Вячеслав ШУЛЬЖЕНКО, доктор филологических наук, зав. кафедрой русского языка Пятигорской государственной академии (г. Пятигорск)
ДВЕ РЕАЛЬНОСТИ "КАВКАЗСКОГО" ТЕКСТА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В ГРАНИЦАХ "НУЛЕВЫХ" ГОДОВ

Нетрудно догадаться, что в названии имеется в виду реальность поэтическая и реальность политическая, взаимоотношения которых особенно сегодня, в переполненной ужасами терактов современности, оказались вдруг имеющими самое непосредственное отношение не только к живущим на Кавказе людям, но и к жителям любого российского города.

Кавказский мир на протяжении столетий – вечная война, кровь и слезы, бесконечные проклятия и мольбы. «О, – восклицал как-то по этому поводу И. Бродский, – все эти бесчисленные Османы, Мехметы, Мурады, Баязеты, Ибрагимы, Селимы и Сулейманы, вырезавшие друг друга, своих предшественников, соперников, братьев, родителей и потомство – в случае Мурада II или III – какая разница! – девятнадцать братьев кряду – с регулярностью человека, бреющегося перед зеркалом. О, эти бесконечные, непрерывные войны: против неверных, против своих же мусульман, но – шиитов, за расширение империи, в отместку за нанесенные обиды, просто так и из самозащиты».

О жестокой и беспринципной борьбе горцев между собой рассказывает в повести Толстого М. Т. Лорис-Меликову Хаджи-Мурат, ставший и сам в конце концов ее очередной жертвой. В этом безыскусном правдивом рассказе, богатом самыми разнообразными подробностями кровавых интриг местных вождей, обобщенный характер кавказца, нарисованный до того русскими романтиками, подвергается независимо от желания Хаджи-Мурата, никогда не читавшего А. А. Бестужева-Марлинского, предельно резкой самоуничижительной оценке.

В первой половине ХХ века внутрикавказские противоречия, под которыми мы подразумеваем целый комплекс отношений между живущими в этом регионе народами, имеющими исторические, религиозные, этнокультурные корни (армяне – азербайджанцы, осетины – ингуши. балкарцы – кабардинцы, лакцы – ногайцы, грузины – абхазы, христиане – мусульмане, ваххабиты – суфиты и т.д.), практически не получат освещения в русской художественной литературе . «Декада» С. Липкина и «Добро вам» В. Гроссмана – редкие исключения, подтверждавшие как нельзя лучше строгие правила советской цензуры .

Много лет назад, находясь только на подступах к научному описанию «кавказского» текста русской литературы, обратил внимание на одно необычное свойство повести В. Пискунова «Свои козыри». Стремясь к предельной объективности происходящих в произведении событий, рассказывающих о причинах войны двух кавказских народов между собой, Пискунов в максимальной степени использовал прием, который на уровне композиции демонстрировал, почти по М. М. Бахтину, уход автора со сцены повествования и предоставление читателю возможности увидеть проблему уже не его – автора – глазами, а героя и рассказчика из совсем другого произведения, принадлежавшего другому писателю – Фазилю Искандеру, что выделялось в тексте петитом и специально комментировалось в сносках. Одному из этих народов, входящему в состав неназванной советской республик и на Северном Кавказе на правах автономии , Искандер дал название «айдорцы», другому – титульному – «эндурцы». Первые, естественно, на закате советской эпохи ведут жестокую, бескомпромиссную борьбу за национальный суверенитет со вторыми. Тем самым , писатель страховался в очень непростой обстановке 80- 90-х годов от возможных обвинений в пристрастностях, что на Кавказе едва ли не каждым делается с неимоверной легкостью и категоричностью .

Решая коренную для этого региона проблему «Свой» - «Чужой», тот же Липкин в «Декаде» называет враждующие на Кавказе народы «тавларами» и «гушанами». Первые – народ «наказанный», пусть и вымышленный, но собирательный, вобравший в себя элементы и чеченской, и ингушской, и карачаевской, и балкарской судьбы. Вторые – народ «ненаказанный», избежавший горькой участи лишь благодаря упреждающему ходу своего проницательного партийного лидера. Их судьбы разошлись не в результате политической кампании сталинской власти, а задолго до нее, возможно даже за сотни лет, из-за мелких соседских распрей и культурной изоляции, чувства национальной исключительности и презрительного отторжения «Другого». Об этом, представьте себе, пришлось на недавней научной конференции напомнить титулованному ученому из Черкесска, утверждавшему в своем докладе, явно не по наивности, что якобы «дорусский» Кавказ не знал войн и междоусобиц.

Однако постепенно, начиная с середины 80-х годов, образ «Другого» все чаще стал замыкаться на представителях русского народа. Так, в рассказах А. Кима «Потомок князей» и В. Дегтева «Джяляб» русские представлены во внутренних монологах чеченских боевиков (явно демонстративно отчужденных в обоих случаях от повествователей) носителями вечного Зла с Севера. В рассказе «Цель» Эльбруса Минкаилова оно воплощено в образе российского летчика, направляющего ракету в дом мирного и трудолюбивого чеченца. Другой автор – Сулиман Мусаев – в рассказе с много говорящим названием «Урок литературы» повествует о буднях кавказской войны на примере одного случая в сельской школе. Обожаемый школьниками учитель русской словесности Ризван Махмудович внимательно вслушивается в доклад ученика, посвященного творчеству Льва Толстого. Вдруг в класс врываются «федералы» во главе с капитаном, который унижает на глазах детей учителя, подозревая его в связях с боевиками. Инцидент, абсолютно естественный в условиях войны, внешне благополучно завершается, но отныне, печально резюмирует автор, учитель Ризван Махмудович никогда не сможет рассказать ученикам о патриотизме русских солдат в Отечественной войне 1812 года, о героях этой войны, ибо дети обязательно почувствуют фальшь в его голосе, уличат «в чем-то позорном, недостойном».

Написанный в этой же тональности другой рассказ Мусаева - «Поездка», опубликованный в « EX LIBRIS » в одном из весенних номеров уже 2010 года, пронизан благодарностью к по-детски безобидным боевикам (и что они только обвешены оружием?!) и поистине хаджимуратовской ненавистью к русским. «Хаджимуратовской» потому, что Мусаев слепо копирует фирменный прием Толстого в известной повести, с помощью которого классик показал, как через умолчание, через описательность вместо обобщений можно выразить отношение к безжалостному врагу. Но если у Толстого металитературное воздействие на читателя достигается с помощью убедительной формально-структурной логики повествования, то у его современного чеченского последователя - за счет нагромождения всякого рода деталей, сочетание которых просто немыслимо в реальной действительности, которую столь целеустремленно пытается изобразить Мусаев.

Можно простить очевидный схематизм и художественную беспомощность не претендующих на литературные лавры авторов. Но как быть с Германом Садулаевым буквально ворвавшимся в шорт-листы престижных литературных премий и провозглашенным частью современных критиков едва ли ни лучшим современным писателем Кавказа? Уже в самой первой опубликованной его повести «Одна ласточка еще не делает весны» есть такой примечательный пассаж: « На севере — Великая Степь. В степи живут кочевые люди, лихие люди живут в степи. Их много, их всегда так много, тысячи. Они несутся в степи на быстрых, как ураган, конях. Когда ураганы дуют с севера, они выворачивают с корнем деревья, сносят крыши с домов, прижимают к земле пшеницу и рожь. Ветер приносит облако пыли, тучу пыли приносит ветер, и стрелы тоже летят тучами, а мы стоим на равнине, плечом к плечу, мы защищаем горы, но пыль слезит нам глаза, и кровь заливает лица, тогда мы падаем, а те, кто останется, — уйдут в горы. <…> В злобе кочевники жгут леса и аулы, огнемет бьет на 700 метров , максимум на 800, но есть еще минометы, дальнобойные пушки, системы залпового огня, «Град», «Ураган», а в Каспийском море всплывает подводная лодка, чтобы выпустить ракету «земля—земля.

Через триста лет они уходят в Великую Степь, чтобы потом, сменив коней и лица, вернуться снова».

Узнаете? Да нет, это вовсе не монголы-татары, это мы с вами! Садулаев помнит, чьими предками были блоковские «Скифы», и риторически убедительно пеняет нам за родство с ними!

Критик А. Рудалев в «Литературной России» по этому поводу поясняет находящемуся в штопоре читателю: «Да полноте, батенька, что вам везде мерещится чеченский национализм!?. Герман скорее пародирует сор, завязший в общественном сознании, он взрывает его изнутри!» И ссылается на Н. Иванову, которой Садулаев также интересен не «чеченством своим, а попыткой изобретения новой поэтической мифологии».

На наш же взгляд, «случай Садулаева» - типичный пример «конфликта иллюзий» (А. Мелихов), точнее – идеологий, метафизических систем, свойственного многим из новой генерации авторов «кавказского» текста. Особенность этого конфликта – выяснение сути породивших его интересов, где, как нам представляется, из-за опьяняющего нарциссизма не все в порядке с этикой, с элементарным чувством исторической справедливости.

На Кавказе, будем откровенны, сегодня многие, опасаясь предстать в глазах новоявленных «неистовых ревнителей» веры «предателями», предпочитают, во всяком случае - вслух, не вспоминать о том, какой вклад внесла Россия в развитие каждого из живущих здесь народов. Российская власть избрала недальновидную тактику потакания национализму и клерикализму, тщетно полагая, что «хороший национализм» и «хороший клерикализм» помогут справиться с террором и экстремизмом. Почему-то совершенно не обсуждается вопрос об очевидной интеллектуальной и культурной деградации народов Северного Кавказа, стремлении каждого мало-мальски думающего здесь человека отправить своих детей учиться как можно дальше от наэлектризованных мракобесием и варварством родных селений, где «н аш род», «наша семья», «клянусь мамой», «клянусь своими детьми» всего лишь обесцвеченные и обесцененные знаки, скелеты тех великих смыслов, которые эти слова когда-то обозначали. Все обесценено и обесчещено: и жизнь, и смерть, и продолжение рода, и семейные связи. Содержание умерло, остался один ритуал (кое-кто из местных ученых называет его почему-то «этикетом»), а его исполнение выглядит фальшиво-напыщенным, что Садулаевым и было продемонстрировано в упоминавшейся повести.

Еще в середине 90-х наделенный потрясающей рефлексией Хачилав – автор забытого сегодня «Спустившегося с гор» - так писал о своем герое, ничуть не скрывая, что создает автопортрет – свой и нового поколения горцев: «Он гордился своей невежественностью и любил, когда рассказывали, как его все боятся. Когда начинали толковать про его жестокость, он застенчиво потуплял голову на бычьей шее и смущенно улыбался, словно девушка, которой сделали тонкий комплимент. Он буквально таял от скромности и повторял с признательностью: «Да не такой уж я и жестокий. . . ». И чуть ниже: «Отсталый народ всегда кичится геройством перед более развитым, под влиянием которого он находится».

Подтверждение? Пожалуйста, несомненная художественная удача на исходе «нулевых» великолепного «физиологического очерка» Алисы Ганиевой «Салам тебе, Далгат!». Поверьте, если уж вспомнили о Хачилаве, зримо сейчас представилось, что из его повести прямо в современную нашу жизнь шагнула одна из ее героинь – школьница-аварка Меседу, которая тогда, в еще оставлявшие надежду 80-ые писала рассказы в стиле потока сознания» и ходила в секцию дзюдо. Ганиева, выступившая под абсолютно никого не вводящим в заблуждении псевдонимом Гула Хирачев, совершенно заслуженно получила литературную премию «Дебют», сведя на нет многие проблемные вопросы, касающиеся статуса «кавказского» текста в русской литературе и, прежде всего, творчества русскоязычных авторов. Но об этом в другой раз. Сейчас же важно отметить, во-первых, гражданское мужество и честность автора, во-вторых, абсолютную чистоту и проницательность взгляда на сложившуюся в Дагестане обстановку, в-третьих, твердое и по-молодому убедительное отрицание всей фальши и лжи, без которых, казалось бы, Кавказ жить уже никогда не сможет. Кто-то из рецензентов совершенно справедливо подчеркнул реалистичность – «до неприличия» - созданных Ганиевой образов.

Провозглашаемую повсеместно политическую стабильность «нулевых», которую всячески афишировала власть даже несмотря на ставшие нашей повседневностью теракты, собственно сам «кавказский» текст русской литературы зримо девальвировал. Именно в этот период в нем наиболее активное развитие получил военный дискурс, который был репрезентован в целом ряде явно не бесталанных художественных текстах таких авторов, как З. Прилепин, А. Бабченко, А. Карасев, Д. Гуцко, Г. Садулаев, В . Кононов , И . Д авлитов, С. Говорухин , Ю. Латынина, Т. Тадтаев В . Немышев , И. Оганов. Но самое знаменательное – ни один из них не попал в сборник «Война длиною в жизнь», разрекламированном во многих СМИ как новое слово в северокавказских литературах. Составлял его при финансовой поддержке одного из бывших главных ельциновских чиновников С. Филатова неплохой когда-то писатель Гарий Немченко, аттестующий себя на манер героя рассказа А. Кима «Казак Давлет» и кавказцем, и казаком одновременно. Загадкой остается и другое – почему в роскошно изданном «военном», если судить по названию и оформлению, сборнике практически нет ни слова об этой самой войне. Кроме, пожалуй, рассказа-мифа «Осмез» одаренного адыгского писателя Нальбия Куёка, стихи которого в свое время переводил весьма требовательный к художественным качествам текста Юрий Кузнецов. Собственную прозу Куёк писал на адыгейском языка, но на русский язык (интереснейшая проблема переводческого билингвизма в «кавказском» тексте!) переводил ее сам, причем делал это превосходно. Так вот, Осмез у Куёка - это кавказский Голем, едва ли не олицетворенный образ Кавказа, в котором концентрируются важнейшие свойства и черты некой безумной военной силы, представленной в виде агрессивного и голодного чудища. Люди нашли ему применение, используют его как машину убийств, сокрушающую и пожирающую все на своем пути, но, осознав его опасность для будущего, сами же уродливого великана уничтожают. Это к размышлениям по поводу взаимоотношений реальности поэтической с реальностью политической, где сегодня многое может быть лучше понято с опорой на мифопоэтические представления самих кавказских народов.

Дискурс войны, опровергая тезис М. Ремизовой о непопулярности военной темы как свидетельства неготовности общества смотреть правде в глаза, оставался доминирующим в «кавказском» тексте, начиная с появления первых произведений А. Бабченко, А. Карасева и З. Прилепина в самом начале 2000-х до некрофильской прозы Тамерлана Тадтаева. Главное свойство этого дискурса – тотальный натурализм, торжество основных инстинктов, вызванных страхом, голодом, одиночеством, абсурдом происходящего. Солдат у Бабченко – ровесник моих сыновей – пьет воду не из знаменитых здешних целебных источников, а из лужи с мертвечиной, ломая тем самым архетипическую оппозицию воды живой и мертвой и, следовательно, стирая всякую между ними разницу. Можно ли после этого назвать абсурдом поступок женщины в рассказе В. Кононова, убившей сковородкой чеченца, который у нее, приехавшей на войну в поисках пропавшего без вести сына, подло вымогал деньги? Или рассказы В. Немышева с горами гниющих трупов грузинских солдат во время «операции по принуждению к миру», сразу вызвавшие в памяти «вьетнамские» злоключения Рэмбо. Но в любом случае, звание главного некрофила «кавказского» текста принадлежит Т. Тадтаеву. Он вывел образ «отморозка на войне» настолько страшным, что сама собственно война представляется игрой в «солдатики». «Иваново детство» Тарковского – элегическая горечь в сравнении с буквально нутряной злобой, «танцами» над трупами, почти наркотическим кайфом от садизма и безнаказанности, которую в каждом эпизоде демонстрирует герой. Становится страшно и от того, что он будто бы выступает и от нашего имени, имени тех, кто искренне осудил грузинскую агрессию против Южной Осетии.

Войну как целое не может понять ни один из героев произведений первого десятилетия нового века, и потому многочисленные претензии к маканинскому «Асану» с точки зрения несоответствия происходящего жизненным реальностям выглядят как минимум наивными. О романе мало кто не писал и не говорил, в том числе весьма далекие от кавказской темы критики. Поэтому подробно на оценке романа останавливаться не буду, ограничившись своим мнением о его особенностях.

Парадокс, но это действительно так: в поисках наиболее объективных ответов на многие встающие в связи с кавказскими войнами вопросы немало специалистов и даже часть аналитиков из силовых структур из-за предельной политизированности темы и просто чудовищной дезинформации склонны сегодня больше доверять художественным текстам. Не будем в нашем случае еще раз повторять, что литература создает собственную реальность, однако, несмотря на автономию, она связана с социальным многочисленными и разнообразными связями Что, с другой стороны, чрезвычайно проблематизирует актуальность литературоведческих практик, исследующих военные конфликты на Кавказе в общекультурном контексте. Это, естественно, не исключает наличие книг, где анализируются политические аспекты конфликтов, их история, исламский феномен, экономическая составляющая, без довольно добротного анализа которой не обошлась даже далекая от «нефтяных» дел А. Латынина в своей новомирской статье об «Асане». Этот роман стал еще одним свидетельством характерной для «кавказского текста» русской литературы историософичности (сравнимой, пожалуй, лишь с «петербургским текстом»), что недвусмысленно подчеркивается его главными современными творцами от «государственников» А. Проханова, В. Немышева и З. Прилепина до неомифологов Г. Садулаева, А. Мамедова, А. Черчесова, И. Оганова.

Не надо объяснять, что война, обостряя ощущение бренности и опасности жизни, делая желания естественными, а эмоции подлинными; да и вообще по чисто человеческим проявлениям, по расстановке последних акцентов, по тяжести и чистоте понимания более релевантная художественному восприятию, нежели мир. Думается, без понимания оного авторами «кавказского» текста невозможно формирование его смыслового поля, которое помогало бы читателю осознать всю глубину и последствия вот уже который год длящейся на юге России трагедии.


Комментариев:

Вернуться на главную