В жизни скромной и неприметной уборщицы сельского дома быта тети Салимы произошло очень важное для нее событие – она вышла на заслуженный отдых. Администрация, по этому поводу, вручила ей за многолетнюю, добросовестную работу почетную грамоту от имени руководства районных бытовиков и подарила большую картину в массивной, позолоченной раме – красивую репродукцию на работу известнейшего художника.

На картине была изображена сидящая в кресле, пышногрудая, красивая женщина с маленьким ребенком в руках. Полнотой своих рук и шеи, она чем-то отдалено напоминала тетю Салиму.

Вечером, после завершения рабочего дня, небольшой коллектив работников дома быта собрался к ней в гости, впервые, за долгие годы совместной работы.

Сияющая хозяйка, в нарядном платье, неожиданно для всех ставшая такой необычной и хорошенькой, вышла во двор встречать гостей. Проводив их в дом, она не знала, как угодить всем сразу, терялась, понапрасну бегала за ними и без конца извинялась.

– Извините, если что не так, – тетя Салима, виновато улыбаясь, без толку суетилась. – Вот, сюда садитесь, сейчас, стульчик подам…

Недавняя уборщица по-своему переживала предстоящий пройти ей экзамен и очень волновалась по этому поводу, больше всего, боясь, что долгожданным гостям у нее будет скучно и невесело.

– Ой, вы что? – ужасается она, всплескивая руками. – Не снимайте, пожалуйста, не снимайте обувь, – хозяйка бегает вокруг гостей и простодушно умоляет: – Проходите так, ничего не снимайте, все равно, потом, после вас, полы мыть буду…

Именинница мучается и ломает голову, как лучше рассадить за большим, праздничным столом своих гостей. Чувствовалось, что они давненько не баловали ее своим посещением.

Однако выручают хозяйку сами же гости. Быстренько повесив картину на первый, попавшийся на стене, гвоздь, бытовики дружно рассаживаются вокруг накрытого стола.

– Между прочим, – сразу замечает самый старший из гостей по возрасту и по должности, председатель месткома Алимжан, слегка полноватый мужчина в расцвете сил. – Обратите внимание, наша именинница, очень похожа на женщину из нашей картины, которую мы подарили. И картину эту, я сам выбирал.

И он, повернувшись вполоборота к стене, многозначительно смотрит на висящую репродукцию в красивой раме.

Повертев головами, гости ахнули. И в самом деле, схожесть очень была заметной. В это время в комнату вошла слегка растерянная хозяйка и, смущаясь, начала благодарить всех сидящих за столом, что те нашли время зайти к ней на чай.

Сразу же в ход пошли поздравления, коллеги много шутили, с завидным аппетитом ели и обильно пили.

«Какой же у нас прекрасный коллектив! – с нескрываемым восторгом думала тетя Салима. – Как не хочется с ними расставаться, как жаль, что пришло время и пора уходить на пенсию…»

Уже к середине вечера, когда застолье было в самом разгаре, что-то вспомнив еще, председатель месткома Алимжан, заметно покрасневший снова поднимается из-за стола.

– А знает кто-нибудь, какой симпатичной была Салима в молодости? – спрашивает он, вопрошающе оглядев своим мутнеющим взглядом сидящих за столом коллег.

– Да она и сейчас красива! – искренне и дружно поддакивают словам председателя месткома подпитые мужики, хотя свидетелей ее цветущей молодости оказалось совсем немного.

– Ровно тридцать. Нет, тридцать пять лет назад, – ударяется в свои туманные вспоминания Алимжан, – Салима, двадцатилетней, хорошенькой девчонкой, после профтехучилища, приехала в наше село. Я как сегодня помню, как она начала трудиться швеей, затем, через несколько лет, после рождения дочери, попросилась техничкой и, с этой же работы, вышла на пенсию...

Гости, особенно ее мужская часть, то ли от выпитого, то ли от хорошего настроения, не сводила глаз с хозяйки дома, помолодевшей за один вечер до неузнаваемости. Было заметно, что тетю Салиму, вне рабочего халата и швабры в руках, многие из них не видели и иной ее просто не представляли себе.

К тому времени долгая и пространная речь председателя месткома, начала сбиваться и, к концу, стала совсем непонятной и бессвязной. Гости больше смотрели на тетю Салиму, чем слушали Алимжана.

– И скажу вам, друзья, – наконец-то, поняв, что гости заскучали, начал он подытоживать свою долгую речь. – Наша Салима еще не старая. Она еще, о-го-го!

В завершение своего затянувшегося экспромта, разгоряченный председатель месткома, повернувшись, пытается обнять именинницу за ее крутые бедра, но, потеряв равновесие, чуть не опрокидывает на пол все содержимое стола.

Тетя Салима, красивая и зардевшая, смущаясь, непроизвольно отстраняет от себя своего бывшего начальника и помогает ему сесть на свое место. Чуть полноватое, но румяное лицо женщины светится тихой необычной радостью, а в ее сбитом, хорошо сложенном крепком теле все еще чувствовалась былая стать и горячая кровь.

Темные, без единой проседи, все еще вьющиеся волосы юной пенсионерки были аккуратно собраны на макушке, от ее вызывающе обнаженной шеи исходил едва уловимый, но знакомый до боли запах «Красной Москвы». На округлые плечи тети Салимы была небрежно накинута вытащенная из сундука по случаю сегодняшнего торжества почти неношеная, шелковая шаль – давняя память и подарок мужа.

«Вот, и стукнуло, незаметно, пятьдесят пять годков, – с грустью думает она о себе. – Неужели, все прошло, все кончено?..»

Не хотелось верить, что жизнь прошла. Так неожиданно быстро и так мучительно долго пролетели годы тоски и одиночества, скрашенные редкими днями приезда дочери, безликими праздниками и скупым общением на работе...

Неужели, в жизни не было больше радостей? Что хорошего осталось в ее памяти? Вспоминается, как она, совсем молоденькой и пухленькой девчонкой приехала работать швеей в незнакомое село, ненароком влюбилась и вышла замуж за местного парня, родила ему дочь…

Радостные возгласы и шум за столом, новые пожелания и настойчивые требования немедленно присоединиться к празднеству, без конца отрывают тетю Салиму от ее невеселых дум, что, в конце концов, она сдается и, под дружные возгласы и уговоры гостей, соглашается выпить пару рюмочек водки. От спиртного ее пунцовое лицо еще больше разрумянивается, глаза блестят снова, и вновь, всем становится одинаково весело и хорошо.

Поздравления уже шли по второму или третьему кругу.

– Я тоже хочу поздравить тетю Салиму, – поднимается с места раскрасневшийся от выпитой водки молодой телемастер Борис, лишь совсем недавно закончивший профтехучилище.

Он растроганно, с влажными глазами смотрит на именинницу, было заметно, что молодой парень очень волновался и переживал, что такая скромная, незаметная и такая неожиданно красивая женщина уходит из их дружного коллектива.

– Если можно, я буду тост говорить на русском, – заплетаясь, продолжает Борис. – Всю дорогу, и в школе, и на работе, и везде, говорим по-русски. Я, по-казахски, сказать честно, не умею кумекать. Ну, что еще сказать? – он долго и напряженно думает. – Ну, короче, давай, давайте, выпьем…

На этом его словарный запас на «кумекающем» исчерпывается и юноша, не выпуская из своих цепких рук рюмку, мучительно напрягает память, пытаясь сказать еще что-нибудь. Однако, не вспомнив ничего умного и путного, со своей рюмкой, расплескивая по скатерти водку, он уже через весь стол он тянется к сидящим напротив коллегам.

– Давайте, за это, выпьем! – устало просит молодой телемастер окружающих. – А вы, что? Вы что, я ж сказал…

Гости во всю веселятся сами по себе, будто среди них и вовсе нет именинницы, тети Салимы, которой уже ненароком чудится, что между ней и гостями выросла невидимая стена. Странно, виновница торжества продолжает видеть сидящих коллег, но совсем не слышит их голосов.

Временами, тетю Салиму одолевают мрачные мысли о себе, о своем новом будущем. От осознания того, что вся ее активная жизнь, можно сказать, закончилась, хотелось выть волком или смеяться над собой, зло и жестоко. Смеяться, что вся жизнь уже прошла, тихо и спокойно, незаметно, без вреда кому-либо и без пользы для себя.

«Вспомнит ли потом, кто-нибудь обо мне, бывшей швее и скромной уборщице? – думает она. – Кому, теперь, я буду нужна? Для кого и для чего я жила? Неужели, вся жизнь прожита ради этой минуты, этих приятных, но ничего не значащих пожелании гостей, этого шумного застолья на закате активного жизненного пути?..»

За всю свою жизнь не слышала, тетя Салима в свой адрес столько добрых пожеланий, сколько она выслушала только за один сегодняшний вечер. Исходящая от гостей теплота и кажущаяся искренность слов растрогали ее, всколыхнули забытые давно чувства. Вспомнились картины давних лет…

Когда выходила замуж, тоже поздравляли. Кажется, что все было только вчера, а подумаешь, столько, оказывается, уже прошло лет. А какие слова признания в любви, говорил ей в молодости муж!..

Но многое уже позабылось – стирают годы память. Дочь, вот свою, красавицу, вырастила. Только непонятно, чему ее научила. Вроде и растила с любовью, даже излишней, воспитывала, как могла, образование дала, чтоб не хуже других, чтоб не говорили без отца…

Выросла дочь, вспорхнула птичка и улетела в большой город искать счастья. Только где оно, это счастье-то, как его найти, как ухватиться за него и не отпустить?..

Гости шумно загалдели, поднимаясь из-за стола, молодежь, включив магнитофон, стала танцевать. Покурив и натанцевавшись, они снова садились за стол пировать и только далеко за полночь, уже заметно подустав, вспомнили и вразнобой заговорили, что пора бы и бежать по домам.

Прощаясь, подпившие мужики, бессовестно лезли к тете Салиме обниматься, будто видели ее впервые и, каждый норовил поцеловать именинницу в губы. Вежливо и смущенно отстраняясь от мужчин, она, уставшая, счастливая и немного грустная, покорно ждала, пока разойдутся гости.

Проводив гостей, именинница задумалась. Разные подарки, хоть и редкие, получала, тетя Салима за свою жизнь, но чтобы ей картину подарили – такого еще не было. Вот, если бы гости отрез на платье принесли – она знает, как с ним поступить. А вот с картиной-то, что делать?

В селе никто никому картин не дарит, не принято как-то. И потому, пылятся на прилавках сельских магазинов забытые всеми красочные репродукции великих мастеров – дорогие подарки в позолоченных рамках, в основном, более подходящие для причуд городских жителей. Кто их знает, может быть, и хороши эти картины, и как-то, ценны по-своему, но большинству сельских жителей этого никогда не понять.

На другой день, с утра пораньше, узнав о необычном подарке, полученном тетей Салимой, прибежала соседка Улжан.

– Я слышала, тебе картину подарили, дорогую, – прямо с ходу, быстро-быстро затараторила она, едва переступив порог комнаты. – Интересно, чья это работа? А я слышу, картину тебе подарили, но про себя не верю…

Тетя Салима, убиравшаяся в доме после гостей, не торопливо отжав мокрую половую тряпку и отодвинув в сторону полное ведро воды, с интересом смотрит на явившуюся соседку.

Увидев висящую на стене репродукцию в красивой раме, Улжан, на цыпочках пробирается к ней, все еще продолжая говорить:

– Неужели, думаю, и у нас в деревне, начали понимать искусство. Дай, думаю, схожу к соседке, погляжу…

Почему-то, Улжан считала себя знатоком живописи, очень гордилась этим и не упускала возможности лишний раз блеснуть своими познаниями в области изобразительного искусства. Ей ничего не стоило, случайно увидев в доме культуры малюющего что-нибудь сельского художника-оформителя, элементарно и бесцеремонно заткнуть его за пояс. Задав ему несколько мудреных и бестолковых вопросов, суть которых, не понимала и сама, Улжан загоняла бедного парнишку в угол.

– Не чувствую картину, – расходилась она, случайно увидев в клубе какую-нибудь его зарисовку. – Какой ракурс, где свет, что ты этим хотел выразить? С какого места, лучше смотреть на картину?

Бедный мальчишка, если оказывался рядом, только краснел и пыхтел, не зная, что ответить, не по возрасту беспардонной и приставучей тетке.

Когда-то давно, в молодые и шаловливые годы, прожитые в городе, в жизни Улжан был некий художник, то ли несостоявшийся жених, то ли еще что-то, который, между гульбой и рисованием, в редкие минуты хорошего душевного настроя и посвящал иногда свою возлюбленную и боевую подругу в непростые тонкости творчества и художественного ремесла.

Этой короткой академии и яркой городской биографии ей было достаточно, чтобы в своей дальнейшей жизни в вопросах искусства быть на голову выше простого народа, хотя потом, нужда и заставила Улжан вновь прибиться к ним. Влекущий жаждой бесконечного творческого поиска и больших денег, однажды художник безвестно канул в неизвестность, оставив Улжан в память о себе будущего тракториста, в жизни такого же беспутного, как и сам родитель.

– Картина – хороший подарок, – со знанием дела поясняет доморощенный критик и искусствовед, – но здесь, культура тонкая должна быть, чтоб понять ее суть. Да и подписать произведение надо. Для солидности. Так-то, и так-то, кто подарил, когда, по какому поводу…

Закончив говорить, Улжан многозначительно помолчала, пребывая в минутной творческой задумчивости.

– Народ у нас, насчет картин, темноватый, – продолжала выдавать она дальше. – Подумают, повесила, баба старая, картину вместо ковра. А подпишешь, все ясно, завидовать будут! Дочка, может, приедет, увидит – и сразу поймет, каким ты здесь пользуешься авторитетом и уважением…

Тетя Салима, не раз слышавшая ее рассказы о каком-то почти мифическом художнике, никогда не придавала этому ни малейшего значения. Сейчас же она слушала соседку внимательно, стараясь ничего не упустить важного.

– Как же я, ее подпишу? – подумав о чем-то своем, безнадежно сокрушается, тетя Салима, и лицо ее становится совсем грустным и бесперспективным. Она потерянно глядит на искусствоведа.

Улжан, победно и высокомерно посмотрев на жалкую соседку, оставляет ее вопрос без ответа.

– Тут еще и умение нужно, смотреть-то ее, – важно повторяет Улжан когда-то слышанные слова и, отойдя от стены метра на два или три, долго щурится на картину.

Наслаждаясь произведенным эффектом, соседка, как великий мастер на своего ученика, с удовольствием глядит на поникшую тетю Салиму.

– Мой-то, сказывал, – назидательно говорит она, – что издали надо смотреть на картину: тогда, она, вроде как живая получается.

И Улжан, не обращая никакого внимания на растерявшуюся тетю Салиму, долго и со знанием дела разглядывает картину.

– Отличная работа! Масло! – выдает она свое резюме, но тут же спохватывается, недоверчиво оглядывая репродукцию. – А нет! Кажется, акварель. Нет, масло. Точно, масло!

– Можно, я посмотрю? – спрашивает Улжан и, не дожидаясь разрешения, осторожно отодвинув картину от стены, заглядывает за оборотную сторону репродукции.

Тетя Салима в страхе, замирает, боясь, что соседка, не удержав, может уронить массивную картину на пол вместе с рамой.

– Рафаэль Санти, – вслух, с наслаждением читает Улжан, сама собой довольная своей осведомленностью в вопросах искусства. – Мадонна в кресле. Дерево, масло.

Тетя Салима становится на то место, где минуту назад стояла соседка и, стараясь увидеть, как оживет картина, изо всех сил пялит свои глаза на полноватую молодую женщину и ее маленького, сладенького ребеночка. Глаза ее слезятся от долгого и бестолкового напряжения. «Масло… Акварель…» – вертится у нее в голове.

– Что-то, у меня не получается, – не выдерживает, тетя Салима, обращаясь к новоявленному искусствоведу. – Иль зрение, у меня, не подходящее?..

Короче, надоумила тогда ее соседка Улжан сделать на картине памятную надпись. Еще одна лишняя проблема прибавилась тете Салиме: как это сделать?..

«Уважаемой Салиме, нет, лучше, если будет: Салиме Каримовне, в день выхода на пенсию, – просились желанные слова, но тут же, ей почему-то становилось неловко. – Вот, если б они сами догадались так написать…»

Так ничего и не смогла придумать, тетя Салима. Оказалось, что еще сложнее найти человека, который бы умел красиво написать и правильно оформить задуманное.

Так проходили дни, пролетали месяцы. Постепенно все стало забываться, но однажды, заслышала, тетя Салима, что к ним в село приехал настоящий художник – подготовить клуб к первомайским праздникам. И с новой силой пробудилось в ней почти угасшее уже желание оставить для будущих своих потомков заветную надпись на картине.

Посоветовалась с более опытной в плане искусствоведения и бывалой во многих делах соседкой Улжан.

– Ты, дорогая, сначала, водочкой запасись, – наставляла та, с удовольствием попивая из блюдечка чаек у нее на кухне. – Они любят это дело. Ох, как любят!

Улжан, характерно щелкнув пальцем по горлу, переходит на страстный шепот, ее лукавые глазки хитро щурятся, а затем и вовсе закрываются от наплывающих в памяти былых удовольствий.

– И не только это любят, – говорит соседка, все еще купаясь в своих давних, но приятных воспоминаниях. – Я то, знаю их…

Немного погодя, резко прервав свои сладкие грезы, Улжан открывает глаза.

– Но ты не бойся. Понравишься, – активно успокаивает она соседку, с ног до головы оглядывая ее сбитое тело. – У тебя, дорогая, пока, все сидит на своем месте, и сзади, и спереди.

Тете Салиме от ее слов становится не по себе, она краснеет как школьница.

– А как же я его позову? – все же набравшись смелости, нерешительно спрашивает, тетя Салима. – Ведь, как-то неудобно получается…

– Что ж неудобного? – удивляется Улжан. – Не забесплатно же ты просишь…

– Все равно не смогу, – честно признается, тетя Салима.

– Ты только намекни, мужику-то – он сам прибежит как старый кобель! – учит женским хитростям опытная соседка.

– А как я буду намекать? – грустно, вздыхает, тетя Салима.

– Эх, ты, – опытная Улжан, укоризненно качает головой. – Что с тобой? Ты что, не баба? – спрашивает она. – Иль ты их, мужиков, никогда в жизни не видела?..

Скромная в жизни и не совсем общительная, тетя Салима, не знает, что ответить соседке, обреченно молчит.

– Ну что упрямишься? – начинает злиться Улжан. – Завтра же и позови, а то его и след простынет!

После не простых и мучительных колебании, решилась, наконец, тетя Салима, пригласила художника домой. Однако сразу же попросила его, чтобы тот пришел обязательно днем, иначе, ей не избежать всяких ненужных пересудов в селе.

После обеда, часикам к пяти, пришел художник. Невысокий мужичок, примерно ее возраста, не совсем ухоженный и довольно потрепавшийся. Он был в давно нестиранной рубашонке и драповом пиджачке не далеко первой свежести.

Зашел художник в дом культурно, негромко прокашлялся в кулак. Поставив чемоданчик с кисточками и красками в угол, повесил на гвоздь свою кепку. Пригладив руками жидкие волосы, оглядел комнату. Покосился на стол, где уже стояли закуска и, от предвкушения хорошего, сытного ужина, глаза его непроизвольно заблестели.

«Сразу видно, не зазнайка, пришел сразу, – подумала, в свою очередь, тетя Салима. – Скромный мужчина, не заставляет бегать за собой и упрашивать».

– Так, что у вас? – сразу приступил к делу художник. – Где ваша картина?

– Сейчас, сейчас покажу, – засуетилась тетя Салима, но помня наказ своей бывалой соседки, что «для началу, надо немного налить», робко, тушуясь, спросила:

– А покушать, сначала, не желаете?..

– Покушать? Можно, конечно, – страшно обрадовался гость. – На голодный желудок много не наработаешь.

Тетя Салима принесла из чулана бутылку водки и, немного смущаясь и краснея, поставила поллитровку на стол. Горящие глаза художника вспыхнули, что он, стараясь скрыть свою радость, через силу закашлял и, поглядывая в окно, сам не зная почему, заметил:

– А погодка-то, ничего! Греет солнышко. Травка уже, я смотрю, уже во всю идет. Весна!..

И не удержавшись, улыбнулся, широко и счастливо.

«И ты, тоже, ничего…», – отметила, про себя, тетя Салима, засмотревшись на его по-детски счастливую улыбку. Сказать честно, она давно не видела такой непосредственной и искренней улыбки.

– Пожалуйста, за стол, – заторопилась она.

– Спасибо, но все-таки, хотя бы одним глазом я хочу взглянуть на картину, – вежливо сказал гость. – Где она у вас?

Проникаясь к нему еще большим уважением, тетя Салима, провела художника в гостиную.

Остановившись в метрах двух от картины, гость немного постоял, любуясь красивой репродукцией.

– О, мадонна! – громко воскликнул он, разглядывая картину и, медленно переведя взгляд с репродукции на хозяйку, пристально оглядел ее с головы до ног. – Все, теперь можно и за дастархан!

– Пошлите, за стол, – теряясь от его пронизывающего насквозь взгляда, начала просить тетя Салима.

Не заставляя себя долго уговаривать, художник подсел к накрытому столу. Тетя Салима, взяв бутылку в руки, начала неумело открывать крышку. Вызывая на лице у гостя болезненную гримасу, она долго ковыряла ножом пробку.

Наконец-то, пробка поддалась и, хозяйка, присев за стол напротив художника, разлила водку в рюмочки. Чуточку себе и, по больше – гостю.

– Угощайтесь, ешьте! – просит, тетя Салима. – Все, что на столе, приготовлено специально для Вас.

С нескрываемым радушием, пододвигая тарелки с угощениями поближе к художнику, она все соображала, как бы культурнее предложить гостю выпить, но в то же время, чтобы этим и не обидеть незнакомца. Пока она думала, терпению художника пришел конец.

Он решительно взялся за свою рюмку.

– Ну, что, вздрогнули? – по-русски сказал он, чем сильно смутил хозяйку и, не чокаясь, залпом опорожнив содержимое рюмки, облегченно выдохнул: – Ух-ха! Хороша, собака!

Тетя Салима, потрясенная, продолжала сидеть.

– Ну, что, – заедая, промычал с набитым ртом художник и с укоризной посмотрел на ее нетронутую рюмку. – Давай, не бойся!

– Вздрогнули, – тоже по-русски, боясь показаться отсталой, еле слышно выдавила из себя, тетя Салима, непривычное слово.

Внутренне, поражаясь находчивости художника, про себя, она с удовлетворением отметила, что городские всегда находчивее и не такие, как наши деревенские. Это наших мужиков не дозовешься подправить забор или починить протекающую крышу сарая, только пообещав бутылку можно как-то с ними договориться.

Тетя Салима зажмурила глаза и выпила. Поперхнувшись, она сморщилась и закашляла.

Художник, перестав жевать, внимательно посмотрел на нее.

– Что с тобой?

Тетя Салима, смущенно задвигалась и заерзала под его долгим сверлящим взглядом, незаметно проверила все пуговицы на халате.

– Вы закусывайте, закусывайте, – спохватывается она. – Вот вам яичница, куырдачок, баурсаки, сметанка…

– В деревне, что хорошо, это закусь отличная, – торопливо прожевав, говорит гость. – Все натуральное, сплошь одни витамины.

Обмакнув ароматные баурсаки, в большую чашечку со свежей сметаной, он руками аппетитно отправляет их в рот.

Сидя за столом напротив незнакомца, тетя Салима любовалась и одновременно наслаждалась тем, как жадно и естественно, будто с голодухи, ест здоровый мужчина. Торопливо, почти не прожевывая, художник один за другим заталкивал себе в рот заботливо и вкусно приготовленные хозяйкой баурсаки со сметаной.

– Боюсь, что твои витамины мне сегодня спать не дадут, – хитро прищурившись, шутит он, скользя глазами по столу.

Взгляд художника упирается в бутылку. Сразу же догадавшись, тетя Салима, поднимается из-за стола, чтобы снова разлить водку.

Гость с нетерпением ждет, пока хозяйка заполнит рюмки.

– Сядь ближе, – говорит он тете Салиме, увидев, что она снова собирается сесть на свое место и пододвигает стул рядом с собой.

Тетя Салима останавливается и замирает в нерешительности.

– Зачем ходить вокруг стола и без толку терять время? – резонно замечает художник и набрасывается на яичницу. – Садись, я не съем, я не волк, а ты – не красная шапочка!

Тетя Салима, осторожно садится на краешек стула и, поправив халат, смиренно ждет, что скажет гость.

– Ну, что ж, за знакомство, что ли? – снова по-русски обращается к ней художник. – Меня зовут Марат Газизович. А тебя, пампушка, как звать?

Тетя Салима смущается от странного обращения гостя.

– Салима, – тихо молвит она и, не зная, куда подевать свои пухленькие руки, прячет их под стол. Она хочет назвать еще и свое отчество, как он, но стесняется. Никто ее с самого рождения не называл по имени-отчеству. – Зовите меня просто, Салима.

– Правильно, надо быть проще! Одни ведь сидим, – лукаво подмигивает гость, быстро заглотнув содержимое рюмки: – Ух-ха, хорошо пошла…

Лицо художника заметно подобрело, прыщеватый нос слегка заалел, маленькие глазки сузились и загорелись каким-то пугающим, озорным огоньком. Его блуждающий взгляд, откровенно оглядев хозяйку стола и скользнув по ее покатым плечам, задерживается на оголившейся, из-под полы халата, пухленькой коленке.

– А ты, я смотрю, ничего, – прокашлявшись, загадочно говорит художник, – прямо как сама мадонна! – И весело и хитро подмигнув, неожиданно и быстро наклонившись к хозяйке, шепчет ей на ухо: – Для кого, скажи, себя бережешь-то?

Тетю Салиму бросает в жар. «Все!» – со страхом и приятным волнением думает она, сейчас, наверное, начнет приставать, но тут же, поправив полы халата, лихорадочно закрывает не ко времени раскрывшуюся коленку.

«И в этом он, как ни странно, тоже прав, – думает про себя, тетя Салима. – Для кого, я себя берегла всю жизнь? Для кого? А жизнь, считай, уже прошла…»

– Ну, что, у тебя там с картиной, – заметив ее явное смущение, удовлетворенно хрустит соленым огурчиком Марат Газизович.

– Вот, вышла на пенсию, – начинает рассказывать ему, тетя Салима. – На работе подарили картину, хотела, вот, ее подписать, на память…

– Ты? Ты вышла на пенсию? – неподдельно удивляется художник и, еще раз внимательно оглядев ее, многозначительно добавляет: – А по тебе, не скажешь…

Непроизвольно подняв руку, он внезапно обнимает тетю Салиму и, шутя, притягивает к себе, нежно похлопывая ее чуть ниже спины.

– Ты еще в соку…

Тетя Салиму снова бросает в жар, сердце екнуло как в далекой молодости, перед первой близостью с будущим мужем, но, все же, преодолевая свой стыд и стеснение, она продолжает свой разговор:

– Вот, хотела на память оставить…

– Правильно, – подбадривает ее Марат Газизович, уже сам, разливая водку по рюмкам. – Соображаешь…

– Да? – искренне радуется хозяйка. – Подписанная, она, сразу видно, что даренная, а без нее, как-то неудобно. Да и народ, у нас в селе, темноватый, насчет картин, – вспомнила она слова соседки.

– Правильно, ты заметила, – говорит художник, прямо смотря ей в карие глаза и, совсем не по-дружески, кладет свою влажную ладонь на ее пухленькую коленку. – Я тебе скажу, в деревнях, насчет искусства туговато. Вот ты, я смотрю, понимаешь в художестве. С тобой даже и поговорить интересно...

Тетя Салима, как девчонка, смущенно алеет и, потупив глаза, отводит с колен его руку. Она заметно раскраснелась, от выпитой водки у нее немного кружится голова. Тетя Салима не любила и не употребляла спиртного, но гость оказался таким настырным, что умудрился заставить ее выпить целых три рюмочки водки.

Более того, Марат Газизович, своими пространными намеками и непростыми касаниями рук непроизвольно изводил тетю Салиму, без конца приводя ее в состояние давно забытого и оставшегося в далеком девичестве, трепетного ожидания чего-то волнительного, запретного, но оттого еще более желанного, что мысленно, она уже была готова к любому повороту событий.

Сказать больше, тете Салиме были приятны касания художника. «Ну что ж он так мучает меня, окаянный, – сетовала она, уже готовая потерять сознание и контроль над собой. – Пусть уж, чему бывать, того не миновать… Жизнь вся прошла, а вспомнить-то, оказывается и нечего…»

Но художник, к тому моменту, похоже, уже успокоился или отказался от своих, не совсем понятных, намерений. Теперь же, свою мысль, он развивал совсем в другом направлении.

– Если правильно посудить, – говорил гость. – Художник – человек очень тонкий…

Марат Газизович, многозначительно подняв указательный палец вверх, загадочно посмотрел на тетю Салиму:

– Соответственно, и подход к нему требуется тонкий…

Он замолчал, расстроенный и, задумавшись, о чем-то своем, затем, в этом же духе, продолжал дальше:

– Да! Тонкий и деликатный. Поэтому, его и не понимают. Вот, моя жена, например…

Художник снова замолк.

– Можно, я закурю? – спросил он.

– Курите, курите на здоровье, – простодушно разрешила ему, тетя Салима.

Сбегав в чулан, она принесла под пепельницу консервную крышку и, усевшись поудобнее, приготовилась его слушать. Ее округлое лицо по-детски выражало настороженность и удивление, она никак не могла понять, куда клонит художник. Уж больно непонятно говорил он.

Марат Газизович закурил. Бросив догорающую спичку на консервную крышку, он небрежно разогнал рукой облако белого дыма и, устремив взгляд в пепельницу, о чем-то задумался.

– Да вы ешьте, ешьте, – попробовала нарушить молчание, тетя Салима.

Но художник ее уже не слушал.

– Значит, сформулируем так, – он все глядел в пепельницу, где, извиваясь, догорала спичинка. – Уважаемой мадонне, в честь выхода на пенсию от коллектива…

– Смеетесь надо мной? – обиделась, тетя Салима. – Какая же я Вам мадонна? Я же, – краснея, запинается она, – я ведь, уборщицей в доме быта работала…

– Ну и что? – удивляется Марат Газизович. – Глупая ты, сама не знаешь, кто ты есть на самом деле. Уж поверь мне, моему возрасту и опыту, ты – и есть настоящая мадонна!

– Боже мой, что с Вами? Вы же мне лишнего наговорили, Марат Газизович, – уже пугаясь, тетя Салима косится на опустевшую бутылку.

Художник, понимает это по своему и, налив себе полную рюмку, остатки сливает ей.

Выпив, он закусывает уже остывшим куырдаком.

– Наконец-то, вхожу в себя, – делится он с ней своими профессиональными секретами. – Такие дела, как твои, например, для меня – пара пустяков. А это, – он указал на пустую бутылку, – для вдохновения. Вдохновение, это что-то! Вам, этого, никогда не понять…

Марат Газизович безнадежно махнул рукой.

Уф, наконец-то, вроде встает, зашевелилась, тетя Салима, но радость ее оказалась преждевременной. Гость и не подумал подниматься из-за стола.

– Моя жена, вот, тоже не понимала меня, – он все продолжал говорить. – А ведь, любила, собака. И я, ее любил. А у нее глаза – словно небо синее. Я ж, в Ленинграде учился. Детишек она мне двоих родила…

Художник замолчал, затем, с досадой хлопнул себе по коленке:

– Эх, сам виноват! А как жил, как я жил!..

– А жена-то, где сейчас? – осторожно, чтобы не обидеть гостя, поинтересовалась, тетя Салима.

– Ай, не спрашивай, – махнул рукой Марат Газизович и с выражением посмотрел на пустую бутылку. – Как вспомню про нее, так выть хочется…

Тетя Салима, нервно заерзала на стуле, с тревогой поглядывая, то пустую бутылку, то на висящие, на стене, часы с кукушкой.

Закончив рассказывать, художник сидел не двигаясь, жалкий и какой-то подавленный. От прежней культурности и высокомерия, с которым он вошел в дом, уже не осталось и следа.

Тете Салиме сильно захотелось утешить Марата Газизовича, приласкать, как мать, своего непутевого ребенка. Наверное, в ней заговорил материнский инстинкт, но тете Салиме, действительно, было по-женски жаль художника.

Инстинктивно, она порывается обнять Марата Газизовича и ласково прижать к своей пышной груди его горемычную головушку, но вовремя спохватывается и останавливает себя. Художники, они и вправду, народ чувственный, обнимешь и не заметишь, как обидишь.

– Вы, Марат Газизович, чайку хоть попейте, свеженького, – не удержавшись, предлагает, тетя Салима. – Цейлонский. Специально для Вас, заново, заварила. И молочко, вот, тоже свежее.

– Чай не водка – много не выпьешь! – не глядя на нее, мрачно отрезает художник.

– Я же не к тому, – теряется, тетя Салима. – Я сейчас принесу. Я к тому говорю, что Вам еще работать надо…

– Да ты не волнуйся, – он недовольно и как бы брезгливо смотрит на нее. – Я эту писульку в любом состоянии смогу оформить.

Поспешно выбежав в сени, тетя Салима, ставит на стол вторую бутылку. «Не дай бог, опьянеть ему, – молится она за него, – потом, глядишь, позора не оберешься».

– Ну, что у тебя, с картиной? – спустя какое-то время, снова спрашивает художник.

Тете Салиме уже не хотелось отвечать на его бестолковые вопросы о картине. Она сидела и грустно смотрела на него.

Марат Газизович все пил, повествовал о своей жизни и дальше жаловался на свою судьбу.

«Правду, оказывается, говорила соседка Улжан, – думала, тетя Салима. – Уж она-то, знает их, как облупленных»

Ей снова стало жалко художника. Она незаметно пододвигала к нему заново подогретое горячее, баурсаки.

Вечернее солнышко, садясь и заметно слабея, со стороны степи заглядывало в окно. В небольшом, уютном палисаднике, вдоль невысокого, крашенного забора запоздало зацветали вишенки, нежно пробивала цвет черемуха. Подготовленные к ранней посадке грядки и рассада в ящичках, с нетерпением ждали задержавшуюся хозяйку.

Было слышно, как далеко в поле, на посевной, у подножия невысоких, пологих возвышенностей, натужено тарахтят трактора. В манящей своей красой, весенней степи пестрыми островками дружно зацветали разноцветные тюльпаны – предвестницы теплых, погожих дней, а по влажным ложбинкам, изгибаясь на тонких, длинных стебельках, бесшумно тренькали нежно-лиловые колокольчики…

Тетя Салима, совсем грустная, сидела за столом и, безрадостно уперев в подбородок свои пухлые ручки, тихо, по-женски, жалела своего уже почти родного и такого беззащитного художника.

«Бедняжка, мой маленький ребенок, он же совсем одинок, – с тоской думала она. – Кому, теперь, он нужен? Ладно, я, мне с роду не везло, но он-то учился в институте, в Ленинграде. Что же его, способного и образованного, выгнало из дома и понесло по свету от жены и детишек…»

Почему-то, тете Салиме расхотелось подписывать картину.

«Кто ее у меня и смотреть-то будет? – с какой-то безысходной тоской думает она. – Кому я нужна, если такой способный и талантливый человек, как Марат Газизович, стал никому не нужен?..»

В какой-то момент, тете Салиме показалось, что между ней и художником, есть что-то общее, их связывающее и объединяющее.

«Никому мы с ним не нужны!» – вдруг осенило ее сознание и кольнуло в сердце, словно ножом. Всю жизнь боялась, тетя Салима, запрещала себе думать об этом, но неожиданное открытие застигло ее врасплох и сразу повалило на лопатки.

«Да, мы с ним одинаковы, как пара сапог, но только, одиноки по-разному! – горестно выдыхает она. – О, боже, спаси, сохрани нас и помилуй…»

Тетя Салима, испуганно отмахивается от грустных мыслей, встает из-за стола, пытается походить по комнате, включает свет.

Немного постояв, она не выдерживает, выключает свет и, в потемках, снова садится на свое место. «Может быть, мне взять и приютить его, бедолагу?» – серьезно думает она.

А рядом, цепко ухватившись рукой за недопитую рюмку водки, положив, голову на стол, с раскрытым ртом, спал художник. Его растрепавшиеся, жидкие волосы, обнажая образовавшуюся на макушке залысину, залезли в тарелку с салатом, а изо рта, сгущаясь и превращаясь в тягучую ниточку, стекала на свежую скатерть слюна.

Время от времени, гость спохватывался, пытаясь о чем-то спросить, бубнил сквозь сон, но тут же, бессильно ронял голову на стол…

1982 г.