|
Мне с ранней юности нравились стихи А. Прасолова, я находил в них что-то таинственное, присущее духу нашего черноземного края — в пейзажах, настроениях, сюжетах была оригинальность, лирика, и какая-то «здешняя» тайна... Это были стихи 60-х с их верой, оптимизмом, любовью к миру и человеку — стихи высокого полета.
КНИГА В РЕДАКЦИОННОМ КАБИНЕТЕ
Однажды купил в нашем «кагизе» тоненький сборник, выпущенный Воронежским издательством со стихами А. Прасолова. На первой странице обложки фото: молодой человек в пальто и зимней каракулевой шапке-хрущевке, модной в то время. Тогда его стихи показались мне сложными, а книга, к сожалению, затерялась в редакционных кабинетах. Мои коллеги также по достоинству оценили стихи Прасолова, — ведь Прасолов был таким же, как и мы, районным газетчиком и трудился в соседней Воронежской области! Со временем стихи Прасолова стали мне более понятны, в то время я и сам начинал помаленьку «кропать» первые рассказы… Недавно вновь перечитал избранные произведения Прасолова, отыскал в Интернете публикации о судьбе и творчестве замечательного русского поэта, сильно повлиявшего на меня в свое время, но, — главное! — доказавшего, что литератор из глубинки может подняться до классических высот поэзии. Из статей и воспоминаний о Прасолове узнал, что Алексей Тимофеевич был личностью незаурядной, за свою журналистскую биографию сменил девятнадцать (!) районных газет. Однако в его стихотворных строчках я почти не нашел фактов, относящихся к газетному делу, к редакционной кухне. Конечно, газетные дела не совсем подходящий объект для творчества, однако я и мое поколение районных газетчиков работали в таких вот условиях, примерно также обстояли дела и в эпоху Прасолова. Как он мог при большой, порой мучительной газетной нагрузке «пропахать» в своих стихотворениях такую лирическую и философскую глубину? В «районках» работали и работают далеко не бездарные люди, будничное существование редакций не располагает к слаганию од, разве что сочиним друг на друга эпиграммы. Конечно, как и в любой газете, в «районке» довольно часто попадали люди случайные, со «скрипом» сочиняющие даже простые статьи, переработанные из докладов. В те годы «товарищей со стороны» присылали в редакцию в качестве исправления или наказания с не очень высоких партийных должностей. В «многописучие» 60-70-е годы за качеством статей внимательно следили сверху: ежегодно проводился областной конкурс районных газетчиков на приз «Золотое перо», обком КПСС регулярно организовывал для них учебу: в течение дня читали в областном Доме политпросвещения лекции о том, как отличать «развитой» социализм от развитого», кто ж теперь упомнит, как надо было правильно ставить ударение?.. Один раз в квартал проводились «летучки», семинары, стажировки, газетчики общались с коллегами из других районов области, и было довольно «подкованными» по тем меркам людьми, а «временные» кадры, пишущие слово «карова» через «а» рано или поздно возвращались обратно на прежние партийные должности или их вовсе куда-то удаляли. Перед моими глазами прошло много талантливых людей, в основном поэтов, зарабатывающих на жизнь заметками и статьями на сельхозтемы. Увы, почти все они не смогли преодолеть творческую планку, поставленную Прасоловым, кроме того, не каждому провинциальному поэту судьба посылает свою Инну Ростовцеву, — ведь во многом благодаря Инне Ивановне Прасолов-газетчик превратился в Поэта, вырвался из тьмы неизвестности, судьба его кардинально переменилась. Знакомство с Ростовцевой, уже имевшей к тому времени связи в Москве, помогло Алексею досрочно освободиться из мест заключения и начать воистину новую творческую жизнь!
Читая статьи о Прасолове, его опубликованные письма, я невольно задумывался: в чем же феномен этого человека как поэта и личности? Как он сумел, работая в районной редакции, (а районная газета — это даже не судьба, а скорее рок!), проживая в селах и небольших городах, в посмертной своей судьбе дорасти до поэта национального масштаба?
ПЕСЕННАЯ ЭПОХА Прасолов жил в ту лирическую эпоху, когда некоторые районные газетчики считали себя скорее писателями, нежели журналистами. Да и слово «журналист» было у нас не в ходу, мои коллеги именовали себя гордо и кратко: «Я — газетчик!» К писательству некоторых газетчиков подталкивала замкнутость провинциальных отношений, мощная советская и зарубежная лирика, приходящая из эфира, проникающая помаленьку на экраны первых черно-белых телевизоров. А вокруг простор малоурожайных колхозных полей, про которые надо было писать в статьях, которые уже только видом своим волнуют душу писателя. Природа, общение с простыми людьми, быт одинокого квартиранта, сознательное, или хотя бы временное воздержание от алкоголя давали таким «временным» в поселке журналистам материал для творчества. Трудно припомнить, сколько талантов пера, в шутку называемых иногда «перекати-поле», работало в разное время в нашей «Заре». Эти ребята, в силу разных причин, трудились сегодня в одной, а завтра уже в другой районке. Несмотря на внешнюю слабость, тихие манеры, люди эти, в основном, были с характером. Затем всё быстро шло под откос: вот журналист-новичок показался в райцентре выпивши, походка его кому-то показалась неестественной, не то сказал, не то спросил… И снова надо собирать потрепанный чемодан, продолжать «охоту (не по своей воле) к перемене мест». Иногда это были «проходные» стихи — к Первомаю, о комбайнерах, но попадались и шедевры, теперь уже навсегда похороненные в пожелтевших разлохмаченных подшивках. Усталые с виду неопределенного возраста мужчины появлялись поочередно в нашей редакции всегда тихо, и в то же время неожиданно. Возникал вдруг в темном коридоре человек с бледным лицом и внимательным, чуть потупленным взглядом. Новичок осторожно приоткрывал двери кабинетов, тихо спрашивал, как пройти к райкому, где тут у вас Дом приезжих и т.д. Вскоре мы ближе знакомились с новичком, который нам, начинающим, по возрасту в отцы годился, а по газетному стажу и опыту ему и вовсе не было равных, он мог сочинять прекрасные статьи на все темы, интересующие местное начальство, его очерки читались от первой и до последней строчки. Не знали, радоваться или огорчаться: опять поэта прислали! А кто же на сельхозтему «пахать» будет? Впрочем, такие опасения были напрасны — Виталии и Николаи сочиняли хорошо, часто ездили в колхозы. Настоящей дружбы у нас с «перекати-поле» не получалось — не тот уровень, для них мы, все-таки, были почти мальчишками. С женщинами Николаям и Виталиям тоже не особо везло, разве что пригреет местная дама в годах, испытывающая к «одиноким» периодическое чувство любви.
ОТДЫХАЕМ!.. Выпивка в районной редакции… Об этом традиционном мероприятии надо, наверное, сказать особо. В те годы считалось у молодых сотрудников нормой сходить после работы в кафе или посидеть в кабинете завотделом сельского хозяйства, заочно поупрекать зама в строчкогонстве и халтуре, поругать за глаза редактора, чересчур ретиво выполняющего все подряд указания райкома, высмеять устно некоторых начальников, занимающихся очковтирательством... Летом можно было выйти на природу, благо она рядом, на окраине села. На закуску ситро, копченая колбаса (из настоящего мяса!) производства местной заготконторы. В советское время выпивающие люди жили сравнительно долго — напитки были хоть и не очень разнообразные, зато качественные и недорогие, соответствующие лирической эпохе. При умеренном питье в то время у человека был шанс дожить до старости, не заболев при этом циррозом и не отравившись суррогатами. Ох уж эта своеобразная тема: алкоголизм пишущих людей!.. В свое время я, начинающий журналист, натуральным образом убегал из редакции, когда мне предлагали выпить в компании «зубров». Они, конечно, обижались, наутро мне за это выговаривали, но тогда для меня это был единственный способ: повернуться к двери и просто бежать, пока не схватила беспощадная рука:
НО БЕЖАТЬ БЫЛО ПОЗДНО Убегал я до поры до времени, постепенно втягиваясь в нашу газетную «стаю», и сам помаленьку становился зубастым газетным «волчонком», и уже сам был поводу рад залить рюмкой-другой иссушенные мозги. Тем не менее, я продолжал считать себя «писателем», работающим над прозой как бы между делом, урывками, литература автоматически отошла на второй план. В некоторых статьях о Прасолове, добытых мной из Интернета, упоминается об эпизодах, связанных с выпивкой или похмельным состоянием пишущих коллег. Прасолов, как человек гениального склада, был все-таки, наверное, выше этих обстоятельств, духовно и творчески выше, но, к сожалению, стойкость и здоровье выручает дол поры до времени, а физические нагрузки истощают любой, даже сильный талант. Писали много, с усталости, разумеется, тянуло на алкоголь, к концу рабочего дня от добывания материалов и последующего сочинения статей, похожих на доклады, в голове ощущалось жжение, казалось, крупинки мозга, словно песок, трутся друг о друга. Начинали, как водится с пива, которое считалось в то время безобидным, но дефицитным напитком. Слух о том, что в кафе завезли пиво, быстро разносился по всему райцентру. Буфетчица тетя Маруся еще и бочки дубовые не успевала откупорить, а у прилавка с пивным краном уже выстраивалась взволнованная шумная очередь. Пиво в советские времена пили в зависимости от удачи — по принципу «завезут-не завезут», — зато почти всегда бочковое, пахнущее дубом, в меру разбавленное водой. Большинство посетителей норовило купить пиво без очереди. У нас в ту пору было много друзей, поэтому с покупкой пива проблем не было, хотя порой возникали нешуточные стычки и даже драки, из которых мы, газетчики, в то время крепкие ребята выходили с честью и соответствующими «фингалами». Вновь прибывший поэт иногда читал на память свои стихи вперемешку с классикой, предлагал угадать, кто автор отрывка: Блок, Есенин, или он, Иванов, хмельно улыбающийся после третьей рюмки. И мы, простые смертные, почти никогда не угадывали. Все услышанные стихи казались нам одинаково талантливыми. Беда была в том, что после пива тянуло на водку. Складывались, покупали спиртное один раз, другой, изрядно употребляли, расходились уже в сумерках с песнями, провожали Николая или Виталия до квартиры, где он недавно поселился. На следующее утро, на работе, участникам вчерашнего похода в пивную приходилось тайком опохмеляться... Насчет этого почти не было проблем, кроме одной — схорониться в каком-нибудь закутке от редактора, да еще сходить потихоньку в магазин за «солнцедаром» или местной «червивкой». Деньги… Всегда можно «стрельнуть» рубль-другой у коллеги, у корректора или бухгалтера, выручали жалостливые работницы типографии, в крайнем случае, кассирша выдавала несколько рублей под зарплату. Но все же пили мы не каждый день, а примерно один раз в неделю, подгадывая к выходным. Часто алкоголь служил защитной ширмой: отвертеться от занудного партсобрания, не поехать в колхоз за «показушным» материалом или просто напиться, чтобы почувствовать себя отдельной неповторимой личностью, взглянуть на поля и звезды как на единственных своих друзей. Увидев «поддатого» молодого журналиста наш зам, он же парторг, бывало, лишь вдохнет да и разведет руками: дескать, разве можно такому давать партийное поручение? В «непраздничные» дни журналист-поэт возвращался в свой временный быт: тесная комната, этажерка с десятком книг, не в меру разговорчивая бабуля, печка, для которой надо с вечера натаскать дров и угля.
«ЗУБРЫ» ИЗ ДОХРУЩЕВСКИХ ВРЕМЕН В каждой районке имелись в те времена один-два «зубра». Чаще всего это были замы или заведующими отделами сельского хозяйства. Эти мужики выпивали умеренно, лишь изредка срываясь в запой, зато они владели приемами многописания. В те годы каждый номер требовал передовицу, ее сочинение считалось делом ответственным и сложным. В передовицы «зубры» обязательно перетаскивали штампы из центральных газет типа: «Воодушевленные решениями XXV съезда КПСС, трудящиеся района, все как один, встали на ударную вахту в честь приближающейся годовщины Октября...» И т.д. «Зубры» недолюбливали талантливых «перекати-поле», особенно поэтов, «сигнализировали» в райком об их «отрицательном» поведении, не забывая критиковать молодежь, носившую свитера крупной вязки и отращивающую бородки «под старину Хэма». Иногда районные газетчики брякали спьяну что-нибудь нехорошее про партию и правительство — «зубры» тотчас брали это на карандаш, затевали интриги. Однако крамольные высказывания в те годы, партийное начальство, как правило, прощало, да и редакторам не хотелось терять хорошего очеркиста и фельетониста (был в то время популярный жанр — фельетон, а кто сейчас о нем помнит?). Героем фельетона с одобрения райкома мог стать зарвавшийся бригадир, завмаг, даже председатель колхоза или директор небольшого предприятия. Иногда «зубров» тянуло на литературное творчество. Ведь и они тоже когда-то были молодые, и большинство из них начинало со стихов о ромашках и лютиках, рассказах о неразделенной любви. Они не скрывал своего презрительного отношениям к стихам пришлых поэтов — такие, дескать, и мы можем сочинить, если поднатужимся!
СТРОКИ, РОЖДЕННЫЕ НА «КОЛЕСЕ» И все-таки многие «перекати-поле» считали себя в первую очередь не очеркистами и фельетонистами, но поэтами. Сочиняли стихи, как придется: в приемных различных учреждений, во время заседаний, партхозактивов, и даже в пути, как говорится, «на колесе». Душа, утомленная дорогами, скудным бытом, потогонной газетной работой не могла дать поэту того количества энергии, которой хватило бы на шедевр. Работник отдела сельского хозяйства нередко вставал в четыре часа утра, чтобы в темноте пойти пешком на молочно-товарную ферму и сделать репортаж с дойки. Плохо было и с транспортом. Порой до колхоза не на чем было добраться. Если журналиста подберет пыльный попутный грузовик или трактор с молочными флягами — большая удача. Песня «Трое суток шагать, трое суток не спать...» была популярна в нашем кругу, мы часто распевали ее во время «междусобойчиков», иногда даже днем, схоронившись в закутке фотографа. В нашей «Заре» в те годы был один вид транспорта — ленивая кобыла по кличке Майка, которая могла остановиться посреди снежного поля, как вкопанная, не сдвинешь и хворостиной. Приезжие поэты не всегда имели в своем гардеробе валенки, помню как Александр Б., талантливый журналист и поэт, приехавший к нам работать из Липецка, ухитрился проходить зиму в тонком осеннем пальто и летних туфлях. Правда на голове у него красовалась шапка-пирожок, но не каракулевая, как у начальства, из искусственного меха. Однажды, когда мы с ним добрались на лошади, запряженной в сани до правления колхоза, Саша разулся прямо в приемной председателя, снял носки, прислонил бледные ступни к горячей батарее отопления — между пальцами ног журналиста блеснули крупинки льда... Мне кажется, что Прасолов, как это ни странно звучит, состоялся как поэт, именно потому, что работал в районных газетах. Это было его пространство, в котором он жил и легко ориентировался. По пути на молочную ферму, за обедом вместе с комбайнерами на полевом стане, над обрывом выработанного карьера торопливым почерком заносились в блокнот поэтические строки, над которыми можно было поработать в воскресные дни в комнате с маленькими окошками, заставленными цветами в горшках. Так, наверное, рождался глубинный поэт российского масштаба.
ОН ДЕЛАЛ С В О Ё ! Образ Прасолова для меня скорее художественный, нежели реальный, моя газетная юность также затерялась в тумане прошлого. Я родился почти на двадцать лет позже поэта, и его уже не было на свете, когда в воронежском журнале «Подъем» был напечатан один из моих первых рассказов. Мироощущение у нас, как и большинства провинциальных писателей того времени было сходное, восприятие мира — лирико-оптимистическое, и объяснялось это, прежде всего, медленным течением эпохи так называемого «застоя», когда время как бы замедлило свой ход на десятилетия. Но все еще сохранялась вера в лучшее будущее людей и страны, в крови моего поколения догорал генетический запал отцов-фронтовиков, живших на излете энтузиазма победителей. Прасолов выжил как художник благодаря лозунгу: «Надо делать своё!» Он пытался возобновить контакты с журналом «Новый мир», ездил в редакцию, однако сделаться постоянным автором журнала ему не удалось. Москва на каком-то иррациональном уровне во все времена отторгала чужеродный дух провинции. Под столичные издания, даже при огромном таланте Прасолова, надо было как-то подлаживаться, соответствовать тематике, «отражать» современность, а главное — иметь крепкое здоровье, подкрепленное трезвостью, дисциплиной, упорным и ежедневным поэтическим трудом. Но времени на профессиональную поэзию районному журналисту всегда не хватало. «Землю попашем — попишем стихи!» — иронизировал в свое время Маяковский. Над провинциальным литератором эти строки всегда висят дамокловым мечом невостребованности. Но и город с его с высоким уровнем культуры не всегда распознает и принимает гения из глубинки. Загрохочет, сверкая и воя, Представляю: вернулся поэт на родину, и опять перед ним «черная дыра» — газета, в которую сколько ни пиши, всей ей мало. Чудо заключалось в том, что Прасолов, отработав за свою не очень долгую жизнь в двух десятках газет, сумел взмахнуть поэтическими крыльями и вырваться из объятий провинциальной журналистики, которая едина в своем образе. Тем не менее, газета кормила его и поила, а он, в свою очередь, честно отрабатывал перед ней свой долг.
ЧАЩЕ ГУБИТ, НО ИНОГДА ПРИГОЛУБИТ Районная газета, несмотря на обилие печатаемых в ней докладов, все-таки, в достаточной мере литературна, она ценит и привечает писателей, независимо от уровня их таланта. У нее есть мистический смысл и скрытое предназначение. Это по большому счету народная газета, ее читатель прощает авторам огрехи и графоманство — лишь бы брало за душу! Риторический вопрос: губит районка писателя или нет? Писателя губит любая работа, ему мешают друзья, родные, домашнее хозяйство и быт. Многое зависит и от редактора, который иногда снисходительно относится к поэту, заказывает ему стихи к праздникам и датам. Сельский журналист по определению должен был быть оптимистом, этаким «бодрячком», пишущим статьи об увеличение надоев, привесов, улучшению плодородия полей. Работу даже очень одаренному человеку в то время бросить было нельзя. Ведь надо было на что-то жить, а безработный к тому же получал официальное клеймо: «тунеядец»! — почти уголовная статья. К тому же, сидеть на голодном пайке и сочинять хорошие вещи трудно, писатель, тем более, сельский житель, всегда должен быть немного «барином». Сельский журналист мог в один присест осилить статью на тему «Битва за урожай», «Идеологическое обеспечение жатвы», «Роль парторганизации в заготовке кормов», «Коммунисты на ферме» и т.д. Образы создаваемые на страницах районки пристегивались к партийным съездам, конференциям и прочим постановлениям. Но как художнику Прасолову нужен был «Мир, Век, Человек» — глобальные темы шестидесятых. В то время многие поэты стремились заново открыть категории вечности с поправкой на обещанный в ближайшем будущем коммунизм, возможность общества справедливости была научно доказано, мечта человечества должна была вскоре осуществиться!
РЕПОРТАЖ С АРИФМОМЕТРОМ Как уже говорилось, нередко сельский корреспондент вынужден был просыпаться в четыре утра, иногда несколько километров шагал пешком на ферму, чтобы успеть к первой дойке. В те времена не было асфальта даже на центральных улицах райцентра, освещения на улицах, кроме одиноких фонарей на перекрестках, весной и осенью везде слякоть. В коровнике чавкающая жижа, но тепло, в парном тумане различаются лампы под потолком, силуэты доярок, голоса, слышен плеск молока о подойник, затем начинали гудеть доильные аппараты, которые в те годы только внедрялись. Чтобы скорее написать репортаж, корреспондент полусонным возвращался в редакцию, доставал чернильную авторучку, стряхивал с пера налипший пух и быстро писал на листах серой газетной бумаги, торопясь сдать материал бледному от свинцовых паров линотиписту. А как все радовались свежему номеру! Высокая печать, завалы строк, слишком большой «натиск», избыток типографской краски, жирные духовитые строки... Журналист вникал в рацион кормления животных, подсчитывал на арифмометре калорийность кормов, искал «резервы производства», которых даже по «дармовым» советским годам везде было много: электричество на фермах горело круглые сутки, из ржавых труб беспрерывно текла вода, телята дохли от инфекций и простуд, коровы давали мало молока из-за бескормицы. Но в чем же была прелесть и увлекательность тогдашней полудикой жизни сельского репортера? Почему талантливые и часто амбиционные сотрудники часто работали на одном почти что энтузиазме? Разве можно считать стимулом трудно доставшуюся, но, в общем-то проходную статью и гонорар за нее в пару тройку рублей, дочисленных к зарплате? А ведь не только перевыполняли норму — 350 строк в номер! — но еще успевали сочинять рассказы, очерки, стихи... Ох уж эта суматошная, забавная, амбициозная газетная юность!
ПЕРЕЛОМ «СТАЛЬНОГО» ЧЕЛОВЕКА Ремесло поэта можно развить, знания можно приобрести, но зерно таланта Газета по сути своей старается уравнять своих авторов, сделать их одинаковыми как в статусе, так и в таланте. Газета всегда рядом, ее дыхание ощущается и в некоторых стихах Прасолова, хотя у него был высокий профессиональный уровень, плюс собственный взгляд на искусство, на жизнь. В начале пятидесятых до сельских клубов доходили, в основном, черно-белые фильмы, даже цветное кино порой доставлялось в черной-белой копии. На экранах шевелились взвинченные, одержимые идейным и трудовым азартом лица. Смысл разговоров киногероев, их криков, жестов был один — сделать окружающую жизнь еще лучше, богаче, крепче. Отдельный человек с его желаниями и мечтами оказывался на обочине государственного духа. Однако это идеологическое «стальное» существование постепенно размывала лирика, стихи, эстрадная музыка, даже мечты и тайге и далекой подруге давали простому советскому человеку возможность задуматься, взглянуть на другой мир, в котором он временно переставал быть круглосуточно бодрым, обретал истинного и «вечного» Себя Самого. В 60-х духовная жизнь людей стала круто меняться. Даже мы, юные провинциалы, увидели, что мир велик, что он теперь открыт и для нас, хотя бы во французских и польских фильмах, доходивших до сельской глубинки. Пространство над планетой тоже раздвинулось — в небе летал спутник, посылая свои нежные обнадеживающие сигналы. И всё это было духовно пережито, перемолото тогда еще горевшими сердцами провинциальных поэтов. До недавнего времени я тоже считал годы своей работы в районной газете безнадежно пропавшими и даже вредными — как для духа, так и для тела. Однако «пустые, нетворческие годы», как я их мысленно называл, теперь, как понимаю, хранили в себе некий иррациональный заряд для будущего творчества. Благодаря газете я привык видеть жизнь с ее низовой социальной изнанки, трудиться ежедневно, до «упора», забывая о том, что писатель должен себя беречь и вообще всячески «холить». Газетный материал тоже годился — то, что не подошло для статей и заметок, использовал затем в прозе. Теперь, оглядываясь в свое прошлое, вижу провинциальный газетный мир и параллельный ему мир поэзии. Воплощенные свежих типографских строчках, они часто соседствовали на газетной полосе, как небо и земля, сливающиеся на горизонте, нисколько при этом не мешая друг другу.
ТЛЕЮЩИЕ УГЛИ ПОЭЗИИ В декабре 1970 г. Прасолов пишет жене: «Поехал в Воронеж, в издательство, оттуда сразу же в совхоз — «организовать материал о мехдойке... От Твардовского ни слова». Не складывалась большая литературная жизнь, ощущался разрыв между газетой и творчеством. Но и для провинциальной жизни у него было свое оправдание: «...тут хоть греет свое, мучительное». Вернувшись из Воронежа в сельскую квартиру, Прасолов был приятно удивлен, обнаружив в печке тлеющие угли. В нем самом тоже тлело что-то таинственное, он словно бы предчувствовал, что скоро его вдохновение и стремление к жизни погаснут. Тем не менее, в письмах Прасолов оптимист: «Снова кидаюсь в свой мир!» Перед поездкой в санаторий у него вырывается фраза много повидавшего на своем веку газетчика: «Как надоело мне кочевать!». Во время командировок Прасолов ночует в Доме колхозника — были такие постоялые дворы в больших селах, гостиницы без удобств. Сообщает жене: «жутко устал после колхоза», «стихи стали требовать от меня действия, полной отдачи моей души, а не только мысли».
ВЕЩЕСТВО ЕГО СУЩЕСТВОВАНИЯ Эту статью прочла по моей просьбе Инна Ивановна Ростовцева, я также попросил ее по возможности дополнить материал подробностями о работе Прасолова в редакциях сельских газет. Инна Ивановна мне ответила, с ее разрешения привожу цитаты из ее письма: «Достаточно взглянуть на нашу с ним (Прасоловым — А.Т.) переписку, опубликованную в книге «Я встретил ночь твою...», чтобы понять, как вытравлял Прасолов из себя газетного человека — «человека общих, готовых, спущенных сверху формул», чтобы освободить в себе сокровенного человека «Андрей-Платоновского», который жил в его душе и не находил места в общей, мещанской жизни — и этим местом стало для него творчество, Поэзия. «... в письмах А. Прасолова ко мне, и в особенности к моей матери, рассыпано много свидетельств, признаний, суждений поэта о своей газетной работе. Вот некоторые выдержки: «Вышел после болезни на работу (катар верхних дыхательных путей) несколько дней — по бюллетеню, хочу в 4 дня сдать материал в 4 номера по 350 строк в каждый. Не просто, но надо, чтобы вырваться в Воронеж...»(22.12.65). Или: «Сейчас сдал литстраницу. В ней мой газетный рассказ, уголок Фомы Протиры... (подобные сатирические уголки выходили в то время во многих районках, в том числе и в нашей — А.Т.), и один из старых стихов» (16.12.65). Или: «Шлю Вам свежий номер газеты с моей страницей Патриот. П. Алексеев — это я всегдашний, газетный. (10. 02 70. Хохол.). Эти слова Прасолова о себе — бесценное свидетельство его самого, как он, поэт, жил, существовал, работал в районных газетах, а это было «веществом его существования, если воспользоваться выражением самого поэта.
«Я СРЕДИ ТЕХ, КТО КОРМИТ СТРАНУ…» Некоторые факты газетной и личной жизни Прасолова я нашел с помощью интернета в архивах некоторых периодических изданий. В частности в «Литературной России» № 46 за 2000 год Михаил Шевченко приводит отрывки из писем Прасолова: «Неустроенность моя — бич мой», — не раз говорил он (Прасолов — А.Т.). Пришлось работать, переходя из одной районной газеты в другую. И всё же он «...9 месяцев работаю зав. клубом. Никогда за последние годы не «Ночь легко идет, когда пишется, но днем взвинченность от недосыпа. Во, брат, жизнь. Мне так нравится, когда идет». (01.06.65) И еще из той же публикации фрагмент письма также к Вл. Гусеву: «Здесь тружусь. Сегодня перешел на отдел писем, на который и ехал сюда. Появился человек, и дай бог, чтобы он потянул сельхозотдел, и чтобы в эту телегу меня снова не впрягли. В отделе писем у меня больше времени для своего, зарплата одинакова. Есть кое-что новое свое… Хотелось, чтоб искренне и не по-газетному, по-человечьи». Таким образом, Прасолов разделяет «газетное» и «человечье», разницу в языке, в настроении. Мне понятны его опасения насчет того, что новый «человек» в редакции не потянет отдел сельского хозяйства, — самый трудный отдел в районке. В таком отделе мало было просто работать, его надо было именно «тянуть», часто из последних сил. Как видно из дальнейших писем опасения опытного газетчика Прасолова в этом отношении не напрасны — новый завсельхозотделом оказался обыкновенным «перекати-полем». «Привет, Володимир! Жизнь большого писателя — это целый космос, и путешествовать в нем можно бесконечно.
ПРИЗНАНИЕ В феврале 71-го года Прасолов получает от издателя Б. Стукалина письмо, которое очень обрадовало поэта: «Ответ (Стукалина — А.Т.) в двух словах не передашь — это ответ на все, что мною уже сделано в жизни. Я, наконец, понят, как поэт — до глубины». Через год он, уже признанный советский поэт, повесится в своей воронежской квартире в возрасте сорока двух лет. По свидетельствам некоторых воронежский писателей, Прасолов к тому времени был тяжело болен. За год до смерти в одном из его писем появятся такие строки: «И что бы ни было вокруг меня, как бы надо мной ни изощрялись глухие души — мне все уже нипочем». В стихах Прасолов был весь насквозь советский в лучшем смысле этого слова: он никого не ругал, не возносил, у него не было межстрочных намеков. Он был чистый художник, рожденный газетой. Районной газетой. Немногим из нас удалось повторить (не принимая во внимание трагический финал жизни поэта) его необыкновенную творческую судьбу. Я, как и многие газетчики, помню в лицо всех, теперь уже окончательно неизвестных поэтов, которых встречал в своей прошлой газетной жизни — разных по таланту и способностям. Сколько их прошло через все районные, заводские и прочие многотитражки — не перечесть: сгоревшие души, разбитые сердца, тихие смерти, забытые стихи!.. Прасолов — исключение. Может, поэтому эту статью я поначалу собирался назвать так: «Он был один из тысяч нас!» Личность и творчество поэта Алексея Прасолова остаются до сих пор мало исследованными и во многом загадочными, почти мистическими. Тем не менее, стихи его негромко, но уверенно перешли из века минувшего в сегодняшний день. Липецкая область, село Красное. Александр Михайлович Титов родился 14 июля 1950 года в селе Красное Липецкой области.
Отец, бывший фронтовик, работал шофером, мать трудилась почтальоном.
Подростком, во время каникул, работал в СМУ – откатчиком вагонеток, слесарем, рабочим на пилораме.
После окончания школы — фотокорреспондент в районной газете, почтальон по доставке телеграмм, печатник в типографии. Окончил заочно Московский полиграфический институт по специальности инженер-технолог.
Работал в местной газете на многих должностях, корреспондентом местного радио, параллельно руководил кружком юных писателей при районном Доме пионеров и школьников.
Участник 6-го Всесоюзного совещание молодых писателей, дипломант литературного конкурса им. Н. Островского (1980 г.), 5-го Волошинского конкурса (2007 г.) за рассказ «Ребро Гоголя», лауреат премии А.Толстого в области детской литературы (2007 г.), финалист национальной литературной премии для детей и юношества «Заветная мечта-2008».
В 1989 г. окончил Высшие литературные курсы.
Рассказы, повести, статьи в разные годы публиковались в журналах «Подъем», «Молодая гвардия», «Волга», «Север», «Новый мир», «Новый берег», «Зарубежные записки», а также в «Литературной России» и «Литературной газете». |
||||
