Виталий Синенко. Я не убит подо Ржевом. Завещание отца. – М.: Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2020. – 464 с.

В документальной повести Виталия Синенко предпринята попытка философского осмысления Великой Отечественной войны и событий, происходивших на протяжении последних семидесяти лет советской истории. Автор ищет ответы на многие острые вопросы, будоражащие в настоящее время общество, вызывающие многочисленные дискуссии и не находящие вразумительного и солидарного ответа. Охватывается геополитическое пространство трех государств и народов: России, Белоруссии и Украины.
Особенность книги в том, что осмысление прошлого, настоящего и будущего ведется представителями двух поколений не в отрыве, а сообща, в остром диалоге. В основу положена семейная летопись, конкретная судьба ровесника СССР, фронтовика, хлебнувшего лиха, но сохранившего верность юношеским идеалам. Как документ эпохи, уникальны «Воспоминания» героя книги и отца автора, участника Ржевского противостояния Георгия Дмитриевича Синенко.
Повествование включает ряд важнейших этапов: предвоенный период; начало войны; эвакуацию; систему подготовки офицерских кадров в воюющей стране; организацию жизни в условиях катастрофы. Автор провел расследование тайн и загадок Ржевской битвы, затенённой в советское время и до сих пор являющейся «белым пятном» в российской историографии. Важное место в книге занимает тема плена. Приведены редкие для литературы свидетельства взаимодействия советских войск и американцев в Западной зоне оккупации Германии, усилий государства по репатриации советских граждан, функционирования фильтрационных лагерей.
В книге рассматриваются корни фашизма, причины Второй мировой войны и разгорающихся на планете глобальных конфликтов. Почему православно-славянская цивилизация подвергается беспрерывным атакам, и как нам всем следует организовать жизнь на пространствах одной шестой части суши?

Из книги " Я не убит подо Ржевом. Завещание отца".

Сыновьям Дмитрию, Алексею,
внуку Григорию - посвящается

Раздел пятый.

РЖЕВ

Слово война – острое, колючее, с кровавыми шипами, в нем угроза и неизвестность. Когда все заканчивается, войну начинают называть театром боевых действий. В этом «театре» есть сражения, битвы, навечно покрывшие себя славой, о них слагают песни. А есть такие, которых будто стесняются, и стараются задвинуть за кулисы, подальше от глаз. В этом смысле моему отцу в мае 1942 года крепко не повезло.
Но вначале была Москва.

Глава I. Неизвестная битва

Из воспоминаний отца
Москву я представлял по светлым и радостным дням детства, когда папа привозил сюда нас с братом. Сейчас город был не похож на тот, что я видел. Исчез беспрерывный пестрый и разноголосый поток уличной толпы. Идущие по улицам люди были одноцветными – преобладали фуфайки и серые солдатские шинели. Окна многоэтажек расчерчены бумажными полосами, стены домов непривычно потускнели, прохожие шли сосредоточенно, молча, без улыбок. Под укрытием маскировки в парках и на площадях стояли зенитные орудия. В небе на разной высоте маячили громадные воздушные шары, придерживаемые железными тросами. На одной из улиц я увидел, как группа ополченцев буксировала громадный дирижабль.
Меня направили в штаб Калининского фронта в Старицу, где я получил назначение в 30 армию, которая вела бои под Ржевом. В штабе армии меня в числе большой группы командиров направили в 214 стрелковую дивизию, а оттуда в совершенно обескровленный 653 стрелковый полк.
Это документально официальный маршрут. По пути следования постепенно менялось мое настроение. Я внутренне оживал, внутренне ощущал свободу, казалось, я летел на крыльях, все меня радовало, вызывало восторг и вселяло веру в скорую победу. Видимо, такое настроение связано было и с обильным сухим пайком, полученным в Москве, и с тем, что я увидел по дороге между Клином и Калинином (ныне Тверь), отбитыми у фашистов. Конечно, города эти – сплошные руины и развалины – вызывали чувство гнева и желание бить проклятого врага. В Старицу из Калинина мы ехали в кузове, на грузовой машине. По обочинам дороги на всем ее протяжении громоздились буквально горы самой разнообразной покореженной немецкой техники. С каким гордым восторгом мы, молодые офицеры, смотрели на все это, какой радостью наполнялись наши сердца – некогда грозная, могущественная техника сокрушена нашими бойцами, превращена в придорожный металлолом.
Мы невольно почувствовали себя в спаянном коллективе, объединенными общими чувствами, настроением и желанием. Кто-то запел: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…». Все как один подхватили величественные и суровые слова этого гимна, они зазвучали нашей присягой на верность Родине, народу, партии.
Мы осознавали, что от нас сейчас зависит судьба Москвы.

К маю 1942 года битва за Москву не завершилась, вопреки утверждениям отдельных историков, ограничивающих ее окончание декабрем 1941 и началом следующего года. Было выиграно сражение, но не битва. Москву отстояли. Из последних сил. А дальше заклинило. Ошарашенные и разъяренные неудачным ходом блицкрига немцы отошли от города, закрепившись на его ближних подступах. Они жаждали реванша. Ведь уже был сформирован и полностью укомплектован рейхскомиссариат «Москау» во главе с обергруппенфюрером СС З.Каше. Свою резиденцию тот планировал разместить в здании Моссовета. Кремль собирались отвести под музей «величия Германии». В полевых сумках офицеров лежали и папки «Н» – подробный путеводитель по русской столице. Отступая, немцы даже вынуждены были оставить скандинавский гранит, который предусмотрительно был ими заготовлен для сооружения в Москве монумента в честь своей победы.
Подогретые недавним близким, вполне возможным успехом на центральном направлении, гитлеровцы, в отличие от поздних историков, не считали, что битва за Москву закончилась. Русская столица по-прежнему оставалась их главной целью. Уже с января-февраля 1942 года близлежащие города Ржев, Вязьма, Сычевка, Гжатск, Зубцов, Белый стали крупными немецкими опорными пунктами. В линии фронта образовался Ржевско-Вяземский выступ, названный по именам городов, обозначивших его крайние точки. Выступ глубоко вклинился в линию передовых советских частей, протянувшись до 200 км по фронту и до 160 км в глубину. Отсюда по прямой до столицы около 150 км. Ближе всего к Москве на северо-восточном острие стоял Ржев, откуда немцы в любой момент были готовы совершить повторный смертельный прыжок. Враг стянул сюда огромные силы, причем, не румын и итальянцев, а отборные немецкие дивизии. Ожесточенные бои не прекращались ни на мгновение.

В начале 1942 года Ставка советского Верховного командования разработала Ржевско-Вяземскую наступательную операцию. Целью ее был разгром группировки противника на Московско-Смоленском направлении. Она началась 8 января 1942 года силами двенадцати армий Калининского и Западного фронтов. Это была не только крупнейшая наступательная операция зимней кампании 1941-1942 годов, но и самая кровопролитная операция всей Великой Отечественной войны. Бои шли за каждую высоту, за каждую пядь земли. Много раз дело доходило до рукопашных. Официально потери двух фронтов составили 776889 человек, потери противника – 333 тысячи – вдвое меньше, что в теории соответствует соотношению потерь в связке наступление-оборона. Шло взаимоистребление. Две стороны, что говорится, уперлись рогом. Фашистской группе армий «Центр» удалось избежать разгрома только благодаря переброске 12 дивизий и двух бригад из Западной Европы.
Самым трагическим и тяжелым испытанием для наших войск в ходе наступления явилось окружение и полуокружение 39, 29 армий и 11 кавалерийского корпуса к западу и юго-западу от Ржева и Сычевки. Безудержное стремление выполнить задачу, идти вперед без должного взаимодействия и поддержки, без достаточных сил и средств, неопытность и ошибки командиров, как вверху, так и внизу, вели к тому, что наступавшие войска на разных участках вклинивались в немецкую оборону и оказывались под угрозой окружения в результате ударов противника во фланг. В бесконечные мешки попадали не только мелкие подразделения, но и целые дивизии и армии.
В начале февраля 1942 года под Ржев была переброшена 30-я армия под командованием в то время еще генерал-майора Д.Д.Лелюшенко. Наступление ослабленных предыдущими боями дивизий 30-й армии проходило в тяжелейших условиях. Мало было танков, почти отсутствовало авиационное прикрытие, не хватало вооружения, в том числе боеприпасов, наблюдались перебои в снабжении продовольствием. Вынужденные вести беспрерывные бои войска оказались обескровлены, усталость достигла предела, пополнение приходилось сходу вводить в бой. Офицеров катастрофически не хватало. Пытаясь помочь окруженным, целые подразделения, брошенные на выручку, сами оказывались в западне, и уже их приходилось оттуда вытаскивать.
…В разгар очередного боя, на передовую, в 653 стрелковый полк, 214 стрелковой дивизии в мае 1942 года и прибыла группа новоиспеченных офицеров – выпускников из Катта-Кургана, других военных училищ.

Из воспоминаний отца
На передовой начальник штаба полка – молодой капитан – ввел нас в обстановку. Дела на фронте обстояли плохо, полк, в который я попал, понес большие потери. Я получил назначение на должность помощника начальника штаба первого стрелкового батальона. Эта должность, как я затем понял, в боевых условиях ни к чему не обязывала, меня, собственно, направили в резерв комбата, который использовал меня с учетом складывавшейся ситуации. Мне довелось командовать в боях и взводом, и ротой и батальоном.
Как мне накоротке объяснил комбат, мы должны были удерживать участок стратегически важного плацдарма, на котором немцы пытались прорваться и сорвать нашу операцию по освобождению Ржева. Я ничего не понял в этом объяснении, отправляясь на передовую, думал не об обороне, а о наступлении, о прорыве немецкого фронта и освобождении стратегически важного города. На это нас нацеливали в высоких штабах, где мы побывали по дороге сюда. Командир почувствовал мои сомнения и заключил:
– Стоять насмерть! Вот наша задача…
Входить в обстановку, знакомиться с личным составом, документацией у меня не было возможности – рассветало, началась очередная атака немцев.
Это был кромешный ад: казалось, земля кипела вокруг – в таком массированном артобстреле не было ни малейшей возможности остаться в живых. От ужаса я онемел, застыв в одиночном окопе. Я боялся высунуть из него голову, осмотреться, что происходит вокруг. Я понимал свою беспомощность и то, что офицер не должен себя так вести, но чувства страха преодолеть не мог. К счастью, свидетелей моего позора не было. Я уткнулся лицом в песок, а губы сами собой стали шептать малопонятные слова молитвы, которые я не раз слышал от дедушки, и которые осели у меня в памяти: «Отче наш, Иже еси на Небесех! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на Небеси, и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»
Очнулся я из полушокового состояния тогда, когда так же внезапно, как и начался, вдруг прекратился артобстрел и наступила какая-то ненормальная тишина. Борющаяся, протестующая во мне сила выбросила меня из окопа, я оказался в траншее, рванул к командному пункту.
– Лейтенант! – услышал голос комбата. – На левый фланг – умыть б… кровью!
Я выхватил пистолет из кобуры и побежал на левый фланг.
Немцы наседали свирепо, но не менее свирепо оборонялись наши бойцы. Легкораненые не оставляли позиций, чувствовался слаженный, хорошо организованный и разумно управляемый рисунок боя. Атака немцев захлебнулась.
Я осмотрелся. Командиры были спокойно сосредоточенны: раздавались их четкие команды и распоряжения. Лица бойцов заострившиеся, посеревшие, но ни одного испуганного, заморочного.
Немцы несли большие потери, несколько раз, в течение дня, пытаясь сбросить нас с занятого рубежа, но безуспешно – наши бойцы действительно стояли насмерть. Но таяли и наши силы.
Здесь, на левом фланге, я встретился с командиром пулеметной роты – лейтенантом Сахаровым. Мы с ним еще при знакомстве в штабе полка приглянулись друг другу, прониклись симпатией и доверием. В самый критический момент боя, когда мне казалось, что вот-вот мы не выдержим, немцы сомнут нас, он находил разумный выход, умело управлял боем. Он постоянно в резерве держал тщательно укрытый станковый пулемет, и когда деваться уже было некуда, пускал его в дело.
К вечеру бой затих, немцы отошли на исходные позиции, наступила передышка.
Мы расположились на отдых в блиндаже, Сахаров ввел меня в обстановку.
Оказывается, немцы создали вокруг Ржева многоступенчатую оборону, состоящую из трех хорошо оборудованных линий, и считали город неприступным. Однако разведка обнаружила слабый участок на линии фронта, и два полка нашей дивизии командование бросило на захват этого плацдарма. Наш полк прорвал первую линию немецкой обороны, углубился на десяток километров и зацепился за второй рубеж, на левом фланге которого мы сейчас находились. Прорыву предшествовала неожиданная для противника артподготовка: на узкий участок фронта бросили авиацию, тяжелую артиллерию, танки. Немцы не выдержали внезапного удара, оставили плацдарм, на который, преследуя их по пятам, ворвался наш полк, а затем и вся дивизия.
– Велика наша победа, ничего не скажешь, – слегка поморщившись, ответил на мои восторженные восклицания Сахаров, – но и цена какая!? Один полк целиком остался на плацдарме, лишь уцелевшее знамя его на танке доставили в штаб дивизии. Скоро и мы здесь все ляжем, и тогда прибудет «поддержка» в виде танка за знаменем…
Мой друг оказался близок к истине. Вражеское кольцо вокруг нашего участка обороны постепенно сужалось. Спасал коридор, по которому каждую ночь нам перебрасывали боеприпасы и пополнение. Приказ стоять насмерть передавался и по рации, и письменно. Мы понимали бессмысленность такой обороны, свою обреченность и яростно отбивали непрекращающиеся атаки немцев…
У меня первое мое боевое крещение ассоциировалось с описанной Л.Н.Толстым обороной Севастополя, с событиями на четвертом редуте, где писатель прошел боевую закалку. А позже, ситуации, подобные нашей, прекрасно воспроизведет в своих повестях белорусский прозаик Василь Быков. Я невольно сопоставляю прочитанное и пережитое и ловлю себя на мысли, что описанное в книгах происходило с нами на небольшом ржевском пятачке…
Когда нас оставалось совсем немного, и мы уже буквально прощались друг с другом, пришел приказ отступить. Оставив небольшой заслон, под прикрытием ночи покинули позиции. Наша 214 стрелковая дивизия на некоторое время перестала существовать. Сохранились только номер и знамя. Тех, кто остался жив, отправили на переформирование под Старицу.

Отец пережил две недели, отпущенные статистикой пехотному лейтенанту на той войне. И остался жив.
– Что спасает на войне, не дает погибнуть? Ангел-хранитель? Бог? Или все это случайность – как кому повезет? – однажды спросил я отца.
– Наверное, Бог, – кивнул отец. Помолчал и добавил. – А еще майор…
Я не понял, и отец вспомнил фронтовой эпизод из того майского противостояния под Ржевом:
– На нашем левом фланге мы оказались на стыке с соседней дивизией или даже армией. Связи нет… Неразбериха… Все время угроза окружения, а кто рядом с нами мы не знаем. Сверху требуют уточнить и согласовать действия с соседями. Между нами полоса метров триста. Насквозь простреливается. Посылаем бойца. Он бежит, падает… Мы наблюдаем с командного пункта… Посылаем второго. Результат тот же. Кто-то с надеждой говорит: «Он просто залег…». Ждем… Тот, что «залег», не поднимается. Старшие офицеры стали совещаться: «Что делать?». Смотрят на меня: «Давай ты…» Я и побежал… Короткими перебежками. Маршрут успел прикинуть, наметил укрытия. Пули совсем рядом цокают, чувствую, идет на меня охота, как на зайца… Оба наши бойца оказались убиты… Проверил… А я бегу. Вот, когда пригодились спортивная подготовка в школе и муштра в училище… Добежал все-таки. На наблюдательном пункте там пожилой майор. В бинокль наблюдал мой рейд. Качает головой… Я передал донесение, все, что надо сказал на словах и приготовился возвращаться. А он схватил меня за руку: «Нет, сынок, назад я тебя не пущу. Повоюй пока у меня…». В свой батальон вернулся ночью. Спас меня майор… То, Бог… А это майор…

Долгие годы Ржев, а значит, и война отца оставались для меня в густом тумане. Не был понятен и А.Твардовский с его пронзительным сердечным вскриком «Я убит подо Ржевом…». Стихотворение потрясало самой ситуацией: обращением мертвого солдата к живым, но, почему Ржев? Почему не Вязьма, например, или Орел, Курск, Севастополь? Да мало ли более звучных имен городов осталось с той войны. Не вспоминали о Ржеве в школе на уроках истории – там сразу переходили от первого успеха под Москвой к Сталинграду, где осенью 1942 немцам нанесли сокрушительное поражение, после которого, как писалось в учебниках, наступил коренной перелом в ходе Великой Отечественной войны. В Белгосуниверситете, а потом в аспирантуре Академии общественных наук в Москве, где я прослушал курсы Истории СССР и КПСС, о Ржеве, если и упоминали, то скороговоркой, в перечислении и как-то невнятно. На этапе 1941-42 годов выстраивалась прямая победная линия: Москва-Сталинград. Сражение под стенами Москвы, как и Сталинградская битва, яркими страницами вошли в историю. Ржев из истории выпадал.
И вместе с тем, когда заходил разговор об этом участке боевых действий в среде фронтовиков, они суровели, сочувственно кивали и говорили протяжное «Да-а-а…». Этому я был не раз свидетелем. О боях под Ржевом в советское время писали литераторы Константин Воробьев, Вячеслав Кондратьев, Елена Ржевская, но все это терялось в огромном массиве литературы о войне, представлялось скорее частными свидетельствами участников событий, журналистов и писателей, но мало что проясняло в историческом плане. Стройной картины, что же такое происходило под Ржевом, не складывалось. О битве молва шла, но историческая наука почему-то сразу становилась скупой на слова и открытия.
Такое невнимание явилось для меня загадкой, особенно после того, как я узнал, что противостояние под Ржевом было самым длительным в истории Великой Отечественной войны – целых 14 месяцев! На этом участке фронта состоялось, по крайней мере, 9 крупнейших наступательных и оборонительных операций с участием армий с обеих сторон. За время противостояния общие потери с нашей стороны составили свыше двух миллионов человек, безвозвратные почти миллион. Это официально. Неофициально эти подсчеты удваиваются и утраиваются. Даже представить такие цифры страшно. Немцы свои потери скрывают до сих пор. Но, тем не менее, они долго добивались и добились-таки, чтобы мемориал жертвам войны с их стороны расположили именно здесь, в Ржеве.
Когда я дозрел до желания разгадать эту историческую загадку, я полез в энциклопедии, словари, военные справочники. В отличие от эмоционально окрашенных книг литераторов, здесь сухо и сжато рассказывалось о великих битвах, сыгравших заметную роль в истории войны – о них я знал еще со школы. Мелким шрифтом, на сотнях страниц также перечислялись многочисленные сражения, названия армий, дивизий, успехи и провалы. Назывались и операции, где присутствовало слово Ржев, но помещенные на разных страницах толстых томов, согласно хронологии событий, они выглядели как частные факты войны, ничем не связанные между собой. Такого понятия, как Ржевская битва, в энциклопедиях не оказалось. Отрывочные сведения не давали понимания ее масштабов и значения.
Я попытался проследить судьбу отцовской 30-й армии, оценить ее вклад в происходившее, но, несколько раз упомянутая, она растворилась в скупых строчках энциклопедических справок. Не нашел я каких-либо подробностей, кроме упоминаний, и об отцовской 214 дивизии, до основания размолоченной в Ржевско-Вяземской наступательной операции.
Нужно ли говорить, с каким волнением и душевным трепетом открывал я книгу мемуаров «Записки командующего фронтом» прославленного маршала И.С.Конева. Он был командующим Калининским фронтом, куда, с самого его открытия, входила и 30-я армия. Под началом маршала фронт участвовал в Ржевско-Вяземской, и Ржевско-Сычевской операциях, в операции «Марс». И каково же было мое потрясение, когда я открыл книгу и прочитал первые строчки: «Битва под Курском, которую мы вправе назвать Великой битвой, характерна огромным размахом, исключительной напряженностью и ожесточенностью борьбы…». Свое повествование маршал начинает так, будто на войну он попал в 1943 году.
О Курской битве я много читал, мне нужен был Ржев, я безуспешно листал книгу, надеясь там что-нибудь найти, но далее Иван Степанович рассказывал об успешных Белгородско-Харьковской операции, битве за Днепр, других победных битвах и сражениях, завершившихся Берлином, а затем Прагой и ни строчки о том, что было ранее.
Воспоминания маршала ничего не добавили к моим знаниям о Ржеве. В своих мемуарах он сразу пошел побеждать.

У меня была возможность многое прояснить, что говорится, получить информацию из первых рук. Работая после окончания университета в областной газете «Гомельская прауда», в 1973 году мне посчастливилось выехать в составе комсомольской делегации на Всесоюзном поезде «Дружба» в Чехословакию. Это был первый массовый контакт молодежи двух стран после событий 1968 года, а моя первая в жизни загранкомандировка. Поезд сформировали из представителей городов, областей – побратимов СССР и Чехословакии. Гомельская область тесно сотрудничала с Южно-Чешским краем – туда мы и направлялись. В составе Союзной делегации были знатные люди: космонавт, известные на весь мир хоккеисты, звезды эстрады и, конечно, фронтовики, освободители Праги. Среди них генерал Д.Д.Лелюшенко.
Случайно мы оказались с ним рядом у открытого окна вагона, во время короткой задержки на каком-то полустанке. Напротив остановился эшелон с военнослужащими, уволенными в запас и покидавшими Чехословакию. Ребята тоже открыли окна, выглядывали, заполнив буквально каждый сантиметр узкого пространства. Сухощавый, подтянутый, Лелюшенко, как и следует боевому генералу, сказал короткую напутственную речь. Солдаты с восторгом приветствовали человека, вошедшего в историю войны, у которого на кителе гордо сверкали две Золотые Звезды Героя Советского Союза. Поезд тронулся, стал набирать ход, Дмитрий Данилович стоял, приложив ладонь к козырьку фуражки, а крики «Ура», передавались, из проплывавших напротив вагонов, как эстафета.
Мы с генералом тоже пообщались. Он расспросил, откуда я, несколько теплых слов сказал в адрес Белоруссии, но я свой шанс упустил. Я хорошо знал, что Лелюшенко со своими танкистами освобождал Прагу, но не догадывался, что стою рядом с командующим армии, в которой воевал мой отец. Отец не вспоминал эту фамилию, слишком далеко тогда находился генерал от его окопа. Дальше Бога.
Д.Д.Лелюшенко тоже оставил мемуары. Он гордился, что освобождал Прагу. В своей книге он много об этом рассказал. Но Ржеву командарм посвятил всего одну страничку.
И Конев, и Лелюшенко в своих книгах не захотели вспоминать этот этап своей военной биографии. Или им не дали? А если «не дали», то почему согласились? А может быть, прославленные военачальники, которым уж никак не откажешь в мужестве, не захотели бередить старые раны, отдернули руку, – так там было горячо.
Собирая по крупицам материал, разрозненные сведения, я вдруг почувствовал за всем этим какую-то тайну, что-то такое, что спрятано от глаз и не дает, как следует увидеть всю картину. Что-то тяжелое, глубинное было скрыто на этом пространстве, именуемом «Ржевский выступ». После войны о битве не говорилось на торжественных пирах. Но о ней молчали и тогда, когда перечислялись неудачи и трагические провалы. Если судить по объемам написанного, то судьба войны решалась где-то в других местах, на полях других сражений. Ржев – представлялся каким-то досадным, лишним событием, выпадающим из стройной периодизации и прямых оценок. Впечатление, что Ржева стеснялись. Или о нем просто хотели забыть, как о страшном сне. Почему?! Я надеялся, что отец поможет мне во всем разобраться.

Глава II. Передышка.

Итак, остатки разбитой 214 стрелковой дивизии, где принял первое боевое крещение мой отец, перебрасывались под Старицу. Там уже были сформированы из новобранцев новые полки воскресавшей 220 стрелковой дивизии. После двухнедельного испытания огнем восемнадцатилетний лейтенант – мой будущий отец – получил и новую дивизию, и новый батальон.
По пути на переформирование произошел эпизод, который запал в память отцу и меня надолго зацепил – слишком он в русле современной аксиомы, часто повторяемой, что главное для человека – это его жизнь. Кто бы спорил. Резервы готовились здесь же, рядом с передовой, в условиях повышенной секретности. В кузове грузовика вместе с боевыми, уже обстрелянными под Ржевом офицерами, оказалось и несколько новичков, еще в свеженькой форме, только что прибывших с назначением. Один из них, статный, чернявый парень, с глазами слегка на выкате, обратил на себя внимание своей разговорчивостью, уверенностью в себе и тем, что между делом сообщил о своих высоких знакомствах в штабе фронта. Он был возбужден, держался бодро, солидно представился: Вениамин, дотошно и со знанием дела расспрашивал об обстановке. Но чем дальше они ехали, тем больше у Вениамина портилось настроение. Картина вокруг была и в самом деле безрадостная – порезанная траншеями, вспаханная снарядами земля, и здесь, и там трупы, наших, и немцев, до них так и не дошли руки похоронных команд, часто попадавшиеся на пути санитарные машины с ранеными – искаженные страданиями, с пятнами запеченной крови лица, окровавленные бинты, и фоном – несмолкающий, беспрерывный гул боя, который наползал, казалось со всех сторон. Кто-то в сердцах выругался: «Подохнем здесь все…» Его не поддержали, каждый думал о своем. Откликнулся лишь капитан, старший группы:
– Отставить!
Он поправил на голове фуражку, и уже другим тоном, добавил:
– Ничего, мужики, прорвемся…
В его голосе не было фальшивого бодрячества, но лицо, как и у многих, выражало отчаянную решимость и торжество пойманной за хвост удачи: недавно, как и многие здесь, он вышел из окружения и смерть его пощадила.
А Вениамин все меньше говорил, сидел, о чем-то глубоко задумавшись.
Вскоре они покинули кузов, и пошли пешком. Капитан не стал соблюдать формальности, повел группу без строя. Уже на подходе к штабу полка, отставший от всех Вениамин, позвал на помощь. Он был бледен, держался за бок.
– Что у тебя!? – строго спросил капитан.
– Схватило… Дышать не могу… Болит, умереть легче…
«И – о-ё-ё-й! – комментировал, рассказывая все это, отец. – Не понять, то ли придуривается, то ли, в самом деле, так сильно болит».
В штабе все продолжилось.
– Ты зачем его привел!? – окрысился на капитана, принимавший группу майор. У него был сорванный голос и лицо землистого цвета.
– Вроде все нормально было, – оправдывался капитан.
Всех офицеров распределили по батальонам, а Вениамина вместе с ранеными отправили обратно в штаб дивизии, в лазарет.
В тоне отца я чувствовал, что не поверил он в болезнь Вениамина. Слишком быстро и неожиданно она проявилась, слишком стремительно развивалась. На фронте привыкли терпеть боль. Парень же явно захотел сбежать, причем, не откладывая это дело в дальний ящик. Если подумать, то действовал он вполне в духе современной индивидуалистской морали, когда на первом месте «я», а потом все остальное. Вениамин не был обманут советской пропагандой. Он не захотел быть «пушечным мясом», не рвался «насовершать подвигов», а тем более поднимать бойцов в атаку, с криком: «За Родину, за Сталина!». И может быть, это он, еще в перестройку, активно взялся разоблачать, исправлять прошлое и внедрять свой «правильный» взгляд на войну.

Из воспоминаний отца
Теперь я вступил в свою должность помощника начальника штаба. После двухнедельного фронтового ада размеренная уставными рамками, учебными программами и служебными предписаниями тыловая жизнь батальона казалась дикой и необычной. Представлялось абсурдным заниматься соблюдением уставной службы – фронт требовал иных знаний и навыков.
В наш батальон поступило пополнение из числа новобранцев-казахов. Командиром был назначен побывавший уже в боях молодой (нас разделяли года два-три) старший лейтенант Утиген Саймаханов. О том, что он хлебнул фронта, обстрелян, мы с Сахаровым поняли после краткой беседы с ним и приказа: «Отоспаться!». Сахаров ушел в пулеметную роту, командиром которой он был вновь назначен, а я хорошо подкрепившись, завалился на топчане под стенкой в штабном блиндаже.
Уже после войны мне в руки попали посланные родителям оттуда, из нашего расположения, фронтовые треугольники. По-детски радостно, сентиментально-наивно я в них описывал тишину леса, пение птичек и другие мирные картинки природы, которая меня окружала. И это действительно было так. Мы находились северо-западнее Старицы у истоков Волги. На склонах холмов и по оврагам раскинулись леса и перелески, пейзаж дополняли ухоженные поля, рассекаемые дорогами.
Наш батальон размещался в перелеске, в шалашах, не просматриваемых сверху. Появляться на открытой местности и на дорогах в дневное время запрещалось. Мы использовали и соблюдали все меры маскировки и до самого выступления на фронт, появляющаяся часто над нами немецкая «рама» (самолет-разведчик с двумя фюзеляжами), так и не смогла нас обнаружить.
Мне очень повезло: основное ядро младших командиров в батальоне не были новичками, понимали, что требовалось от солдат в боевой обстановке, к чему их нужно готовить. Солдаты, побывавшие на Ржевском пятачке, буквально вгрызались в землю, показывали пример другим: способность своевременно и грамотно окопаться спасала в условиях боя. Отрабатывалось умение срастаться с землей, скрываться за мельчайшими неровностями на местности, передвигаться на локтях (по-пластунски), виртуозно владеть в этом положении саперной лопаткой – это была каждодневная, изнуряющая до изнеможения солдат и командиров работа. Опытные бойцы обучали этому новобранцев, в этом плане и офицеры на командирских занятиях не делали для себя исключения. Такая тактика была единственным спасением от обильного минометного огня немцев, устилавшего поле боя сплошным ковром.
Немцы, выбитые внезапно из переднего края, оставили в блиндажах, укрепленных точках много боеприпасов и оружия, которые использовались нами в затяжных боях. Наряду с изучением материальной части отечественного оружия, знакомились с трофейным, отработка навыков владения им стала второй задачей, которую мы решали с новым пополнением. Немало внимания отводилось физической подготовке, тренировкам и закаливанию бойцов. Политработники также выполняли свою обширную и разнообразную работу.
Меня захватили новые обязанности. Штабную писанину мы переложили на плечи батальонного писаря – хорошо подготовленного, знающего свое дело кадрового младшего командира. Сами же с утра до ночи пропадали на стрельбище, на учебных площадках, на политзанятиях. В это время для меня открылось то, чего я никак не мог понять в училище после стычки с помкомвзвода, какая-то его правота и логика в действиях – правота той железной армейской дисциплины, которая помогла нам выстоять на пятачке, и которая в короткий срок превращала вчерашних неподготовленных парней в стойких и мужественных бойцов, готовых ценою жизни выполнить боевой приказ.
Практическая работа, необходимость самому решать порою нелегкие вопросы преображала и окрыляла меня. Я мотался по подразделениям, часами торчал в отдельных из них, изматывался до бессилия. Вечерами с командиром батальона, комиссаром, начальником штаба мы подводили итог пройденного дня, вносили изменения и уточняли расписание занятий, рассматривали слабые места в боевой подготовке.
Со дня на день мы ждали приказ о наступлении и предельно использовали время для обучения бойцов. Я лично испытал трудности в связи с незнанием казахского языка. Бывали случаи, когда провинившийся солдат переходил только на казахский, на все мои замечания, отвечая «бельмес», не понимаю. Однажды свидетелем подобного диалога стал Утиген, наш комбат. Он заговорил по-казахски, я видел, как постепенно лицо солдата бледнело и вытягивалось.
– Спрашивайте, лейтенант, он вспомнил русский язык.
Действительно, солдат ответил на мои вопросы, выполнил мои команды. Подобные моменты были редки, там, где действительно сказывалось плохое знание русского языка, на помощь обычно приходили товарищи бойца.
Авторитет мой среди солдат укреплялся. Как-то комиссар спросил, правда ли, что я кончал снайперскую школу. Оказывается, он стал свидетелем спора, один из бойцов доказывал, что я обученный снайпер, поэтому в стрельбе в батальоне мне нет равных. Конечно, мне это польстило. А поводом для такого вывода послужило следующее.
Как-то во время учебных стрельб обнаружилось, что один из взводов не только не выполнял нормативы, но показал абсолютную неподготовленность. Пули летели мимо мишеней, не попадая даже в «молоко».
Мы занялись этим взводом. Во время занятий я услышал реплику: «Учить легко, а вот самому стрельнуть – слабо». Это относилось к сержанту.
-Разговорчики! – раздался строгий окрик, но разубедить сомневающегося сержант не попытался.
Во время перерыва я собрал весь взвод и не спеша стал заряжать винтовку, подробно объясняя каждое свое движение, напряжение рук, прищур глаза, дыхание, момент нажатия на спусковой крючок. Делал я это сосредоточенно, медленно, не суетясь и не напрягаясь, в объяснении своем, отступая от обычной формы уставных штампов. Бойцы наблюдали с ироничной лукавинкой на лицах – они не ждали, что я буду стрелять, думали, что я ограничусь объяснением, как это обычно делал сержант. Первым выстрелом я выбил восьмерку. Солдаты оживились, я услышал: «повезло, это случайно». Но восьмерка меня не обрадовала, и я продолжал объяснять, что волнение и излишнее напряжение помешали мне лучше выстрелить.
Я еще с детства выработал в себе умение в трудную минуту максимально собраться, сосредоточиться, подчинив всего себя, все силы решению возникшей задачи. Это произошло со мной и сейчас, когда я наблюдал ироничные улыбки окружавших меня солдат. Я стрелял лежа, с колена, стоя, с упора, т.е. выполнил все то, что требовалось от них. Результаты были отличными – все это и дало повод разговорам о моем обучении в снайперской школе.
Как бы там ни было, а отстающий взвод общими усилиями мы вырвали из прорыва – на зачетных стрельбах он показал удовлетворительные результаты.
Во время занятий на стрельбище иногда появлялся капитан из медсанбата. Привлекая всеобщее внимание, он картинно возвышался в роскошном седле на стройном подтянутом кауром жеребчике. Я никогда не ездил верхом на лошади. Оседланный жеребчик восхищал меня своей красотой, изяществом линий, статью, лоснящимися на солнце переливами кожи. Мне очень хотелось прокатиться в седле, испытать незнакомое мне удовольствие. А капитана, грешным делом, привлекала стрельба из пистолета. Мы быстро нашли общий язык. Я вручил ему свой ТТ, а он мне красавца-жеребчика. Узнав, что я первый раз сажусь в седло, он подробно объяснил мне, как нужно держаться на лошади во время езды.
Я поехал верхом… Не помню долго ли я так резвился, но помню, что радости моей не было границ. Капитан, частенько стал появляться у нас в батальоне, и я постепенно овладел искусством наездника…

Фашистов поражала и, по их признаниям, угнетала не только неисчерпаемость наших резервов, но и умение красноармейцев восстанавливать свою боеспособность, возрождаться буквально из пепла. Об этом они свидетельствовали в своих письмах, дневниках и мемуарах, как в войну, так и после. Казалось все кончено: русские разбиты на голову, можно двигаться вперед, утюжить пространство, занимать населенные пункты, вывешивать свастику, назначать свою администрацию, устанавливать правильный немецкий порядок. Но нет – там, где уже праздновалась победа, оставались горы трупов, да выжженная земля, вдруг снова появлялись свежие, без признаков уныния русские дивизии и все начиналось сначала. Немецкие генералы признавались, что для них это было самым тяжелым испытанием, это влияло на моральный дух солдат. Русские казались двужильными. И угнетало не то, что у Красной Армии сохранялись человеческие резервы, а то, с каким настроением эти резервы вступали в бой, как они воевали. Ждали или морально сломленных предыдущими трепками, проклявших все на свете ветеранов, или необстрелянных, беспомощных новичков – рыхлое, мягкое тесто, а натыкались, снова и снова, на твердый, жесткий кулак. Это то, что называется боеспособностью. В умении непостижимо быстро восстанавливаться виделось что-то сверхъестественное и это наводило ужас.
И все же, в чем загадка нашей стойкости? Своим текстом отец не ответил на этот вопрос. Я усомнился, что казахский батальон из новобранцев мог обладать боеспособностью, поражавшей немцев. Этим ребятам еще предстояло научиться воевать. В чем их сила? Где тот грамм, что перевесил чашу весов в войне? Вопрос не столь уж бесполезен сегодня. Ученые все настойчивей прогнозируют, что войны в скором времени могут начаться из-за нехватки природных ресурсов. Финансовые и другие кризисы перегрели атмосферу на планете. Вот-вот вспыхнет и очень сильно. Упорно звучит, что США – один из вероятных агрессоров. Так что вопрос, откуда бралась «неисчерпаемая» боеспособность в критической фазе той войны не потерял актуальности, а как раз наоборот.
Я решил получить прямой ответ на прямой вопрос из первых уст. Отец выслушал меня, и в который раз ответил коротко и не совсем понятно:
– Дух – выше силы… Важно, чтобы солдаты не растеряли его еще до боя…

Из воспоминаний отца
Наш комиссар батальона казался мне стариком – ему было где-то немногим за сорок. Он комиссарил еще в гражданскую войну, а затем все время проработал в заводском коллективе. Предельно скромный и выдержанный человек, он напоминал мне отца, и я невольно потянулся к нему, проникаясь не только уважением, но и сыновней верой в него. В свою очередь и он обратил на меня внимание. Он оценил хорошую мою общую подготовку, особенно по политическим предметам, которую я прошел в училище. В задушевных беседах подробно расспрашивал меня о комсомольской работе в школе. Он все чаще стал привлекать меня и к политработе в батальоне. В частности, я стал инициатором соревнований на лучшего стрелка, сапера и других подобных мероприятий, вносивших разнообразие в нашу жизнь и сплачивавших коллектив.
По опыту училища и своему собственному я знал, что ослабление внимания к духовному миру бойца за счет экономии времени для занятий по воинским дисциплинам, не повышало, а наоборот, снижало качество общей военной подготовки. Политические предметы, которые входили в обязательный курс обучения, не решали вопрос, они носили специфический научно-теоретический характер и рассчитаны были скорее на курсантов училища, а не солдат. Об этом я говорил с комиссаром, он соглашался со мной и мы вместе не без труда убеждали комбата и начальника штаба идти нам навстречу. Важность воспитательной работы, постоянной заботы не только о поднятии боевого духа, но и о повседневном душевном настрое солдат, об их бодрости и жизнерадостности все поняли после буквально потрясшего всех «ЧП».
Во второй роте нашего батальона ночью раздался выстрел. Стоявший на посту солдат покончил с собой, оставив записку с просьбой никого не обвинять в его смерти и переслать его имущество жене. Психологически он оказался не готов к свалившимся на него испытаниям. Не текущие трудности, а страх перед будущим сломал его.
Сам этот трагический факт требовал что-то менять в нашей работе с личным составом. Мне приказали включиться в этот процесс. Я оказался в своей стихии, с комиссаром мы разработали конкретный план мероприятий вплоть до вечеров самодеятельности. Людей, а это в большинстве были совсем молодые ребята, мои ровесники, нужно было вывести из состояния полушока, в котором они находились, попав на фронт, вернуть их психику к нормальной, привычной им, жизни. Мы потребовали от каждого солдата чаще писать домой, проводили индивидуальные беседы, вникая в беды и радости бойца, кроме политзанятий в короткие часы отдыха читали, а потом обсуждали наиболее заметные статьи в газетах.
Помню, с каким вниманием слушали бойцы стихотворение Константина Симонова «Жди меня». Многим из них я затем давал переписать его: и полетело размноженное солдатским почерком по домашним адресам матерям, женам, любимым девушкам солдатское заклинание с фронта: «Жди меня! Только очень жди…» Солдаты любили слушать военную публицистику, особенно статьи Ильи Эренбурга. Газеты с его публикациями обычно зачитывались до дыр. Бойцы постоянно интересовались, не появилась ли новая статья писателя и, затаив дыхание, с возгласами одобрения воспринимали каждое слово.
Правильно поставленная воспитательная работа давала отдачу: теперь мы все реже встречали сосредоточенно-тоскливые выражения лиц пытающихся уединиться новобранцев, они стали чаще улыбаться. Политотдел полка подбросил нам несколько музыкальных инструментов, вечерами в солдатских шалашах тихонько зазвучали русские и казахские народные мелодии, военные песни…

И снова письма. Мы их перечитываем вместе с отцом. Эти фронтовые треугольнички многое говорят о том восемнадцатилетнем парне, с оружием в руках вставшем на пути врага, и его «боеспособности» после мясорубки, которую он прошел, и из которой чудом выбрался живым. Отец мне говорил о шоке, который испытал после тех первых боев. Но вот короткое письмо, которое он послал сразу после пережитых испытаний по дороге к месту переформирования.
«Дорогие Папа, Мама!
Сейчас еду на машине. Остановились около почты, и я использую минуту. Еду в Старицу, вернее к ней.
Чувствую себя хорошо. В общем, все в порядке. Утречком сегодня прошел маленький дождик, но мы к этому привыкли. Пока все.
Телеграммы до получения адреса давать не буду, как только он появится, сообщу. Вы же сразу телеграфируйте. Пока все. Крепко, крепко вас целую. Привет Вале, Коле, Н.П.
С приветом, любящий вас Жора.
Да! Проезжаю села, бывшие под оккупацией у гитлеровских бандитов. Вот изверги, вот проклятые гады. Кругом кучи пепла, места от хат. Все выжгли, все разрушили. В городах до 80% разрушены здания, наверное, проклятая гадость в каждый дом бросал бомбы. Мстить ему за эти проделки. Буду громить их, чтобы и памяти о них не осталось.
Ну, пока все.
Еще крепко вас целую.
Ваш сын Жора».

Отец прокомментировал письмо:
– Происшедшее на Ржевском плацдарме, я хотел забыть как дурной сон. Еще долго приходил в себя, но расстраивать родителей позволить себе не мог. Привычки жаловаться папе с мамой на неурядицы и горькую долю у нашего поколения не было. Сегодня и сам удивляюсь, как у меня хватало сил и душевного здоровья, чтобы письма получались такими бодрыми.
Мы разворачиваем очередное письмо от 5 июля 1942 года, полученное родителями 19.06.42.

Здравствуйте, дорогие Папа, Мама!
Извиняюсь за долговременное молчание. До места назначения я доехал благополучно. Сейчас перегружен работой, занят и днем и ночью. Дело в том, что я назначен на должность помощника начальника штаба батальона. Работа новая, очень ответственная – приходится работать и одновременно учиться в часы за счет сна. Поэтому я и не мог, вернее не нашел время для письма. Из предыдущих писем вам известно, где я, вернее, куда ехал.
Жизнь моя весьма интересная, живу в землянке, в хорошем смешанном лесу. Трели соловья частенько прерываются взрывами мин и авиабомб, треском ружейных выстрелов – но пока преобладает пение звонкого соловья, за которым я так сильно соскучился.
Деньги пока выслать не могу, так как почта только организуется, вышлю числа 16-17 мая.
Телеграмму также послать не мог. На этом, мои дорогие старички, кончаю. С пламенным фронтовым приветом.
Привет родным.
Искренне вас любящий сын Жора.
О получении письма сообщите телеграммой. Письма шлите без марок».

Это письмо отец продолжил на следующий день:

«6.06.42 (получено 22.06.42)
Здравствуйте, дорогие Папа, Мама!
Вчера я написал вам первое письмо. Сегодня пишу второе. Живу я по-прежнему, работы с каждым днем прибавляется, так что скучать не приходится.
Сегодня к нам пришел представитель финчасти. Я послал вам денежный аттестат на 500 р. в м-ц. Насчет пересылки наличными вопрос выясняется, скоро вышлю. Здесь абсолютно некуда девать деньги, а об обеспечении я не хочу даже и говорить. Ем то, что мне хочется и сколько хочется.
Себе я оставил по аттестату на мелкие расходы 300 рублей, остальные, то есть 500 р., вы, дорогие Папа и Мама, используйте на питание.
Папе нужно сходить числа 20-22 июня в облвоенкомат и навести справки об аттестате. Его финчасть вышлет 10 июня.
Всю свою корреспонденцию я пишу на папин рабочий адрес.
Отвечайте мне немедленно. Пишите по возможности чаще.
Еще раз сообщаю о своей должности: работаю пом. Начальн. Штаба батальона.
На этом кончаю.
Крепко обнимаю вас, целую
Ваш Жора.
Привет Вале, Коле, Н.П.
С фронтовым приветом».

Отец комментировал:
– Конечно, мне очень хотелось сообщить родителям, что я уже обстрелянный вояка, но приказ я нарушить не мог. Наше переформирование проходило в полной секретности. Накапливались силы для Ржевско – Сычевской наступательной операции. Нам о ней не говорилось, но мы чувствовали, что готовится, что-то очень серьезное. Ни в коем случае бойцам не разрешалось выходить из леса, жечь костры – никакой демаскировки. В том числе и в письмах. А они могли попасть к врагу. Запрещалось указывать, где ты, и что ты… А за «соловьями» и «денежными аттестатами» пряталась в этих весточках тоска по дому, по родным и близким, забота о них, желание как-то облегчить их участь. К тому времени я еще не распробовал вкуса водки и письма были единственной возможностью хоть на время забыться, уйти в иную реальность.
Вслух читаем очередное письмо, датированное 20 июня 1942 года:

«Здравствуйте, дорогие Папа, Мама!
Наконец избрал еще минутку, чтобы черкнуть вам письмецо. Чувствую себя замечательно. Пишу вам третье письмо. Вы уже вероятно получили от меня письма с адресом и денежный аттестат на 500 р. Папа должен сходить в облвоенкомат или же в городской и навести там справки об аттестате, если вы не получили.
Дорогой Маме хочу написать письмо словами поэта Лебедева-Кумача:
Вместо письма.
Мама! Ты просишь писать тебе часто и много,
Но редки и коротки письма мои,
К тебе от меня – непростая дорога,
И много писать мне мешают бои.
Враги недалеко, и в сумке походной
Я начатых писем десяток ношу,
Не хмурься! – я выберу часик свободный,
Настроюсь – и сразу их все допишу!

Пускай эта песенка вместо письма,
Что в ней не сказал я, – придумай сама,
И утром, её повторяя, ты помни о том,
Что я твой, что я жив и здоров!

Поверь мне, родная, – тебе аккуратно
Длиннющие письма пишу я… во сне,
И кажется мне, что сейчас же обратно
Ответы, как птицы, несутся ко мне.
Но враг – недалеко, и спим мы немного –
Нас будит работа родных батарей,
У писем моих – непростая дорога,
И ты не проси их ходить поскорей.
Ваш Жора.

Мама и Папа! Вчитайтесь в каждое слово этой песенки, этого письма. Оно отражает мою жизнь. Иногда забудешься в тревожном сне и спросишь маму или папу, кто, мол, пришел, – да стоит открыть глаза и все моментально исчезает, появляется будничная картина работы, напряженной работы.
Частенько вижу вас во сне, но всегда говорю с вами, о разгроме проклятой гитлеровской сволочи, о нашей недалекой победе и встрече.
Сегодня радостный день, вся страна приветствует ратификацию Договора между СССР и Великобританией о Союзе в войне против проклятого гитлеризма.
За меня не беспокойтесь. От моей меткой пули не уйдет ни один фриц и ганс, разим их как безголовых мышат, прячущихся в свои темные норы. Скоро их вытравим и изгоним с нашей земли, зальем их норы ливнем свинца, градом снарядов, мин и пуль.
Пишите мне почаще, не дожидаясь ответов на письма.
Привет Вале, Коле, Н.П., пишите, что слышно о них.
Крепко вас целую. Ваш Жора.
Напишите мне точный ваш адрес, куда я мог бы писать письма. Я боюсь, что эти письма не доходят к вам. В общем, пишите, пишите, не забывайте.
Еще раз крепко обнимаю вас, целую.
Ваш Жора.
Мой адрес:
Действующая Красная Армия. Полевая почтовая станция 214, 653 стрелковый полк, 1-й батальон».

И, наконец, последнее письмо перед боями, во время которых отец уже не мог писать. Датировано оно 1 июля 1942 года. Получено родителями 17 июля.

«Здравствуй, дорогие Папа, Мама!
Сегодня получил еще одно письмо от Вали. От нее идут письма ровно 6 дней, от вас что-то задерживаются, наверное, завтра-послезавтра получу. Живу хорошо, на здоровье не жалуюсь. Скучаю немножко по вас, но ничего, вернемся с Колей с победой и расцелуемся, наговоримся с вами.
Папушка, ты пиши, получаешь ли деньги по аттестату и получил ли денежный перевод на 500 р.
Маме советую беречь себя, свое здоровье – поменьше перегружать себя работой (ведь здоровье у тебя неважное), и самое главное, поменьше переживать и волноваться за нас.
Пока письма получаю только от Вали, но скоро буду получать от всех знакомых и родных – всем им пишу.
Напишите мне ваш точный адрес, сообщите, что знаете об основянцах, как и где они живут. Пишите побольше и почаще, как я вам. Если аттестат (денежный) не получили, сходите в облвоенкомат. Пишите, жду.
Привет всем родным и знакомым, с горячим фронтовым сыновним приветом. Крепко, крепко целую –
Ваш Жора.
Пишите, получаете ли в письмах конверты. Папка, напиши, на какой должности работаешь».

Писем с фронта больше не сохранилось. Но и в них видно, как мой будущий отец, еще совсем юноша, о своих военных буднях пишет родным исключительно в бодрым и утешительном тоне. И дело здесь не в цензуре. Слова и факты можно поменять, включить «эзопов язык», а вот тональность – не подделаешь. Это связано с состоянием души.
Мне доводилось читать много писем немецких солдат и офицеров с фронта своим близким. У них тоже действовала цензура. Но там была совсем другое настроение. Часто говорилось о слезах, личном бессилии, чувстве вины, трофеях и беспробудной тоске.
Сказал об этом отцу. В ответ он продолжил мысль, о том, что «дух – выше силы»:
– Успех или не успех в боях – величина переменчивая. Поражение мы терпим не на поле брани… В том далеком уже и от меня сегодняшнего, и от нашего времени мальчишке скрывался человек с верой в идеальное, стремлением жить и следовать высшим законам бытия, хотя они часто и не совпадали, даже противоречили действительности. Дон Кихот, которого все считали ненормальным, тоже жил по своим идеальным представлениям о мире. Также и князь Мышкин – герой Достоевского. И Павка Корчагин… Их понять «нормальным», тем, у кого нет в душе веры и стремления к высшим смыслам, бывает трудно. Но в моей душе, в душах моих ровесников и однополчан был этот запал, он держал и вел нас в аду войны…

Во время «передышки» между двумя крупнейшими в 1942 году наступательными операциями Красной Армии на центральном участке фронта – Ржевско-Вяземской и Ржевско-Сычевской – в судьбе моего отца произошло очень знаменательное событие – его приняли кандидатом в члены ВКП(б) – Всероссийской Коммунистической партии большевиков.

Из воспоминаний отца
О вступлении в партию у меня созрела мысль еще в училище, туда мне прислал рекомендацию Николай Павлович Матвиенко – муж моей старшей сестры. Конфликт с помкомвзвода помешал осуществлению моей мечты в то время. Как-то этот вопрос в разговоре со мной поднял наш комиссар. Я честно рассказал ему, что со мной произошло в училище, показал рекомендацию. Он внимательно прочитал ее и вскоре я подал заявление. Вместе со мной вступал в партию и начальник штаба батальона.
После приема в комсомол это было самое знаменательное и ответственное событие в моей жизни.
Командир пулеметной роты Сахаров и несколько коммунистов-солдат говорили о том, что я прошел проверку в бою на Ржевском пятачке, а комиссар в своем выступлении пожалел, что я не политработник. За принятие меня проголосовали все. С этого момента я еще активнее включился в работу…

Сегодня слова «большевик», «комиссар» стали почти ругательными. Из коммунистов делают пугало. Либеральная общественность компартию казнит, по крайней мере – не уважает. Это удивительно, если учесть, что многие видные представители этой самой либеральной общественности долгие годы сами состояли в рядах КПСС.
Фашисты с особой ненавистью относились к большевикам, выделяя их из общей массы в отдельную, особо опасную категорию, подлежащую уничтожению. «Мы не можем отрицать смелости и презрения к смерти большевиков. Такого противника мы еще не имели… Чем дальше будет продолжаться война, тем с большей жестокостью мы будем ее вести. Мы разыщем всех, которые официально или по своему поведению были большевиками. За каждого убитого немца десять большевиков…» – это пишет в своем трактате «Основное положение для руководства офицерскому составу» командир 99-го горно-стрелкового полка Кресс. Слово «большевик» внушает фашистскому полковнику ужас и ненависть.
Известный историк и философ Ричард Косолапов обратил внимание на такой факт. В 1939 году в партии насчитывалось 1 миллион 600 тысяч человек, и еще до 900 тысяч были кандидатами, то есть в общей сложности 2,5 миллиона человек. Это перед войной. За годы войны погибло 3 миллиона коммунистов. На это почему-то мало обращают внимания, но получается, что произошло самопожертвование партии во имя Победы. К концу войны основную массу коммунистов составляли люди с несколькими годами партстажа. Вступить в партию на фронте – занятие смертельно опасное. Это значит, обречь себя на самопожертвование. Встать первым в атаку, под пули – главная тогда привилегия обладателей партбилетов. На фронте у коммунистов был высочайший авторитет и заслужен он ими не даром, и нелегко – часто ценой собственных жизней. Это факт. Как его оценивать с учетом сегодняшней конъюнктуры, нового социального строя и длительного шельмования компартии? Не знаю…

Глава III. Американский след

Все-таки интересно устроено наше сознание. Я вел под запись беседы с отцом, у меня перед глазами был живой свидетель Ржевской битвы, но мне казалось, что отцовские воспоминания это всего лишь фрагмент, а подлинную правда о битве хранит кто-то другой, более знающий и информированный. Стоило мне случайно услышать, что летом 1942 года, примерно в тех же местах, где находился отец, в то же самое время побывал и описал свои впечатления журналист из США, я загорелся, прервал расшифровку бесед, отодвинул все текущие творческие планы, несколько охладев ко всему, что уже насобирал и накопил по Ржеву, и лихорадочно принялся искать следы американца. «Интернета» тогда еще не было под рукой, и поиск оказался не таким уж простым. Мне казалось, что неизвестный мне пока коллега из-за океана замкнет круг, станет недостающим звеном в моих поисках разгадки Ржева, откроет мне истину, нечто такое, что до сих пор ускользало от меня, наших историков и от самих участников битвы. Ведь взгляд очевидца со стороны, как мне казалось, и зорче, и шире, и глубже: в нем нет примеси личной судьбы и местничества.
У меня была только наводка, только слух, но я уже ни секунды не сомневался, что найду нужный материал. Еще недавно мне казалось, что о Ржеве вообще ничего нет, кроме стихотворения Твардовского, нескольких абзацев в мемуарах маршала Жукова и немногочисленных литературных свидетельств, но вот уже образовался целый архив. За это время я убедился, что любую информацию можно найти, стоит только захотеть. Порой это похоже на чудо – кажется, что помощь приходит сверху. Неожиданно, в самом неподходящем месте, ты находишь золотые крупинки, а то и целые слитки ценных сведений. Очевидно, есть здесь и более материалистическое объяснение. Наше внимание в бурно текущей, обыденной жизни автоматически отсеивает или отсекает все лишнее. И притягивает все нужное. Мы можем годами, в буквальном смысле, топтаться на сокровищнице ценнейших знаний, фактов и в упор их не замечать. Потом жалеть о своей близорукости, о том, что были нелюбопытны и невнимательны. А информация от нас убегала, потому что в тот момент она была просто нам не нужна.
Поставив цель, я вскоре узнал, что журналиста звали Лейланд Стоу, что он был корреспондентом газеты «Чикаго дэйли ньюс», входил в число звезд американской журналистики и являлся единственным американцем, побывавшим летом 1942 года под Ржевом. Свой очерк «С Красной Армией на Ржевском фронте» он опубликовал где-то в октябре того же года в американской прессе. Материал получил широкий резонанс в мире. У нас он был переведен и напечатан в январском номере журнала «Знамя» за 1943 год.
В выходной день я помчался в Историческую библиотеку. Оформление заказа заняло не больше десяти минут и вот у меня в руках журнал «Знамя» 1943 года. Время от времени мне попадали в руки текущие номера современного «Знамени», но сейчас на библиотечном столе передо мной был совсем другой журнал, из другого мира и другой страны. Только язык один. Отличались и формат, и бумага, и содержание. Нужный мне очерк Лейланда Стоу занимал 17 страниц.
На Ржевском фронте, как пишет автор, он пробыл 9 дней. Вместе с военной переводчицей, капитаном Эммой, водителем Иваном «с постоянно нахмуренным лицом боксера и могучими руками» и корреспондентом газеты «Красная звезда» майором Араповым они «проползли» почти 500 миль по фронтовым дорогам, посетили шесть штабов различных частей, встречались и беседовали с большим числом наших бойцов и офицеров. Середина 1942 года, период, когда еще ничего неясно и ход войны мог качнуться в любую сторону. Все было зыбко. Стоял вопрос об открытии «второго фронта». Сталин писал Рузвельту и Черчиллю, просил о помощи. Союзники оценивали ситуацию. Поэтому и оказался здесь опытный и авторитетный журналист.
В Америке не любят неудачников. Миссия американского спецкора была непростой, от его оценок очень многое зависело в общей политике Запада, его глазами Америка посмотрела на войну в России. И он сумел среди вспаханных свинцом дорог, «покрытых незахороненными трупами» полей, увидеть ростки будущей Победы. Я читал Стоу и вспоминал слова отца, о том, что «дух – выше силы». Вот отрывок из обширного текста американца:

«Солдаты этой Красной Армии – Солдаты с большой буквы, и их боевой дух превосходен. После шестнадцати месяцев непрерывных и страшных испытаний военные действия на Ржевском фронте показывают, как поразительно высок дух русских войск. Я побывал на семи далеко отстоящих друг от друга театрах войны – от Норвегии до Китая, но я нигде не видел солдат так хорошо развитых физически и с таким высоким боевым духом…
Из опыта этой войны видно, что теперешний командир Красной армии гораздо более способный воин-профессионал, чем это казалось мировому общественному мнению. Во всяком случае, большинство русских командиров, с которыми я встретился на фронте, произвели на меня большое впечатление не только знанием своего дела, но и явным сознанием своей ответственности.
Редко можно встретить в Красной Армии генерала старше пятидесяти лет. Из трех, которых я встретил за последние дни, двум было меньше сорока пяти лет, а генерал-лейтенант Лелюшенко моложе сорока лет. Вероятно, средний возраст генералов в Красной Армии ниже, чем в любой современной армии во всем мире, за исключением, может быть, китайской армии. Сравнительно молодой возраст русских генералов объясняет, без сомнения, ту энергичность и выносливость, которую они проявляют на фронте. Равным образом старшие русские командиры имеют, почти все без исключения, больше личного боевого опыта, чем это, вероятно, представляет себе большинство иностранцев…
Эти высшие русские офицеры сражались в гражданскую войну 1917 – 1919 годов (а некоторые сражались до этого в царской армии). Многие из них позже участвовали в польской войне 1921 года. Некоторые из них были участниками ряда сражений с японцами в Сибири несколько лет тому назад, а очень многие проделали всю финскую кампанию, которая являлась самым поучительным уроком для теперешней борьбы с немцами.
Таким образом, Красной Армией командуют в большинстве случае боевые командиры, усвоившие современную военную технику. Во время этой поездки на фронт и во время моих предыдущих посещений частей Красной Армии – танковых авиационных, кавалерийских, а также военных училищ – я получил полное представление о русском командном составе, и основное впечатление это то, что они знают свое дело и что они выдвинулись благодаря проявленным на деле личным достоинствам, а не в результате политических интриг и протекции.
У русских младших офицеров имеются специфические особенности, с которыми надо считаться. Подобно русским солдатам, они – типичное детище Советского Союза. Люди моложе сорока лет и эти молодые командиры – вот кто выносит на себе самые тяжелые удары врага. Я могу иллюстрировать мою мысль, рассказав вам о майоре Арапове, сопровождавшем нас корреспонденте «Красной звезды».
Хотя майор Арапов в течение ряда лет работает штатным сотрудником ежедневной газеты Красной Армии, он является майором артиллерии. Он происходит из обыкновенной крестьянской семьи, родился и вырос в небольшой деревушке около Воронежа. При Романовых Арапов не имел никаких шансов подняться выше положения необразованного и даже неграмотного батрака. При советской власти он получил общее и специальное образование, – все это бесплатно. В настоящее время Арапов является майором и одновременно профессиональным журналистом. При царизме он не мог бы мечтать о чине выше унтер-офицерского.
В Красной Армии имеются тысячи лейтенантов, капитанов и майоров, которые своим положением и образованием обязаны возможностям, предоставляемым в Советском Союзе детям простого народа. Поэтому эти молодые офицеры, очень многим обязанные стране и правительству, на своих постах в армии должны проявить в высшей степени свое искусство командования. По моим наблюдениям, младшие командиры Красной Армии играют такую же важную роль в сопротивлении русских войск, как и более опытные старшие командиры, и этим объясняется воинский дух и сила Красной Армии.
За девять дней моих поездок по этому фронту я нигде ни разу не видел русского солдата, офицера или комиссара, у которого на лице можно было прочесть хотя бы тень сомнения и неуверенности в победе. Среди миллионов солдат Красной Армии, должно быть, имеется некоторое число слабых духом, но, по моим наблюдениям, они являются ничтожным исключением и число их на редкость мало.
Красная Армия представляет собой сильную духом боевую единицу, мощную, непоколебимую, уверенную в своей силе, вооруженную упорством, молчаливым терпением и замечательной выносливостью, свойственными русскому народу. Особо следует отметить у русских солдат и командиров силу их характера. Эта сила характера является результатом жизни, полной непрерывного труда, и привычки к тяжелой и упорной работе. Гитлер полагал, что он сделает из немцев солдат, более крепких духом и телом, чем русские. В этом он ошибся…
В действительности дух русской армии является почти чудом, возможности использования которого не должны быть упущены Великобританией и Америкой. Ибо только здесь, за исключением Китая на востоке, на стороне союзников имеется большая, испытанная в боях армия. Эта великая русская армия основательно закалена в боях и в течение зимы и лета сможет сковать гораздо больше двух миллионов немецких войск. Она уже сильно обескровила немецкие полчища и будет продолжать обескровливать их все больше и больше. Она является самым могущественным и боеспособным союзником, какого только могут найти где-либо в мире Великобритания и Соединенные Штаты. Но следует помнить, что искреннего союзника может иметь лишь тот, кто сам достоин своего союзника.
Таким образом, все те, кто в Америке или Великобритании могли бы пораженчески думать о Красной Армии, очевидно, совершенно не понимают, что представляет собой Россия, и совершенно не знают того, о чем я писал, стараясь быть, возможно, более точным, в этом и предыдущих очерках».

Такие оценки Красной Армии выставил в то время американский журналист.
Пока я разыскивал неизвестного мне автора и его публикацию российское историческое пространство, связанное с темой войны, и, в частности, Ржевскими событиями, буквально взорвала книга другого американца, нашего современника Дэвида Гланца. Я знал о его исследованиях, и вот неожиданный подарок, на его только что переизданную у нас книгу с длинным названием: «Крупнейшее поражение Жукова. Катастрофа Красной Армии в операции «Марс» 1942 года» я наткнулся в книжной лавке в Госдуме, где был аккредитован, как журналист. Мне достался последний экземпляр достаточно дорогого, толстенного фолианта. В лавку поступали все самые интересные новинки, здесь, казалось, можно было купить все, что душе угодно, литературу на любой вкус, но, неожиданно, в том числе и для киоскерши, этот исторический труд о давних событиях, казалось бы, частном факте войны, вдруг вызвал у депутатов и элитарных гостей и посетителей Думы повышенный интерес.
В своей книге Гланц подробно разбирает все этапы почти полуторагодичного противостояния под Ржевом, приводит цифры гигантских потерь, считая их бессмысленными. Не стесняясь в выражениях, автор громил Жукова, других наших военачальников и всю нашу армию, называл Ржев провалом, грандиозной неудачей, а красных командиров скопищем бездарностей. Книга вышла в серии «Неизвестные войны».
Свидетель Стоу писал прямо противоположное тому, что утверждал исследователь Гланц. Два американца, столкнувшиеся на моем письменном столе, высказывали абсолютно разные точки зрения на Ржев и то, что там происходило, на Красную Армию и ее командование. Какому из американцев верить? Историку, известному исследователю Гланцу или опытному, талантливому журналисту, видевшему все своими глазами. Разный пафос их текстов. Чьи выводы ближе к правде?
Стоу опубликовал свой очерк в американской прессе в октябре 1942 года, когда разворачивалась Сталинградская битва, а противостояние под Ржевом входило в заключительную фазу. Он был горячим сторонником открытия «второго фронта», и был уверен, что в любом случае «…русские будут продолжать сражаться, как только они смогут, и повсюду, где только смогут», добавляя, что «в то же время русские солдаты и русский народ потеряют всякое доверие и дружеские чувства к народам, говорящим на английском языке. И возможно, что этим навсегда будут разрушены основы для установления мира путем сотрудничества трех великих союзных держав».
Стоу это писал, когда Россия была сильной. Он восхищался Красной Армией.
Гланц свое исследование издал в США, в 1999 году, в период, когда был разрушен Советский Союз и мир стал однополярным. Он резко критичен и не допускает компромиссов по отношению к Красной Армии и ее командирам.
Каждый видел то, что ему надо. Каждый отсекал лишнее. У каждого был свой угол зрения.
Прогрессивный журналист Стоу это писал не для нас, он работал на Америку, он открывал ей глаза. Не абстрактная любовь к Красной Армии и Советскому Союзу двигала им. Им двигал интерес Америки. И он старался быть предельно объективным. Он шел против господствовавшего тогда в американском обществе мнения о Советском Союзе, Красной Армии и русском солдате. Он совершал революцию в умах своих сограждан. Он не хотел, чтобы Америка в День русской Победы, которую он сумел-таки рассмотреть, оказалась не у дел, на задворках истории, потеряла свое место в глобальном мире.
Высокоодаренный исследователь Гланц проделал гигантский труд, но вряд ли его исследование само по себе интересно сегодня США. Он пишет для России, он нам «раскрывает глаза» на самих себя, показывает наше ничтожество. Он совершает революцию не в умах земляков, а в наших умах, стирает победный дух 1945 года. Идет переустройство мира на новый лад, и автор «с самыми добрыми чувствами к России», как он неоднократно заявлял, убедительно и со знанием дела доказывает, что у нас не может быть великих Побед и великих героев. Слишком откровенно это прочитывается между строк его обширного исторического труда.
Один открыл Ржев в 1942 году, другой в конце века. Стоу возвышает, Гланц опускает и наших героев и нашу армию. У Гланца сегодня совсем иные цели, чем у предшественника. Сыны Америки, понятное дело, работают на свою Родину-мать. Тогда Америка решала одни задачи, сегодня другие.
В понимании Ржева американцы мне не помогли, а противореча друг другу, еще больше все запутали.

Глава IV. Ржевско-Сычевская
наступательная операция.
Окружение.

Лето 1942 года для советских войск складывалось неудачно. Немецкие армии стремительно захватывали юг России. Были сданы Севастополь, Ростов-на-Дону, Керчь, Феодосия, Новочеркасск… Попытка освободить Харьков захлебнулась кровью. Немцы развивали наступление по двум главным направлениям: к Сталинграду и нефтяным месторождениям Кавказа. На Южном фронте враг показал, что военное превосходство на его стороне. Главная цель гитлеровцев в летней кампании 1942 года, судя по документам Германского генерального штаба и высказываниям руководителей фашистской Германии, состояла в том, чтобы окончательно разгромить советские вооруженные силы и довести в этом же году войну против СССР до победного конца.
В этих крайне тяжелых условиях Ставка поставила перед командованием Западного и Калининского фронтов, задачу провести на центральном направлении Ржевско-Сычевскую наступательную операцию.
Калининский фронт под командованием генерал-полковника И.С.Конева должен был войсками левого крыла нанести главный удар с севера на Ржев и вспомогательный – вдоль левого берега Волги на Зубцов, очистить от противника этот берег реки и овладеть Ржевом. Перед Западным фронтом во главе с генералом армии Г.К.Жуковым ставилась задача двумя армиями нанести удар в общем направлении Погорелое Городище, Зубцов.
Срок готовности к переходу в наступление Ставка определила: для Калининского фронта 28 июля, для Западного 31 июля.

К моменту стратегической наступательной операции Красной Армии Ржевско-Вяземский выступ превратился в мощный, хорошо организованный и укрепленный плацдарм, а сам Ржев в неприступную крепость. Города Вязьма, Сычевка, Гжатск, Ржев стали крупными опорными пунктами плацдарма, связанными между собой железной дорогой. По этим дорогам шли основные пути снабжения и связи находившихся внутри выступа сил группы армий «Центр». Поблизости располагались крупные тыловые учреждения фашистов, наиболее важные аэродромы, в районе Смоленска размещался штаб всей группы армий.
За время стояния на плацдарме, по всему фронту, шло непрерывное строительство, была создана мощная, глубоко эшелонированная, многокилометровая линия обороны. Траншеи с густой сетью ходов сообщения полного профиля, соединенные с жилыми постройками, блиндажами и землянками, дзоты с перекрытием в три-шесть рядов бревен, предохранявших от попадания 76-мм снарядов, доты с двумя-тремя амбразурами, наблюдательные пункты, окопы, капитально оборудованные огневые позиции артиллерийских батарей, противотанковые рвы и надолбы, проволочные заграждения из спирали Бруно в несколько рядов, минные поля – все по последнему слову военного искусства. И таких линий в глубину обороны было несколько.
Немцы обустраивались всерьез и надолго. Тот же Лейланд Стоу описывает отбитый у немцев офицерский блиндаж. Здесь были прихожая, одновременно и умывальная комната, кухня с камином и плитой, зал, спальня. Но больше всего журналиста поразили в этом «подземном особнячке» три обычного размера окна в большой комнате с «настоящими стеклами». Окно над столом выходило в вентиляционную шахту, в которую при желании оно могло быть открыто. Стоу пишет: «Войдя в этот блиндаж, – особенно в сумерки, как это было с нами, – вы могли считать себя в обычном доме на поверхности земли…».
Только перед фронтом 30-й армии немцы в течение мая-июня соорудили более 550 дзотов и блиндажей, 7 километров противотанковых рвов, более 20 километров лесных завалов.

Из воспоминаний отца
Вскоре в связи с подготовкой наступления на Ржевско-Сычевском участке фронта наш полк получил приказ выдвинуться на передний край. Две ночи мы двигались к линии фронта по заболоченной местности под проливным дождем по бездорожью. С техникой дело обстояло крайне плохо, машин не было. Материальную часть, воинское снаряжение и боеприпасы перебрасывали на немногих лошадях, в основном мы несли все на себе. Немалую часть дороги пришлось выкладывать деревянным настилом. Лошади проваливались между бревнами, ломали ноги. Нам пришлось тянуть и приданные батальону «сорокапятки». Я вспоминал марш-броски в училище – там мы изнывали от жары и жажды, здесь мы буквально тонули в холодной воде, переползая через болотные трясины.
На исходный рубеж мы прибыли не обнаруженные противником. Перед нами стояла задача изучить оборону немцев и подготовиться к ее прорыву. Мы проводили разведку боем, наносили на карту огневые точки врага, разрабатывали план прорыва его переднего края. Отрабатывалась задача не только прорвать передний край, но и углубиться в оборону противника, развивая успех наступления. Местность была пересеченной: полосы, проходящего через передний край немцев густого кустарника, позволяли незаметно сосредоточиться для атаки. Но они были заминированы, переплетены колючей проволокой. Немцы предусмотрели буквально все – казалось, мышь не проникнет через их линию обороны. Однако мы обнаружили, а вскоре и воспользовались ее слабыми местами. Тщательно изучив расположения и секторы обстрелов дотов и других огневых средств, предположительно нанесли на карту их штабные бункера, артиллерийские позиции и наблюдательные пункты. К нам в батальон прибыл взвод полковой разведки, который уточнил наши данные.
Более двух недель велась обычная позиционная перестрелка, не предвещавшая активных действий ни с той, ни с другой стороны.
Ночью над нейтральной полосой, не угасая, висели осветительные ракеты, пространство пронизывалось нитями трассирующих пуль. Ко всему этому бойцы быстро привыкли, они освоились с местностью и ждали начала боевых действий. Настроение у всех было бодрое, приподнятое.
Связь с тылом мы поддерживали только в ночное время. Днем немцы обычно сажали «кукушек», которые простреливали открытые участки. Их трудно было выявить, поэтому был издан приказ, запрещающий передвижение в дневное время. Главным мы считали не демаскировать себя, не позволить противнику обнаружить концентрацию сил и подготовку к наступлению. А немцы наглели: их снайпер пробирался на нейтральную полосу, умело маскировался и охотился за нашими командирами. Погибло несколько человек, нас это не на шутку встревожило. Но засечь позицию, где прячется стервятник, долго не удавалось.
Как-то меня позвал Сахаров и предложил понаблюдать за подозрительным местом. Соблюдая все предосторожности, мы добрались до кустарника и углубились на нейтральную полосу. В небольшой впадине стояли рядом несколько изувеченных снарядами деревьев. Они не просматривались с нашего переднего края, но с них хорошо была видна тропа, связывающая нас с тылом. По высоте деревья сливались с кустарником, лишь чуть возвышаясь над ним. Сахаров предложил присмотреться к этим вершинам-обрубкам. Меня насторожила уж слишком густая листва в одном месте на фоне просвечивающихся веток. Мы притаились и долго вели наблюдение. Был момент, когда одна из веток чуть вздрогнула, хотя погода стояла безветренная.
Мы почти одновременно выстрелили. Обламывая сучья, из гущи зелени кулем вывалилось грузное тело в маскхалате. Именно здесь и находился умело оборудованный наблюдательный пункт со снайперской позицией.
Полковая разведка активно работала на нашем участке. Казалось, что мы все продумали и предусмотрели для успешного прорыва обороны немцев. Однако вскоре из штаба полка поступил приказ еще раз проверить разведданные об укрепрайоне противника. Я вместе с разведчиками побывал в тылу врага. То, что я увидел своими глазами, несколько охладило мой «победный оптимизм». Взломать такую оборону казалось немыслимым. Разведчики шли по хорошо знакомому им маршруту, то и дело, обращая мое внимание на склоны холмов, на кустарниковые заросли и перелески. Там были приготовлены «сюрпризы» в виде дотов, артиллерийских огневых позиций, вплоть до вкопанных в землю танков.
Я рассказал комбату и начальнику штаба об увиденном, но это не явилось для них новостью, они имели четкое представление о системе обороны врага и просили меня уточнить по карте мой маршрут и отметить все мною замеченное.
Перед наступлением начальник штаба полка зачитал приказ о присвоении комбату звания капитан и о награждении его орденом Красной Звезды, а начальнику штаба батальона, Сахарову и мне присвоили звание старший лейтенант и наградили нас медалями «За боевые заслуги».
В эти дни произошло еще одно, буквально потрясшее всех событие. На наших глазах перед выстроившимся полком был приведен в исполнение приговор военного трибунала молодому бойцу, выстрелившему себе в руку с целью дезертирства.
Нас продержали на плацу до тех пор, пока не зарыли яму с брошенным в нее трупом. Мы смотрели, как тщательно утаптывали ее, сравняв с землей, а затем поверх забрасывали мусором. Мне довелось увидеть много смертей, но эта казнь патологически болезненно закрепилась в памяти, царапнула мою психику, не вызывая ни хулы, ни оправдания, поражая каким-то неповторимым наличием вины и совершаемого преступления с обеих сторон – и дезертира, и его палачей. Сама жалкая фигура испуганного и отрешенного от жизни существа в образе человека не рождала чувства ненависти к нему, желания расправы с ним, скорее я испытывал чувство жалости, не сострадания, а жалости, как ко всему живому, ставшему жертвой неоправданной жестокой случайности. Характерно, об этом разыгранном перед массовым наступлением на фронте кровавом спектакле с плахой и мечом, никто из нас в батальоне ни разу не вспомнил: ни сразу после того, как все закончилось, ни после.

Здесь необходимо прервать рассказ отца и коснуться документа, который вошел в историю войны и до сих пор вызывает эмоции и споры. В войска поступил приказ №227 от 28 июля 1942 года, подписанный Народным комиссаром обороны И.Сталиным, и получивший название «Ни шагу назад!». Под словом «приказ» традиционно понимается лаконичное, сухое указание начальника подчиненному, старшего по званию и должности младшему. Этот же пятистраничный текст нарушал все каноны и традиции армейского документооборота. Приказ явился своего рода призывом Верховного Главнокомандующего к армии, народу, к каждому командиру и каждому бойцу. Это не сухомятка. Это, скорее, эмоциональный всплеск, это крик души, но в нем звучали железная воля и твердость. В нем открыто и прямо говорилось, что страна находится в отчаянном положении, отступать дальше нельзя:
«Отступать дальше – значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину…
Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности».
Неоднократно в тексте повторялся призыв «Ни шагу назад!», откуда и его неофициальное название:
«Нельзя терпеть дальше командиров, комиссаров, политработников, части и соединения которые самовольно оставляют боевые позиции. Нельзя терпеть дальше, когда командиры, комиссары, политработники допускают, чтобы несколько паникеров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу.
Паникеры и трусы должны истребляться на месте.
Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование – ни шагу назад без приказа высшего командования.
Командиры роты, батальона, полка, дивизии, соответствующие комиссары и политработники, отступающие с боевой позиции без приказа свыше, являются предателями Родины. С такими командирами и политработниками и поступать надо как с предателями Родины.
Таков призыв нашей Родины.
Выполнить этот приказ – значит отстоять нашу землю, спасти Родину, истребить и победить ненавистного врага…».
Сурово? Сурово. Наступил, может быть, самый критический этап войны. От капли мужества зависело, куда пойдет чаша весов.
В Приказе прописывалось создание штрафных батальонов, рот и заградительных отрядов. Кстати, специалистами подсчитано, что за всю войну в штрафные подразделения было отправлено 428 тысяч человек. В то время, как через армию прошли 34,5 миллиона. Наказано было менее полутора процентов. Что касается загранотрядов, то никому из исследователей пока еще не удалось найти в архивах ни одного факта, который подтверждал бы, что заградительные отряды стреляли по своим войскам.

Из воспоминаний отца
В четыре часа началась артиллерийская подготовка с нашей стороны. Трудно себе представить, что творилось вокруг: земля, охваченная оглушающим грохотом и пламенем разрывов снарядов, буквально кипела – это осуществлялся массированный удар со стволов разного калибра. Мимо нас прошла танковая группа, в небе появились пикирующие бомбардировщики. Особенно нас поразили впервые увиденные реактивные минометы – легендарные «катюши». Невдалеке остановились грузовые машины с закрытыми брезентом кузовами. Их быстро расчехляли, я увидел параллельно закрепленные тавровые балки с желобами в нижней их части. Это и были «катюши». Они отстрелялись и мгновенно оставили позиции.
Невиданная плотность огня на нашем участке должна была обеспечить прорыв обороны противника.
Неожиданно мы получили приказ оставить передний край и уйти на запасные позиции. Мы не понимали, что происходит на фронте, непонятно было, почему нас придерживают. Через оставленные нами позиции прошел полк соседней дивизии – он первым и вступил в бой с немцами. Мы недоумевали. Ведь мы длительное время знакомились с передним краем обороны немцев, разрабатывали тактику боевых операций, а в бой пошли незнакомые со всем этим части. Но бой постепенно удалялся и утихал. Вечером мы вернулись на оставленные нами позиции. Теперь немцы сосредоточили огонь по своему недавнему переднему краю, на котором закрепились наши войска.
Соседняя дивизия понесла большие потери, хотя и удалось прорвать оборону немцев, наступление буквально захлебнулось, задача была не выполнена.
На следующее утро началась новая артиллерийская подготовка, в бой пошли уже полки нашей дивизии. В течение дня с двух сторон лился непрекращающийся огонь из всех видов оружия. Особенно страшным для нашей пехоты оказался минометный огонь немцев, мины рвались беспрерывно, прижимая нас к земле, уничтожая все живое вокруг…
И этот день наступления также не принес ожидаемых результатов, ценою страшных потерь мы несколько углубились в оборону немцев, но прорвать ее не смогли.
Наши резервы иссякали, командование приняло решение сосредоточить максимум огневых средств на узком участке фронта, обеспечить прорыв передней линии обороны и силами нашего полка провести ночную рейдовую операцию по тылам противника.
Мы поняли, что для освобождения Ржева не хватает сил, и хотя под ударами наших войск враг дрогнул, мы не можем развить наступление. Непонятным было решение обречь наш полк на выполнение сколь рискованной, столь и бессмысленной, как казалось, операции.
О том, что нас ждет, мы не могли предположить, но мы почувствовали некоторую тревогу и растерянность ближайшего командования и видели, что обстановка на фронте изменилась не в лучшую для нас сторону.
Полоса прорыва первой линии обороны врага, в которую мы вошли, представляла собой, по сути, хорошо пристрелянную мишень, где немцы еще совсем недавно методично и неотвратимо истребляли нашу живую силу и технику. Но напора они не выдержали, отошли на вторую линию обороны. Мы шли по хорошо изученной ранее местности. Вот для чего нас придерживали в начале наступления. Такой вариант, очевидно, просчитывался командованием и от плана не стали отступать. Противник вел рассеянный артиллерийский и минометный огонь. По мере приближения к закрепившимся нашим войскам он уплотнялся и становился более прицельным.
Наша артиллерия открыла ответный огонь, справа, примерно в двух километрах, появилась цепочка наших танков, которые медленно, как бы нехотя перемещались к линии фронта. В небе завязался воздушный бой. Начался прорыв второй линии обороны немцев.
Мы понимали, что успех операции зависел от слаженности взаимодействия войск и быстроты маневра. Неся сравнительно небольшие потери, наш батальон совершил стремительный марш-бросок. По мере углубления в оборону немцев продвигаться становилось все труднее и труднее. Изрытая воронками от авиабомб, снарядов, мин земля была устлана трупами. Да и траншеи, окопы до самого верха были завалены телами немецких и наших солдат. Картина предстала крайне удручающей, тяжелой, мы стремились побыстрее проскочить эту мясорубку, но нам не удалось это сделать. Немцы перешли в контратаку.
Завязался жестокий бой. Несколько раз сходились в рукопашной. Мы понимали, что задержка на этом плацдарме обрекала нас на гибель, спасение было лишь в броске вперед, откуда, ощетинясь, лезли на нас немцы. Комбат по рации передал в штаб полка обстановку и просил поддержать нас арт-огнем и танками.
Меня комбат направил на правый фланг. При поддержке двух танков мы бросились в атаку. Один из них, как только выполз из укрытия – загорелся, а второй на большой скорости устремился вперед. Я ликовал, немцы дрогнули, буквально поливая нас огнем из автоматов, они пятились, уползая в свое логово. В это время я увидел: ушедший вперед танк начал крениться на бок, а сзади него потянулась разбитая снарядом длинная лента гусеницы…
Хотя мы и выгнали немцев на открытую местность, наступление наше захлебнулось. Нужно было собрать силы для следующей атаки. Стоящий впереди танк, несколько воронок, старые окопы позволяли сосредоточиться и подготовиться к новому броску на врага. По прорытой танком борозде бойцы переползали в укрытия, занимая позицию. Но таких было немного. Часть молодых солдат-новобранцев, прижатая огнем, прикипела к земле. Они ощущали то же, что и я в первом бою. Но мешкать сейчас было нельзя. Вместе с командирами взводов, матерясь и размахивая пистолетом, я перебегал от воронки к воронке, подтягивая свои резервы.
Справа от нас за кустарником возвышалось несколько полуразваленных построек небольшого хутора. Еще во время атаки я видел, что немцы вели оттуда прицельный огонь. Я понимал, что проскочить открытую местность под этим огнем мы не сможем. Сказал об этом командиру подбитого танка, попросил его пощупать огнем развалины. Сначала он усомнился, что достанет их – танк сильно накренился. К нашему счастью, огневые вражеские точки попадали в сектор обстрела. Я приказал приготовиться к броску, сигналом для которого будет выстрел из танка. Немцы то ли уже перебросили свои основные силы, то ли не ждали нашего выступления, растерялись, и мы с небольшими потерями смяли их цепи. Успешно завершилась атака и на правом фланге.
Дорога перед нами была расчищена, но в бою мы потеряли более половины личного состава батальона, боеприпасы были на исходе. В это время поступил приказ о перегруппировке войск с целью углубления прорыва немецкой обороны. К нам на подкрепление были брошены остатки отдельных подразделений, уцелевшие во время общего наступления и собранные после прорыва первой и второй линий. Так наш батальон доукомплектовали живой силой и боеприпасами. Нас настораживало спокойствие немцев по отношению к тому, что происходило у них буквально на глазах. Перестрелка не прекращалась ни на минуту, и, тем не менее, чувствовалось кажущееся безразличие врага к нашим маневрам. На самом деле они загоняли нас в мешок.
Конечно, события, участником которых я оказался, воспринимались мною с позиций стрелкового батальона, для меня и моих товарищей не только оставались неизвестными тактические намерения и планы высшего командования, но и общее состояние дел на нашем фронте. По разговору с бойцами, поступившими в наш батальон, мы знали к каким подразделениям и частям они ранее принадлежали, но общий масштаб перегруппировки был нам неизвестен. Полк получил приказ двигаться в южном направлении на соединение с войсками, пробивающимися к нам навстречу из окружения. Фактически это был рейд по вражескому тылу, но самое страшное – мы теряли коридор для выхода из этого мешка. Короче, нас обрекали на смерть…

Таков взгляд на события пехотного лейтенанта. А вот, что говорит историческая наука.
30 июля начали наступление войска Калининского фронта. 30-я армия прорвала первую полосу обороны противника, встретила упорное сопротивление врага и втянулась в затяжные бои. 29-я армия успеха не имела. Командование немецкой группы армий «Центр» под угрозой потери Ржевского выступа усилило 9-ю армию тремя танковыми и двумя пехотными дивизиями и предприняло контрудар из районов Сычевки и Карманово в общем направлении на Погорелое Городище. С 7 по 10 августа на подступах к рекам Вазуза и Гжать развернулось крупное встречное сражение, в котором с обеих сторон участвовало до 1500 танков и почти все войска, предназначенные для действия на Зубцовском, Сычевском и Кармановском направлениях. Это еще до знаменитой Курской битвы! Во второй половине августа наши 30-я и 29-я армии вышли на подступы к Ржеву, но на этом возможности советских войск были исчерпаны и они перешли к обороне.
Снова попытка взять Ржев и ликвидировать плацдарм провалилась. Маршал Советского Союза В.Г.Куликов, участник тех событий, на научно-практической конференции по Ржеву, состоявшейся в Центральном музее Великой Отечественной войны на Поклонной горе в апреле 1999 года, говорил: «Это было тяжелейшее сражение, тяжелейшие бои, во всяком случае, для меня. За всю войну я не могу привести ни одного примера таких боев, хотя я воевал после на территории Белоруссии, на территории Прибалтики, в районе Померанского коридора, под Штеценом, под Берлином и т.д. Такого сравнения быть не может…». Виктор Георгиевич не без основания назвал погоду одним из главных факторов срыва всей операции. «Первого августа после проведения мощной артиллерийской подготовки, ударов авиации, пошел проливной дождь, и все усилия по нанесению ударов не привели к желаемому результату. Мы понесли большие потери и не добились успеха. Ржев мы брали и с востока, и с запада, и откуда его только не брали, но, прямо скажем, противник сопротивлялся умело…».
С утра, 30 июля, начались проливные дожди, которые продолжались несколько недель. Дороги развезло, маленькие речушки, которых много в этих местах, превратились в широкие и бурные реки. Исследователь С.А.Герасимова в своей диссертации восстановившая хронику событий, отмечает, что наступление Западного фронта из-за распутицы началось лишь 4 августа, в результате чего разрыв между началом операции Калининского и Западного фронтов увеличился до 5 суток. Однако, кроме климатических условий, причины неудач всей операции исследователь видит в неэффективном руководстве войсками, неумелом использование сил и средств, неумении или нежелании командиров высшего и среднего звена применять маневр, отход, гибкость при управлении своими частями, неспособность взять на себя ответственность.

Потери двух советских фронтов – Калининского и Западного в Ржевско-Сычевской наступательной операции составили – 193683 военнослужащих. Специалисты отмечают особенно большие потери 30-й армии, той самой, где воевал мой отец. Всего за один месяц август здесь погибли, были тяжело ранены, попали в плен или пропали без вести 82441 человек – почти половина личного состава. Мой отец оказался в этой половине потерь, которые принято называть безвозвратными.

Из воспоминаний отца
Сейчас во мне борются два чувства: продолжить начатую мной запись о пережитом на фронте, и второе – обратиться к памяти о Ржеве и Ржевской битве других ее участников и свидетелей. Мне кажется, они и масштабнее, и объективнее, и эмоциональнее. Ну, хотя бы стихотворение А.Т.Твардовского «Я убит подо Ржевом…» и комментарии к нему. В них речь тоже о лейтенанте, моем ровеснике, хлебнувшем ржевских событий. В текстах, воспоминаниях писателей-фронтовиков ярко отражен ужас того к чему они прикоснулись – кровавого месива из человеческой плоти, земли и металла…
И все-таки продолжу свою историю. Ржев хранит еще много загадок. Нас, участников тех событий, осталось совсем мало. О Ржеве, как и в целом о войне начинают сочинять небылицы. Войну скоро будет трудно узнать, а тем более понять. Может быть, мои свидетельства, пускай коряво написанные, без выдумки и художественных украшений, пригодятся будущим исследователям, создадут представление у потомков, какими мы были.
Можно ли представить, какое потрясение испытали мои совсем еще молодые солдаты-однополчане, увидевшие первую смерть не «чужого», незнакомого человека, тем более врага, а своего близкого, рядом идущего, с которым вырос в одном поселке, ехал в одном вагоне, ел с одного котелка, спал в одном шалаше. Смерть незнакомого солдата – это в какой-то степени абстрактная смерть, она до конца не укладывается в сознании и чувствах, хотя страшна сама по себе. Ведь видящий ее всегда подспудно считает себя бессмертным, он психологически и физически отчуждает себя от нее. А тут вдруг мина разорвалась в цепи бегущих рядом с ним. Именно в такой момент, в разгар первой атаки нашего казахского батальона, я услышал какой-то нечеловеческий, почти животный вопль горя, страха и отчаяния, остановивший бойцов. Они окружили разорванное на куски залитое кровью тело товарища и на казахском языке выкрикивали слова, понятные без всякого перевода и наполненные горем и безысходностью. А один из них упал на колени и, безумно воя, руками сгребал в кучу останки убитого… Это было невыносимое зрелище, невиданное в своей невоенной, нефронтовой сути. В раздирающих душу проклятиях звучал человеческий протест не против врага, а против смерти как таковой. С врагом она будет ассоциироваться потом, когда они двинутся дальше, в бой. Многих вскоре постигнет та же участь, а оставшиеся в живых уже по-иному начнут воспринимать и смерть товарищей и свои раны – мы все становились солдатами.
Когда нас оставалось сравнительно немного, и мы поддерживали еще связь с тылом, комбату – Утигену Саймаханову – оторвало ногу. При Утигене был ординарец – рядовой Назимбеков. Прекрасно сложенный, подвижный, безрассудно храбрый этот парнишка боготворил своего комбата, был ему бесконечно верен и предан. Когда комбата тяжело ранило, он метался с обезумевшими от горя глазами, что-то причитал по-казахски, всхлипывая, подскакивал и потрясал в сторону немцев сжатыми кулаками. И выходило, что не он, а его успокаивал раненый Саймаханов. Позже я узнал, что они из одного аула, что с начала войны они не разлучались, были даже в каком-то отдаленном родстве.
Я приказал Назимбекову и еще трем бойцам доставить капитана в медсанбат. Мы распрощались с Утигеном, он приказал мне беречь своего ординарца. Несколько дней Назимбекова нельзя было узнать. Он лишь на мгновение выходил из состояния подавленности, слепо и отчужденно выполнял приказы. Оказывается, он обращался к начальству, просил оставить его при раненом капитане, но его мольбам не вняли и он вернулся назад.
Я принял командование батальоном. Мы получили приказ стоять насмерть, да и двигаться вперед мы уже не имели сил. В минуты передышки комиссар собрал коммунистов. Мы почтили павших в боях, единогласно посмертно приняли в партию тех, кто подавал заявление. Я не знаю, было ли это отступлением от Устава партии, но это как-то согрело наши души, позволило хоть таким образом отдать долг погибшим. Досрочно, что, наверное, тоже было нарушением, принимали в члены партии кандидатов, оставшихся в живых. Среди них был и я.
Поэтическому гению А.Т.Твардовского удалось, как мне кажется, доподлинно запечатлеть мироощущение солдата в подобные мгновения. Именно сейчас мы чувствовали неразрывную связь с павшими, их бессмертие, их живое присутствие. Мы продолжали их дело и нас ждала их участь и, казалось, в тот миг мы готовы были вместе с ними приобщиться к счастью будущей победы, в которую мы верили, несмотря ни на что.

В нем, том счастье, бесспорная,
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.

Наше все! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Всё отдав, не оставили
Ничего при себе.

Сознание выполненного долга становилось выше смерти, сильнее ее. По крайней мере, в тот миг я это ощущал отчетливо…
А вскоре, в очередном бою, я прощался со смертельно раненым комиссаром. Шел очень тяжелый бой. Батальон отражал танковую атаку, наши силы были на исходе, казалось, что немцы удесятерили свою мощь, и спасения уже нет. Но мы не сдавались. На участке третьей роты, на стыке с соседним батальоном создалась угроза прорыва, и комиссар с группой бойцов бросился на левый фланг. Немцы усилили минометный огонь. Одна из мин разорвалась впереди бегущего комиссара – он упал. Командир взвода вновь поднял бойцов, они рванулись вперед, а комиссар остался лежать неподвижно. Я понял, что произошло страшное, какая-то сила выбросила меня через бруствер, я под огнем побежал, потом пополз к комиссару. Внешне, сразу он показался мне невредим, только сильно контуженным. Я поднял его левую руку – один палец повис на полоске кожи, вся рука была изрешечена мельчайшими осколками. Я расстегнул плащ-палатку, рванул гимнастерку – с груди стекали мелкие струйки крови. Он на мгновение очнулся:
– Прошу тебя, сынок, сообщи домой, что я погиб за Родину, за Сталина…
Это были последние его слова.
Я как-то в одной из статей писал о смерти комиссара и о его предсмертных словах, но они не увидели свет, их почему-то опустили. Это произошло не в пятидесятые, а в семидесятые годы, когда общественный ажиотаж вокруг проблемы культа личности уже захватывал и корректировал всю эпоху, всё, что было пережито нами. И те, кто не был на фронте, видимо, не смогли услышать в последних словах комиссара их подлинный смысл, то, что открылось мне в них во фронтовом 1942 году. Они произносились не в контексте стершихся газетных клише семидесятых годов, а в грохоте смертельного боя, как знамя веры, обагренной кровью искренности и правды. Я услышал в них не только прощание, но и отеческое напутствие. Вот почему, не раздумывая, сглатывая душившие меня слезы, я бросился вперед, туда, куда не дошел комиссар. «За Родину, за Сталина!». С этим боевым кличем шли мы в атаку, утверждая нашу общую с комиссаром непобедимость. Несокрушимость. Единую неразрывную связку власти и народа.
Вспоминая об утратах, до сих пор я испытываю ощущение сиюминутности смерти близких мне лично людей, моих боевых друзей-однополчан. Смерть комиссара сдвинула что-то во мне, сделала меня намного старше моих лет. После прощания с ним на моей голове появились первые проблески седины. А мне еще только шел девятнадцатый год.
К сожалению, в моей памяти живет и другой образ комиссара. По званию он был намного выше нашего – старшего политрука с тремя кубиками в петлицах – этот имел звание «батальонного комиссара» с соответствующими званию двумя шпалами-прямоугольниками.
Во время одного из боев батальон из соседней дивизии провел неудачный маневр и накрепко застрял, прижатый немцами к земле. Им на помощь прислали реактивные минометы, поэтому бойцов временно решили оттянуть назад, чтобы не выжечь их своим же огнем. В точно назначенное время, после обработки немецкой передовой «катюшами», и под прикрытием арт-огня, батальон, должен был не только выйти на оставленный им рубеж, но и развить наступление. Я как раз находился на КП этого батальона с целью координации совместных наступательных действий и стал свидетелем потрясшей меня картины.
Из перелеска, пригибаясь к земле, короткими перебежками, а местами переползая по-пластунски (редкий минометный обстрел со стороны немцев не прекращался) двигался в направлении КП большой начальник, работник политотдела, как было сообщено командиру батальона. Это был батальонный комиссар, я на всю жизнь запомнил его фамилию – Озеров. Запыхавшийся, бледный, он не смог скрыть своего испуга, и то ли поэтому, то ли, проявляя с высоты своей должности и звания «полководческий дар», он разразился в адрес командиров потоком несусветной брани. В его облике, манере вести себя, в голосе мне показалось что-то очень знакомое по училищу в лице помкомзвода. Хотя этот был постарше и подороднее. В руках он держал пистолет, которым артистично размахивал в такт угрозам и брани. Лицо его постепенно наливалось кровью, багровело, он освобождался от страха и все более распалялся.
– Трусы, предатели… оголили фронт… Перестреляю… Всех под трибунал…
Ему пытались объяснить создавшуюся ситуацию, что ожидается обработка передовой «катюшами», но он никого не слушал и, брызгая слюной, выпучив глаза, буквально задыхался в крике:
– Вперед, ни минуты промедления… в атаку…
Бойцы пошли вперед, а он вскочил в седло подведенной ординарцем лошади, и во всю прыть помчался в тыл. Этот геройский подвиг, видимо, украсит его послужной список и добавит очередную боевую награду. А в то время, когда брошенные им вперед бойцы приблизились к немцам, «катюши» начали обстрел и огнем реактивных снарядов выжгли добрую их половину.
В трудные минуты жизни, когда приходилось сталкиваться с проявлением бездумного нажима, бюрократизма, неуважения к людям со стороны партийных чинуш, я вспоминал этого ретивого вояку, ставшего для меня эталоном зла в форме комиссара, на самом деле такого далекого от сущности своей работы и предназначения…
Тяжелое ранение комбата, смерть нашего комиссара, потеря более половины личного состава батальона после троекратного его доукомплектования, предшествовали трагической ситуации, в которой вскоре оказались все мы, оставшиеся в живых. Выполнить приказ – совершить рейд в южном направлении вдоль линии фронта – полк не смог, немцы зажали нас в полукольцо и беспрестанными атаками теснили к коридору, через который нас впустили, и, как казалось, сейчас пытались через него же вытеснить назад. По крайней мере, мы тешили себя этой мыслью и надеждой.
Встреча с командиром полка открыла нам глаза на истинное положение дел. Он появился поздно вечером на танке в расположении нашего батальона. Оказывается, наконец-то получен приказ о возвращении на исходные рубежи, но немцы загнали нас в ловушку, коридор перерезали и накрепко закрыли. Прорыв их линии обороны из-за недостатка сил наше командование не смогло использовать в стратегических целях по освобождению Ржева. Наш рейд преследовал цель посеять в тылах немцев панику, оттянуть на себя значительную их часть, а немцы преднамеренно пропустили нас через коридор, обрекая на неминуемую гибель. Два плохо вооруженных пехотных полка – наш и пробивающийся из окружения, без приданной им артиллерии, танков, без должной поддержки с воздуха в беспрерывных боях обессилели и представляли собой затравленного зверя, за которым началась организованная охота хорошо вооруженного врага.
Командир полка поддержал нас морально, сообщив, что хотя Ржев мы не взяли, но одну из задач мы выполнили: сковав на нашем участке фронта большие силы врага, подготовленные для отправки под Сталинград, что перед нами остается и впредь задача сковывания и уничтожения фашистов вплоть до начала нового общего наступления.
Мы получили приказ пробиваться к нашим, выходить из окружения. Был разработан план прорыва, назначено время общей атаки. Но она, как и многие другие после нее, оказалась безуспешной, кольцо вокруг нас сжималось неумолимо, мы не имели сил его прорвать. Нам обещали помощь и приказывали держаться до последнего. Мы поддерживали постоянную связь с фронтом и, в какой-то момент получили приказ готовиться к прорыву окружения. Была обещана поддержка. Предполагались артиллерийский обстрел немецких позиций и танковая атака со стороны фронта. Но немцы усилили штурмовую авиацию и наше наступление вновь захлебнулось. Немецкие самолеты заливали нас огнем сверху из крупнокалиберных пулеметов, пикировали, утюжили нас буквально по головам. Я дал команду вести по ним огонь из всех видов оружия, а сам приспособил в нише окопа у бруствера противотанковое ружье. Как бы там ни было, но один из стервятников резко взмыл в воздух и с горящим шлейфом грохнулся на землю.
На второй день нам сообщили по рации, что меня представили за сбитый самолет к ордену Ленина.
Но радости я не испытал, я знал, что это была моральная поддержка, награда придет ко мне после смерти. И предчувствия почти не обманули меня, судьбе вольно было подвергнуть меня кровавым испытаниям.
Во время боя осколок мины разорвал голенище сапога и царапнул ногу. Я не придал этому значения, туго забинтовал царапину и продолжал двигаться, не замечая ее.
Здесь я должен вспомнить добрым словом нашего штабного порученца Ивана Никифоровича Линаева. Все, даже комбат, обращались к нему по-граждански – дядя Ваня. Пробился он к нам из окружения, и хотя его уже крепко помяло войной, чем-то домашним, мирным, давно забытым повеяло от этого солдата, годящегося нам с комбатом в отцы. Не без моей помощи его взяли в штаб на должность порученца. Он безупречно нес службу в штабе, поддерживая идеальную чистоту, содержал все в образцовом порядке. С появлением дяди Вани в вопросах быта мы почувствовали большое облегчение. Сейчас он находился неотступно при мне, крепко помогая, не жалея себя, и советом, и делом. Главное у него был бесценный для всех нас в тех условиях опыт окруженца.
Во время одного из авиационных налетов меня оглушила разорвавшаяся невдалеке бомба. Я потерял сознание и очнулся в глубокой воронке – меня втащили туда бойцы. Превозмогая неимоверную боль во всем теле, я попытался подняться, но не смог. Голенище левого сапога было распорото, сквозь бинты повязки сочилась кровь. Я шевельнул ногой – боли не ощутил. Опираясь на винтовку, попробовал приподняться, но снова потерял сознание.
Не знаю, сколько я так пробыл в полузабытье, но вдруг почувствовал, что кто-то тормошит меня за плечи. Надо мной склонился дядя Ваня и что-то кричал, но что, я понять не мог. В воронку скатился Назимбеков – ординарец прежнего комбата. С их помощью я выбрался наружу. Бойцы, отстреливаясь, тащили меня на плащ-палатке. Я плохо соображал, что происходит, но постепенно приходил в себя, почувствовал боль в раненой ноге. Меня дотащили до вывороченного корневища и забросали ветками. Я начинал понимать, что бой угасает, лишь изредка доносились короткие автоматные и пулеметные очереди, хлопки разрывающихся мин.
Дядя Ваня еще раз перебинтовал мою рану, успокоив, что царапина не опасна, что мне нужно немного отлежаться, что это легкая контузия, что меня лишь оглушило, что силы мои скоро восстановятся, с ним, мол, это было. Добрый мой друг, как мог, подбадривал меня, но я понимал, что из игры выпал, что я становлюсь обузой для него и Назимбекова.
Три дня я пролежал в своем укрытии. Бойцы разбитого нашего батальона небольшими группами и в одиночку пытались прорваться за линию фронта, но, как выяснилось позже, это удалось немногим. Наконец, силы мои постепенно начали возвращаться, и мы смогли двигаться вперед, к своим. Казалось, мы были близки к цели, линию фронта решили переходить ночью.
Голодные, совершенно обессиленные, в темноте мы перебрались через ручей, потом заросли кустарника и поползли через поляну. Вдруг яркий свет ослепил нас:
– Хальт! Ауфштеен! – разорвалось в моих ушах. Дядя Ваня помог мне подняться.
Крепко сжимая мою руку выше локтя, он поддерживал меня и шептал:
– Ничего, держись, сынок, еще не все потеряно… выберемся и повоюем еще всласть…
Назимбеков шел молча, опустив голову.
Это было началом той страшной трагедии, когда порою о смерти думалось как о высшем благе…

Глава V. Водила Серёга

Из командировки в «Заполярное» на новую компрессорную в районе Нового Уренгоя, мы вернулись в Москву в полночь. Полет группы журналистов на Крайний Север или Севера, с ударением на последний слог, – так произносят слово бывалые газовики и нефтяники – организовал «Газпром». Обернулись за один день – рано утром на самолете «Газпромавиа» полетели до Нового Уренгоя, оттуда на вертолете до станции, возникшей как рукотворное чудо в безграничном, заснеженном белом безмолвии тундры. Презентация, пресс-конференция, банкет и тем же маршрутом – назад. У них там минус сорок, в Москве ноль. Такой перепад.
Как это часто у нас бывает, сил у «Газпрома» свозить за несколько тысяч километров хватило, а вот подбросить из аэропорта, хотя бы до ближайшего метро, уже нет. Вроде дома. А до моего дома еще добрых сто километров, если не больше. От редакционной «Волги» я легкомысленно отказался. Выручил Дима Кузнецов – коллега из «Интерфакса» – он оказался более предусмотрительным. В аэропорту его ждала служебная машина.
Дима сел впереди, я сзади. Водитель Серега, молодой еще парень, с длинными волосами и острым взглядом охотно делился новостями, все-таки с четырех утра мы были как бы на Луне. Чувствовалось, Серега парень грамотный, в курсе всех событий, к тому же еще и книгочей. Когда мы подошли к его машине, не без труда отыскав ее на забитой стоянке, Серега, коротая время, хоть было поздно и свет в машине тусклый, с увлечением читал какую-то книгу. Сейчас я наткнулся на нее рукой. В Москве за окошком не то, что в окрестностях Заполярного – там уже с обеда, хоть выколи глаза, как-никак полярная ночь, здесь же светло, мелькающие слева и справа фонари, многоцветная обильная реклама побороли темень. Машинально я взял книгу, прочитал название: «Тень Победы». Автор все тот же гиперактивный перебежчик Резун-Суворов.
Об этой книжке я знал. Ее усиленно рекламировали в «Интернете», томами в черной, твердой обложке с шаржированным профилем маршала Жукова были забиты книжные магазины Москвы. На этот раз плодовитый автор из Лондона раскрывал глаза современным российским читателям на Ржевскую битву, обвиняя маршала в жестокости, бездарности, бессмысленности огромных потерь.
– Интересная книжка? – спросил я Серегу.
Мы встретились с ним глазами в зеркальце над лобовым стеклом.
– Очень, – просто и коротко ответил Серега. – Мой дед под Ржевом воевал. На Западном фронте, у Жукова. Отец у меня бухал сильно. Рано умер. Мать тоже. Дед мне и за маму и за папу был. Он сильный мужик. А в войну, вот, в плен попал. Рассказывал, правда, мало, да меня это тогда не интересовало. Только удивлялся: воевал, а орденов, как у других, нет… Обидно было… А сейчас мне все понятно… И про плен, и про Жукова, и про войну. Спасибо, вот, писателю…
Я напрягся. Этот парень-водила, вспомнив своего деда, воевавшего под Ржевом, перестал мне быть чужим.
– Наконец-то правду прочитал про войну, – продолжал Серега. – А то все сказки. Молодец, Суворов…
Наши беседы с отцом о Ржевской битве к этому моменту были в самом разгаре, я был в теме, жил ей и сейчас не дал Диме, своему коллеге, перебить начавшийся разговор.
– В каком смысле сказки? – спросил я.
– А в таком, что Жуков гениальный полководец. Гнали людей на смерть, как баранов. Завалили немцев трупами. Он и моего деда подставил, загнал в капкан… А Сталин хотел, чтобы дед себе еще и живот вспорол… Застрелился, но патронов мало дал. Нечем было стреляться.
Серега хохотнул, довольный своим экспромтом. Он продолжал:
– В плен не один дед попал. Весь их полк загребли. Окружение и все такое. Выхода не было. И кто здесь виноват? Мой дед, младшие офицеры, солдаты, или генералы, те, что попрятались в штабах и чертили на картах схемы, эти ловушки, из которых не было выхода… Суворов пишет, что после войны у Жукова на даче две комнаты были забиты трофейным барахлом, а мой дед сухари грыз, за плен его долго гнобили… А кого надо было судить, деда моего, или генералов? Только дед здоровье потерял и умер с искалеченной душой, а маршал на Красной площади, на коне и сегодня Парад принимает…
Серега оглушил меня своим напором.
– Резун – предатель, перебежчик, – сказал я. – Суворов – это псевдоним… Его в СССР заочно приговорили к расстрелу. Не за книги, за предательство. И он нам про войну рассказывает…
– Да какая мне разница! – вскипел Серега. – Он правду пишет!
– А ты уверен в его правде? – вскипел и я. – Его правда – это Иудина правда. Он небылицы сочиняет и про войну, и про Жукова. Да и он ли это все сочиняет? На Западе за годы «холодной войны» в загашниках у советологов столько дерьма накопилось. С помощью суворовых нам его и льют на головы.
– Да ладно, небылицы…– отмахнулся Серега. – Я и американца этого, Гланца … или как его, читал. Толстенная книга. Ученый человек. Там все по науке, там все подсчитано, цифры, схемы. И у нас никто с ним сильно не спорит… И про Ржев ничего не пишут. В магазине я других книг не нашел, хотя спрашивал. И не в одном. Значит, скрывают что-то…
Здесь уже Серега удивил меня не только своим выводом, но и своей осведомленностью. Он ведь тоже хочет во всем разобраться. Как и я.
– А ты с дедом своим про Ржев не говорил? – поинтересовался я.
– С дедом не удалось… Так, вспоминал кое-что… – голос Сереги упал, утратил накал. – О Ржеве тогда не трубили, на эту тему у меня вопросов не возникало. Наконец, правду узнал… Жалко деда уже нет… Столько народу положили, ай…
Серега хлопнул ладонью по переплетенной баранке, притормозив у светофора.
Все же разговор для меня оказался неожиданным. Да и салон машины на московской, даже ночью загруженной дороге, не лучшее место для дискуссий. Я вяло возразил:
– Больших побед без жертв не бывает…
Но Серега снова вскипел:
– А толку!? Чего добились, в конце концов? Чтобы пахали все на новую яхту Роме Абрамовичу? Германия после войны расцвела, а мы подвиги совершали и жили в дерьме… И живем…
– Лучше бы нами правили немцы? – усмехнулся я.
– Правды хочу… Чтобы за идиота меня не держали… И те вожди, и эти – новые…
Серега тормознул у метро «Тверская». Я еще успевал до закрытия. Дима хотел везти меня домой и Серега был не против, но я отказался, по опыту знал, что отсюда на метро я доберусь быстрее. Еще одна особенность большого города.

О разговоре с Серегой я думал и в вагоне метро, и потом, когда шел по ночным улицам к своему дому. Разговор этот поднял и у меня мутную пену со дна души. Что-то подспудно дремавшее во мне разбудил этот парень. Где все же грань между примитивной антисоветчиной и правдой войны. Близки фронтовые судьбы моего отца и Серегиного деда. Да где там близки – почти один к одному. Ведь и мой отец не сдался в плен – его сдали. Эта мысль обожгла. Взяли и загнали в плен. Я чувствовал, что раздваиваюсь и тону. Градус моего патриотического накала резко понижался.
Уже дома, ночью, в тишине, я стал анализировать ситуацию. Предатель открыл «истину» Сереге. Серега свои ощущения от инъекции перебросил мне. Заострились мои дремавшие темные чувства: обида, протест, жалость и подспудное желание отомстить. Нам с Серегой указали врага: во всем виноват Жуков! Раньше мне такое не могло придти в голову с самого глубокого похмелья, и даже объевшись мухоморами. Остается нам, сыну и внуку фронтовиков, взяться за руки, поднять как знамя книжки Резуна и Гланца, и двинуться по Тверской к памятнику маршалу Жукову с лозунгом «Долой!». А ведь уже во всю «двигаются» в Восточной Европе, Прибалтике, Западной Украине. Надо во всем спокойно разобраться.
Почему набросились на Жукова? И Суворов-Резун и Гланц. Почти в одно время. Синхронно. И обоих широко, большими тиражами представили российскому читателю. И вот человек – гордость нации, выдающийся полководец из заоблачных вершин, куда он поднялся благодаря своим великим делам и подвигам, вдруг обратился в прах, в преступника, злого демона. Пускай пока в голове одного московского водителя. Или не одного? Факт тот, что разоблачения чужих вещунов легли на душу внуку ветерана.
Серега говорил о Жукове, а я думал о Коневе и Лелюшенко. Вспомнил, как в начале 1991 года, еще до развала Советского Союза, зимой, отца настиг микроинсульт. Что микро узнали потом, но сразу стала отниматься, деревенеть левая часть тела. Перед тем, как его увезли в больницу, он позвонил мне в Москву. Я взволнованно стал выяснять, какие нужны лекарства и помощь, но отец неожиданно попросил попытаться узнать в военных архивах о послевоенной судьбе своего комбата Саймаханова, которого он заменил на поле боя в той самой Ржевско-Сычевской наступательной операции в момент, когда их всех загнали в мешок и они были обречены.
– Может быть, жив Утиген, – с надеждой сказал отец. – Успеем попрощаться…
Я позвонил в Алма-Ату, бывшую в то время столицу Казахстана, своему коллеге, собкору «Правды», передал скупые, связанные с войной данные. Вскоре получил исчерпывающий ответ. Порадовать отца мне было нечем. Его комбат, эвакуированный после тяжелого ранения домой, и списанный, как тогда говорили, подчистую, вернулся на родину, в родной аул, какое-то время работал и рано, в 1948 году, умер. Он не дожил и до 30 лет. Помню тягучую тишину в трубке во время разговора с больным отцом. Утиген Саймаханов, которому оторвало ногу, остался жив после страшных боев, он не попал в число убитых. Но война, в конце концов, отобрала жизнь у этого человека.

Тема потерь, жертв Ржевской битвы волнует всех, кто интересуется войной.
Побед без потерь не бывает. Но где начинаются «неисчислимые» потери?
Среди историков споры: часть из них утверждает, что мы завалили немцев трупами. Им возражают, доказывая, что потери с немцами сопоставимы и подобный вывод недопустимое преувеличение. Пример отца, его батальона и полка, подтверждает то, что с живой силой наши высшие командиры не церемонились. И в этом случае все стратегические расчеты для меня сильно теряют в цене. Получается, что решая глобальные стратегические задачи, весь их полк, да где полк, два полка, не спросясь, подставили, обрекли на смерть.
Еще и еще раз, проследив ход Ржевско-Сычевской операции по разным источникам, побывав на двух масштабных конференциях по Ржеву в музее на Поклонной горе, выслушав и поговорив со многими участниками битвы, я окончательно утвердился в мысли: отец не попал в плен, его сдали в плен, и он такой был не один. Это открытие вонзилось мне стальной занозой в сердце и в душу. Осталось определение: «Ржевская мясорубка». Получается, что Гланц, Резун жалеют, берут под свою защиту и отца, и Саймаханова, и деда Сереги, и все жертвы той схватки от своих генералов, посылавших бойцов на смерть. Серега принял и эту защиту, и эту жалость. Я, со своими ночными мыслями, тоже заколебался. Мне уже хотелось разгадать не только загадки Ржева, но и феномен тех стариков, которые упорствовали, невзирая на факты, а часто и на собственную судьбу, не принимали ту правду, которую им открывало новое время, критики и разоблачители их эпохи. Ветераны упорствовали, сопротивлялись, гневно отвергали жалость и новые трактовки, спорили с публикуемыми цифрами и временами снова шли в бой. Что это: примитивная упертость, замороченость или отравленность, как сейчас говорят «сталинской пропагандой» – уже навсегда. Или ими свято сберегалась, какая-то своя правда, которая остается закрытой для нас?
Но что-то здесь было не так. Все-таки, плохо верилось в искренность намерений современных импортных авторов, заинтересовавшихся Ржевом, в их желание объективным взглядом посмотреть и оценить нашу историю.
Я хотел остановиться, закрыть эту страницу отцовской судьбы, ограничившись его свидетельством участника, но в ту ночь я вдруг понял, что собрав огромный материал – книги, вырезки, научные публикации, документы, свидетельства о битве я, по-прежнему, мало что понимаю и знаю. Загадка Ржева не разгадана мной. Я не понимаю весь масштаб многомесячного противостояния под Москвой. И это не только открытые и закрытые страницы стратегии и тактики. Выплывает целый короб проблем философских, морально-нравственных, исторических, психологических, личностных и даже геополитических. Ржев – это явление. И оно выпадает из привычных стереотипов. Я понял, что в истории войны по-прежнему остается пробоина, которую нам услужливо помогают закрывать с чужих берегов.

Прямо в библиотеке, в Москве, я сделал ксерокс нужных мне страниц журнала «Знамя» с очерком американца Стоу 1942 года и вместе с книгами Гланца и Суворова повез в Борисов, к отцу. Как и я недавно, он с нетерпением ждал эти публикации, надеялся на открытия и откровения. Он долго и внимательно все читал, но остался разочарован. К публикациям отнесся скептически.
Суворова с презрением отбросил сразу: «Это дешевка, он не понимает о чем пишет, путается в операциях. Ему до колик хочется обгадить нашу победу над фашистами. Он ненавидит Жукова… Не о чем говорить…».
К Стоу отнесся с добродушной улыбкой: «Здесь явно переводчица, капитан Эмма поработала… Он пишет с наших позиций, показывает прекрасных людей, прекрасное командование… Это не Ржев… Это около… Он мог поехать в любое место и везде нашел бы то, о чем пишет… Это очерк не о Ржевской битве, а об отношении журналиста к Красной Армии».
Увесистый том Гланца с собственными пометками отец отложил для нашего разговора:
– А этот хочет нас прихлопнуть. У него есть концепция, цель – доказать бессмысленность наших потерь, бездарность нашего генералитета, и он ее добивается с привлечением всего научного аппарата. Есть такие орлы – шарики под наперстками прячут, катают их и не уследишь, где этот шарик. Так и этот ученый.
Отец категорически не принял рассуждения Гланца. А ведь должно было быть наоборот. Ведь американский автор объективно выступает в его защиту, подробно разбирая действия высшего командования, критикуя и осуждая эти действия, он оправдывает плен отца, прямо указывает на виновников его личной трагедии. Мне даже обидно стало за Гланца.
– Гланц – серьезный исследователь, – возразил я. – И к врагам России в научном сообществе его не причисляют, даже наоборот…
– Не знаю насчет его чувств к России, я читаю то, что он пишет, – сухо заметил отец. – У Гланца сознательно тенденциозное отношение к материалу. Ему хочется доказать, что под Ржевом мы потерпели сокрушительное поражение. Он отдает предпочтение немцам. Анализ всех участков в пользу немцев. Неправда! Почти полтора года длилось противостояние. Немцы не смогли войти в Москву. А очень хотели. Им не дали. Какое же это поражение!?
Отец все это говорил, а у меня вертелись на языке слова, которые я слышал от Сереги, которые мне самому не давали покоя уже долгое время. И я выпалил одним духом:
– Но ведь то, что с тобой произошло – это не самопожертвование, а жертвоприношение! Вас гнали на убой… На ваших костях строилась победа. Жестокость Сталина, Жукова, Конева, других высших военачальников отмечалась многими свидетелями… Они не очень жалели своих подчиненных…
Отец пожал плечами:
– Мы шли в бой. Нас не гнали. Что такое загранотряды я тогда не знал, не было их у нас. Мы понимали, что можем погибнуть, но альтернативы не было. Мы защищали свою землю, своих близких, самих себя от врага.
Отец взял в руки, лежавшую на столе книгу Гланца. Перелистал ее:
– Гланц подсчитывает наши потери, но фашистские полководцы тоже не очень жалели своих подчиненных. Под Ржевом мы это видели – до самого верха были завалены трупами их обустроенные траншеи в полный рост. Отступили бы, так нет, предпочли погибнуть. Беспощадно их там молотили, а они зубами держались за этот кусок чужой земли. Что, сильно берегли их генералы Модель, Клюге, Гроссманн? И мы, и немцы выполняли боевую задачу. Жуков, Конев, другие наши военачальники осуществляли стратегическое руководство войсками. Во многих случаях делали это талантливо, росли от операции к операции. Клаузевиц утверждал, что жестокость и беспощадность в природе войны. Мы должны были, мы обязаны были победить. Во что бы то ни стало. И Красная Армия сделала это.
Отец подбирал слова, говорил тяжело, стараясь точнее выразить то, что хотел донести до меня:
– Если жалеть себя в драке, то могут и прибить. Ты же в Борисове рос, в районе пивзавода, должен это знать, – усмехнулся он. – Себя пожалеешь, тебя – не пожалеют. Французы и все другие там, в Европе, жалели себя и сдали территорию за месяц. Но у них своя европейская война. Милые бранятся – только тешатся. К нам пришли не учить, не играть в завоевателей, нас пришли убивать. Стоило дрогнуть, и некого было бы жалеть. Мы понимали, что позади нас Москва. И приказ «Ни шагу назад!» понимали. И немцы понимали, что стоит им откатиться от Москвы, и война проиграна. Так оно собственно и получилось.
– Но как быть с ценой Победы, с ценой неудач, ценой «учебы» военачальников!? – воскликнул я. – Ведь это все оплачено жизнями, сломанными судьбами, личными трагедиями миллионов людей. Ваш полк отдали на заклание. Цинизм – это или высокая стратегия? Имеют ли право командиры таким образом жертвовать людьми, использовать их втемную!?
– На войне жизнь солдата ему не принадлежит, – неожиданно жестко сказал отец.
– Тогда, как же быть с гуманизмом, с тем, что человеческая жизнь главная ценность на земле!?
Обида за отца продолжала жечь и мучить меня. Оглядываясь на его фронтовую жизнь, я вижу, что по всем правилам война должна была его сожрать. Но он выжил. Не благодаря маршальскому таланту Жукова и Конева. А получается вопреки.
– Понимаешь, сын, на войне совсем другой гуманизм, – терпеливо, явно сдерживая эмоции, пытался передать мне свою правду отец. – Точнее, его нет на войне. Шальная пуля, попавшая в писаря в тылу, в глубине обороны, ничуть не гуманнее пулеметной очереди, положившей взвод при атаке сходу. Генералы решали свою задачу, солдаты и офицеры – свою. Мы, волею командиров, оказались участниками хитроумной операции, готовился Сталинград и перелом в войне. На центральном направлении сковали фашистские резервы. Задачу свою по большому счету, мы выполнили. Какой ценой – это другой вопрос. Слова известной песни о том, что «за ценой не постоим» идут от правды той жизни, а не от умствования. Это не метафора. В той схватке, о чем мы уже говорили, перемолотило и нас, и немцев – немерено… Мы победили. Делать из этого политику, «шить дело» Жукову, другим нашим стратегам, это тоже самое, что шить дело мне, исполнившему свой долг, но попавшему в плен.
– А как же после войны? Пострадали, обеспечив чужую славу? Ржев после войны закрыли. Раздробили на операции, задвинули. Сталинград на сцене. Ржев под полом, как приводной ремень этой сцены… И снова, кому вершки, а кому корешки. Одному слава и почет, а другому стыд и смущение.
Меня не отпускала обида за отца.
– После войны – это другая песня. Не будем смешивать, а то, в самом деле, получается гремучая смесь. Разберись пока, что было на войне. Нами жертвовали, но жертвовали во имя большой победы. Уместны ли здесь слова о гуманизме, жертвоприношении, цене Победы, о том, правильно ли мы воевали, не знаю. Но возникает вопрос, что было бы, если бы мы разбежались, обиделись на командиров, если бы командиры проявили мягкотелость, если бы немцы совершили-таки свой бросок на Москву, успешно решили свои задачи под Сталинградом? Сколько жизней стояло бы на кону в этом случае? Только тогда о таких высоких материях мы не думали. Некогда было… Это вам хочется жалеть и судить.
Покорность отца, нежелание его признать очевидное, если не осудить, то трезво оценить что совершили с ним, обрекая на нечеловеческие испытания, в тот момент меня изумляло. Нужды лицемерить, играть словами у нас не было никакой. Отец не спорил, не горячился, видимо все эти вопросы уже перегорели в нем, переплавились в ту правду, которая развела его поколение с проповедниками новых истин и современных взглядов на войну. Отец чувствовал мое раздражение, я это видел. Он посмотрел на меня в упор:
– Ты помнишь старух, их часто показывало советское ТВ, которые говорили при встречах прежним вождям и большим начальникам: «Все вам простим, лишь бы не было войны»? Старухи при этом часто плакали.
Я кивнул. Отец продолжил:
– Потом эту фразу вместе со старухами сделали анекдотом. Так вот эти старухи очень хорошо, лучше всех писателей вместе взятых понимали и насчет души погибшего солдата, и насчет судьбы, жизни и, что ты еще говорил, да, насчет гуманизма. Ведь погибали их собственные сыновья, их дети. Те самые, что остались на поле боя и в братских могилах. Эти женщины понимали жуткую правду войны, когда исчезают привычные принципы и нормы морали, взаимоотношений людей, устоявшиеся правила жизни. Там все по-другому. Там в крови, а часто в собственном и чужом дерьме, и тело, и разодранная в клочья душа. Там смерть перестает быть событием, а порой она становится желанной. Цена жизни велика, но цена победы еще выше. На той войне надеяться на компромиссы, жалость, снисхождение со стороны фашистов не приходилось – они свои цели полного, тотального уничтожения неполноценной расы ни от кого не скрывали, наоборот, во всю глотку провозглашали и словом и делом. И цели своей они тоже добивались любой ценой. Гуманизм не для войны. Там в цене героизм. И те старухи в обтрепанных одеждах со своей фразой «лишь бы не было войны…» знали, что говорят. Они хорошо знали, что такое война, знали ответ на твой вопрос и возмущения современных жалельщиков, обвинителей и гуманистов…
Все это отец говорил медленно, часто останавливаясь, хрипло, вздыхая. Он ничего не пытался доказать. Я тоже не перебивал, молчал. Наконец, после очередной паузы, не дождавшись моих возражений, отец подвел итог.
– Вы судите войну, нас, солдат, военачальников с позиций мира. Вы мирные люди. И, слава Богу… Думаешь, у меня в душе муть не поднималась, особенно в перестройку, когда стали о том, что ты говоришь, кричать на всех углах. Иногда из последних сил держался, чувствовал здесь какой-то подвох, какую-то нарочитую неправду. Фронтовики почти все держались. Мы понимали друг друга. Нас не понимали. Когда все рухнуло, когда страну развалили, уже совсем стало ясно, зачем, с какой целью нас так навязчиво жалели. Пожалели, а потом отобрали все накопленные за жизнь сбережения, окунули в нищету, в унижение, издевательства…
Отец помолчал.
– Целые армии специалистов бесконечно тужатся доказать, что мы воевали неправильно. Так может быть хорошо, что «неправильно» и немцы в 1945 году прошли по Москве в серых колоннах военнопленных, а не победителями на танках, чтобы потом, как они мечтали, навечно смести этот ненавистный им город с лица земли. Очень легко из Победы сделать поражение. Обгадить Победу. Особенно, если смотреть на войну, как на голливудское кино, как на компьютерную игру, мерить войну мирными подходами, с позиций ложного гуманизма. Это страшно тем, что подготовленные к такой войне солдаты, столкнувшись с настоящей войной, очень быстро, как это помягче выразиться, могут разочароваться, струсить, и не сопротивляясь, захотеть, чтобы это побыстрее закончилось. Воевать «правильно и цивилизованно», как воевали с Гитлером европейцы.
Отец вздохнул:
– Война неправильная сама по себе, она идет против логики жизни, против самой жизни. Это не игра в солдатики. Издалека можно восхищаться стратегией и тактикой маршалов, военным искусством, но можно и ужасаться смерти на поле боя тех, кто эту стратегию оплачивал собственными жизнями. Это как кому нравится. Но вся беда в том, что военное искусство – это кровь, пот, страдания, раны, плен, смерть. На этом замешаны и победы и поражения, которые на войне, как ты знаешь из слов поэта, ее участникам бывает очень трудно отличить.
Отец убеждал меня своей правдой, но я не хотел сдаваться и вернулся к началу разговора:
– Давай спустимся на землю, от общего к частному. Гланц объясняет, кто несет ответственность за твой плен. Тебя же элементарно подставили! Обрекли на смерть! Я тебя не понимаю…
Отец перебил меня
– А ты почитай не Гланца, а Твардовского. Может быть, и поймешь.
– Читал, – отмахивался я, считая, что он просто уходит от разговора.
– В школе?
– Да, в школе…
– А ты еще раз, внимательней, почитай. Вы увлеклись американцами и забыли своих пророков. Нет пророка в своем Отечестве.
Я снова вскипел:
– У Твардовского в его стихотворении «Я убит подо Ржевом…» мертвый обращается к живым. Лирический герой – мертвый! Вся философия советской системы строилась на жертвенности. Беспощадно, цинично эксплуатировался героический порыв. Вы под Ржевом кровью умывались!
– Это лучше, чем соплями, – сумеречно ответил отец.
В тот момент мы говорили на разных языках, жили в разных измерениях. Такое бывало.

Много раз я ловил себя на желании подправить рукопись и слова отца, не только стиль, но и содержание. Некоторые его замечания, оценки, факты, отношение к тем или иным людям или явлениям прошлой жизни вызывали дискомфорт, явно не вписывались в устойчивую светлую или темную окраску, которую им придало наше время. Мне, конечно же, хотелось сделать отца лучше, понятнее для современников. Всегда потомки о прошлом знают больше отцов и оценки их более категоричны. Или это им кажется, что они знают больше и судят правильнее.
Вслух отец никогда не жаловался, хотя лучше многих понимал, что произошло тогда на ржевском пятачке. Он сам не страдал комплексом вины, как человек, который сознает, что сделал все, что мог, но обстоятельства оказались сильнее его, но и счет за происшедшее никому не предъявлял. Свой крест он нес сам.
Мне кажется, если я пойму отца, я пойму что-то очень важное в той войне.

Глава VI. «Удачники» и «неудачники» войны

Две наступательные операции: Ржевско-Сычевская, в конце лета, в которой был разбит полк отца, и осенняя «Марс», проводились одновременно с боями под Сталинградом. Долгие годы отправной точкой по отношению к Ржеву и всему, что тогда произошло, для отца оставалось свидетельство Георгия Константиновича Жукова из его послевоенных мемуаров. Вот что писал маршал о Ржевско-Сычевской операции в своей книге «Воспоминания и размышления»:

«В это тяжелое для Сталинграда время Ставка приказала провести на западном направлении частные наступательные операции с целью сковывания резервов противника и недопущения переброски их в район Сталинграда.
На Западном фронте, которым в то время я командовал, события развивались следующим образом. На левом крыле фронта в начале июля 10, 16-я и 61-я армии развернули наступление с рубежа Киров-Болхов в сторону Брянска. На правом крыле, в районе Погорелое Городище, усиленная 20-я армия во взаимодействии с левым крылом Калининского фронта в августе повела успешное наступление с целью разгрома противника в районе Сычевка-Ржев.
После прорыва немецкой обороны и выхода к железной дороге Ржев-Вязьма наступление войск Западного фронта было приостановлено, и город Ржев остался в руках противника.
В районе Погорелое Городище-Сычевка противник понес большие потери. Чтобы остановить удар войск Западного фронта, немецкому командованию пришлось спешно бросить туда значительное количество дивизий, предназначенных для развития наступления на сталинградском и кавказском направлениях.
Немецкий генерал К.Типпельскирх по этому поводу писал: «Прорыв удалось предотвратить только тем, что три танковые и несколько пехотных дивизий, которые уже готовились к переброске на южный фронт, были задержаны и введены сначала для локализации прорыва, а затем и для контрудара» (К.Типпельскирх, История второй мировой войны. М., 1956, стр.241).
Если бы в нашем распоряжении были одна-две армии, можно было бы во взаимодействии с Калининским фронтом под командованием генерала И.С. Конева не только разгромить ржевскую группировку, но и всю ржевско-вяземскую группу немецких войск и значительно улучшить оперативное положение на всем западном стратегическом направлении. К сожалению, эта реальная возможность была упущена Верховным Командованием.
Вообще должен сказать, Верховный понял, что неблагоприятная обстановка, сложившаяся летом 1942 года, является следствием и его личной ошибки, допущенной при утверждении плана действий наших войск в летней кампании 1942 года. И он не искал других виновников среди руководящих лиц Ставки и Генерального штаба».

Маршал лаконичен и краток. Его слова о Ржеве утонули в многостраничных мемуарах, но в них во многом заключалась суть и значение Ржевско-Сычевской наступательной операции. Маршал говорит о возможности победы здесь и сейчас, досадует на то, что ему вовремя не дали подкрепление. Задачу разгромить врага в центре не решили, на это не было ни возможностей, ни сил, зато решили сверхзадачу – фашисты потерпели сокрушительное поражение под Сталинградом.
Битва за Сталинград началась 17 июля 1942 года, в ней участвовало с обеих сторон более 2 миллионов человек на площади 100 тысяч квадратных километров. Гитлеру его стратеги обещали, что к 25 августа Сталинград будет взят. Вермахту крайне необходимы были нефтяные ресурсы Кавказа – в Германии на всем протяжении войны ощущалась нехватка горючего. С захватом Кавказа и Сталинграда германское командование обеспечивало себя стратегическими ресурсами и перекрывало нашу основную нефтяную артерию – Волгу. Но при успехе на южном направлении немцы не исключали возможности и повторного наступления именно на Москву. В Ставке обо всем этом знали. Нельзя было ослабить противостояние в центре, позволить немцам перейти к позиционной борьбе, свободно маневрировать, распоряжаться своими силами. Масштабное наступление на Ржев отвлекало внимание противника, не позволяло высвободить войска для переброски на юг, под Сталинград, где скрытно концентрировалась мощная группировка советских войск. К 10 января 1943 года мы обладали там пятикратным численным превосходством. Главные удары наших сил были нанесены на уязвимых флангах противника, оборонявшихся румынскими и итальянскими союзниками Германии. Был перерезан воздушный мост, связывающий группировку Паулюса с Большой землей. В итоге рацион немецких солдат сократился до 120 граммов хлеба в день. Кстати, термин «Сталинградская битва – поворотный пункт Второй мировой войны», придумали не у нас, первым его употребил американский президент Франклин Делано Рузвельт.
Гитлера упрекают, что он допустил стратегический просчет: надо было вовремя снять отборные дивизии из-под Ржева и перебросить их под Сталинград. Хорошо быть стратегом задним умом. Гитлеру предлагали такой вариант, но он настоял на своем. Он понимал, что лишить Россию Москвы – это дороже всех нефтяных ресурсов юга. Ослабить центр, позволить русским развить наступление и самим потерять надежду взять Москву – этого Гитлер и его генералы позволить себе не могли. Треть всех сил вермахта была сосредоточена на Ржевско-Вяземском выступе. Более того, как свидетельствует историческая наука, сюда были переброшены 12 немецких дивизий с других участков фронта, в том числе с юга. В общей сложности 16 немецких дивизий потеряли здесь от 50 до 80 процентов личного состава. Когда 2 марта 1943 года немцы вынуждены были оставить Ржевский плацдарм, они высвободили 21 дивизию. Это больше, чем окружено под Сталинградом.
Я ищу разбитый и целиком уничтоженный полк отца в этой грандиозной панораме и вижу, если бы наши не прилагали сверхусилие под Ржевом, вся эта замороженная здесь армада немецких войск или значительная часть ее, оказалась бы на юге, и не было бы на этот раз «поворотного пункта» в войне. Полк отца, также, как и соседний, выполнил в тылу немцев роль трещотки, создавал нужное напряжение, не имея сил для большего, имитируя наступление, сыграл свою роль в общей стратегии. Ими жертвовали во имя большой победы. Сверхнапряжением сил под Ржевом обеспечивался успех под Сталинградом и перелом в войне.
Так что же такое Ржев – это великая битва или грандиозный провал, о чем нас пытаются убедить уже даже из-за океана? Почему Ржев у нас долгое время был недооценен? Или его прятали, скрывали. Но почему? Ведь смысл Ржевского противостояния был, и это не вызывало сомнения в том числе и у Сталина, поначалу упоминавшего Ржев наряду с великими битвами войны. Известно, что Сталин единственный раз выезжал на фронт, именно под Ржев, к генералу Еременко. В августе 1943 года Верховный Главнокомандующий остановился в деревне Хорошево в доме крестьянки Натальи Кондратьевой. Из окна была видна Волга. Город к этому времени уже был освобожден. Сталин хотел лично увидеть результаты этого, терзавшего и его лично, жесточайшего противоборства, обсудить на месте план предстоящей Смоленской операции. Тогда же, в Хорошево, Сталину сообщили, что советские войска взяли Орел и Белгород. И он предложил ознаменовать это событие салютом. Так родилась новая традиция.
После войны «дом Сталина» облисполком объявил историческим памятником Великой Отечественной войны, здесь был открыт музей. На фронтоне дома появилась мемориальная доска. Вскоре после ХХ съезда КПСС и закрытого доклада Н.С.Хрущева, разоблачавшего культ личности, мемориальную доску спешно сняли. Так двигалась и историческая наука. Она колебалась вместе с линией партии. Колеблется и сейчас. Только импульсы уже идут из Вашингтона.

Интерес к Ржеву сблизил меня с крупнейшим русским мыслителем ХХ века Вадимом Кожиновым (1930 – 2001).
Я зачитывался его книгами по истории нашей страны. Автор был не просто историк, он еще и философ, исследователь мировой и русской литературы и этим особенно интересен. Он взялся распутывать многие загадки отечественной истории, запутанные как в советское время, так и в постсоветское, стал рушить мифологию, часто в своих расследованиях приходя к неожиданным выводам. Совсем не случайно до сих пор организовываются ежегодные Кожиновские чтения, куда съезжаются видные российские ученые и специалисты.
Меня свели с Вадимом Валерьяновичем интересы журнала, который я редактировал. Мы публиковали отрывок из его новой книги. Надо было срочно вычитать верстку подготовленных полос и переговорить о продолжении сотрудничества. Кожинов болел и не мог прийти. До этого мы с ним не были лично знакомы. Выручил мой близкий товарищ, секретарь Союза писателей России Николай Дорошенко. Вместе мы направились на квартиру к нашему маститому автору. Кожинов просмотрел верстку и неожиданно задал вопрос, который не относился к публикации: «На ваш взгляд, какой самый драматический и грандиозный эпизод Великой Отечественной войны?» Я не задумываясь, ответил: «Ржев…». Помню, как удивленно вскинул глаза Николай Дорошенко. А с Кожиновым мы уже не могли оторваться друг от друга. Мы были настроены на одну волну. Он работал над своим очерком о Ржеве, я к этому времени собрал приличную библиотеку, знал подробности отцовской судьбы, мы делились сведениями, мыслями и не могли наговориться.
Например, мне было непонятно, почему немцы называли Ржев «воротами в Берлин». Об этом в своей книге «Ближние подступы» писала Елена Ржевская военная переводчица 30 армии, той самой, где сражался и мой отец. Немецкое радио беспрерывно повторяло, что «отдать Ржев – это открыть дорогу на Берлин». В немецких частях каждый солдат подписывал клятву фюреру, что не сойдет со своего места у Ржева. Но что-то здесь путали немцы. Где Ржев, а где Берлин? Логичнее говорить, что Ржев – все-таки ворота в Москву.
Кожинов объяснил мне это так:
– Ржевское противостояние – это важный и необходимый этап войны, к сожалению, недооцененный и многими непонятый. Сначала «лакировочная» литература, а потом «очернительская» увели в сторону, лишили нас объективных представлений о Ржевской битве. До Москвы превосходство немцев было несомненным. Под Москвой его напор остановили. Что дальше? На юге, на севере бои, сражения с переменным успехом продолжались, а здесь, в центре, установилось равновесие сил. Равновесие кровавое, жуткое, в постоянном противоборстве, когда никто не хотел уступать и дрались за каждую пядь земли. Не зря в военных дневниках тогдашнего начальника Генерального штаба сухопутных войск Германии Франца Гальдера Ржев постоянно в центре внимания, начиная с 3 января 1942 года. Именно здесь, в условиях установившегося равновесия, созревало и созрело наше превосходство над врагом. В этом суть Ржевского противоборства. Под Сталинградом это превосходство реализовалось. Только в феврале 1943 года Гитлер лично разрешил, наконец, оставить Ржев. Здесь боялись повторения Сталинграда. Взрыв моста через Волгу фюрер слушал по радио. Ему организовали такую трансляцию. Можно представить, какие он испытывал при этом чувства. И получилось, что отступив, враг действительно, открыл нам дорогу на Берлин. Через четыре месяца начнется Курская битва, где наше превосходство проявится уже в полную силу. Широко распространенное представление, согласно которому длительное противоборство под Ржевом было «бессмысленным», отражает в конечном счете, глубокое непонимание хода великой войны...
Благодаря Ржеву наша дежурная встреча превратилась в жаркий, длинный задушевный разговор. Мы думали об одном и том же. Вадим Валерьянович подсказал мне работы и фамилии местных, из самого Ржева и Твери исследователей темы – Олега Кондратьева, Леонида Мыльникова, Светланы Герасимовой, других подвижников и энтузиастов, плодотворно работающих в данном направлении, немало сделавших для того, чтобы поднять из небытия эту великую страницу войны. Он же раздобыл мне приглашение на научно-практическую конференцию по Ржевской битве, проводившуюся в музее на Поклонной горе, куда мы с ним вместе пошли, где он выступил, а меня познакомил со многими участниками этого ежегодного мероприятия. Я открывал Ржев и становился богаче людьми, впечатлениями, знанием.

На конференции я впервые услышал о том, что под Ржевом велась скрытая от глаз игра разведок и даже Г.Жуков, как можно предположить, был не до конца в курсе происходящего. Об этот также свидетельствует в своих воспоминаниях и один из руководителей советской контрразведки тех лет П.Судоплатов. Проводя подряд две наступательные операции Ржевско-Вяземскую и вслед за ней операцию «Марс», Гитлера и его генералов сознательно и успешно дезинформировали. Замысел контрразведчиков состоял в том, чтобы проникать в агентурную сеть гитлеровцев на территории Советского Союза и отсюда вести работу по дезинформации врага. Операция «Монастырь», начатая в 1942 году, затем «Курьеры» «Березино» длились фактически всю войну. В отдельные периоды советской контрразведкой проводилось одновременно до семидесяти радиоигр из глубокого тыла и районов, расположенных вблизи фронта. Среди профессиональных разведчиков операции и поныне считаются высшим пилотажем тайной борьбы и вошли в специальные учебники. В конце концов, усилиями контрразведки и повышенной активностью наших войск под Ржевом гитлеровцев удалось убедить, что направление главного удара осуществляется именно в центре. Здесь концентрировались основные силы врага. Сталинград они попросту проморгали.
Командир, сражавшейся под Ржевом 6-й пехотной дивизии, немецкий генерал Гроссманн в своей многозначительно названной книге «Ржев – краеугольный камень Восточного фронта», также как и другой немецкий генерал К.Типпельскирх, на которого ссылается в своих мемуарах Г.К.Жуков, связывает наступление советских войск во второй половине 1942 года под Ржевом со Сталинградом и подтверждает, что под Ржевом немцам удалось устоять только благодаря тому, что сюда были переброшены три танковые и еще большее число пехотных дивизий, «предназначенных для военных действий при группе армий «Юг».
Американский исследователь Гланц оспаривает Жукова, а вместе с ним и немецких генералов Типпельскирха с Гроссманном, выдвигает свою концепцию тех событий, упорно доказывая, что у Ржева не было «второго дна», связанного со Сталинградом, что это всего лишь цепь провалов и неудачных наступательных операций, он изо всех сил убеждает в бессмысленности гигантских потерь под Ржевом. Я помню, как усмехнулся Вадим Кожинов, когда мы обсуждали эту тему, заметив, что американский ученый, опираясь в своем научном поиске на подброшенные врагу нашей разведкой версии и документы, попался на ту же удочку, что в свое время и гитлеровцы. Все истинные распоряжения поступали к командирам и начальникам штабов в форме шифровок, а то, что должен был узнать противник, доводилось до наших войск в открытых приказах. Эти шифровки до сих пор не открыты для исследователей. Разведка долго хранит свои тайны.

Знакомясь с диссертацией «Военные действия в районе Ржевско-Вяземского выступа в январе 1942 – марте 1943гг.: Ржевская битва» доктора исторических наук С.Герасимовой я обратил внимание на следующий факт. Анализируя причины многочисленных окружений в районе Ржева, особенно, на первом этапе, исследователь отмечает, что командования фронтов действовали в соответствии с директивой, подписанной начальником Генштаба Б.М.Шапошниковым. Вот выдержка из нее: «При встрече с опорными пунктами противника оставлять на их фронте небольшие заслоны, а всеми силами стремительно развивать наступление на фланговых стыках и в промежутках его боевых порядков…». Эти опорные пункты предписывалось уничтожать «действиями вторых и последующих эшелонов». Подобная стратегия приводила к окружению прорвавшихся вперед сил. Автор исследования делает вывод: «Маршалы и генералы тоже учились воевать. Опыта проведения подобных крупных наступательных операций пока не было». Кого за это казнить? Ошибку исправили по ходу боев. Не зря ведь противостояние на подступах к столице называют не только «Ржевской мясорубкой», но и «Ржевской академией».
И солдаты, и командиры – все учились воевать. От этого никуда не уйдешь. Сильные личности, типа Жукова, Конева, Василевского, Пуркаева, Лелюшенко, Захарова, Соколовского, Буманина, Катухова, Бабаджаняна, Гетмана и других военачальников оказались в эпицентре тех событий под Ржевом. Они принимали решения, их воле были послушны миллионы солдат и офицеров. Кто они, начальники, господа по отношению к подчиненным, или такие же воины, несшие свой крест, исполнявшие долг, взвалившие на свои плечи ответственность за исход войны.

«Смерть солдат и промахи начальников – все это когда-нибудь забудется. Но останется слава командира-победителя» – так писал француз Анри Барбюс в 1919 году, в своем антивоенном романе «Ясность». После первой мировой войны поток талантливой антивоенной прозы просто пролился на читателей. Анри Барбюс сам прошел солдатской дорогой, хлебнул горя и понюхал пороха. С точки зрения «окопной правды» он показал не только передовую, но и сытых тыловых крыс – торгашей, капиталистов, прятавших от войны своих детей, наживавшихся на общей беде. Показал тупых, чванливых генералов и жестокосердных старших офицеров в раззолоченных мундирах, вышедших из той же среды богачей, презирающих, издевающихся над своими солдатами. Однако, восприятия Симона Полэна – героя Барбюса была совсем другими, чем у лейтенанта Юрия Керженцева – героя книги «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, защищавшего в 1942 году Сталинград и поразившего читателей в первые послевоенные годы своей исповедью. Автор, боевой офицер, рассказал о том, что сам пережил, без приукрашиваний и ложного пафоса. В его книге была правда человека, побывавшего в огне. Он явился одним из родоначальников нового направления в показе Великой Отечественной, того, что мы называем «окопной правдой». Однако, во взгляде на войну, командиров, высшее начальство, окружающий мир, его правда расходилась, по большому счету, и с Барбюсом и с Серегой – молодым московским водителем, внуком фронтовика, начитавшегося современных ниспровергателей нашей великой Победы. Сегодня Виктор Некрасов известен как диссидент. Он эмигрировал из страны. Но он не стал пешкой в чужих руках. И не кривил душой. В своем показе войны он близок к отцу, в отличие от Резуна, и бывших власовцев, бандеровцев, издалека открывавших нам глаза на прошлое. Он знал, как и миллионы фронтовиков, что это такое, когда «отступать дальше некуда». И не мстил государству, власти, старшим командирам, изо всех сил стараясь угодить хозяевам, новым гитлерам, мечтающим о реванше.
Мировосприятие войны героями Барбюса и В.Некрасова разное. Командир Барбюса – это хозяин в золоченых галунах, это человек из другого мира. Наш командир и солдат-красноармеец из одной социальной среды, близкие происхождением и судьбой друг другу, они из одного теста. Это понял и оценил американский журналист Лейланд Стоу. И если это не понимать, примеривать войну на Барбюса или нашу сегодняшнюю жизнь, с другими, чем в советское время социальными, общественными отношениями между людьми и порядками, то ничего невозможно понять. В Красной Армии социальное расслоение людей было сведено к минимуму. Та война – это война советских людей против фашизма. Это была война с захватчиком, справедливая война.

Много лет назад, фронтовик, полковник на воинских сборах делился с нами, студентами журфака азами стратегии и тактики на войне:
– При эшелонированной обороне главное продержаться первые пятнадцать минут. Погибнуть, но продержаться. Другого не дано. Потом включатся более мощные силы. При наступлении ставится задача прорвать оборону противника. Бой – это печка. Пехота – дрова. От трех дней до нескольких недель давалось пожить группировке. Дивизия после наступления почти целиком обновлялась, особенно необстрелянная. Таковы законы войны. В штабах все спланировано. Видеть и учитывать возможные потери перед боем необходимо, как и учитывать вооружение, боеприпасы, тыловое обеспечение, диспозицию. Все по обстановке, по писаным и неписаным нормативам. В этом нет ничего необычного. Так живут все армии мира. Потери – это составляющая воинской службы, особенно в военное время. Определенный процент потерь в людской силе планируется и во время крупных учений. К этому надо быть готовым. В этом нет никакого секрета. Военная служба – это не анекдоты про поручика Ржевского, это тяжелая и, очень опасная, кровавая работа. Командир обязан заботиться и беречь бойцов – это аксиома, не требующая доказательств. За беспричинные потери следует строгое наказание. Но если в ходе боевых действий, при планировании операций, генералы будут видеть не победу, а обреченных на гибель людей, от этого сойдешь с ума. Генералы должны видеть результат. Солдат обязан все сделать, чтобы выполнить задачу. Считается, погибший в бою сразу попадает в рай.
Слова полковника многих из нас, будущих журналистов и офицеров запаса, покоробили. Они остались у меня в блокноте. После беседы с отцом я нашел их и перечитал. Получается, что все эти разговоры о жестокости командиров из мирной жизни. Об этом говорил и отец. Они не имеют никакого отношения к войне.
Помнится, как в апреле 1999 года, историки, сделавшие себе имя в науке на потерях и критике советских военачальников, захотели на очередной конференции по Ржеву, проходившей в музее на Поклонной горе, задать тон обсуждению, начали сыпать цифрами потерь с трибуны. Они привычно и бодро говорить о жестокости командиров, промахах и просчетах, все с выражением, пафосом, сочувствием к красноармейцам и вдруг в зале зашумели, раздался свист, протестующие выкрики ветеранов, участников боев. На ежегодное мероприятие кроме них традиционно собрались ученые-историки, приехала представительная делегация из Германии. Зал был переполнен. Ждали тогда из Америки и исследователя Гланца. Но он ограничился приветствием издалека.
Трагедия трансформировалась в манипуляцию цифрами, в политику, аргумент против советского общественного строя. Ветераны не сдерживали эмоций. Участники давних кровавых событий хорошо понимали лукавство подброшенных с трибуны цифр, понимали, где граница между гуманизмом военачальника и его слабостью, они не принимали жалости к себе. Жалеют неудачников. Герои перестают быть героями. Они превращаются в жертвы. Великанов превращают в карликов. Такой фокус. Тема жалости никак не соотносится с войной, которую пережил наш народ в середине прошлого века, с пониманием ее сути.
Такой ли уж отец и ветераны всепрощенцы? У Горького в пьесе «На дне» есть образ Луки. Он все прощал и всех успокаивал. Осмысливая отцовский текст, я не вижу ненависти отца к высшим командирам, но я вижу сумасшедшего комиссара на лошади, который, то ли от собственного страха, то ли от жестокого рвения гнал бойцов на верную смерть под обстрел своих же «катюш». Я беру с полки повесть Василя Быкова «Праклятая вышыня», (в русском переводе «Атака сходу»), где офицеры жертвовали бойцами, только ради того, чтобы отчитаться о тактическом успехе перед высшими начальниками. Вспоминая о войне, отец не раз ссылался на этого белорусского писателя, как и на Твардовского, и на Толстого. Быков критически исследовал скрытые в то время от глаз явления войны и отец ему был созвучен.
Но отец никогда не смешивал «правду факта» и, как он выражался, «большую правду» той войны. Я пытался понять эту «большую правду», но у меня ничего не получалось, лишь только я представлял восемнадцатилетнего отца, загнанного стратегами в западню, где вполне «планово» должна была оборваться его жизнь. Точно также своего деда представлял и водитель Серега. Мы видели войну согласно своим чувствам. Участники ее видели по-другому, только не могли до нас докричаться. В наших ушах были пробки.

В конференции на Поклонной горе участвовали немцы.
Держались они с достоинством. Запомнилось выступление Эрнста-Мартина Райна, командира батальона 6 дивизии 18 пехотного полка армии вермахта. Текст его был размножен и сохранился у меня в архиве. Немец говорил о том, что под Ржевом они защищали свою Родину. Для меня это уже не было неожиданностью. Подобное высказывание, только другого немецкого ветерана, приводил в своем очерке и В.Кожинов. Немцы делали упор на свой солдатский долг. Они говорили о смысле, а не о потерях, они говорили о родине и доблести.
Книга фашистского генерала Гроссманна «Ржев – краеугольный камень Восточного фронта», была выпущена накануне конференции в Тверском издательстве. Вся книга – это иллюстрация жестокости и бескомпромиссности схватки. Вот только отдельные эпизоды: «До второй половины дня бой бушевал так, что от роты осталось только 22 человека». Или: батальон «был почти стерт с лица земли… из него вернулись в свой полк 1 офицер и 12 солдат», в другом батальоне «остались только 1 офицер и 22 солдата», это при «норме», как пишет автор, – 500-600 человек. Генерал называет отдельные мелкие подразделения, но о потерях дивизии, корпуса, действовавших под Ржевом войск в целом, он молчит. Вместе с тем в тексте беспрерывно звучит: «положение вследствие сильных потерь очень серьезное», «тяжелейшие жертвы», «потери возрастали», «потери очень тяжелы», «слишком велики были потери» – эти всплески эмоций буквально пронизывают весь текст. С неприкрытой гордостью пишет немецкий генерал о том, что они стояли на рубежах до последнего, считая, Ржев высшей точкой противостояния в войне.
В больной, сочащейся живой человеческой кровью теме потерь под Ржевом, если рассматривать ее с точки зрения победы, есть одна важная деталь. Немцы до сих пор не обнародовали все цифры, не открывают полностью свои архивы и очень неохотно говорят на эту тему, там, где это касается их, а не нас. Такая немецкая сдержанность, даже стеснительность понятны: очевидно, цифры эти просто ошеломляющие. Получается, что все рассуждения о том, кто, чьей кровью залил Ржевский выступ беспочвенны, все это домыслы, не имеющие под собой серьезной научной базы.
Но может быть, немецкие военачальники жалели своих солдат? Свидетели с двух сторон подтверждают: здесь, под Ржевом, они шли ва-банк, воевали скорее по-русски, по принципу, или грудь в крестах, или голова в кустах. Это пишет в своей книге и генерал Гроссманн. Немцы гибли без счета, очевидно, тоже считая, что умываться кровью лучше, чем соплями. Схватка на этом плацдарме вышла за пределы просто боевых действий, боевой операции. Не на жизнь, а на смерть, сцепились не просто армии – лоб в лоб сошлись две нации, два мировоззрения, две социальные системы, две правды. Победить или умереть. Борьба за счастье своей Родины у немцев заключалась в убийстве нашей Родины. Мы победили. Наша правда оказалась выше. Ее поддержало Небо. Многие наши святые воины сложили головы на Ржевском поле. Смертию смерть поправ.

* * *

7 ноября 2007 года в Кремлевском дворце президент России Владимир Путин вручил грамоты пяти городам, удостоенным звания «Город воинской славы» – Владикавказу, Ельцу, Ельне, Малгобеку и Ржеву. Президент напомнил, какой неоценимый вклад внесли жители пяти городов в победу в Великой Отечественной войне.
Город Ржев отмечен. Но Ржевская битва, как самостоятельное явление всей Второй мировой войны остается недооцененной. Ржев не укладывается в привычные схемы, стандартные подходы. Это не схватка за отдельный населенный пункт. Это не бои местного значения, не просто ряд отдельных кровопролитных сражений. Древнерусский город, основанный в 1216 году, на гербе которого лев на красном поле, символизировал целый хорошо укрепленный плацдарм, охватывающий шесть городов: Ржев-Зубцов-Гжатск-Вязьму-Сычевку-Белое. На этой огромной, занятой врагом территории, берут начало главные реки восточных славян Волга, Днепр и Западная Двина, реки, объединяющие геополитическое пространство трех народов – России, Беларуси и Украины. Гитлер вонзил свой меч в самое сердце православно-славянской цивилизации и держался за этот кусок земли с непонятным для многих военных специалистов упрямством, даже во вред общей стратегии. Удержание этого плацдарма приобретало сакральное значение.
Здесь сражалась элита германских войск, исключительно отборные, дисциплинированные, вышколенные немецкие части. Лучшие должны были промаршировать по Красной площади на предполагавшемся историческом параде.
Победа советского народа в той войне, как и любое явление, имеет свой генезис: от этапа коварного удара врага, временных жестоких поражений, до установления равновесия, а затем победного движения вперед. В концепции, взгляде на войну, мы упразднили этот период равновесия. Об этом писал В.Кожинов. Десять «Сталинских ударов» до сих пор управляют историками и исторической наукой. А это обедняет опыт войны, делает ее победным маршем, а не тем, чем она была на самом деле, парадом, а не кровавой и смертельно опасной работой. Каждое событие на войне опосредовано. Каждое поражение содержало в себе зерна будущей победы, а в каждой победе оставалась горечь утрат. Эту мысль пытался донести до меня отец, он давал направление поиска, совершенно другой угол зрения на те героические, и одновременно трагические события.
Разбитая и уничтоженная Брестская крепость – это начало Большой Победы. Отступление 1941 года, Минск, Киев, Харьков, оборона Ленинграда – это академия, которую проходили наши бойцы, командиры, полководцы. Каждый период имеет свою трагически-героическую окраску, свои падения и вершины. Москвой завершился первый этап. Сталинград – это начало третьего. Ржев – это середина, этап равновесия, самого упорного противостояния, когда чаша весов могла склониться в любую сторону. Наши бойцы и командиры ценой самопожертвования, великой доблести выдержали это испытание. После Ржева начался исход германцев и их вассалов с нашей земли.
Историки расчленили войну, разделив ее участников на «удачников» и «неудачников». Герои 1941 – 1942 годов оказались в числе неудачников, кроме немногих, получивших награды и как бы реабилитированных, а новобранцы 45 года, кому посчастливилось участвовать в штурме Берлина и остаться в живых, сразу же стали героями и победителями.
Сегодня весь мир знает о подвиге защитников Брестской крепости. Само словосочетание стало метафорой. А ведь она возникла из исторического небытия, как символ стойкости, подвига, героизма. Но это был также человеческий и профессиональный подвиг писателя Сергея Смирнова, открывшего всем глаза на этот факт войны. Все видели руины, плен, трупы, внешнюю бессмысленность сопротивления защитников. Смирнов увидел нечто большее. Он видел не только поверхностные факты, он увидел безмерную глубину явления. У Ржевской битвы в свое время не нашлось своего Сергея Смирнова.
В России в муках создается новый единый учебник истории. Будет ли там упоминание о Ржевской битве? Наши школьники очень хорошо, назубок, все знают про Архипелаг ГУЛАГ, но до сих пор очень смутно про Ржев. И пока мы этим не обеспокоимся, Гланцы из-за океана и доморощенные предатели-резуны будут открывать нашим детям и внукам эту страницу истории войны, превращая подвиг наших отцов и дедов из живой воды для самосознания в мертвую.
В земле подо Ржевом покоится прах не убитых, здесь навечно остались павшие за Родину. Было жертвоприношение во имя великой Победы. Воспеть бы в веках эту жертвенность, этот массовый подвиг. Но битву, которая по своему накалу, жертвенности, трагедийности, а главное результату, стоящую в ряду величайших битв мировой истории – сначала засекретили, задвинули в пыльный угол. Потом стали жалеть, превращая богатырей в жалких, достойных лишь оплакивания жертв.
Сегодня Ржевскую битву разглядели на Западе, в США, увидели скрытые в ней энергии, направили специалистов и средства, понимая, что это может стать величайшим вдохновляющим примером, гордостью, источником силы, а может и ядерным зарядом под нашу Победу. Это как посмотреть. Искушенные новые крестоносцы выпрямляли и выпрямляют наши извилины по своим чертежам и проектам. Потихоньку, с помощью добровольных помощников, превращают Ржевское поле в источник гигантского радиационного заражения сознания.
Ржевский плацдарм снова образовался. И снова его цель Москва. Здесь снова воюют. В новой войне не обязательно заходить танкам в город. Достаточно запустить тараканов в головы мирных граждан. Сносятся памятники нашим полководцам в европейских городах. В Риге на месте могилы Неизвестного солдата возник парк оккупантам. Все идет по старым стратегическим разработкам. Солдаты группы «Центр» наступают. С теми же маршами, лозунгами и своей правдой. А мы? Отступать уже некуда. Бои на ближних подступах к Москве.
На научно – практических конференциях, проводимых в Музее Великой Отечественной войны на Поклонной горе, ветераны многократно предлагали ввести в историографию понятие Ржевской битвы, на месте кровопролитнейших сражений, спасших столицу России, создать мемориал «Ржевское поле» по примеру Прохоровского, Бородинского, Куликова. И вот этот голос услышан. Усилиями Союзного государства Беларуси и России в 2020 году к 75-летию Великой Победы на холме у деревни Хорошево под Ржевом возведен мемориал. Величественная 25-метровая бронзовая фигура воина, будто парящая над землей, впечатляет своим масштабом и мощью, превосходит размерами все известные памятники солдатам в СНГ и Европейском Союзе.
Ржев освободили уже без отца и с другими командирами в феврале 1943 года. Отец оказался в числе безвозвратных потерь. Но погибнуть ему было не суждено.

ОБ АВТОРЕ: Синенко Виталий Георгиевич, журналист, член Союза писателей России, кандидат исторических наук.
Родился в 1950 году, в городе Харькове. В этом же году, откликнувшись на призыв «Помочь братской Белоруссии кадрами учителей», семья переехала на постоянное место жительства в город Борисов, Минской области. Окончил факультет журналистики Белорусского государственного университета. Работал в газетах «Гомельская правда», «Советская Белоруссия», собкором «Комсомольской правды» по Белорусской ССР, затем в Москве – членом редколлегии, редактором по отделам «Комсомолки». После окончания аспирантуры Академии общественных наук – обозреватель «Правды», работа в аппарате ЦК КПСС.
С августа 1991 года – в ряде российских федеральных изданий. Возглавлял московскую редакцию газеты Парламентского собрания Союза Беларуси и России «Союзное вече». Работал в Посольстве Республики Беларусь в Российской Федерации. Автор ряда статей, художественно-публицистических книг.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев: