НА КРАЮ ЗЕМЛИ
                 Михаилу Тарковскому
Индевеют рощи и дубравы.
Выпал Божий благодатный снег.
С этих дней –
               и праведный, и правый –
Я живу, как снежный человек.

Не испепелённый и не пленный,
Я живу далёко-далеко:
В горных кручах,
посреди Вселенной,
На путях Рассвета самого!

В юрте, словно старые буряты,
Я живу и радостен, и тих.
Я сюда не зря себя запрятал:
Золочу во времени свой стих.

В соснах тихо, сумеречно, пусто…
Я ли в этом мире не богат?
В Новый год развешиваю густо
На саянских елях звездопад.

Надеваю ватник, а не батник,
Думаю о смысле бытия…
Сам себе – рыбак и соболятник,
Сам себе – ответчик и судья.

Сам себе – народ и государство,
Сам себе – и критик, и поэт.
И ещё не съеден снежным барсом,
И в тайге никем не перепет…

В дебрях кочуя, Горная Чуя,
Словно чалдонка дразнит меня.
Горная Чуя, сердце врачуя,
На перекатах плещет, звеня.

Горная Чуя – Чудо Природы!
В светлом порыве Север зачат.
Чайки речные чиркают воду,
«Чудная Чуя!» – чайки кричат.

– Горная Чуя, – тихо шепчу я, –
Горная Чуя, вечно свети.
Чёрную силу чувствует Чуя,
Чёрную силу, Чуя, смети!

От вымиранья – чур тебя, Чуя!
– Чур тебя, Чуя! – шепчем слова.
Горная Чуя! Гордая Чуя!
Чуя святая! Чуя – жива!

* * *
                 Татьяне Суровцевой
Мы — птицы, — мы зяблики
                                  мы — свиристели.
Мы пели, мы снились, наверное, Богу.
Мы в жизненной повести нашей летели,
Как мысль от пролога летит к эпилогу.

Мы — космос, мы облако видеть хотели.
От скал отрывались, где яшма и сланцы.
Куда мы спешили, куда мы летели
На призрачном нашем
                                  «Летучем Голландце»?

Да нет же! И вправду канаты гудели,
На палубе брызги взлетали до солнца,
И мы по Байкалу с тобою летели,
Объятые светом до самого донца.

Куда мы летели? Мы счастья хотели!
За счастье цеплялись. Не надо цепляться.
Мы с палубы звонкой,
                                  как с жизни, слетели
Туда, где уставшие души пылятся.

Среди мировой поднебесной крутели
Вздымалось холодное мёртвое солнце.
И крыльев не стало. Мы в бездну летели
На голое дно. Где ни сна, ни оконца.

Мы — птицы, мы — зяблики,
                                  мы — свиристели.
Неужто мы прокляты или убиты?
Давай, оживём и по первой метели,
Давай, долетим до ближайшей ракиты.

СЕСТРА
                 Валентине
Как хорошо, как беспредельно тихо
По осени в истоке Ангары.
Цветёт укроп и зреет облепиха
На огороде у моей сестры.

Бурлит ручей. Поёт земля стоусто.
В распадке осень золотом слепит.
И листьями широкими капуста,
Как будто портупеями – скрипит.

Благоухают чеснока головки
С бородками, как будто мудрецы.
Срываясь с веток,
                                  не в пример морковке,
Спешат в ведёрко сами – огурцы.

Моя сестра – извечная трудяга –
Всё делает разумно, не спеша...
Какая в ней высокая отвага!
Какая в ней сердечная душа!

Порой устанет, но душою светит
Сквозь несусветный,
                                  горький беспредел.
С улыбкой встретит, ласково приветит
Среди своих необозримых дел.

...Велосипед оставлю и от речки
Иду к сестре в сей райский уголок.
Я рад её неповторимой речи,
Где лёгкий юмор, самобытный слог.

Поговорим – и отступает дыба
Тяжёлой жизни. Светит Ангара.
Я говорю Всевышнему – спасибо
За эту осень! За тебя, сестра!

* * *
                 Рюрику Саляеву
Умирает корявая ива
Над проклятием смрадных болот.
На краю мирового обрыва
Ожидаю спасительный плот.

Но над чёрною бездною века,
Над могилой усопшего дня
Нет ни робота, ни человека,
Нет ни волка, ни старого пня.

Только в тёмной дали над крестами,
В небе лязгая, как эшелон,
Пролетает железная стая
Перемазанных кровью ворон.

И, печалью пронзённый до донца
За мою полонённую Русь,
Я дождусь воскрешения солнца,
Но спасительный плот не дождусь.

На краю светового потока,
Где заблудшие агнцы бредут,
Под присмотром Господнего ока
Неприступный построю редут.

Моё русское знанье жестоко…
Я-то знаю – мне жить не дадут:
То ли с запада, то ли с востока
Завтра новые гунны придут.

Но сглотнёт их кровавая пена,
Прогоню я их души кнутом.
Посреди и разора, и тлена
Я дострою разрушенный дом.

…Нежным пухом оденется ива,
Станет бездна хрустальным прудом.
На краю мирового обрыва
Я спасу эту землю трудом.

* * *
                 Юрию Ковалёву
Посёлок Харик — тихая сторонка,
Ещё живая, русская земля,
Где, натянув свистящие постромки,
Мела метель в начале февраля.

За домом — снега наметало горы,
Тот снег быгал и превращался в наст.
В него вмерзали шаткие заборы,
А мы любили самый верхний пласт.

Он был наждачным,
словно камень твёрдым,
И посреди немыслимых затей
Выдерживал мальчишеские орды
И, кажется — копыта лошадей.

Порой до ночи, до звезды упавшей,
Мы резали из наста кирпичи
И возводили крепости и башни,
Мы — будущие воины, врачи.

…Катилась жизни скромная телега,
Но мы не превратились в голытьбу.
Мы резали из харикского снега,
Не просто крепость, а свою судьбу.

Плыла, как лодка, середина века,
Никто не думал о его конце…
Другую Русь не вырезать из снега,
Как в детстве чистой,
                                  в золотом венце.

РОЖДЕСТВО
                 Валентину и Николаю Куклиным
В детстве я, к окну прилепленный,
Чуда ждавший в тишине,
С колокольчиком серебряным
Видел Ангела в окне.

Дух святой – живой, вещественный –
В лоб меня поцеловал,
И навеки Свет Рождественский
Душу мне околдовал.

Ах, какие были радости
На деревне у меня:
Скоморохи, песни, сладости,
Запряжённая свинья,

На которой мы с потехами,
В новогодней кутерьме
В сельский клуб из дома ехали
По сверкающей зиме.

Начинался вечер святками,
Выметался весь чулан,
Чтобы в ночь идти с колядками
В страшных масках, чучелах.

Мир, наполненный преданьями,
Визгом, смехом, колядой
И девичьими гаданьями
Под Рождественской звездой.

Мир любви, почти утраченный,
Снова в ночь меня позвал,
Снова Ангел в час назначенный
В лоб меня поцеловал.

Коляда смеётся, дразнится,
Собирает торжество…
Нет на свете ярче праздника,
Чем святое Рождество!

В ПЕКАРНЕ
                 Моему отцу
                 Смирнову Петру Алексеевичу
Отец мой пекарь, а не пахарь,
Живёт в обители мучной.
Там загустевшим квасом пахнет
И в будний день и в выходной.

В большом ларе гудит опара,
Закваска млеет на печи.
Отец мой обладает даром:
Печь булки, плюшки, калачи.

Какое таинство известно
Отцу? – я думаю порой.
А он замешивает тесто,
Как будто тешится игрой.

Потом он печку раскаляет,
Чтоб засияла красным ртом,
Потом лопатою стреляет
В печное чрево, а потом

Он печь заслонкой закрывает
И долго пьёт похмельный квас,
И нам по кружке наливает,
Чтоб сил прибавилось у нас.

Закат печёт пампушки в небе.
Мы отдыхаем у крыльца,
О небе думаем, о хлебе
И молча слушаем отца.

Проходит час…ещё немного,
Чтоб хлеб поджарился, окреп.
И вот на полках меднобоко
Пыхтит, вздыхает пухлый хлеб.

* * *
                 Брату Виталию
Над бездной обнимемся, братка,
Спасёмся от общей беды.
Как горько!
                  Как больно!
                                  Как сладко
Поют на закате дрозды.

Горячее небо темнеет,
Глотают тоску камыши.
И светятся сполохи в небе,
Как сполохи русской души.

Раскиданы павшие рати,
Размётаны в страшных боях,
Над ними стоит Богоматерь,
Очами их смерть осияв.

Отцов упокоились кости,
Но снова из чёрных боёв
С тоской принимают погосты
Погибших российских сынов.

И нет им – ни поля, ни света,
Ни в небе спасённой звезды…
И только на паперти лета
Поют или плачут дрозды.

РУССКАЯ БЕСЕДА
                 Геннадию Гайде
Словно знамя вечное Победы
Занялась вечерняя заря.
Хороша застольная беседа
У тебя на склоне сентября.

Медленно темнея на востоке,
Как аршин сложилась высота.
Наливай рябиновой настойки
Прямо из осеннего куста!

Поднимай хрустальные бокалы
Из живого утреннего льда!
Выпьем за сияние Байкала,
За слиянье Сердца и Креста!

Бабье лето падает на плечи,
Поцелуи женские даря.
Осень листья или карты мечет
На спалённом склоне сентября.

Пусть она ворожит. Ты не сетуй,
Что по склону катится листва,
Как сердца погубленных поэтов,
Как летит на плаху голова.

Вот мы и сподобились на встречу
Посреди разорванных миров…
За поэтов, птиц, церковных певчих
Выпьем пламя русских вечеров!

Призакрылась раковина неба
И среди хвоинок или стрел,
Освещая сразу быль и небыль,
Красный жемчуг солнца догорел.

Всё куда-то сдвинулось со света,
Но живыми токами сквозя,
Наша продолжается беседа
И не прерывается стезя!

20-Й ВЕК
I
Куда везёшь меня, извозчик?
В какую даль каких миров?
Колёса движутся на ощупь
Среди построек и дворов.

Чей век, столетие какое
Вокруг меня и надо мной?
Булыжники средневековья?
Асфальт московской мостовой?

Куда везёшь меня, извозчик?
Или совсем наоборот –
Увозишь ты меня из рощи,
Где скоро Пушкин упадёт?

Князья, дружинники, солдаты,
Я вас еще не описал.
Мне кажется, что я когда-то
И умирал, и воскресал.

Восходят знаки Зодиака,
Светила меркнут день за днём,
Но только дождик одинаков
И эта радуга на нём.

Всё дальше пастбища и рощи,
Всё ближе гомон площадей...
Не останавливай, извозчик,
В двадцатом веке лошадей.
1978

II
Двадцатый век летел устало,
На поворотах скрежетал,
Как будто кто-то по металлу
Каток асфальтовый катал.

Мой город, сотканный из звуков,
Из электрических огней,
В ночи не спал, стонал и ухал
И чем позднее, тем сильней.

Фонарь крутился милицейский,
Свистел патрульно-постовой…
В застенках пели: «Ты не вейся,
Чё-о-рный ворон, я - не твой!»

Трамвай-челнок сновал, сшивая
Упавшей ночи лоскуты,
И, словно бархат - тьма живая -
Ложилась с дрожью на кусты,

Но пулей-дурой пробивалась
И разрывалась вновь и вновь…
Пальба всё реже раздавалась
И вдруг застыла, словно кровь.

…Погасли окна и окурки,
Зевнула улица зевком,
Сошлась, как молния на куртке,
Соединённая замком.
1987

III
Уходит век. С его уходом
Исчезнет смута, месть ножа.
Под святорусским небосводом
Воспрянет русская душа.

Уходит век. Его стремленье –
Спалить огнём весь белый свет –
Горит во тьме, как оперенье
Вонзённых в Сербию ракет.

Уходит век. Воронки оспой
Зияют на земном лице,
Её седеющие космы
В кровавом запеклись венце.

Уходит век. И клёкот дальний
Орла – уносится в зенит.
По веку колокол прощальный
По уходящему – звонит…

Уходит век в смертельном танце.
Его закрестит пономарь.
Уходит век и в чёрном ранце
Уносит дьявола букварь.

Век жаркий воздух ртом глотает.
Пылает тиглем грань времён.
…Но ворон – грань перелетает:
Клевать глаза иных племён…
2000

ОСЕННИЕ РОЗЫ
Москва, спасаясь от мороза,
Уже накинула меха.
И хрупкие немеют розы
В полупустой ВДНХа.

Осенним тронуты распадом,
Они роняют лепестки,
А дворники угрюмым стадом
Метут тропинки и мостки.

Я, обращаясь к грустным розам,
Как будто к умершим друзьям,
Скажу почтительно-серьёзно:
- Бессмертье было кстати вам.

Заснули розы сном глубоким
И слов не могут различать,
Садовник заступом широким
Идёт их с почвой разлучать.

Пройду походкою калеки
Сквозь вóрот каменных ворóт.
В глазах останется навеки
Газона вспоротый живот…

ПОСЛЕДНИЙ ШАМАН
У шамана от бед почернело в душе,
Он уже не запалит кострище.
Он когда-то плясал.
                                  Он не пляшет уже.
Чёрной бездной свистит пепелище.

Рысьи когти на шее
                                  совсем не бренчат,
И тайга не поёт, словно гусли.
Сокрушается, цокает стайка бельчат
Над водой в умирающем русле.

Стала жухнуть вокруг молодая тайга,
Всё живое уходит из леса…
Бьёт тревогу на звонкой скале
                                            кабарга,
Снизу – мёртвое вторит железо.

Изваяньем шаман против тучи стоит,
Залетевшую молнию ловит,
Одеянье огнём и водою кропит –
Вдохновенную пляску готовит.

Тот, последний костёр,
                                  достаёт до звезды,
Купол неба на бубен натянут.
И погубленный лес восстаёт из воды,
Тот, что был человеком обманут.

Ночь становится глуше
                                  вдали от людей
В этом праведном, огненном круге.
И шаманит шаман, чтобы умер злодей,
А другого – разбили недуги.

В ближних сёлах такая пошла
                                         круговерть,
Что соседа сосед перепутал.
И носилась по свету ожившая твердь,
Словно стая базальтовых уток.

В запредельность вагоны
                                  уткнул машинист,
Пассажиры попадали с полок.
Ощетинились рельсы, как будто магнит,
Миллионами острых иголок.

Кто-то к Господу горестно
                                  руки простёр,
Кто-то к правде ушёл от обмана…
И увидела совесть людская – костёр –
И последнего – в небе – шамана.

* * *
Медалевидные глаза
Тюленей круглых,
Как початки.
Их рявканье, их голоса
Разносятся по всей Камчатке.

Блестит песчаная коса.
Ты над волной
От ветра узишь
Миндалевидные глаза
И грустью-горечью не грузишь.

Миндальный юг недостижим
Из мест,
Где ходят волн борчатки.
Как два тюленя, мы лежим
На золотых песках Камчатки.

На сопках – шапки серебра.
У моря ты сказала метко:
– Смотри,
Камчатку, как креветку,
Приливы пробуют с утра!

Лучи рассветные текут,
Как лава,
С огненной макушки,
И в скалах – золото толкут
Прибоя мощные толкушки.

* * *
Я в сердце чувствую тревогу
За наши русские пути.
Я вижу тёмную дорогу,
Деревню мёртвую почти.

Там до небес растёт крапива,
С репейником скрепив родство.
Изба родная сиротливо
Ждёт возвращенья моего.

В подполье крот обосновался,
В ограде – злой, приблудный кот.
Где я с любимой целовался,
Там нежить горькая живёт.

Грустят замшелые деревья,
Тропинки узкой рвётся нить,
Но из последних сил деревня
Себя стремится сохранить.

То вдруг зардеется частушка,
То пляска резво полыхнёт.
А может, это пляшет вьюшка
И стонет чёрный дымоход?

Ещё ручей трезвонит чисто
И точит запустенья льды.
А в клубе – призрак баяниста
Печально трогает лады…

ЛИСТВЕНЬ
Вот листвень.
                    Выпью с ним вина,
Он столько лет не пил спиртного.
Он часто, стоя у окна,
Смотрел, как пили у Смирнова.

Он иглы óтдал. Он уже
Во власти осени беспутной.
Входите, листвень! На душе
Сегодня как-то неуютно.

Сегодня я совсем один,
А в доме так пустует кресло.
Входите, листвень, посидим!
Я знаю, вы – такой известный.

Сейчас мы станем
                               пить «Портвейн»
За ваши доблестные корни,
За то, что мы – одних кровей,
За то, что мы давно знакомы.

За то, чтоб люди на дрова
Деревья больше не рубили.
Входите, листвень! Это вам
Вчера мальчишки нагрубили?

Смолу и слёз не станем лить!
У нас ещё – коньяк на полке…
Входите, листвень! Будем пить
За ваши новые иголки!

* * *
                 Анатолию Аносову
Звенели малахитовые травы,
С корнями вместе в небеса рвались.
И насекомых тучные оравы
Порхали, стрекотали и дрались.

Среди цветов оранжевых и белых
Сновали сотни пчёл и мотыльков.
Ты из лучей и радуг переспелых
Ваял полотна будущих веков.

Бурундуки качались на качелях
И фехтовали клювами грачи.
Висело небо на байкальских елях
И сети игл сушили кедрачи.

Ты человечьи сбрасывал оковы,
Ты перевоплощался.
                                  Ты летал,
Как мотыльки, как ласточки и совы,
Жарками и багулом расцветал.

Всё это было ощущеньем лета
С дождинками и пулями в крыле,
И всем, что нам отмерено на этой
На сладкой и отравленной земле.

* * *
Моя осенняя земля!
Мой домик, слепленный из воска!
В усадьбе – старая повозка,
За ней – крапива, конопля.

Ты позабыл меня, кумир –
Мой двор с уютною тоскою,
Там за оторванной доскою
Мне открывался новый мир.

Там, в поднебесье, сеновал
Парил, набитый млечным светом,
Кричал петух перед рассветом
И звезды-зёрнышки клевал.

Там и сейчас подсолнух жив,
Который в детстве был посажен!
Скворец, в лиловое окрашен,
У песни не сменил мотив.

Живое олово пруда,
Берёзка с листьями из эха,
Я вас покинул, я уехал
В железный город навсегда,

Где извивается клубком,
Змеится шум многоэтажный,
Где весь насупленный и важный,
Стоит правительственный дом.

Где я – совсем уже не я –
В кино, в театре, в ресторане...
Спаси меня от вымиранья,
Земля далекая моя!

«ЧЕСНОК»
Через века из мглы туманной
В мою судьбу одним прыжком
Перелетает конь буланый
С русобородым седоком.

И вот, в молчании суровом,
Крылатый конь и человек
Уносят пленника живого –
Меня – в четырнадцатый век.

Я вижу огненную кузню,
Где дыма плотного венец.
На кузне властвует не узник.
А русский богатырь-кузнец.

Я верю в творческую хитрость
И ум Ивана-дурака,
Он улыбается открыто,
Священнодействует рука.

По наковальне ходит пламя…
И вот когтится возле ног
Железный колобок с шипами,
Подарок вóрогу – «чеснок».

…Орда татарская утюжит
И лес, и дол, но видит Бог:
В степи российской
                                  нам послужит
Шипастый этот колобок.

В ту ночь дружинники не спали
И не чесали языки,
А перед битвой рассыпали
В траве железные клубки.

Орде, казалось, нет предела!
В предутренней осенней мгле
Волна татарская летела
По русской горестной земле.

И вдруг наткнулась,
                                  как на вилы…
За нею вслед – другая шла,
Подмяла первую, сдавила,
Смешаться третьей помогла.

В тяжёлом топоте и стоне
Трещали копья, выли рты
И опрокидывались кони,
Ломая ноги и хребты.

На крыльях мощных,
                                  как из стали,
Вороны в небо поднялись…
Спокойно русичи стояли
И ждали тех, что прорвались.

А там, на поле, между лбами,
Где смятый клевер и вьюнок,
Сиял кровавыми шипами
Иваном кованный «чеснок».

РУССКИМ БЕСПРИЗОРНИКАМ
Родина, ты вовсе не кукушка,
Ты жалеешь пришлых кукушат.
А мальцы родные в сараюшках,
Как птенцы отверженные, в стружках,
В подзаборном мусоре лежат.

Холод дрожью зубы выбивает,
Голод волком тельце защемил.
Вот куда нас вывела кривая,
Где всей мощью Третья Мировая
Убивает православный мир.

Словно рана – кровоточит зорька,
Спят ворюги благоверным сном.
Их распять бы у столбов позорных,
Потому что воет беспризорник
У хреновых русских за окном.

Пацаны, гавроши, недоеды,
Вялые, вдыхают ацетон,
Бандами чиновными раздеты,
Будущие русские кадеты,
Или криминальный легион.

Небо примеряя, словно зонтик,
Точат воры когти и клыки.
Появляйся месть на горизонте!
Оперяйся, русский беспризорник,
Подлый мир вздымая на штыки!
2002

КРАСНАЯ РЫБА
Красной рыбою дыбится Ола-река -
Океанский лосось нерестится,
Словно вечное время
сквозь мышцы-века
Животворною кровью сочится.

Серебрятся лососи, играют с утра,
По реке поднимаются плотно.
Как прекрасна смертельная эта игра,
Всемогущему Богу угодна.

Над водою лосось на особый манер,
Как свободная птица, взлетает.
За полётом горбуши следит браконьер,
И горбуша в глазах - золотая!

Всю-то ночь по заливам снуют катера,
По кустам - браконьеров армада…
Янтарём окровавленным хлещет икра
Под ножом молодого пирата.

Ах, ты горестный край.
                                  Магадан. Колыма.
Запах крови над морем витает.
Здесь горбуша шикарные «строит» дома,
Где убийцы её обитают.

Исчезает горбуша, её уже нет,
А где ЗЭКи стонали от дыбы,
Оставляют разбойники гибельный след –
Горы мёртвой, распоротой рыбы.

Вот и вся недолга. Раньше пела река,
Выводила бессмертное соло.
А сегодня, смотри! - поперёк косяка
Катит крючья могильщица Ола.

Ставит сети и бредни завзятый рыбак,
Бессловесную ловит горбушу,
А мне кажется ловит колымский «амбал»
Чью-то бедную, слабую душу.

АЛЕКСАНДРОВСКИЙ ЦЕНТРАЛ
В казематах сыро, мглисто…
Сколько ты в себя вобрал
Арестантов, декабристов,
Александровский Централ!

До сих пор стремятся души
Выйти, выбраться из мглы,
Но сердец биенье глушат
Ледяные кандалы.

Тьму накинув, словно бурку,
Ты не зря, наверно, стал
Сводным братом Шлиссельбургу
Александровский Централ.

В темноту не канут стены –
Века прошлого дары.
Наступили перемены,
Спят тюремные дворы.

…Но однажды ночью чёрной
Ты почти заумирал
От тоски по заключённым,
Александровский централ!

Ожила в тюремных платьях
Вековая полутьма…
Принял ты в свои объятья
Тех, кто выжил из ума.

Помешательства посланцы,
Как пучину, как провал,
Заселили арестантский
Александровский Централ.

Без ума, как и без Бога,
Что там деется в уме?
Но им горестно и голо
В этой серой полутьме.

Вон, бедняга,
                   в стенку вжался,
А того – Господь прибрал…
Только ты не помешался,
Александровский Централ!

ТВЕРДЫНЯ
                 Сергею Левченко
Огнём Россию не спалить,
Не срыть снарядом.
Она стоит, как монолит,
С душою рядом.

Её кольцом не охватить
Тугим, блокадным.
Она останется светить
Под облаками.

В моей судьбе,
в твоей судьбе
Заглавной станет.
Надежды наши о себе
В нас – не обманет!

Ни перед кем не упадёт,
Моля пощады.
Твердыня русская не ждёт
На грудь – награды.

Она спокойствию в душе
И песне рада.
Вода студёная в ковше –
Её награда.

Покуда будем дорожить
Тобой, святыня,
До той поры и будет жить
Руси твердыня!

МЫ
                 Виктору Круглову
Наша жизнь обозначена непостижимой,
Светлой русской печалью на все времена.
Вот он образ России — святой и двужильной,
Где ты тоже не знаешь покоя и сна.

Твои ночи и дни так летят в круговерти
Нескончаемых дел, будто кружит волна.
И на нашей земле, на незыблемой тверди
Устоять — богатырская сила нужна.

Золотится Луна над саянским отрогом,
На опушке сверкает заснеженный куст.
По пустынной, ночной федеральной дороге
Бесконечно летишь то в Саянск, то в Иркутск.

И, действительно, что твою душу возносит
В удивительный мир теплоты и любви?
Мир, который в январскую стужу и в осень
Ты хранишь в своей стойкой сибирской крови?

Проявилась натура, сказалась порода,
Среди бед и побед отстоялись в тебе
Понимание жизни и доли народа,
И нелёгкие думы о русской судьбе.

Я спрошу у тебя: — А какие пружины
Нас от смуты спасут и поднимут из тьмы?
Ты ответишь: — Славянские наши дружины,
Новый Дмитрий Донской и, ожившие — МЫ!

ТРАМВАЙ
Трамвай, пишу тебе стихи,
Которых не скрываю.
Во мне есть что-то от сохи
И что-то от трамвая.

Трамвай, ты добрый человек!
Ты – лаковый, железный.
Твои рога на голове
Тебе не бесполезны.

По кругу, словно напоказ,
Ты возишь пассажиров.
К тебе любовь моя не раз
С авоською спешила.

С тобой мы давние друзья,
Но выпиваем редко.
Тебе на трассе пить нельзя,
Трезвонить – не корректно.

Тебе охота, как и мне,
Спокойный выбрав вечер,
В пустом трампарке, в тишине
Отметить нашу встречу.

Летим в трампарк
сквозь шум и чад,
Забрав из ночи влажной –
Для конспирации – плакат:
«В ИРКУТСКЕ –
                         В. ЗАПАШНЫЙ!»

* * *
                 Марине Скворцовой
Была Москва, зима, гвоздика
В твоей руке или в тебе…
Скажи, откуда ты возникла
В моей Москве, в моей судьбе?

Скажи, откуда эта полночь,
Неосторожные слова,
И ты, пришедшая на помощь,
На сон похожая сперва?

Метель в окошке говорила
В непостижимой тишине,
А имя звонкое Марина
Как льдинка, таяло во мне.

Ах, как деньгами мы сорили:
Таганка! Каунас! Нева!
Внезапным светом озарили
Меня Марина и Москва.

Мы ночью слушали метели,
В снегах устраивали пир,
То в Питер, то в Литву летели,
Мы открывали окна в мир.

Бродили Вильнюсом старинным
И петербургской мостовой…
Была зима, Москва, Марина
И поцелуи над Москвой.

АЛЕКСАНДР КОЛЧАК
                 Памяти скульптора Вячеслава Клыкова
В начале века до земного дна
Дошла беда, став русскою судьбой.
И рушилась Гражданская война
Отвесно на Россию, как прибой.

Россия умирала. Из нутра,
Из недр её
              шёл смертный, скорбный вой.
И уходили в небо юнкера,
И укрывались тучей грозовой.

О, кто у русских Родину украл,
Завлёк народ смертельною игрой?
На битву шли солдат и адмирал,
А встретились с космической дырой.

…И кажется, Сибирь ещё пока
Была плацдармом веры и надежд.
Вершились судьбы волей Колчака,
И в каждом русском буйствовал мятеж.

Стонала жизнь в пределах неземных,
И пела смерть у жизни на краю.
Два брата, два посельника родных,
Как волки сшиблись в яростном бою.

Кипел свинец и холодел тротил,
Когда брат брата убивал в упор.
И тот в кровавой битве победил,
С кем был ушкуйник,
                         маркитант и вор.

Колчак был взят и росчерком пера
К расстрелу в зимний день приговорён.
В себе топила звёзды Ангара,
А он отдал земле своей поклон.

Сказал стране: – Ты скоро догоришь,
Но я навеки, Родина, с тобой.
Упал Колчак в простреленную тишь
И скрылся в Иордани голубой.

…Прошли года. Случился новый век.
И снова мы стоим над Ангарой.
Там из воды выходит человек,
Покрытый белой ледяной корой.

Он вынул пулю из своей груди,
Поправил оторвавшийся погон.
Пропела жизнь: – Навечно выходи!
Провыла смерть:
                       – А жизнь мне – не закон.

Сказал Колчак: – Я вышел из игры.
Любой закон теперь не для меня.
Но крикнул люд с прибрежья Ангары:
– Тебе ведут буланого коня!

Колчак взошёл на берег Ангары,
Тяжёлой, тёмной бронзою звеня,
Стряхнул остатки ледяной коры,
Потом, похлопав, отпустил коня.

У церкви он увидел пьедестал,
Под ним услышал снова звон подков.
И над Иркутском у Собора встал,
Опять средь белых и большевиков.

* * *
           Александру Турику
На державной Российской триреме
Нас в бездонное море несёт,
И никто в это тяжкое время
От погибели нас не спасёт.

Наши дочери - в рабстве! в гареме!
Сыновей убивает война…
На державной российской триреме
Мы нырнули до самого дна.

И такая печаль надо всеми,
Даже зельем её не залить.
На державной российской триреме
Мы пытаемся к берегу плыть.

Нашей жизни жестокое бремя
Упадёт сединой на виски.
На державной российской триреме
Ядовитой напьёмся тоски.

И очнёмся. Мы всё-таки с теми,
Кто, всегда находясь начеку,
На державной российской триреме
Не давал отдышаться врагу.

Кто в Отчизне, как в светлой поэме,
Не наследовал вечного зла,
На державной российской триреме
Своего не утратил весла.

Кто не прéдал крестьянское племя,
Сеял хлеб, золотил купола,
На державной российской триреме
Христианские правил дела.

Так, давай же, добытую всеми,
Славу предков в веках пронесём!
На державной российской триреме
И себя, и Отчизну спасём!

Вверх