|
НАЧАЛО
Я помню: стены "свеже побелёны",
а за окном — заря листвы зелёной,
восторженно замеченная детством.
И чьи-то руки смугло солнцем пахли,
когда внезапно к небу приподняли –
и разлетелись вширь степные дали –
как дивно мир в пространство был распахнут!
И с тех мгновений, обретая силу,
я вырастал — не по часам и дням,
а по лесам, по рекам и полям,
перераставшим для меня –
в Россию…
* * *
Босиком бегу я по тропинке.
И кусты, и травы никнут сонно.
Только лишь глазастые росинки
очень любопытны
и до солнца
всё спешат на утро наглядеться –
на цветы, на тополя, на речку,
на меня,
бегущего из детства
миру долгожданному навстречу...
<1986>
В НОЧНОМ
Наступает ночь бесшумно.
Затихает громкий зной.
Кони щиплют вкусный сумрак,
пряно пахнущий травой.
Съем и я свой хлеб с картошкой,
зачерпну ручья немножко
и забуду вкус еды:
столько звёзд в моей ладошке —
в горсти неба и воды!
<1986>
* * *
Навстречу свету радостного дня
по утренней заре,
по сонным травам
я из ночного поспешу,
направя
в Ямскую степь весёлого коня.
Не время любоваться миром пёстрым,
отсчитывая медленные вёрсты,
скачу за километром километр,
хочу с движеньем бурным побрататься:
вокруг меня
водоворот пространства!
И я в водовороте этом —
центр...
<1984>
ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ
Мир ввысь и вширь тянулся, раздавался,
и я, пацан, однажды вслух подумал:
"Вот речка, лес... А я откуда взялся?"
Дед улыбнулся:
"Да нашли в саду мы..."
Я сад облазил свой, потом — чужие,
я ко всему старался приглядеться:
свистели птицы, бабочки кружили,
жужжали пчёлы.
Не было младенцев!..
Но начал замечать я, что порою
всё то, на чём задерживал вниманье,
на миг как будто становилось мною,
заполнив неожиданно сознанье.
То гнулся я травинкою под ветром,
то ветром, гнущим травы, к речке мчался —
я ощущал себя и в том, и в этом,
а мир всё рос, в округу не вмещался!
И к деду в поле я спешил с вопросом:
"А небо, звёзды, целый мир откуда?
И не хитри — уже давно подрос я!"
Лишь крякал дед:
"Пристал... Да всё оттуда!"
<1986>
У ПРОХОРОВКИ
Поутру по огненному знаку
пять машин KB ушло в атаку
Сергей Орлов
О жизни и о смерти
до утра
дождь говорил
на языке морзянки...
Работали в тумане трактора,
а чудилось —
в дыму гремели танки.
Лучом пронзило мглу,
и предо мной
сверкнул пейзаж,
как снимок негативный...
Мне жутко миг представить за бронёй,
которую прожёг
кумулятивный!
Я думал, сталь
надёжнее земли,
но в сорок третьем здесь пылало лето:
и сталь, и кровь беспомощно текли,
расплавившись,
и были схожи цветом.
Наверно, мир от ярости ослеп:
чернело солнце,
мерк рассудок здравый,
когда в той схватке
с диким воем
степь
утюжили стальные динозавры.
Огромные, железные, они,
друг друга разбивая и калеча,
скрывали там,
за хрупкостью брони,
трепещущее сердце человечье.
Земля и небо —
в звёздах и крестах!
И раны кровоточат, и мозоли.
В эфире жарко,
тесно, как на поле,—
звучит "Огонь" на разных языках,
на общечеловечьем —
крик от боли!
И где-то здесь,
среди бугров
и ям,
сквозь смотровую щель шального танка
ворвался полдень
и, как белый шрам,
остался на лице у лейтенанта...
Войны не зная,
понимаю я,
что в том бою должна была решиться
судьба России и судьба моя:
родиться мне на свет
иль не родиться,
и встать ли мне однажды до утра,
за Прохоровку выйти спозаранку,
где бродят тени опалённых танков,
где их родные дети — трактора—
былое поле битвы пашут мирно...
<1985>
ОТДЫХ НА ПОКОСЕ
Затишье...
Духмяный и жаркий
над лугом колышется воздух.
Под тень мы уходим на отдых.
И вот задымились цыгарки.
Гляжу я на речку, на лозы,
а в памяти глаз утомлённых
волною густой и зелёной
трава набегает на косы.
Поодаль ложусь, у криницы,
глаза прикрываю рукою,—
хочу, успокоенный тьмою,
хотя бы на время забыться...
Но прямо у изголовья
машинкою швейной стрекочет
кузнечик,— старается очень:
как будто на фоне безмолвья
сейчас вышивает он луг,
весёлый и яркий —
на слух...
* * *
На землю сквозь космические дали
светило солнце,
и холмы дрожали
сквозь вязкий воздух.
Сонно провисали
стрекозы в нём.
И лишь в речном теченье
дробили струи зноя отраженье
на яркие прохладные осколки.
И в уши мне шептали травы колко
о соках,
скрытых
в глубине
земли...
Часы стояли.
А мгновенья шли...
И зрело время в коконе жары,
щадя друзей и близких.
До поры.
* * *
По-утреннему лес одет
в небесный цвет, в озёрный свет.
В воде и в небе — облака.
Ни всплеска вслух. Ни ветерка.
Боюсь пошевелить веслом —
полмира не собрать потом...
<1987>
* * *
Вбегаю в дом.
Мне весело и зябко.
На лавках —
строй стеклянных банок разных.
Сверкают...
и от них светло, как в праздник.
Вдыхаю аромат румяных яблок
и думаю,
теплом печи согретый,
что бабушка с заботливым терпеньем
не просто "запасается вареньем",
а в банках от зимы спасает лето.
<1984>
ДОЛГИЙ МЁД
Сквозь добела промёрзшее стекло
с проталинкой, дыханьем отогретой,
я вспоминаю тихое тепло,
неспешное соломенное лето.
Ресницами ловлю пушистый свет.
В саду от зелени и солнца тесно.
Всему вокруг меня — двенадцать лет,
а сколько было раньше — неизвестно...
А сколько будет — трудно сосчитать!
Ведь стоит подрасти мне и, поверьте,
уже не нужно будет умирать:
учёные должны открыть бессмертие.
Так думаю, влюблённый в новизну
степного дня — его опять мне мало,—
я радостно сопротивляюсь сну
и так боюсь, чтоб солнце не проспало.
А утром выбегаю в огород,
там бабушка стоит под косогором
над грядкой и в негромкое ведро
бросает огурцы и помидоры.
Ещё совсем не грустно рвать цветы,
не думая, как лето скоротечно.
Ещё всё то, что очень любишь ты,
пока светло, незыблемо и вечно.
Спешу я мимо пасеки во двор.
Ворчит пчела сердитая вдогонку.
Серьёзен и неспешен разговор
соседа с дедом — крутят медогонку.
И, как сквозь линзу, глядя сквозь стекло
прозрачного и медленного мёда,
я вижу, что пространство потекло,
что зыбко преломилась в нём природа...
И, далеко прозрев сквозь долгий мёд,
осознаю, глазам своим поверя,
как неизбежно движется вперёд
случайно увеличенное время...
<1983>
ВЕСЫ
Как во сне, бреду осенним парком
с чувствами, созвучными погоде:
мне сейчас ни холодно, ни жарко,
осень – и на сердце, и в природе.
Помню, как страдал от непокоя,
равновесье двух миров нарушив:
тело страстно мучилось от зноя,
а в душе гнездился сумрак стужи.
Оттого ль в огне телесной страсти
грусти лёд в моей груди не таял,
что мой дух природе неподвластен,
а подвластен вечной силе тайной?
<2007>
ЗЕМНОЕ ПРИТЯЖЕНИЕ
«Открылась бездна звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна»
М. В. Ломоносов
1.
Лежал в траве. Дремала мысль.
А сердцу вспоминалось детство,
когда в ночную эту высь
не мог подолгу наглядеться.
Пред нею страха я не знал:
мой взор на звёзды опирался.
Теперь опору он искал
во тьме межзвёздного пространства.
Но в том пространстве внеземном
бездонно было и безбрежно,
и меж реальностью и сном
я забывался безмятежно.
Цветы склонялись надо мной,
речные струи нежно пели,
и сладко грезилось порой:
лежу я в детской колыбели.
Но, вглядываясь в звёздный мир,
внезапно ощутил смятенье:
а вдруг покинет хоть на миг
меня земное притяженье?
Тогда я полечу стремглав
вот в этот космос без предела,
и не удержат стебли трав
Землёй отвергнутое тело.
Не может быть такого, нет!
Всё это – бред воображенья.
Вовек незыблем для планет
закон всемирный притяженья!
2.
И вдруг услышала душа
небесный глас, звучавший строго
«А разве ты не нарушал
священных заповедей Бога?
В греховной самости своей
забыл, влекомый плотской жаждой:
духовный центр Вселенной всей
хранится в человеке каждом.
И, если б каждый человек
отверг паденье в бездну ада,
то, с Божьей помощью, вовек
сей мир не ведал бы распада.
Но разобщенье душ людских
тревожные рождает знаки:
от сотрясенья недр земных –
до разбегания галактик.
Оправдываешь лень в себе
свободой волеизъявленья,
а почему бы и Земле
не отдохнуть от притяженья?
Тебя держащая, она
от грешных дел твоих устала,
но никогда не знала сна,
отдохновения не знала».
3.
Замолк в душе звучавший глас…
А с высоты подобьем острым
зубов, нацеленных на нас,
сверкали в пасти бездны звёзды.
Не по себе вдруг стало мне.
Цепляясь за траву руками,
к родимой матушке-Земле
прижался я, как в детстве к маме.
И, отвернувшись от лица
космической вселенской стужи,
я верил, что закон Творца
Земля святая не нарушит.
<2002>
* * *
Пытался проникнуть я взором
в глубь неба,
где тайна сокрыта
о свете,
что странным узором
просеян сквозь звездное сито…
Однажды порою ночною,
загадкой томим сокровенной,
подумал я вдруг:
надо мною –
рентгеновский снимок Вселенной!
МОРОЗНОЕ УТРО
Морозным утром выйду на крыльцо.
Круг Солнца – эпицентр слепящей сини.
Задену ветку ¬– и взорвётся иней,
колючей стужей обожжёт лицо!
Ну, вот и наступили холода,
и крепко воды до поры заснули.
Но вдруг напомнит грузный лёд сосулек
что есть в воде – тяжёлая вода:
в ней и в морозы лютый зной сокрыт –
энергия для бомбы водородной,
здесь, на Земле, частичке Солнца сродной
разгаром термоядерной жары…
<2008>
ПУТЬ В ТУМАНЕ
Постою и отдохну немного,
и увижу: впереди так странно
обрывается моя дорога
и впадает в белый мрак тумана.
Зрение страшит виденьем дивным,
да поможет знание идущим
этот мир увидеть непрерывным
в прошлом, настоящем и грядущем.
Мнится: эта мгла непроходима
и скрывает чёрный цвет за белым,
будто негативный фотоснимок,
что проявлен духом оробелым.
Да поможет вера в мир вглядеться,
что порой пугающе неведом,
и узреть незримым светом сердца
тьму за внешней видимостью света.
Я продолжу путь свой небесследный
с тихим упованием на Бога, –
и отступит призрак бездны бледной
и навстречу влажной кинолентой
из тумана потечёт дорога…
СНЫ
1.
Остановись, мгновенье, ты прекрасно!
Гёте
Вхожу я в тонкий сон,
от яви обессиля,
как в тёмный кинозал,
дыханье затая:
быть может, эпизод
покажут мне из фильма,
где вся, до мелочей,
заснята жизнь моя.
Что было, что грядёт,
во сне я часто вижу,
как будто кем-то мне
зачем-то знать дано:
мгновенье – это кадр,
отдельный, неподвижный,
судьбы моей давно
готового кино.
Мгновенья – это кванты
времени земного,
из них мой создан мир,
делим и недвижим,
мгновенья для меня
подобны буквам слова,
духовным взором я
читаю жизнь по ним.
Чем завершится фильм?
Каким конечным кадром?
Луч разума скользит
по монолиту лет
туда, где на краю,
в моём последнем завтра
пределы сна взорвёт
нездешний белый свет.
<2002>
2.
Снилось мне, что там,
в пространстве где-то,
солнце отпылало вдруг, и тут
оставалось нам дневного света
лишь на восемь световых минут.
Не зажечь погасшее светило,
неизбежна ледяная ночь,
и планете никакая сила
не могла ничем уже помочь.
Я один про это знал как будто,
но меня не слушали всерьёз,
ты вдыхала розовое утро
и смеялась надо мной – до слёз.
И не ведал мир, что не спасётся!
Пели птицы, зарождался зной…
Лишь Луна посмертной маской Солнца
обречённо стыла над Землёй.
<2001>
ЗЕРКАЛО
Явный мир перемешался с бредом…
Как подушка, эта ночь влажна:
полня мир своим холодным светом,
ярко испаряется луна.
А на сердце знойно, как в пустыне,
и, забывшись, я иду туда,
где перед окном призывно стынет
зеркала глубокая вода.
Говорят, что в эту ночь возможно
в нём судьбу узреть наверняка:
в зеркало, как в пропасть, осторожно
загляну, увижу старика…
Вдруг – как будто в спину холод дунул –
и бесстрастно, словно мёртвый лик,
заглянул в окно осколок лунный…
Иль обломок будущий Земли?..
<1988>
ДВОЙНИКИ
«Стояла между нами, как на страже,
слоистая и твёрдая вода».
А. Тарковский
1
Мой взор к озёрной плоскости приник…
Я знаю: это лишь лучей игра,
и всё же не могу не замирать,
всё пристальней вникая в свой же лик,
глядящий на меня, как на мираж.
И там, и здесь – покой и тишина.
Но резко дунул ветер ледяной –
и пробежала по воде волна,
и задрожал двойник бездушный мой.
Но если плоть моя чужда ему
и лишь оптически он с нею схож,
то почему по телу моему
волнообразно пробежала дрожь?
2
Так напряжённо молчалива
замёрзшая зеркальность вод,
так чётко отраженье ивы
впечатано в глубокий лёд,
так зрима связь миражных веток
с ветвями явного куста,
что чудится: качнётся верба –
и треснет этих вод хрусталь!
<2001>
В ЦЕНТРЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ
«На свете счастья нет,
но есть покой и воля»
А. С. Пушкин
Подвижен туч гремучих потолок,
зияет лужа, будто бездны клок;
кружась, взлетает с ветром листьев рой,
бежит ручей, припав к земле сырой;
сгорают звёзды, мчатся электроны,
как будто кем-то писаны законы
для этих непрерывных устремлений…
Но разумом в причину всех движений
я, как не бился, так и не проник:
повсюду – бесконечности тупик!
И мечется, с материей кружа,
в том тупике заблудшая душа.
Пронизанная сумрачной тоскою,
Она всё рвётся на земле к покою,
но суетой её размыта цель, –
движенья нет лишь там, где смысла центр:
в нуле всех бед, страданий, непокоя,
где тяжесть тела сбросил бы легко я,
где ни мгновений, ни минут, ни лет,
где царствуют всегда покой и Свет.
<1999>
ФИЛЬТР
Пространство ново каждый миг,
но в ипостасях многослойных
един меняющийся мир:
абстрактный, ясный, горний, дольний…
Числом бессмысленным страшат
ряды премногих поколений.
Ныряет за душой душа
в стремнину смертную движений,
где вещества идёт распад,
где искушений тяжко бремя,
где Вечность прочит рай и ад
и распадается на время!
Когда-то счастлив и крылат,
рождённый вольным и небесным,
дух человеческий объят
пространством – временем телесным.
Он ризой кожаной повит,
и окружил его собою
материальный мир – как фильтр
меж горней жизнью и земною.
Вещественного мира князь
лишь те, фильтруя, ловит души,
в которых – тьмы греховной грязь,
а чистый свет спасенью служит:
для чистых душ преграды нет, –
их свет летит на Вышний Свет!
ДО БЕСКОНЕЧНОСТИ…
1.
Очнувшись от мира формул
и видя перед собою
цветную зарю растворов,
не вдруг разбирал порою,
темнело или светало…
Свой взор поднимал устало
на звёздные стёкла окон,
и виденное под микроскопом
память моя нелепо
накладывала на небо.
И в бездне его утробной,
единый признав характер,
сливались, пружиноподобны,
миры ДНК и галактик,
светил и молекул сонмы…
А в поле их гравитации –
чувств моих невесомость:
нечего опасаться им!
Я радовался, как ребёнок,
в мыслях своих сходу
из облаков–пелёнок
вырвавшись на свободу,
где притяженьем не связан,
дерзко и вдохновенно
рвал и связывал разум
тугие узлы Вселенной!
<1988>
2.
Разумом тайну гармонии мира пытаясь раскрыть,
словно игрушку, ломал я материю всуе
до бесконечности…
Как же обратно сложить
сущность свою и природу, как цельность живую?
ДЫХАНИЕ ВСЕЛЕННОЙ
Проводы, встречи,
работа, поминки, банкеты…
Мчится вперёд этот быт,
сотворённый людьми,
и отлетают года,
как ступени ракеты,
в прошлое, в детство,
где прочным казался мне мир.
Ну, а теперь
моё сердце не верит покою,
слыша, как дышит
Вселенной основа сама, –
каждою микрочастицею,
каждой звездою:
выдох –
сияние света,
а вдох –
это тьма,
что у людей называется
чёрной дырою,
в недрах которой
рождается вспышка сверхновой, –
и повторится
горение звёздное снова,
и перед этим дыханьем
пылинкой простою
кажется наша Земля,
и мгновеньем – эпоха…
Но и звезда доживёт
до последнего вздоха,
И до последнего вздоха,
подвластно движенью,
тело моё
в море жизненном будет кружить:
времени волны
несут его к смертному тленью,
но обтекают
бессмертное тело души.
<2004>
| * * *
Я тяготился тьмою заоконной,
опоры взор мой тщетно в ней искал, –
как будто в пустоте он утопал,
и показалась эта ночь бездонной,
когда часы мои остановились…
Но позже, как жемчужинки со дна,
сквозь темень запотевшего окна,
мерцая робко, звёзды проявились.
Мелела ночь, след оставляя росный,
и на её незамутнённом дне
всё радужнее открывался мне
коралловой зари высокий остров.
СВЕТОТЕНИ
Под робким солнцем в день осенний
с холодным ветром в унисон
трепещут солнечные тени
кленовых пятипалых солнц,
струящих золотистый сумрак…
И образ мыслится безумный:
что там, за Солнцем, проявило
свой лик сверхновое светило,
творящее слепящий день
и Солнца золотую тень!
Но только безначальный Свет,
Которого превыше нет,
даёт в молитвенной тиши
узреть и свет, и тень души…
<2007>
ПУЛЬС
Вникаю в мир мышленьем, слухом, взглядом, –
дискретному движенью нет конца:
пульсирует в пространстве каждый атом,
пульсируют и звёзды, и сердца.
Невидимая кровь от сердца мира
питает пульс материи любой,
и длится жизнь в пульсирующих мигах…
А что меж ними? Пустоты покой?
Безмолвствуют межвременные щели,
как будто до поры в себе тая
тот узкий путь, что от святой купели
ведёт в просторы пакибытия…
<2001>
ПЕРЕЛИВАНИЕ ДУШИ
Подобно крови, что тела питает,
родная речь духообщенью служит:
моя душа в слова перетекает,
мои слова перетекают в души
людей как близких, так и дальних,
кроме
мне чуждых – по своей духовной крови…
ГРЁЗЫ
Мне вновь приснился особняк старинный
и у камина – Афанасий Фет.
Моя душа была его душе созвучна
так, будто мы из одного истока
пытались утолять стихами жажду
познания ответов сокровенных,
хранящих смысл заветный бытия,
причины зримых форм и чувств незримых.
И чудилось, что Фет безмолвно строки
порой подсказывал мне для моих стихов…
Вдруг плоское настенное зерцало,
волнообразно вздрогнув, превратилось
в какое-то зеркальное пространство,
так странно отражавшее собою
не только тел поверхности двухмерные,
но и движенья мыслей, чувств, времён,
материальный мир и мир духовный…
Беззвучно треснул тот объём зеркальный,
пространство-время преломилось будто!
И рядом с Фетом появился Фауст, –
не оттого ль, что даже в снах невольно
я удивился схожести их судеб?
<2007>
ПОЭТ
Понял я среди непрочных
зримых форм, явлений внешних,
что поэт – лишь переводчик
мыслей – из миров нездешних:
на язык наш человеческий
переводит голос Вечности…
<2002>
БЕССМЕРТИЕ
Памяти С. Есенина
Признавался поэт грустноокий:
жизни, зря пролетевшей, не жаль…
Но бессмертно хранят его строки:
журавлей, улетающих вдаль,
и увядшее золото клёна,
серебристого тополя свет,
всё, что мог обессмертить влюблённый
в нашу смертную землю поэт…
<2008>
* * *
Когда душа предсмертно остывает
и деревянно вянет суета, –
мы взглядами в наш мир перетекаем,
где так объёмны ширь и высота.
И в хоре красок серых, карих, синих
оттенок свой оставим мы навечно.
И голос наш в тех песнях о России
вовек не будет смертью обесцвечен!
ЗАСАДНЫЙ ПОЛК
(поэма)
Памяти Василия Лебедева
"И тогда пришла грамота с благословением
от преподобного Сергия, от святого старца;
в ней же было написано... "Чтобы ты, господин,
так и пошёл, а поможет тебе Бог и Святая Богородица".
Летописная повесть
о Куликовской битве
1.К ДОНУ
Мирный простор... Мотоцикла горячее рвенье —
неудержимо меня в глубь России несёт.
А из Коломны — в другом временнoм измеренье —
Дмитрий великий туда же дружины ведёт.
Если бы в прошлое мне — то на несколько дней
рать обогнал бы я. Конь из железа таков:
к месту домчится быстрей чистокровных коней!
Не опоздал бы я к битве — на много веков.
Русские рати — ручьями, речушками, реками —
в грозное море у тихого Дона сольются.
Хищные птицы летят неотступно за предками,
горе пророчат... И многим домой не вернуться.
Ночи всё глуше, чем ближе к Непрядве и к бою,
сны всё яснее — в них Радонеж, Суздаль и Киев…
Сонные травы блестят нестерпимой росою —
и в забытьи князю чудится взор Евдокии...
Сжаты, как сердце, любимые сердцем просторы:
спереди — злые, железные ветры степей,
сзади — немые и беззащитные взоры,
сабель ордынских и яростных копий больней!
2. НОЧЬ НА БЕРЕГУ НЕПРЯДВЫ
Комбайн рокочет где-то за жнивьём.
Пасётся лошадь рядом с мотоциклом —
к машинам всяким, видимо, привыкла,
задумчиво вздыхает о своём.
Костёр. Палатка. Лунное раздолье.
И как-то всё не верится, что рядом
не просто поле — Куликово поле,
не просто речка, а река Непрядва.
Не верится...
Куда ни кинешь взгляд,
едина среднерусская земля
от гор-холмов
до холмика любого.
Куда ни глянь — несметные поля,
похожие на поле Куликово.
Пройди из края в край,
из века в век —
откроются душе твоей и взгляду
напевные теченья русских рек,
похожих, словно сёстры, на Непрядву.
Взволнованно доверившись тебе,
они напомнят о родстве с народом,
споют о нас, поведав о себе:
о том,
что с каждым годом
и заводом
всё меньше в них исконной глубины,
что многие их родники забыты,
и горьки воды, и замутнены,
полны железа,
словно после битвы...
3. В МУЗЕЕ
Поле.
Автостоянка.
И пахнут бензином цветы.
Помертвела трава, что к асфальту вплотную
приникла,
но дрожат, как живые, её стебельки и листы —
их колышет угар распалённого мной
мотоцикла.
"Жигули". "Москвичи". И автобус один —
"Интурист".
От настырного зноя собравшимся тесно и шумно.
В эту белую церковь войду —
в этот свет, изнутри
высоко и прохладно рассеявший каменный
сумрак.
И прозрю времена...
Здесь столетье вмещает минута
летописных свидетельств, кольчуг и хоругвий
полна
в инфантильный наш век здесь хранятся
по-старчески мудро
сокровенные книги —
редчайшие, как тишина...
И невольно в себе тишину эту сердцем нарушу я:
вот копьё, вот мечи, что на дело кровавое кованы!
Под музейным стеклом ("Не убий" — вспоминаю)
— оружие,
— а на стенах — спасённые оным металлом —
иконы...
Князь ни силой,
ни ростом,
ни духом своим
не был мал,—
и в подкупольный свет упирается памятник
Дмитрию.
В зыбком воздухе меч, напряжённо зажатый,
дрожал,
будто ведает князь нашу жизнь неуверенно
мирную...
4. ИЗМЕНА
Земли наши кострами объяты.
Рекам жарко — туманно дымятся...
Травы наши врагами измяты —
пахнут потом и жареным мясом.
Воздух шумом крикливым наполнен,
и, поспешно сгущающий краски,
этот вечер мне кажется полднем
рядом с полночью глаз басурманских.
Вот послы из Литвы и Рязани,
их встречают надменно и важно.
В этом хищном Мамаевом стане
видеть русских и странно, и страшно.
Вслед им взгляды — усмешливы, липки,
и при трапезном зное костров
капли жира, сползая с улыбки,
леденяще похожи на кровь.
О, дождётесь вы гнева Отчизны —
за безмерность беды на Руси,
за размерность дарованных жизней
от земли — до тележной оси.
Загляну —
как в бездонную пропасть,
в эту бездну пылающих лет,
что от бед заслоняли Европу...
Но насильно замедленный свет
восходящего духа России
разгорался и всё-таки дожил
от надежды — до сбывшейся силы,
от Каялы и Калки — до Вожи.
... Ночь холодная.
Угли сгорели.
Хан торопит посольство в дорогу:
пусть Ольгерд и Олег поскорее
выступают орде на подмогу.
И задымлен простор, и невесел:
не свои, а чужие владенья...
По-монгольски прищурился месяц:
будут, мол, пресмыкаться, как тени,
ваши будущие поколения,
лишь бы с вами расправиться грозно:
земли русские — на удельные
изрубить, обеспамятить...
Поздно!
Не дождётся Мамай подкреплений —
время князь по-пустому не тратит:
все пути и дороги измене
перекрыли московские рати.
5. ТЕНИ
В туристской группе школьников заметив,
экскурсовод, помедлив, продолжала:
"И отроки — на современном — дети
сражались... Их погибло здесь немало..."
Родители взглянули на подростков
так пристально, как будто бы впервые
на этом поле, горестном и грозном,
увидели детей своих — живые!
И вдруг, её рассказу внемля зорко,
доверчиво на мир синея взглядом,
так тихо, но так искренно и горько
мальчишка лет пяти заплакал рядом.
Стесняясь слёз, закусывая губы,
он отвернулся от отцовской ласки,
и тут отец сказал ему: "Вот глупый!
Ведь это всё неправда, это — сказки!"
На миг невольно группа вся застыла,
рассказчица, нахмурясь, промолчала.
И только поле сухо возразило,
колосьями печально покачало.
А он кивнул растерянной жене
и мальчика повёл к своей "Победе",
ворча уныло: "И кафе тут нет...
а всё ведь ты — Заедем да заедем!"
Как тяжек зной!
Гроза, как видно, будет...
Вот первые дождинки пыль прибили.
И тут, очнувшись, заспешили люди
укрыться по своим автомобилям,
бодрясь, вздыхая, ёжась со смешком...
Да, все ль из нас теперь по доброй воле
спешили б на коне или пешком
на тесное перед сраженьем поле?
Но то, что свято, то навеки свято.
Наследственная память всюду с нами,
тьмой до поры душа объята чья-то,
как плёнка, что хранит о свете память
в кромешном мраке фотоаппарата.
И явственно под фотовспышки молний
всё рисовало мне воображенье:
как выезжает Дмитрий — слово молвить,
как замерли полки перед сраженьем;
как по-холуйски жаждут ханской ласки,
склоняя перед нечистью колени,
Ольгерд Ягайло и Олег Рязанский,
в грядущее отбрасывая тени
от княжеств, от дворов своих удельных,—
и больно режут лезвия теней
объёмно-временнyю беспредельность
просторов трудных Родины моей
на замкнутые плоскости семей,
лишённых ощущения корней...
Кто видит только тьму со всех сторон
в былом — себя и с будущим не свяжет:
куда страшней раздробленности княжеств
удельная раздробленность времён!
Россия, Русь — единая страна,
в одном пространстве лет её растили:
как плоть от плоти — колос от зерна,
так плоть от плоти — от Руси
РОССИЯ.
6. В ПОЛЕ
На этом поле мирный зной тревожен,
когда
из-за лесов, холмов, столетий
прорвётся вдруг такой горячий ветер,
что колкий холодок бежит по коже.
И помня день, от ливня стрел дремуч,
доныне солнце при набеге туч
бледнеет так,
что на луну похоже…
Былинной битвы я ищу приметы:
там был Засадный полк,
а там — Большой...
И мнится:
мир стремится в век иной,
как при обратном ходе киноленты, —
листвою поредевшие деревья
свой рост поспешно обратили вспять,
исчезнув,
поднимаются опять,
шумят на языке густом и древнем.
А с высоты — без края и конца —
увиделась планета, как живая:
в движение пришла кора земная,
напоминая мимику лица,
то радость выражая, то страданье...
Всё круче Красный холм —
он был таким!
И вновь живые строятся полки,
пришедшие на это поле брани.
Стоп-кадр!
И я замру, и онемею.
Стоп, кадр!
Но в рясу чёрную одет,
так долго…
долго...
долго Пересвет
навстречу выезжает Челубею!
Замолкли птицы, звери и дубравы...
И да продлится тишины той миг,
чтоб человек расслышал и постиг,
о чём сейчас беззвучно плачут травы,
и помолился этому безмолвью,
вместившему всю жизнь минувших лет...
Но...
мчится Пересвет...
и кровь смешалась с кровью!
Земля — с землёй,
орда — с рядами русских,
с телами — стрелы,
с копьями — тела...
А тьмы врагов — без края и числа —
на тёмных лошадях, в доспехах тусклых,
стремлением к победе скорой полны,
хотят ряды прорвать наверняка!
Но русский полк,— что светлая река,
и лишь пошли по ней стальные волны
от злого ураганного порыва...
Вступают основные силы в бой!
Гоня смятенный воздух пред собой
и свет тесня, летит нетерпеливо,
как тень от тучи, конница Мамая,
взметнув ущербно-лунные клинки.
А ей навстречу — русские полки,
мечами сокрушительно сверкая,
доспехами — из солнца и железа...
За первым, устремившимся вперёд,
зари своей второе солнце ждёт:
Засадный полк —
в тиши зелёной леса.
Отсюда видно:
рубятся жестоко,
лавинную удерживая рать,
и было б легче в поле умирать,
чем тут, в засаде, сдерживать до срока
самих себя...
Как губы занемели! —
В дубраве чуткой места нет словам
и мирно пчёл жужжание...
А там,
как реки, наши рати обмелели,
и небольшая утром речка Смолка
выходит днём из тихих берегов
от шумной крови русских
и врагов,
что верх уже берут...
Но вот надолго ль?
В открытом поле зрима наша сила,
дружины за дубравой не видны,
лишь в гневных небесах отражены,
как явленное чудо,— два светила!
Изнемогая, бьётся полк Большой,
и с места он не сдвинется, редея:
коль умирать — так стоя, как деревья,
корнями породнённые с землёй...
7. НОЧЬ ПОСЛЕ БИТВЫ
Нарушить безмолвие прошлых лет
в поле некому,
но не унять в себе, в земле
память молекул:
перерастёт она —
до темноты ночной лишь душой дотронься –
в запах листвы, звёздность воды,
шёпот колосьев...
В атоме каждом пересеклись
мгновение — с веком,
вечная юность Вселенной и жизнь
наших предков.
Иду по траве, в забвенье не веря:
как ни странно,
с былым разлучает нас только время,
а пространство
дано одно и предкам, и мне —
как доля...
Забыв о времени,
как во сне,
брожу средь поля.
Будто ищу
раненых, чтобы помочь,
и убитых...
Ищу
в двести двадцать тысяч
семьсот тридцать
ПЕРВУЮ НОЧЬ
после битвы.
8. ЗАСАДНЫЙ ПОЛК
Зарёй насквозь пропитан сумрак росный.
Звездой насквозь пробита высота.
Над церковью бледнеет месяц острый,
попавший в перекрестие креста.
Слились в одном пространстве времена,
непостижимо всё смешалось вместе:
и лязг мечей, и гром, и тишина,
и стоны, и транзисторные песни.
По-всякому звучит ночной эфир:
то чисто, то надрывно и трескуче...
Вот сообщают мне, что чей-то мир
в сравнении с моим намного лучше.
Ну что тут понапрасну говорить,
что где-то жизнь сытнее и красивей?
А голод мой ничем не утолить:
безмерный,
как душа и как Россия.
Видать, с рожденья русский дух таков,
что быть ему вовек неутолимым
водою рек,
что выше облаков,
волненьем трав и нив,
что так любимы...
И петь они учили, и молчать,
то задушевно ласковы, то бурны;
учили с детства чутко отличать
народную — от массовой культуры,
которая в нас голос предков глушит,
летит к нам вороньём со всех сторон
по нашу память и по наши души,
чтоб исподволь их увести в полон!
Но чуждые по духу чьи-то ритмы
не стали мне роднее русских песен,
сердечный их простор,
как поле битвы,
для недругов да будет вечно тесен!
Для тех, кто сеет свой эфирный сор
над полем брани — полем нашей жизни,
издалека заводит разговор
о русских,
о судьбе моей Отчизны.
И мне на языке моём родном,
таком живом для сердца и для слуха,
внушают,
что народ мой был рабом,
что у него бедны истоки духа.
Не причастившись к духу,
зря стремитесь
так жадно причаститься к русской речи –
безродный лепет
князь великий Дмитрий
не разобрал бы в той жестокой сече,
душой и сердцем беззаветно внемля
лишь тем — кто речь родную полюбил
не меньше, чем свою родную землю.
Им ведомо, какая сила в слове,
когда в руках уже так мало сил,
когда мечи
раскалены
до крови...
Как скользко!
Но нельзя не устоять.
Всё яростней огонь святой обиды
за то — что вынуждают убивать,
за дикую нелепость — быть убитым.
Клинки так тяжелы и так легко
из плоти высекают кровь, как пламя.
И вот уже так много полегло,
всхолмило поле павшими телами.
И вот уже — пронзительней клинка —
победный визг татар над полем боя! —
И воины Засадного полка
глядят на воевод своих с мольбою:
всё неуёмней мысль, что вышел срок...
Но, повторяя жест суровый свой,
на ропот зорко хмурится Боброк,
и, побледнев, замолк Серпуховской.
И снова мята пахнет бесконечно —
для многих навсегда уж не завянет...
Как это ожиданье бессердечно —
сердца давно, давно на поле брани!
Как нестерпим бескровный цвет берёз,
как воеводы сдержанны и жёстки...
А там, уже не сдерживая слёз,
с врагами насмерть рубятся подростки!
Так не пора ли в бой, богатыри?
Своих, родных, погублено изрядно:
средь бела дня, как будто от зари,
уже красны и Смолка, и Непрядва.
Уже вокруг поганые одни,
уже победа грезится татарам,
но тем безумней побегут они,
застигнуты врасплох таким ударом,
что даже не успеет снять шатра
Мамай, спасаясь бегством...
Миг настанет —
и с Красного холма навечно страх
поспешно унесёт он —
вместо дани!
А там,
татарам вслед,
за рядом ряд
Засадный полк нещадно устремится,
и в сумерках погоню озарят
от гнева пламенеющие лица!
"За Русь!" —
победно вознесётся зов
над полем брани,
множа нашу силу,
и, отразившись эхом от веков
грядущих,
отзовётся:
"За Россию!.."
Увижу я:
конца дружинам нет,
и так несметно их,
и подвиг ратный
продолжится на много вёрст
и лет,
во времени-пространстве необъятный,
в горении своём победоносном,
во всём своём неповторимом блеске.
В рядах: Пожарский, Минин, Ломоносов,
Суворов, Пушкин, Тютчев, Достоевский,
Кутузов, Васнецов, Лесков, Толстой...—
развёрстывают время год за годом,
как славой, как единою судьбой,
так тесно окружённые народом,
что в РАТИ той соРАТНИКОВ не счесть,
что были, есть и непременно будут,
ворвутся в битву — и возгрянет весть
о праведной победе нашей...
Всюду —
все дни и поколенья напролёт
и зримо, и незримо бой идёт...
Держитесь твёрдо, русичи!
За нами —
Могучий полк
сигнала зорко ждёт,
неистребим,
как русский дух и память.
<1992> |
Юрий Михайлович Шестаков (1949-2010) родился в селе Богословка Баброво-Дворского района Курской области. В семь лет с родителями переехал в Ленинград, но на протяжении всей своей жизни не порывал связи с малой родиной. Окончил Ленинградский технологический институт им. Ленсовета (1973), Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М.Горького (1993). В 1988 году по рекомендации А.Тарковского, С.Давыдова, Л.Агеева принят в Союз писателей СССР. Автор нескольких поэтических книг: “В начале дня” (1983), “У солнца на виду” (1986), “Волны земли” (1992), “Засадный полк” (1993), “Пристальное небо” (1998). Лауреат премии Ленинградского комсомола в области литературы (1986), лауреат всероссийской литературной премии им. А.Фета (1997), лауреат премии им. Н.Тихонова (2009). Поэзия Юрия Шестакова отчетливо видна в русском поэтическом пространстве рубежа XX – XXI веков и занимает свое особое место в литературном контексте русской литературы. 