30 марта 2013 г. Горький, Сладкий, Ядовитый... Должен заранее просить Дм.Колесникова поберечь его собственную «протестную энергетику», если он увидит в моём ответе что-то обидное и несправедливое для Максима Горького или для себя, – тем более что его статья наверняка ещё будет повторена в «Литроссии», а моя статья может не пройти и в «Российском писателе». (Впрочем, спасибо Николаю Ивановичу Дорошенко уже за то, что силуэт Горького не «украшает» главную страницу сайта и газеты.)
Со школьной хрестоматии помню взятые в рамочку воспитательные сентенции Горького: «Если враг не сдаётся – его уничтожают», «Человек – это звучит гордо!», «Безумству храбрых поём мы песню!» и т.п. Мудрость – потрясающая! Наибольший отклик во мне вызывала вот эта: «Всем лучшим во мне я обязан книгам». С годами я понял и увидел, однако, что книги тоже бывают разными. В том числе и те, которые написаны Горьким. Для меня (я столь же субъективен, как и Дм.Колесников) лучшим в наследии Горького является его трилогия «Детство», «В людях», «Мои университеты» плюс два-три рассказа. Наихудшим – дважды переписанный очерк «Владимир Ильич Ленин» и роман «Мать». О пьесах можно говорить, можно и промолчать. В отличие от Дм.Колесникова, я не являюсь ни любителем литературоведения, ни профессионалом, а только читателем. Возможно, найдутся литературоведы, которые меня поддержат, а может – и нет: вдруг статья Дм.Колесникова знаменует собой новую господствующую тенденцию? Самой симпатичной чертой «великого пролетарского писателя» была его способность легко расставаться с деньгами. Громадные суммы поступали от него в партийную кассу Мартова-Ленина-Троцкого, суммы поменьше – на то, чтобы кузнецов научить держать в руках перо, и на издание их произведений. К сожалению, бунтарская натура А.М.Пешкова не имела своим союзником мудрости – хотя бы инстинктивной. (Инстинктивная мудрость, например, в том, что горящую спичку, обжигающую пальцы, мы трясём, а не наземь бросаем...). Прозревал Горький, в условиях революции и строительства социализма, всегда пост-фактум. Самые чудовищные слова, сказанные горьковским героем, звучат со страниц романа «Мать», за каковой роман Ульянов-Ленин ухаживал за Горьким как за возлюбленной. «Человек партии, я признаю только суд моей партии!..» (Бесы из романа Достоевского приподымаются в могилах и щёлкают зубами – за невозможностью рукоплескать!). Пророчество Горького из уст Рыбина, упомянутое Дм.Колесниковым, не оправдалось: великая кровь пролилась, но была она по преимуществу народной – кровью негодующего и обманутого большинства. Большинства, обманутого той самой партией, от имени которой вещал сормовский персонаж романа «Мать». Для Дм.Колесникова Максим Горький – основоположник «соцреализма», а для меня – глашатай агрессивного гуманизма (пусть даже гуманизма без кавычек, но оттого не менее ирреального). Характерно, что нынешнего «горького» литературоведы типа П.Басинского лепят из партийного лимоновца Прилепина, который и в словесности-то больше похож на кузнеца-молотобойца в ювелирной мастерской. Партийная чума, если дать ей разполстись, способна снова погубить Россию.
Юрий СЕРБ Невозможная миссия афинянина в Петербурге Что мир невидимый – нас видит, Диогена вам представлять не надо – это тот самый афинский философ, который днём с огнём искал Человека. Вы с ним знакомы, хотя бы по встречам на страницах книг или интернета. Он известен также тем, что пытался жить в бочке из-под вина. Но тут я на днях повстречался с ним воочию. Оказалось, что теперь он является нам (если кому-либо является) в современном костюме, без бороды, но с фонарём не расстаётся… Примитивный такой фонарь с парафиновой свечкой внутри. По этому фонарю я и признал его, а достопочтенный Диоген не стал отпираться. - А почему свеча, а не оливковое масло? – спросил я его. - Кризис! – округлив глаза, прошептал тот и стал описывать в воздухе фигуры, похожие на знак американского доллара. – Теперь масло – у американцев! Я кивнул: как, мол, этого не понять! Явившись на землю, даже гости из вышнего мира считаются с законами и беззаконием землян. Дело было в международном аэропорту «Пулково», я только что получил свой чемодан и был готов к выходу. - Мы с вами не одним ли самолетом прибыли, достопочтенный Диоген? Я и сам только что из Афин. Жара была невыносимая! По взгляду философа я догадался, что задал вопрос глупее некуда: в невидимом для нас мире иные средства перемещения. - Не величай меня во множественном числе, друг мой! И мы перешли на античный стиль общения. - Какими судьбами, о достопочтенный Диоген? - Миссия моя постоянна: ищу Человека. Имею множество адресов, а на тебя мне указали как на лицо, не слишком обремененное и способное быть моим ксенаг o сом*. Где тут станция метро «Международная»? Не вижу ни одной таблички. - А зачем тебе, о благородный Диоген, именно эта станция? - Как?! – удивился философ. – Мы ведь находимся в международном аэропорту. Значит, примыкающая станция метро – «Международная». - Преклоняюсь перед логикой твоей, о благородный Диоген! Но к нашему Пулкову, увы, никакая станция метро не примыкает. Ты не в Афинах, мой достопочтенный гость! А что касается станции, которую хотят назвать «международной», то она еще строится – только почему-то далеко отсюда, в самой толще города. - Ну что могу вам сказать, петроградцы? – поднял подбородок Диоген и огляделся. – Пока ничего! Тут подошел детина в униформе и велел Диогену потушить фонарь. Дальше произошло нечто странное: детина переменился в лице, присел на корточки, вскочил – и вцепился мне в локоть: - Кто это был? Куда он делся? Меж тем Диоген, как ни в чём не бывало, стоял рядом и наблюдал… - Пить надо меньше! – посоветовал я детине, рывком высвобождая локоть, и мы с Диогеном пошли на выход – к автобусу.
Через полчаса мы подъехали к станции метро «Московская», откуда рукой подать до моего дома, и я пригласил Диогена на рюмку «Метаксы» или «узо». - Благодарю, друг мой, но не приучен к варварским напиткам. Зато сам, напротив, готов угостить тебя из амфоры хиосским вином. Так оно и вышло… Только я, как варвар, пил вино неразбавленным, а Диоген, экономя воду, как в засушливой Греции, разбавлял её вином. При этом Диоген угощал меня всё из той же амфоры – то хиосским, то критским, то санторинским… «Всё из одной бочки, – поражался я, – а вкус различается!..» В это время Диоген, трезвый как стёклышко, раскладывал свой пасьянс адресов. - Финляндская площадь… – задумчиво и полувопросительно произносил Диоген. - Это у Финляндского вокзала, что ли? – откликался я. – Когда меня посещает доброе настроение, я тоже так её называю, о благородный Диоген! - Но метро почему-то: «Площадь Ленина»! – восклицает Диоген. – Там, вероятно, этот самый, как его… Ленинский проспект? - Преклоняюсь пред твоею логикой, достопочтенный! Но здесь она неприменима, потому что для некоторых неприемлема, потому что их Ленинский проспект – совсем в другой степи находится! (Диоген – потрясающий философ: мои словесные выкрутасы его ни разу не поставили в тупик.) - Скажу более того, о благородный Диоген, раньше этот «Ленинский проспект» именовался «проспектом Героев». - Каких героев? – спросил Диоген. - Просто – героев! - Так не бывает, друг мой! Могло быть «героев Фермопил», «героев Невского пятачка» или «героев Ледового Похода», но не может быть – анонимных героев. - У них, как видишь, всё наоборот. Может, они втайне каких-то своих героев имели в виду. У нас, аналогично, есть проспект Культуры… - Ан aпода! – тряхнул головой Диоген, что можно перевести как «шиворот-навыворот». - А я вот мечтаю, высокочтимый гость мой, чтобы этот проспект именовали в память императора Павла. Его оклеветали сумасшедшим, тогда как он герой на самом деле – и мученик. А ту часть проспекта, что ближе к заливу, я бы назвал именем другого Павла – Хлебникова. - За это, друг мой, тебя и возненавидела Жанна Леонидовна с Бухарестской улицы, к которой я имею поручение… «Откуда ты ведаешь сие?..» – хотел я воскликнуть, но вовремя понял, что это стало бы моим очередным глупейшим вопросом. - Но здесь-то как раз, дорогой Диоген, у них железная логика: Бухарестская улица примыкает к будущей станции «Бухарестской». - Логика железной быть не может: оно ржавеет, железо! Я подхватил: - Даст Бог – и бухарестское название заржавеет и осыплется! - Почему ты этого хочешь? – спросил Диоген. - Много чести Бухаресту уже и от того, что улица его имени тащится чуть не через полгорода. А могла бы вполне разделиться на три-четыре названия – и мы бы с тобой не путались, в какую часть города нам ехать. Так нет – ещё и станцию думают назвать «бухарестской». А как ты думаешь, о благородный Диоген, на какой улице строится так называемая «международная»? Я выдержал паузу и объявил: - Всё на той же Бухарестской! - Предвижу волнения свободных горожан, – задумчиво произнёс Диоген, – которая-де из этих двух более «бухарестская»… - Ни та, ни другая! - … или более «международная». - Ни та, ни другая! – повторил я. – Потому что, взглянуть изволь на карту, «бухарестская» – это улица Салова. А имя станции «бухарестской» – совсем не обязательно для точки на карте, если сама улица растянулась на полгорода. Пусть лучше бы имя станции всем ясно говорило о том, что она стоит на пересечении с улицей Салова. - А что бы ты сделал с «международной»? - У нас в городе нет ни станции метро, ни площади по имени «Славянская». Хотя вокруг этой якобы будущей «международной» – всё названия славянских столиц. Да и мы, русские, как ты знаешь, славяне. Диоген пальцами затянул невидимый узелок. - Дивлюсь я вам, о петроградцы, и вашему терпению! - Это никакое не терпение, о благородный Диоген, это пофигизм. Впервые незнакомое слово поставило философа в тупик. - Пофигизм? - Безразличие. Равнодушие. Короче, одна малина. - Они равнодушны к собственной жизни? – воскликнул огорчённый Диоген. – Тогда у вас хуже, чем в Афинах две тыщи лет назад! - Представь себе, да, высокочтимый Диоген! Тогда вы спорили друг с другом ради порядка в собственных головах, чтобы навести порядок в Афинах. Теперь же народ равнодушен к порядку в головах и к порядку в городе. - Народа – полно, а людей – никого! – кивнул Диоген. – Мне ли этого не знать! - А ведь сами, как припев, повторяют: «как вы яхту назовёте, так она и поплывёт!» – в сердцах добавил я. - Пер и?эрго, пери?эрго! – покачал головой Диоген. – Любопытно, любопытно! - Предвосхищая твои вопросы, достопочтенный Диоген, сразу скажу, что в разные концы города разнесены Чернышевская площадь и станция «Чернышевская», площадь и улица Ломоносова – со станцией «Ломоносовской», улица Пушкинская – и станция «Пушкинская», улица Пионерская – и метро «Пионерская»… Диоген схватился за голову. - Пощади, о гостеприимный друг! - А ты как думал, дражайший Диоген!.. Тут у нас, то бишь у них… - Я знал, что ТАК, но не думал, что НАСТОЛЬКО… - Настолько, настолько! А ведь я пока молчу про Белу Куна со Свердловым!.. - Про то мы знаем, что вы, петроградцы, с этими-этими неразлучны!.. Как лепрозорий и проказа! - Кстати, достопочтенный Диоген, ты уже который раз говоришь «петроградцы», а ведь сорок процентов горожан себя величают петербуржцами, тридцать процентов – ленинградцами, двадцать процентов – питерцами, а остальные – никак не величают… - Но ты-то, мой друг… - Да, я петроградец, и так издревле принято у нас называть города в честь святых. Государь Николай Александрович в 14-м году не переименовывал столицу, а только повелел именовать ее по-русски. Ведь вы в Афинах именуете наш город на своем языке – Агио-Петр y поли, не так ли? С какой же нам стати именовать свой город не по-русски? Пусть немцы именуют его по-немецки. Но я тебе не сказал самое ужасное: из перечисленных мною горожан – целая недобрая треть вообще не знает, в честь кого город назван Петроградом… То ли в честь апостола, то ли в честь царя… Или притворяются, что не ведают. Ведь не всякий горожанин – гражданин! Городские власти вообще всюду пишут Saint Petersburg , то есть не что иное как «Святой Петербург». Даже англичане так не пишут! - Для властей святыня – это город, а не имя апостола, – кивнул Диоген. - И город для них – не святыня, а хозяйственный объект, или скажу понятнее – ристалище! (Тут мне пришло в голову, что я слишком дерзок со своим гостем…) - Но прости меня, достопочтенный Диоген, что я тебе докучаю: ты ведь не крещён?.. - О друг мой, знай, что мы, античные люди, – не народ, имей в виду, а люди – предстательством Тертуллиана, в большинстве своём, посмертно крещены. - Правда? – обрадовано всплеснул я ладонями. – Δoξα Σοι ο Θεоς! Слава Богу! Перевернув чудесную амфору, я тщетно пытался выжать, вытряхнуть из неё последние чудесные капли. Диоген хитро улыбался – и я в большом смущении поставил амфору на стол. - Как, о благородный гость, ты расцениваешь шансы своей миссии в граде сем? - Как бы я их ни расценивал, уклониться от миссии не могу. Впрочем, надо примирить тебя, мой друг, с Жанной Леонидовной. Точнее сказать – её с тобой. Но к ней на Бухарестскую мы не поедем, поелику там она будет чувствовать себя хозяйкой положения, а мы – гостями. Ты позвони ей, позвони – и пригласи на презентацию (это ваше волшебное слово), которую мы для неё устроим в месте злaчне на Николаевской улице!.. И пока я набираю номер этой воинственной женщины, то задаюсь вопросом: а поймёт ли она, куда мы её зовём – где в Петрограде Николаевская улица?
Разговор и приглашение состоялись, вопросов от Жанны не последовало, а Диоген не разрешил мне пускаться в разъяснения, пока Леонидовна сама не спрашивает. Мы условились встретить её на Знаменской площади у самого выхода из метро. И вот мы, в ожидании, беседуем с Диогеном, а меня гложет червь сомнения: куда же она поехала? Ну, в крайнем случае, на мобильный перезвонит… Философ и здесь не перестаёт решать свои насущные вопросы. - Друг мой, а кто такие Стачек и Большевиков? Их я тоже обязан повидать. - О благородный Диоген! Большевиков – это не отдельный человек, это не личное имя, а… как бы тебе сказать… - Стадных имён я не касаюсь, – торопливо сказал Диоген. – Значит, миссия облегчается. Но что имеешь сказать, говори. - Проспект Большевиков – это как бы центральная точка, место сбора, водружение флага, а все они посеяны вокруг поимённо: Дыбенко, Бела Кун, Свердлo, Коллонтaй… - А!.. – сказал Диоген. – Когда у вас землетрясение, я слышу порой эти крики… эти клички… сквозь скрежет зубов и тектонических плит… И он содрогнулся, стряхивая наваждение. - Ну а кто такой Стачек? Или тоже – не человек? - О благородный и, дерзну ли сказать, наивный Диоген! Это тоже не какая-то отдельная душа… Видишь ли, досточтимый брат, есть в нашем языке такое слово – стакнyться, то бишь сговориться… о чём-то, обычно предосудительном… А «войти в стачку» означало войти в сговор, вступить в заговор. Когда лохматые агитаторы подбивали рабочих бросать цеха и мастерские, собираться толпами на улицах, это получило название политических стачек… Вот эти стачки теперь увековечены. - Какое нелепое название! – воскликнул Диоген. – Знает ли об этом живущий там благородный муж, к которому я имею поручение? - У нас говорят: привычка – вторая натура, любезный Диоген! - О да… Вторая натура, второе гражданство, вторая родина, вторая свежесть… - А что они могут сделать, дорогой Диоген? Что мы можем сделать? Я ведь тоже негодую, как и ты… - Но ведь есть градоначальник, есть Форум, есть Синод, Ареопаг… Наконец, и власти предержащие! - Теперь и это извратили, о благородный Диоген. Уже не говорят «власти предержащие», а понимают по-другому и говорят по-другому: «власть предержащие», то есть – имущие, но не отдающие. - Я понял, понял!.. – закивал головой Диоген. – Вразумления им, вразумления! И словно в ответ на этот возглас, зазвонил мой мобильный… Жанна Леонидовна пришла в себя и стала переспрашивать, где же мы её поджидаем. Так и так, говорю, ждём мы вас – уж как долго, говорить не стану – на Знаменской... По-вашему – на площади Восстания. Неужели не знали?.. Коренная петербурженка, ленинградка, думаю, трахтибидох… (прощу прощения за чужое выражение, это они так говорят). Короче, не суждено нам было с ней встретиться и помириться… После пикировки по телефону Жанна перевозбудилась, перепутала восстание с чем-то похожим – и уехала к чёрту на кулички, в сторону шоссе Революции, к подруге на картах погадать. - К чёрту на кулички… – через силу выговорил Диоген. – Как вы тут, на земле, неосторожны со словом!.. Я смиренно попросил у него прощения. - Не у меня проси, о брат мой, не у меня!.. – прошептал Диоген. Мы уже с ним прощались, он отправлялся по своим таинственным делам. Однако обещал дать мне знать о своём следующем посещении. Мы обнялись, как полагается, ведь античные люди рукопожатий не знали. А я не знаю, что сказать на прощание, и зачем-то говорю: - Ты, стало быть, на «Финляндскую»? А мне – на «Горьковскую». А Диоген меняется в лице: - Он же русофоб! - Кто? - Да этот ваш Горький! - Неужели? - А ты всё у него читал? Вероятно, у меня отвалилась челюсть, – или просто я выглядел идиотом... - А вы, достопочтенный гость, вы – всё читали?! - Конечно! У меня в бочке – времени много! И он разсмеялся: весело – но с горчинкой. И крепко сжал меня за руку. Получилось – рукопожатие. И вот так, держа друг друга за руку, мы договорились, что он даст знать о своём очередном посещении...
2012
|
|
|