркнул, что надо бы ехать за вами. Сам, говорит, я не поеду, а если, говорит, ты не боишься, поезжай — лошадь на конном дворе запряжена.

Хафиз засмеялся, сказал:

— Не всегда люди говорят о человеке правильно. Часто сильно мы ошибаемся, как например, ошиблись в Салихе. Он оказался не таким уж плохим, не правда ли, учитель?

— Пожалуй, верно, — ответил я ему по-башкирски.

Трусцой бежала лошадь, чутьем нащупывая копытами извилистую дорогу. Я держал вожжи в руках и чувствовал щекой горячее дыхание Гузель. Горели яркие крупные звезды, и над душистой землей, как волны тумана, плыли густые запахи сена.

Жить доброй и созидательной памятью

Интервью с А.П.Филипповым (Газета "Республика Башкортостан" № 133, 2007 г.)

— Александр Павлович, вы родом из башкирской глубинки и всю жизнь не покидали Башкортостан. Чем близка вам малая родина и что для вас значит Россия?

— Мне этот термин — малая родина — не совсем по душе, но никуда от него не денешься, раз журналисты придумали. Родина начинается именно там — у ручейка, где береза растет, где в палисаднике черемуха цветет, с того дома, где ты родился, где твое село…

Это потом ты выходишь на широкую дорогу, осознаешь, что наша Родина — она большая, это и республика, и вся огромная Россия. Мое отношение к жизни формировалось в Кугарчинском районе, там и сегодня остаются мои привязанности. Мне всегда казалось, что красивее этих гор Уральских, реки нашей Агидели, особенно в верховьях ее, нет, что Кавказ, Крым — это какая-то рисованная, как будто искусственная красота, а здесь все естественно. Я привязан ко многим нашим деревням, но приеду в какой-нибудь город, где еще не бывал, мне он тоже начинает нравиться. Скажем, сказочный город Октябрьский: компактный, красивый. В Белорецк приеду — он меня поражает строгостью, это очень старый город, где много русскости. Коль мы затронули мое отношение к родине, скажу так. Родился я в башкирских краях. С детства впитывал в себя великие песни башкирские, имею в виду народные. Я это всегда утверждаю, потому что нынешние профессиональные песни все плохие — и у башкир, и у русских, какой-то набор непонятных звуков, ни ритмики, ни логики нет. А народная — она трогает сердца. Однажды Хаким Гиляжев сказал очень лестные для меня слова, я обомлел даже: «Из русских писателей тебя я трепетно перечитываю, наблюдаю, ты мне интересен, потому что отличаешься от всех, а сказать чем? Ты пишешь не о башкирах и Башкирии, а от башкир и от Башкирии!». Не любя, не уважая ту землю, где ты родился, тот народ и народы, с которыми рос, хлебал вместе радости и горести, невозможно стать хорошим писателем.

— Что вы думаете о современном селе? Согласны ли с тем, что именно в глубинке, как правило, взращиваются таланты?

— Село всегда много давало стране, и людей выдающихся тоже. Вспомним великого Ломоносова, пешком дошедшего до Москвы из архангельских лесов; Есенина с Рязанщины, Курчатова с Урала, Королева… У нас в Башкортостане — посмотрите, какие артисты из сел и деревень! Я всю жизнь благодарю судьбу за то, что воспитывался на сельских традициях, очень человечных и добрых. Жаль, что у нас очень часто отворачиваются от села, хоть и обещают ему «молочные реки и кисельные берега». Идет какой-то неестественный, неправильный процесс. Почему крестьянство в России бедствует? Когда это изменится? Почему политики не позаботятся конкретно о народе, в особенности о крестьянстве, которое в поте лица, в больших трудностях растит хлеб?

Богатые сегодня любят поговаривать: «Кто хорошо работает, тот всегда, мол, будет зажиточным». Доярка хоть расшибись у вымени коровы, хоть сколько надои молока, никогда богатой не будет! Это у нас в республике Муртаза Губайдуллович Рахимов, да еще два-три лидера (Шаймиев, Тулеев), пришедшие во власть в тяжелые времена, не дают места развалу, поднимают экономику. Где-то клубы, библиотеки уничтожаются, у нас же, наоборот, не только язык и культуру сберегли, но и развивали все это.

Без поддержки государства национальная культура будет растоптана — ее задушит рынок. Наши политики очень часто и абстрактно говорят про народ, как они заботятся и думают о нем. Печально, но я пока не вижу большого поворота, кроме как у нас. За два лета я проехал 12 тысяч километров по России, посмотрел все и по возвращении сказал коллегам горькую фразу: «Ребята, мы живем в другом государстве». Народ, оказавшись без работы, бросает родные очаги. Это я видел на Украине. В центре Крыма стоят безжизненные «хрущевки», домов семь, с заколоченными окнами. Спросил одних: «Что так, почему дома пустые»? Отвечают: «Заводы остановились, вот и разбежался народ». Сумрачен Севастополь — город русских моряков, он как будто бы плачет… Проезжая от Октябрьского по территории соседней республики, почти до Самарской области, не заметил кемпингов, автомастерских, и только под Самарой один-два кемпинга, дальше до самого Крыма негде даже переночевать. Поневоле вспомнил свою республику: у нас же на каждом шагу этих гостиниц, мастерских, кемпингов, особенно когда к Уфе подъезжаешь!

Мои друзья из Липецка, ехали как-то через Магнитогорск, Белорецк и Абзелиловский район и поразились ухоженности дорог: «У нас везде пустыри, все заросло крапивой, люди безбожно пьют, одни старушки на завалинках, а у вас бурлит жизнь — какие мельницы, плотины, маслобойни, всюду работающие краны, везде копошатся, что-то делают». То есть у человека не потеряна жажда к труду, как во многих других регионах. Я заметил: чуть состоятельней крестьянин, он уже не пьет, дорожит каждым своим часом, не только репутацией.

— Что, на ваш взгляд, помогает Башкортостану сохранять стабильность, межнациональное и межконфессиональное согласие?

— То, что мы 450 лет вместе с Россией. К сожалению, историки мало «копают» в архивах. Даже о Салавате Юлаеве, нашем национальном герое, перед которым башкиры преклоняются, сведений собрано недостаточно. А в исторических документах значится, что связи с Россией были и раньше; веками складывались отношения, похожие на государственные, договорные, но не все башкирские роды единовременно пошли с поклоном к Ивану Грозному, особенно после покорения им Казани. К моей радости, наверное, я первый упомянул имена Шагали Шагмана и других ходоков башкирских родов, побывал на их могиле, когда мы снимали фильм. Сейчас приходит праздник, как бы хорошо знать нам их родословную, биографию, но, к сожалению, нет. В одной из своих статей я задался чрезвычайно каверзным вопросом: кем считать этих первых ходоков — того же Шагали Шагмана и других? Предателями? Или это великие дипломаты? А может быть, провидцы? То был первый договор в России — может быть, и не было определенной государственности, но камни ее закладывались уже тогда. Иначе бы наш край не называли уже при Иване Грозном Башкирией.

— Когда Владимир Путин вручал Мустаю Кариму орден «За заслуги перед Отечеством» II степени, поэт в ответной речи сказал: «Отечество не следует делить на временные пояса — на далекое и недалекое прошлое, на настоящее или будущее. Такое расчленение на времена опасно расчленением на пространства. Отечество — оно едино и неделимо, поэтому оно вечно. Только бы люди в нем жили доброй, созидательной памятью, а не памятью злой и разрушительной». Что бы вы добавили к этому?

— Сильно сказано. Здесь делится только так: Отечество, Родина — одно, а государство — это чиновники, хотя это тоже наши люди. Я не путаю эти понятия в своем творчестве. В самом деле, Отечество наше неделимо, оно должно сближать. Почему сейчас огромное количество политиков не знает национальной жизни, даже в центре России — как живут там наши граждане, что им дорого, что им сохранять в первую очередь? Митрофанов с Жириновским, что ли, знают народы, которых в стране больше ста! Что же это они все держат деньги в зарубежных банках, а не вкладывают в развитие нашей промышленности?! В Конституции записано: «Федеративная республика — Россия…», а многие политики воспринимают страну как империю, где никаких федеративных отношений не существует. Не буду говорить про малочисленные народы, но и русский народ зажимают! Его культура сейчас сведена к нулю, под маркой авангарда идет ужасающая халтура, бред какой-то, раскручиваются низкопробные музыканты и режиссеры. Настоящая музыка, живопись уничтожаются, а значит, извращается мышление. Все это делается для того, чтобы подвести Россию к какой-то черте, мол, ничего она не стоит. Прежде всего это выгодно зарубежным заправилам.

Башкиры были всегда внимательны к прошлому, это у них в характере. В этом они схожи с русскими. Еще Лев Толстой и Антон Чехов отмечали естественную, природную простоту башкир, об их гостеприимстве писал Мамин-Сибиряк. Да вспомните рассказ Толстого «Ильяс», открытость не только душ, но и дверей. До революции ведь как жили: прикрывали лопатой двери и уходили в поле работать. Я обо всем этом рассказал в фильме «Башкирский мед», который на международном конкурсе в Бухаресте получил первую премию. Простыми были взаимоотношения, они закреплялись не указами, не постановлениями, а божьей милостью.

Есть такое идиоматическое выражение у самих башкир — «знаком», которое несет в себе глубинный смысл. Это не знакомство, нет. «Знаком» у башкир — как родня. В послевоенные годы у моего деда был такой «знаком» из соседней деревни. В базарный день приезжал он продавать лапти и заходил к нам, причем, как к себе домой. Хозяева готовили ему шурпу с курицей, заваристый чай. И такая теплая беседа шла у самовара… А когда мой дед оказывался у них, они менялись ролями. Сейчас во многом стерлось значение слова «дружба», а у нас в Башкирии великие корни имеет оно. Вот, случается, ругают люди друг друга, а все равно, глядишь, русские, башкиры, татары женаты друг на друге, имена, традиции, праздники смешались давно воедино.

— Вы известны как писатель, поэт, журналист. Какая область творчества вам ближе, в какой легче работается? Менялись ли с годами ваши творческие пристрастия?

— Близки все жанры, но стихи ближе, и работается мне в этом направлении легче, чем с прозой, статьями. Ну, а меняться все может, ведь и сама жизнь переменчива. Наше советское воспитание глубоко пронизывало все устои жизни, и поменять все в одночасье невозможно. Это в крови, в думах, в душе. Я и сегодня убежден, что самый справедливый строй — социалистический. Не мы виноваты, что некоторые руководители извратили его суть. Капитализм же — разрыв общества на несколько слоев. Не надо, думаю, было уничтожать советскую власть, она родилась естественным путем, надо было просто искать механизмы воздействия на правителей.

— Есть ли у вас желание что-то изменить в этой жизни? О чем мечтаете?

— Есть у меня утопическая мечта, — чтобы человечество навсегда забыло слово «война». Я даже схемы свои придумывал. Войны ведь начинаются не из-за пахарей, слесарей, других работяг. Избежать их можно, стоит только захотеть. Раньше депутаты могли позволить сказать о себе: я избранник народа. Потому что шел тщательный отбор, даром, что альтернативы не было. Но это были народные депутаты. Явка на выборы была во всяком случае не меньше половины избирателей. Сегодняшние депутаты Госдумы также заявляют, что они избранники народа. Но ведь это не так. Система выборов должна быть изменена, на мой взгляд, важно привлечь народ к политическим событиям. А что теперь? Между выборами практически нет политической жизни, нет идеологической работы, «бумажные» партии о чем-то вещают, но до народа их голос не доходит, потому что они слишком далеки от него.

— Как обладатель многих наград, званий, премий, насколько, на ваш взгляд, они стимулируют человека на дальнейшее служение своему делу?

— У меня их как раз нет, чему свидетельство стихотворение «Шапка». А в сущности, все мы люди, ждем похвалы — если даже табуретку сделал. Поэтому, думаю, правителям не надо жалеть денег и наград на своих граждан, это стимулирует. С другой стороны, вроде я и не обделен наградами: лауреат премий имени Зайнаб Биишевой, Степана Злобина, Олега Чухонцева, я народный поэт Башкортостана. Хотя вспоминаю случай, когда мне однажды не дали звание, и я был серьезно расстроен этим, даже строки у меня родились такие: «Наградами не был унижен…». Был и другой случай, когда меня не пригласили в президиум, а я в то время работал секретарем Союза писателей. Теперь-то я думаю иначе: не дали звание — ну и не надо! Не посадили в президиум — не стоит расстраиваться.

— Люди каких профессий вам интересны?

— Я выше всего ставлю хлебороба, обычного заводского рабочего, которые кормят, одевают, нефть добывают, сталь варят, а из интеллигенции — это учителя, врачи, изобретатели, ученые, которые что-то несут новое для человечества. Учителя сейчас откинуты на задворки, а взять, к примеру, Циолковского, который обычным учителем работал: он получал сто рублей серебром, корова стоила пять. А сейчас у педагога зарплаты и на одну корову не хватит! Обижен государством учитель, что и говорить. Зачем тогда, спрашивается, меняли формацию общества, раз не можете обеспечить народ работой, платить за нее.

— Ходите ли в церковь?

— В церковь не хожу. Хотя сам думаю иногда — а почему бы и нет? Ведь рос я в крестьянской семье, в которой верили в Бога, в великую силу… Главное ведь — чтобы вера в душе была. С верой жить легче. Что бы в жизни ни случилось, верующий скажет: «Все идет от Бога». Писателю сложнее, у него при этом возникнет больше вопросов: почему Бог бросил человека в беде? Почему именно ему выпала такая участь? Отчего так неправедно устроена жизнь?

— Если можно, поделитесь, пожалуйста, писательским взглядом на журналистику. Какие качества у журналиста вы считаете самыми важными?

— Таких писателей, как я, пруд пруди. Одним писательским трудом жить сложно, не случайно он неразрывно связан с журналистикой. У иного журналиста появляются подчас амбиции: мол, а чем я хуже писателя, ведь тоже пишу! Но даже и диплом факультета журналистики, и большое количество публикаций еще не дают право считать себя журналистом, такое самомнение навредит только. Я ценю в этой профессии присутствие совести (иногда у моих коллег с совестью нелады), бесстрашие (оно необходимо) и высокую ответственность. Еще должно быть, на мой взгляд, сострадание: чувствуя несправедливость, надо говорить и писать об этом, особенно в отношении тех, кто нуждается в защите.

Хороший журналист не изменился, он не пойдет на подкуп, на сделку с совестью. Увы, сегодня много беспринципных, не затрагивающих сердца и души читателей статей — о пиве, о сексе. Кому они нужны? Я ценю живое, доброе слово журналиста. Но огорчаюсь иногда так называемому газетному языку, который расходится с литературным. Мне кажется, журналистам следовало бы брать пример с писателей и не засорять печатные страницы грубостями. Ведь газеты и журналы читает молодежь, поэтому надо стремиться к высокому художественному языку, к его чистоте, тем более что в России объявлен Год русского языка. Нам есть чему учиться друг у друга. Я вижу нашу основную задачу в том, чтобы воспитывать молодых людей патриотами, каким бы анахронизмом это ни казалось.

— У возглавляемой вами газеты символичное название — «Истоки». Источником каких идей станет газета в преддверии большого события российского масштаба?

— Императив «Истоков»: «Сейте разумное, доброе, вечное». Мы показываем на своих страницах историю народов, населяющих Башкортостан, — русских, башкир, татар, чувашей, марийцев… Их традиции, обычаи, быт, культуру. Это особенно важно в Год 450-летия единства Башкортостана с Россией. У Хемингуэя есть роман с названием «Праздник, который во мне», а у Мустая Карима — книга «Башкортостан, который во мне». Так вот, предстоящий большой праздник — в нас. В этом году всем сердцем ощущается приближение этого торжества. А коли Россия празднует, надо бы активизировать наш выход на российскую прессу, радио и телевидение. Это касается прежде всего нас, писателей и журналистов. Будем жить, как сказал мой друг Мустай, — доброй и созидательной памятью.

Беседу вела Мавлида ЯКУПОВА, член Союза журналистов Башкортостана и России

Комментариев:

Вернуться на главную