I

* * *
Время спрессовано. Время становится мной.
Лязгнув засовами, дверь отпирает Всевышний.
Я – настоящее. Холод гудит за спиной.
Холод вселенский, космический. Страшный и лишний.

В будущем тоже сквозят над планетой ветра.
Скрыто грядущее. Мне не добраться до сути.
Время спрессовано. В сердце вжимается страх.
Можно бояться, за это никто не осудит...

«Было и не было», «будет – не будет» – потом
Стану гадать, повзрослев и печалясь всё чаще.
Год девяностый, р.п. Большеречье, роддом.
Мир познаю и живу сам собой – настоящим.

* * *
За плечом у ангела-хранителя –
Белый свет.
Храни его, храни.
Пусть он знает, в мире не одни
Он и я.
Тем жизнь и удивительна,
Что не ясно, то ли вечный бой
За меня ведёт броня живая,
То ли я от мрака закрываю
Ангела-хранителя собой.

* * *
Не касался младенец молочных грудей,
Но, казалось, что это – ненужная малость.
У соседей ни внуков своих, ни детей.
Только старость осталась.

Поправляют очки. Часто смотрят в окно.
В продуктовый спускаются. Быта – избыток.
Всё испытано было, что в жизни дано.
Всё затёрто, избито.

В полутёмной квартире сердца их стучат
В ожиданье, что завтра рассвета не будет.
Лишь порой голоса не рождённых внучат
Среди ночи их будят.

В НАЧАЛЕ
Играет ветер на одной струне.
Темнеют облака на горизонте.
И девушка, спешащая ко мне,
Интуитивно забывает зонтик.

* * *
А когда-то ведь не было этих стен...
Ни тебя, ни меня, ни соседей снизу.
Только голый Адам, как природе вызов,
По Эдему бродил каждый божий день.
 
Но потом из ребра появился быт,
«Гдезарплата» и яблочная диета.
Рай сменяли на Землю, где меньше света,
Больше комнат, и вскоре он был забыт.

Многим позже мы въехали в этот дом,
Жили-были, на лучшую жизнь копили,
Обновили обои, диван купили
И к земному достатку пошли (с трудом).

Всё мне кажется, вечен был здешний край,
Древний город, шипящий, как старый ужик.  
Ты ведь яблок купила вчера на ужин?
Это значит, есть повод беречь наш рай.

* * *
           Татьяне
Наблюдать обидно и мучительно:
Рано утром, только рассвело,
Ждёшь автобус и на нём – в село.
Ты в селе работаешь учителем.
С понедельника до четверга
Ты спешишь по переулкам споро,
Чтоб автобус вёз тебя за город.
Каждый день. То слякоть, то пурга...
Приезжаешь к вечеру без сил,
В сумерках глухих, промозглых, липких.
Но с работы ждёшь меня с улыбкой.
Ждёшь, чтоб о работе расспросил.
В новостях чиновники опять
Говорят о социальной сфере.
Интересно, им хоть кто-то верит?..
Завтра тоже просыпаться в пять.

* * *
1
Под плоским небом цвета хромакея
В пустом пространстве мечется душа.
А за окном распластана «Икея»,
А за другим – какой-нибудь «Ашан».

Трещит трамвай как старая дрезина,
Замученный до скрипа в тормозах.
А за окном мелькают магазины
Так часто, что уже рябит в глазах…

Я вновь и вновь читаю заголовки,
И мысли друг от друга устают.
Пройдусь пешком, усталый и неловкий,
Всей кожей ощущая неуют.
 
Лишь на ветру рекламная растяжка
Трепещет как надежда впереди.
«Всё иллюзорно, – прочитаю тяжко, –
Есть только небо… Покупай в кредит».

2
За окраинным кладбищем – новенький спальный район.
Чтоб доехать до центра, за час до рассвета встаём.
Дышит гарью завод в слюдяное оконце моё.
Вечный город не спит и окраинам спать не даёт.
И живые завидуют мёртвым, лежащим вблизи.
И в тягучем безверье библейское что-то сквозит.
А у стен новостроек, из грунта пробившись едва,
Рвутся к небу цветы. Почему-то всё время их два…

Нет же, стой! Погоди… Не части, я тебе расскажу,
Как, проснувшись средь ночи, по комнате долго хожу.
Я живу в самом центре, встаю без пятнадцати семь,
И завидовать мёртвым не тянет. Не тянет совсем.
Но порой снится разное. В доме напротив окно
Вдруг зажглось. Может, там также крутят немое кино
И сосед просыпается, щурясь на свет ночника.
А района за кладбищем нет даже в планах пока.

3
В безликом шалмане, глотая противный напиток
(на ценнике значится «кофе», но это враньё),
Гляжу, как снаружи бредут, изнурённые бытом,
Промокшие люди и стадо "Газелей» снуёт.
 
Грохочут машины. Хохочут, вбегая, под крышу
Подростки, для коих всё в жизни – беда не беда.
Они рассуждают, что «сталк», мол, сегодня не вышел,
О «баттлах» на «Вёрсусе»… и о любви иногда.

И что вдруг разнылся, как мяч утопившая Таня?!
Я зонт отряхну и по лужам направлюсь к тебе.
Сквозь нудную морось, с дымящимся кофе в стакане
И буду тепло улыбаться всем встречным в толпе.

* * *
Я иду расставаться с тобой.
С неба сыплет противная морось.
Кто сказал, что мы сшиты судьбой
И отныне не выживем порознь?

Кто сказал, мол, уступки нужны,
Чтоб самим не распасться на части?..
Как мы были чисты и нежны,
Как хотелось нам общего счастья!

Старый чайник кипел на плите.
Стопки книг, запах кофе и пыли.
Дождь хлестал за окном, снег летел…
Боже мой, как мы счастливы были.

Кто сказал, что мы сшиты судьбой?
Я сказал. Не боюсь повториться.
Вроде, шел расставаться с тобой.
Оказалось – мириться.

* * *
Всё яснее с годами, что многое в жизни – тщета,
Что счета и бумаги, - читай, - атрибуты рутины.
Бредит домом душа.  Километры и дни отсчитав,
В Большеречье стремлюсь. Там давненько не видели сына.

У родителей радость – приехал. Теперь допоздна
Будут слушать рассказы о жизни в заснеженной Таре.
Сотня вёрст – не беда, если к дому дорога. Она
Нам великое чудо простого общения дарит.

Жизнь мотает по свету: на север влечёт и на юг,
Только внутренний компас всегда возвращает к истоку.
Даже зимние ветры знакомо, как в детстве, поют
И светило на запад по-прежнему тянет с востока.

Вот и я возвращаюсь, к родному порогу ведом.
Здесь всегда моему появлению искренне рады.
Нет, пожалуй, на свете важнее и ярче награды.
Я шепчу это слово, простое и ёмкое: «Дом».

* * *
Казалось, юность поросла быльём,
Но жажда чуда всё куда-то манит.
С утра соседка вешает бельё,
И простыни – как паруса в тумане…

Усталости и лени вопреки
Гляжу в окно, в котором плещет лето.
Вновь умоляю: память, береги
Мальчишеское ощущенье это.
 
Я не хочу быть нудным ворчуном,
Размениваясь на дела и вещи.
Я распахну рассветное окно,
А там, в тумане – паруса трепещут!

* * *
Снова ива растрепала космы
Над стремниной суетной реки.
«Выйду» в отпуск, как в открытый космос,
И – на дачу, жарить шашлыки!

Говорят, раз я родился в мае,
Значит, буду маяться всю жизнь.
Сущность поговорки понимая,
Сам себе командую: «Держись!
«Выйдешь» в отпуск. Будешь слушать рощу
И встречать у костерка закат».
Ничего нет радостней и проще,
Чем такие строки невпопад.

Словно космос, тих июньский воздух,
Одуревший от дневной жары.
Лишь гудят над сонной речкой звёзды…
Вслушаешься – просто комары.

II

* * *
Сибирские реки на север текут –
Об этом с рождения знают
Татарин и русский, остяк и якут
И каждая птица лесная,

И сумрачный лес, перешедший в тайгу,
Сплетение веток упругих.
Сибирские реки на север влекут
То утлые лодки, то струги.

Меж топей брусничных, в таёжной глуши
Любая тропа – словно речка.
Теряясь, петляя, на север шуршит
И шепчет на вечном наречье.

 * * *
          На смерть посла России в Турции
          Андрея Карлова
На дороге в Тифлис – два вола, запряженных в арбу.
А навстречу коляска с кудрявым, смешливым поэтом.
Позже он убеждал себя, дескать, про всё позабудь...
Но до смертного часа в подробностях помнил об этом:

Как скрипели колёса, как жарко курился рассвет,
На полнеба алел, словно свежая рваная рана.
«Вы откуда?», – спросил у смурного возницы поэт.
Тот взглянул отрешенно и вымолвил: «Из Тегерана».

По накрытому тряпками грузу скользнул острый взгляд,
И напуганный Пушкин, страшась и желая ответа:
«Что везёте?» – шепнул. И как будто качнулась земля,
Оглушенная страшным известьем: «Везём Грибоеда».

На дороге в Тифлис, на изломе горючих времён,
Два следа от повозок в пыли раскалённой белели.
Так двух гениев – каждый великим талантом клеймён –
Параллельными курсами в вечность вели параллели.

Но ни пыль, ни пурга не меняют истории суть.
По кровящей неоном столице из «Внуково» едут
Похоронной процессией. Спросят: «Кого там везут?».
Но ответ всем известен, конечно: «Везут Грибоеда...».

ЛЕОНИД
       Памяти поэта Л.Н. Чашечникова
Закрыта книга, но строка звенит.
Так меч простора просит, в ножнах лёжа.
Не древний царь спартанский Леонид
Владел клинком, но сельский мальчик «Лёша».
А путь его был долог и тернист:
Сквозь сумерки времён, навстречу свету
Шел молодой, весёлый баянист,
Наш Лёнька – выпускник из «культпросвета».
До самой смерти гол был как сокол.
Ленивую размеренность разрушив,
Сквозь масло будней остро шел глагол,
Заточенный, чтоб жечь сердца и души.
Вскипала, раскаляясь добела,
Поэзия, замешанная с кровью.
Судьба же «Николаича» вела
То в Астрахань, то вовсе в Подмосковье.
А строчке нет покоя. Всё звенит.
Всё требует, чтоб я прочел и понял.
Как будто ждёт почивший Леонид
Того, кто вложит меч в свои ладони,
Чтоб слово обожгло живым огнём
И в ясности звенящей укрепило…
А русские поэты день за днём
Подмоги ждут. И гибнут в Фермопилах.

* * *
Беспросветное времечко
Да сосед-хитрован...
Зацелованный в темечко
Шел по жизни Иван.

Обобрали наивного.
Был раздет и избит.
Сколько видывал дивного?
Сколько было обид?

Горе жгло и корёжило
На потеху врагам.
Меж похмельными рожами
Вёл Господь дурака.

Раны прежние зажили,
Поутихло в душе.
Кто там плёткой охаживал?
Он не помнит уже.

Крест с распятым учителем
Покачнулся на миг...
Улыбнулся мучительно
И опять напрямик.

* * *
Вели его сквозь соловецкую тьму
Под пристальным взглядом винтовок.
Долиною тени. Ему одному
Сей путь уготован.
Усталый, он сел у трухлявого пня
На снег, как на простынь кровати.

«Я знаю, куда вы ведёте меня.
Набегался. Хватит!
Уж лучше уйти с половины пути.
Не мёрзнуть, не мокнуть…».

Конвойный сказал ему: «Встань и иди!»
И каторжник вздрогнул.
Кого-то напомнил ему конвоир
С бородкою не по уставу.
И весь наизнанку был вывернут мир.
И что-то вдруг ёкнуло. Справа.

* * *
Из тьмы на свет стремятся единицы.
В политику играет – большинство.
Мне поле обездоленное снится
И желтоватый свет через ресницы –
Свет из пшеничной юности  его.

Проснусь, а всюду снова делят власть.
Орать готовы и махать руками,
Друг друга клясть и заливаться всласть
О том, из-за кого беда стряслась.
А поле зарастает сорняками...

Никто не сеет истины зерно,
Со звонким «…ля» нашла коса на камень.
Как любят власти рассуждать умно!..
Но от речей их сделалось темно
Над полем, что кормило нас веками.

* * *
За омуля копчёного и только,
За рюмку водки, за глоток вина,
Бродячий музыкант, хрипатый Колька
Готов любую песню «сбацать» нам.

На продувном байкальском сквозняке,
Лицом помятым обратясь к прибою,
Чужие песни пел – и стал никем.
Чужие вина пил и брал с собою.

Давай, скитальца пригласим за стол,
Чтоб музыкант вдруг начал улыбаться,
И, отстранив стакан – какой в нём толк? –
Вдруг предложил: «Своё вам, что ли, сбацать?».

* * *
В заснеженном доме, у русской печки,
Сплетаются сказки, мечты и были.
От речки Вагая до Чёрной речки –
Полметра и горстка архивной пыли.
Вагай с цепенеющей Чёрной речкой
Текут подо льдом мимо дома. Мимо.
На тёплых полатях, у русской печки
Все беды вселенские поправимы.
Меж стылой землёй и бессмертным небом
Года и столетья легко пружинят.
А где-то идёт секундант по снегу…
А где-то кровавит клинки дружина…
Господь бы помог, но в мгновенье это
Он чем-то великим и важным занят.
И слышится крик за спиной поэта.
Ермак сквозь века: «Осторожней, Саня!».
Но вечность лишь губы ему смыкает.
Картинка сменилась. Река другая.
Сергеич глядит – атаман шагает
В холодные воды реки Вагая.
И снова течёт пред глазами морок,
И пятятся воды реки забвенья,
Как будто десантники Черномора
Пришли кирзачами месить теченье.
И космос трещит, будто мозг похмельный,
И могут герои спасти друг друга.
Вот взял бы Ермак пистолет дуэльный,
А Пушкин царёву надел кольчугу.
В заснеженном доме, у русской печки,
Все беды истории повторимы,
Ведь в выстывшем прошлом у Чёрной речки
Ермак раз за разом стреляет мимо.

* * *
Мы - мирные люди, войны не видавшие сроду.
Но, кажется, в генах живёт ожиданье беды...
Себя ощущаем частицей большого народа,
И память о прошлом горчит на губах, словно дым.

Ведь было иначе. Ни танки, ни жадные орды 
Сломить не могли. Вновь и вновь поднимали мы флаг.
Любому врагу непременно кровавили морду,
От боли потерь собираясь в единый кулак...

Мы - мирные люди. Вдали от политики лживой
В провинции тихой живём, только день ото дня
Народная память доносит: «Мы вместе... Мы живы...»
Всё тише и тише. И это пугает меня.

* * *
Лишь позовут свергать царя,
Поманят троном,
И вновь кровавая заря
Над тихим Доном.

Хоть нет от правды ни следа
В заморской мантре,
Уйдёт на киевский майдан
Безусый Андрий.

Потом: нацгвардия, Донбасс
И встреча с батей.
А дальше «Сынку!» хриплый бас.
А дальше... Хватит!

Но сквозь года и города:
«Я слышу, сынку!»,
И не ответит никогда
Остап из цинка.

Вот только кровь на всех одна
И горечь дыма.
На тех и этих тишина
Неразделима.

Смешает повести финал
И быль и небыль.
Ждёт тех и этих тишина,
Земля и небо.

* * *
Отраженье небес на его доспехе,
Перезвон кольчуги и свист стремян...
На коне вороном Пересвет проехал,
Будто думал средь войска узреть меня.

Не увидел. Я мокну в сибирской хляби.
Опоздал на сраженье. На семь веков.
Через поле с прищуром глядит Ослябя:
Вот уже расступились ряды врагов.

И на чёрном коне, выйдя против света
И сощурив глаза и подняв копьё,
Половецкий воин на Пересвета
Поглядел, дескать, время пришло твоё.

И пустили в галоп с юным ветром вровень,
Поскакали к началу любых начал.
Пусть копьё Челубея хотело крови,
Но у русского – солнце из-за плеча.

Две холодных стены выпускали жала,
Шли одна на другую, а в этот миг
Струйка крови по росной траве бежала.
Чья та кровь – неизвестно. Пойди, пойми...

Гаснет небо над Родиной. Тьма клокочет,
Мол, упавшее солнце нельзя спасти.
Но рассвет-Пересвет мчит навстречу ночи.
Он всё ближе. Кольчуга его блестит.

* * *
В позабытом селе, где дворов – как зубов у старухи,
Бьётся ветер в оконца пустой, обветшалой избы.
Этот ветер – солдат. Он кричит: «Неужели, все глухи!».
Только боль возвращенья ему никогда не избыть…

«Я вернулся. Вер-нул-ся! Ты слышишь? Ну, где же ты, мама?».
Но лишь пыльные, мутные стёкла в ответ дребезжат.
А окно, как крестом, перехвачено сгнившею рамой,
И в молчанье глухом остаётся скитаться душа.

Будет ветер парить над домами и узкой тропою,
Удаляться в тайгу, для себя утешенье ища.
Ведь вернулся домой, смерть поправ, из последнего боя,
Потому, что он маме вернуться домой обещал.

* * *
От озера дорога повела
Вдоль фермы, где от фермы – только остов.
Всё меньше население села,
Всё больше население погоста.

Иваны, не забывшие родство,
Стоявшие от веку друг за друга,
Лежат теперь так близко для того,
Чтоб и в Раю подать соседу руку.

* * *
Летит. Кружится. Падает. Врастает
В сугробы у замёрзшего окна
Январский снег, а серенькая стая
Таскает из кормушки семена
Подсолнечника. Добрая старушка
Их сыпала. До солнечного дня
Теперь протянут птицы.
«Где же кружка?» –
Нелепо тянет срифмовать меня,
Но за окном: ни кружки, ни старушки.
От щедрых подношений ни следа.
Ещё слетают бойкие пичужки
К дышащей паром форточке, но там
Царят иные запахи. Врастает
В сугроб не этот снег, но прошлый год.
Поминки отшумели, и пустая
Квартира словно новой жизни ждёт.
А снег идёт. И в этой снежной гущи
Блуждает  беспокойная душа.
И кормит птиц, поющих для живущих
На всех без исключенья этажах.

* * *
...Но, отказавшись верить наотрез,
Беззубый рот в усмешке злой ощерив,
Шел римский стражник медленно к пещере,
А вслед ему неслось: «Христос воскрес!».

Вёл стражника неясный интерес.
Он замер в кротком сумраке гробницы,
И, дрогнув, поднял с пола плащаницу.
И прошептал: «Воистину воскрес...».
16.04.2017 г. Светлая Пасха.

Вверх

Комментариев: