Людмила ТОБОЛЬСКАЯ (Райт) (Джорданвилль, США)
В ЯСНЫЙ ДЕНЬ ЖЕЛАННЫЙ

Маленькая повесть

Превозмогая сдавливающую боль в груди,  он сошел с трамвая в каком-то полузабытьи, едва держась на ослабевших  ногах. 

Бровка тротуара   показалась непреодолимой, но он поднажал и преодолел и за это  пришлось полуобнять  оказавшееся рядом  дерево и навалиться на него плечом  . 

Постоял   так, пытаясь вздохнуть поглубже.  При каждой попытке сделать это навстречу шла , разрастаясь, колкая боль, и  он, собрав все силы, на коротком дыхании побрел наискосок через тротуар, к своему подъезду.

К счастью, дверь, кодовый замок которой давно кто-то выломал, была приоткрыта  и вход в подъезд дался легко.

В подъезде тоже повезло:   за сеткой ограждения виднелась кабина лифта,  словно тот  специально дожидался его на первом этаже. «Ну ты и молодец!» - больным голосом пробормотал он, кивая  лифту, усмехнулся своей недавно проявившейся привычке многих одиноких  говорить с вещами и с самими собой,  а  боль стала понемножку затихать и даже удалось глубоко вздохнуть.

Он заторопился воспользоваться минуткой облегчения, радостно рванулся нажимать нужные кнопки и тихо поехал на свой шестой этаж, втайне радуясь, что, кажется, на этот раз пронесло.

И сразу же только что пережитая  встреча в трамвае поплыла перед глазами.      И снова молодая женщина, сидевшая к нему спиной, знакомым движением ладони  –  сверкало такое тоже памятное,  тоненькое с зелёным камушком  серебряное колечко на указательном пальце  –  начала приглаживать аккуратно зачесанные  без пробора  светлые волосы, заплетенные сзади в длинную пышную  косу…

Она приглаживала их…  и на коротком протяжении каждого ее движения  с каким-то горестным, беззвучно в нем раздававшимся стоном,  он точно влетал в пространство другого времени, на полвека уже отступившего...

На своем шестом, стоило ему только потянуться к ручке двери лифта, новый  приступ боли подступил к сердцу. Ручку он все-таки повернул и вышел из кабины, но боль так усилилась, что пришлось замереть,  цепляясь пальцами за  сетку ограждения.

Он стоял и глядел на дверь своей квартиры, расстояние до которой мог сейчас преодолеть только мысленно.

Чтобы не отвлекать силы даже на это,  закрыл глаза.

Сразу стал внятен текст песенки, напеваемой где-то внизу тоненьким голоском… вероятно, прыгающего по ступеням…, вероятно, -  мальчика: «Дождик, дождик, ….пуще!… Дам… тебе….я  гу – щи! Дож-дик, дож-дик….» 

Затем послышался неразборчивый женский оклик на далеком нижнем этаже, потом шарканье, кабина лифта вздрогнула за его спиной и осталась на месте  - значит,  он не закрыл дверь. Пришлось снова браться за ручку и, возможно мягче ее поворачивая, захлопнуть дверь шахты.

Кабина сразу с тихим скрежетом и постукиваньем ушла вниз, а он еще некоторое время, пока горела красная кнопка на панели, рассматривал в ее подсветке кончики своих пальцев, вдруг сделавшихся полупрозрачными,  изнутри светящимися кровавым отсветом.

Живо-о-ой...

Потом боль опять отпустила,  и  удалось, наконец, отпереть квартиру.

Сейчас он боялся лишних движений и потому, расстегнув  плащ, просто свалил его с плеч на пол, мельком взглянул в свое лицо в зеркале – ничего нового: худой, бледный, под глазами мешки – и побрел в комнату, где лег на кровать, неудобно, под углом свесив ноги, чтобы не задевать ботинками плед.

Решил, что вызовет «скорую», если до ночи не удастся отлежаться.

Между приступами болезни сердца, которая обнаружилась у него недавно, проходило обычно много дней, так что он всякий раз заново удивлялся возникающей боли и еще не научился всегда иметь под рукой необходимые лекарства, хотя бы валидол.

В комнате постепенно темнело.

Лежать нужно было очень тихо, стараться, чтобы грудь при вдохе почти не поднималась, при этом, если  прикрыть глаза, становилось как будто легче  – так достигалось ощущение покоя, боль, казалось, понемножку  уходила…

Но не уходил всегда возникавший во время приступа страх, и он знал, что сейчас для сердца это хуже всего…

Нужно было в первую очередь бороться с этим страхом. И он боролся бы, если страх был бы надуманным или простой трусосотью.

Но нет.

Не ему, прошедшему войну, трусить.  Страх был просто ясным осознаньем реальности:  жил одиноко, и случись что,   –  кто окажется в нужную минуту с ним рядом? А если не окажется, что скорее всего и произойдет, то следующая мысль,  –  тоже реальность:  кто вообше его обнаружит здесь и когда?

И вот об этой реальности нужно было почему-то забыть. Или притвориться, что ее не существует.  Почему?

Еще нужно было всеми силами отгонять это трамвайное воспоминание о  встрече с ней, так и хочется сказать - «с Ириной».

Все-таки путается у него в голове...

Сходство так сильно, что как-то даже забывается, что той белокурой женщине,  той белокурой женщине сейчас…, через пятьдесят лет, сейчас…

Звонок в дверь прервал мысли  –  длинный и сразу же несколько коротеньких. Такой звонок был совсем некстати, потому что это была бывшая его жена,  вот уже второй год все ходившая к нему, чаще всего в подпитии, как говорится, выяснять отношения.

Он решил не открывать и выдержал несколько ее попыток дозвониться. Потом звонки прекратились,  и  удалось  снова погрузиться в тишину.

И сразу, помимо своей воли, близко-близко, у самых глаз, увидел узкую ладонь,  как бы заслоняющую наклоненную шею сзади. Она полуобернулась к нему и улыбнулась своей грустной улыбкой, и он мгновенно перенесся в другую жизнь, где сам он был другой, далекий и молодой, где глаза его видели по-иному, и по-иному, как никогда в последующей жизни,  всем-всем своим существом он чувствовал счастье от присутствия рядом с собой этой русокудрой, этой очаровательной  женщины с узкими ладонями.

Увидел Ирину и себя, пришедших утром слишком рано, и теперь сидевших на бревнах возле наскоро сколоченного из узких реек ограждения, которым немецкая комендатура  обозначила  «плац»  по воскресеньям открывающегося  здесь базара.

Все его долгие  годы, когда приходили, как сейчас, эти воспоминания, он  любил, и в то же время боялся этого: всегда хотелось остановить их  на идиллических  моментах и  тогда перебирать  на удивление тщательно сохранившиеся в его памяти  детали. Но жестокая память хранила  и  всё другое, то, что нельзя было уговорить себя забыть .

Он усилием воли попытался прогнать видение, и оно послушно пропало, но тут же на его место пришло другое: взгляд Ирины, с выражением нескрываемой, какой-то детской зависти  остановившийся на нём, выменявшем у мужчины за два куска сала пару валенок, хоть и « сорок последнего»  размера, но новых, крепких и, наверное, таких теплых зимой!  - дело происходило на исходе лета.   

И пошло, и пошло...

И то, как начал  вдруг отдавать, дарить эти валенки ей, приводя ее в состояние изумления, а потом даже испуга, и сам уже ничего не понимал и только желал подольше смотреть в ее необыкновенные тонкие черты, неповторимые, как ему до сегодняшнего дня всегда, всегда казалось...

Впрочем,  сегодня он так и не увидел лица сидевшей впереди него молодой женщины, она вышла через несколько остановок ни разу не повернувшись к нему хотя бы вполоборота.

Жена вернулась к его двери и позвонила опять, затем стало слышно, как открылась дверь соседей и она начала говорить с ними.

У соседей на всякий случай хранились  ключи от его квартиры,  и жена, зная об этом, теперь просила эти ключи.

Он внутренне  возмутился, но тут же понял, что ее настойчивость продиктована беспокойством:  вспомнил, что из-под двери пробивается горевший  в его прихожей свет.

Пришлось вставать и идти открывать.

Перед тем, как  повернувшись спиной,  медленно побрести  обратно в комнату,  мельком взглянул на нее,   –  обычная, всегда появляющаяся у нее, стоило ей выпить, иронически-презрительная ухмылка,  помятое , неухоженное лицо, единственным ярким пятном на котором  выделяются  накрашенные кораллово-красным  губы,  и эти потерявшие цвет, свалявшиеся, а когда-то такие густые и рассыпчатые пепельные волосы. Она была на восемнадцать лет моложе его, но выглядела почти ровесницей.

Он и не заметил, как день за днем, неприметно произошла  с  ней эта метаморфоза .

Только в день развода посмотрел  в зале  суда на жену каким-то новым, посторонним взглядом и ужаснулся: та ли это женщина, на которой он, сороколетний сложившийся холостяк,  женился когда-то,  вдруг  поверив,  что эта веселая,  простая,   искренняя и бесхитростная  девушка осветит его жизнь.Что пропадет его всегдашнее,возникшее после истории с Ириной, ощущение тотального одиночества, посторонности всем и всему, досадной ненужности и бессмысленности всей жизни. 

А она! Она тоже мечтала, как он понял из ее сбивчивых доверительных лепетаний и как сформулировал это для себя, – «о бесхитростном семейном счастье».

Ещё бы! Война, которую  пережила ребенком,  уже отошла для нее в историю, а выходила она за героя этой войны, хоть и не совсем молодого, но самостоятельного,  положительного.

Она впервые увидела его, когда он приехал в группе с комиссией из Главка на один из своих строительных объектов, где она работала секретаршей, и сначала не обратила внимания на сдержанного и строгого эксперта.

На совещании в кабинете шефа, сервируя  чай и принося и унося те или иные  требуемые  документы из сейфа, она улыбалась всем одинаково,  и  как она думала, -  просто вежливо, но улыбка эта неосознанно получалась сердечной, а сердечность эта ощущалась  присутствующими, такое уж было ее свойство, как бы обращенной индивидуально к  каждому из них.

Вот так строгий эксперт  и был захвачен врасплох.

Когда в нервной и напряженной обстановке совещания от встречи с её улыбкой ему вдуг сделалось спокойно и радостно, он сначала не понял, что случилось.  А когда потом ,  измотанный обсуждением, с одурманенной головой выходил последним из накуренного кабинета ее шефа и предвидя еще одну, запланированную на тот день  деловую встречу, ехать на которую не было ни желания ни сил, он остановился перевести дух у окна приемной, где открывался  вид сверху на площадку их  стройки,   услышал за спиной женский голос, обсуждавший с кем-то по телефону перспективу скорого обеда.

Он обернулся и она, продолжая разговор с невидимым собеседником, снова всзглянула на него со своей  наивной сердечной улыбкой.

И опять всё стало просто и радостно.

И захотелось эту радость продлить.

- Послушайте,  - сказал он неожиданно для себя. – А где у вас тут обедают?

А потом  сидел вместе с ней в какой-то паршивой забегаловке, ел жаркое из солонины, всё было грязно, невкусно, непротушенные, твердые внутри куски картошки плавали в растопленном жире, чай не имел ни вкуса, ни запаха (суп она посоветовала ему лучше вообще не брать -  он был рыбный и позовчерашний).

- Ещё отравитесь,  а я буду виновата! – засмеялась она, опять  одаривая его своей целительной улыбкой.  -

- И что, всегда у вас так кормят?

- А что поделаешь? Все остальные точки уже в микрорайоне, далеко.  За час не  обернуться. Вот и пользуются...

А в ответ на его недовольное брюзжание легко возразила:

- Да  это ничего, я привыкла. Не менять же из-за этого свои жизненные планы...

« Жизненные планы...».

Они сидели за пластиковым без скатерти столом   друг против друга. И ему было очень удобно рассматривать свою новую знакомую.

Она не была красива. Бледноголубые, какие-то почти прозрачные глаза, пожалуй, коротковатый вздернутый носик, подбородок острым клинышком.  Очень худенькая, однако скорее ее можно было назвать костлявой, чем  стройной.  Торчащие ключицы.  Но всё это стало бросаться ему в глаза много позже, а тогда все недостатки прикрывались молодой гладкой  кожей, заслонялись этой подкупающей   улыбкой.

Были еще и густые, блестящие аккуратно подстриженные, открывавшие сзади тонкую шею, а впереди обрамляющие овал щеки  волосы тоже неяркого, сероватого, как  потом она с гордостью пояснила ему,   «естественного пепельного» оттенка.

Ветер за  стеклянной стеной забегаловки носил по стройплощадке клубы строительной пыли, в столовой всё было неуютно, зыбко освещено, муторно, во всем сквозило какое-то жестокое безразличие к приходящим сюда людям. Даже ему, привыкшему к  кочевому и во всем временному строительному быту, сделалось как-то не по себе. 

А сидевшая напротив него девушка спокойно и мужественно расправлялась с  неизбежной обеденной бурдой,  и патетически  размахивая вилкой в такт своим словам, весело и простосердечно всё ему о себе проясняла:

-  Ну да, совсем одна, если не считать дальней родственницы в Сокольниках....  Живу в общежитии треста...  Да, умерла еще в эвокуации,  а отца на войне... А как же без жизненных планов? Это самое главное.

У него не было никаких жизненных планов. День за день.  И тоска.

Вот тогда и родилась в нем уверенность, что вместе с ней к нему придет спасение.

А она продолжала свои откровенные пояснения:

- Учиться? Нет, думаю,  моего техникума мне хватит. Я семьи хочу, своего

дома, уюта. Вот выйду замуж – и всё изменится...

-   И что же – есть жених? – шутливо, а на самом деле едва подавляя  почему-то возникшее в нем волнение, похожее на беспокойство, спросил он.

-   Жених?.. Да нет. – он почувствовал, что ей стало неловко обсуждать дальше этот вопрос. - Женихи разные бывают. Самостоятельные-то на дороге не валяются. Вот Вы ведь не возьмёте...-  решила отшутиться она.

-   Возьму , - твердо произнес он, удивляясь собственной прыти.

Так у него неожиданно появилась жена.  Потом – ребенок.

Любил ли он ее когда-нибудь? Теперь, по прошествии стольких лет он точно знал, что нет. Но тогда, очарованный, обретший неожиданную надежду, он поверил и в своё возрождение, и в то, что ему удастся сделать ее счастливой.

Не удалось.

Её жизненные планы простирались гораздо дальше того, о чем она тогда лепетала.

Конечно, на перых порах казалось, что надежды оправдываются.

Жена с энтузиазмом  взялась за устройство гнезда, в котором   он  надеялся отогреться

Но как  только  поняла, что у мужа существует какая-то своя внутренняя жизнь, мешающая ему всецело погрузиться  в исполнение ее жизненных - житейских, материальных  -  планов,  жена начала  с ним борьбу. «Спасать», как он возмечтал, его, оказывается, никто не собирался. 

Как говорится, « на войне как на войне»...

Вот и сейчас жена вошла к нему с выражением выигранной атаки.

Он и раньше удивлялся, откуда в ней столько энергии постоянно, не истощаясь,  вести с ним житейские бои.

В любое время  –  после восьми часов, проведенных в конторе, после любой домашней работы,  –  грандиозной уборки или стирки,  –  в любое время она была свежа и готова к борьбе.

В начале,  в этих «сражениях» жена последовательно доказывала ему,  что гла вное для него теперь  -  быть добытчиком, потом, -   что он недотепа,  затем,  когда  окончательно прошла любовь или то, что оба они за любовь хотели принимать, настойчиво утверждала свою автономию.

Тогда и начала попивать...

А уж когда в смутные времена перестройки он оказался на пенсии  (отправили при закрытии Главка пораньше и он даже растерялся с непривычки, не понимая, куда ему теперь деваться)  -  с энтузиазмом

добивалась развода и раздела.

Он, с его теперь неопределенным будущим, оказался совершенно

не нужен ей.

Но и она, не оправдавшая в их браке своего целительного предназаначения, стала  тоже ему не нужна.

Их дочь  была уже взрослой и твердо стояла на ногах.

Он  спокойно согласился на развод

В результате развода и раздела жена получила все, что могла и, удачно для себя разменяв с доплатой их общую большую квартиру, втиснула его в малюсенькую однокомнатную.

Теперь она настойчиво доказывала ему, что он должен прописать к себе их тридцатидвухлетнюю  незамужнюю дочь.

На дочь он был не в обиде. Она не участвовала в планах матери. И вообще пошла не в мать, а в отца.

В отличие от него, ушедшего на  фронт студентом  архитектурного института и так в него и не вернувшегося после войны, она этот самый институт закончила и теперь мало бывала в Москве - строила в разных концах страны.    

Он  хотел было расспросить пришедшую жену о дочери, но решил экономить силы  и не спросил ничего.

Едва взглянув в его лицо в полумраке коридора, жена сразу поняла, что ему плохо, и из груди ее вырвался неопределенный, но полный иронии звук.

Он никак не отреагировал, во всяком случае, внешне. Смертельно хотелось снова скорее принять горизонтальное положение и замереть, и он медленно, стараясь на ходу не подскакивать, и совсем по-стариковски шаркая ногами, пошел впереди нее  по коридору  и, войдя  в комнату,  поскорее лег, положив ладонь на глаза.

Жена остановилась в дверях,  злорадно протянув  только одно слово:

-  Опя-а-а-ать…

Он молчал.

Она подошла и уже резко спросила:

-  У врача был?

Он с трудом приподнял прикрывающую глаза ладонь и сделал ею неопределенный взмах.

Жена прошла к столу и села.

-  Вот так и сдохнешь по собственной глупости, - сказала она без всякого выражения, и продолжала,  жестикулируя  поставленной локтем на стол рукой:

-  Не пойму я, нарочно что ли ты это делаешь или у тебя не все дома… Всю жизнь ведешь себя, как юродивый…

Он слегка повернул к ней голову, но ничего не сказал.

Он знал, что никакие увещания не могут помешать ей высказаться. И она говорила, а он, конечно, слушал, но не вникал в смысл ее слов.

Вернее, смысл-то ему был известен с самого начала.

Разговор был старый: о прописке дочери на его жилплощади, о том, что иначе «пропадет вдруг квартира»…

Она была права, может быть, и он несколько раз с самим собой решал начать это дело и всякий раз наталкивался на два вопроса, которые неизбежно задавал себе  и после которых отступал.

Первый  – это еще до распада Союза: с помощью каких уловок, при советских-то официальных законах и нормах на метраж он сможет это дело провернуть, если учесть,  что у дочери  напару с матерью уже  и так превышающая эти нормы квартира.

Становилось  противно…    

Потом, когда перестроечная лавина и нагрянувший рыночный капитализм отменил все эти нормы, остался, всёже, второй вопрос, который он неизменно задавал уже самому себе:   чем мотивировать – для себя  лично – перепрописку дочери. 

Отвечать на это ему становилось  страшно, казалось, что после того, как он подготовится настолько оптимально к своей смерти, не останется ничего, как действительно умереть.

Жена все говорила и говорила, и он решил вдруг вставить фразу, вернее, высказать мысль, неожиданно пришедшую и развеселившую его:

-  А вдруг я еще женюсь, пойдут дети?

Жена резко замолчала с открытым ртом.

-  А что? – продолжил он. - Я ведь еще не такой старый…А? Вполне…

Жена заплакала.

-  Нет, ты нарочно… Давай, давай, - говорила она, всхлипывая, – сдохнешь тогда еще быстрее…. И опять же, в таком случае все чужой бабе достанется!

Говоря  это, она злобно зыркала на него покрасневшими глазами, стараясь подавить слезы.

Начиналась обычная ссора, которым он за тридцать с лишним лет брака

потерял счет.

Эти ссоры теперь возникали  и  в каждое  ее посещение.

Сейчас, беспомощно лежа перед ней на кровати, он хотел только одного – вовсе не примирения, которое было невозможно,  а ее ухода. Но она пришла осуществить свой план очередного, как она выражалась,  «взятия на измор»,  и,  судя по всему, скоро уходить не собиралась.

В который раз он попытался отвлечся, закрыть глаза и полежать молча.

И вот, Ирина снова завела руку к затылку и пригладила светлые свои волосы, слегка задержав руку на шее. Серебряное кольцо блеснуло ему в глаза и он поднял веки, не в силах выносить видение.

Голос жены звучал монотонно и надрывно. И тогда, дождавшись паузы, он сказал -  как можно более миролюбиво:

- Зачем мы ссоримся?…Слушай,  -   помолчал, сознавая, что жена может не поверить его дальнейшим словам, - давай посидим, поговорим…

И тут же испугался, что,  кажется, переборщил, потому что жена действительно поглядела на него с оттенком недоверия. 

В это время в сердце его снова что-то остро повернулось так,  что он застонал, и она тревожно приподнялась со стула:

- Может, тебе…

-   Нет, ничего не надо. Ты лучше вот что:  - и он быстро-быстро договорил все до конца, боясь потерять убедительный тон.  –  Возьми деньги там, в кармане, в плаще,  и спустись вниз за вином. Ну, тебе лучше знать... Иди.

Он знал, что, при всем своем удивлении, устоять против такого предложения она не сможет.

И действительно, еще раз недоверчиво оглянувшись на него, она заспешила в прихожую, по пути подняв с полу брошенный им плащ, потом застучала дверцей шкафа на кухне.

Слышно было, как она шарила  и там, и за плитой, ища пустые бутылки, но он опасался пить в последнее время из-за сердца, была там только одна бутылка из-под колы. Ею, видно, и звякнула она, затем вышла из кухни, задержалась у вешалки, одеваясь, и  наконец  хлопнула  входной дверью.

Теперь, до ее возвращения нужно было успеть… Сначала встать… В груди болело и сжимало… Было мгновение, когда он даже присел было обратно на кровать, но справился, поднялся и почти твердо вышел из комнаты.

Сняв с крючка повешенный женой плащ и не решась надеть его, чтобы не поднимать рук,  зажал плащ подмышкой и вышел, не захлопнув двери, –  не хотел, чтобы жена снова надоедала соседям.

Трамвай стоял на остановке, и он успел сесть,  а устроившись у окна, и глядя через него в сумрак вечера,  с радостью подумал, что теперь для жены он недосягаем,  и  можно о ней не думать совсем.

Но и мысли об Ирине нужно было тоже отстранить, нужно было успокоиться, дать отдохнуть сердцу.

Совершенно ясно было, что женщина, встретившаяся ему сегодня, не могла быть Ириной, это было совпадение, величайшее сходство и больше ничего, сходство общего облика, не предполагавшее, возможно,  сходства черт лица, ведь ее лица  так и не удалось увидеть. Но может быть, именно поэтому,  полузабытое, казалось,  уже лицо самой Ирины теперь все время очень ясно возникало перед ним.

Оказалось, что он помнит мелкие подробности – светлые кончики темных ресниц,  светящийся на солнце золотистый пушок нежных щек,полные чуть обветренные губы, которые она, видимо, недавно облизывала на ветру.

И все время воспоминанье о живой игре ее прекрасного, тонкого, нежного,  напоминавшего ему женщин с полотен Боттичелли лица неодолимо перебивалось другим воспоминаньем: его и Иринин бег по осенней опушке вниз к мосту через заросшую речку, и длинная автоматная очередь за спиной, тихий вскрик и его возвращение к середине этого бревенчатого мостика, где, спокойно закрыв глаза, щекой на дощатой кромке лежала Ирина…

И то, как,  увидев частую диагональную строчку пулевых отверстий в ее пиджачке и пыльную струйку крови  -  крошечный ручеек, движущийся к нему по ложбинке в бревне, он вдруг перестал слышать продолжавшиеся выстрелы, почувствовал себя вырванным из обстановки собственной опасности.

Видя, что случилось непоправимое, он с поразительным прозрением понял, что с гибелью этой женщины, - по его вине! - даже если он и останется дальше жить, настоящее его счастье потеряно навсегда …

И действительно, ни одна послевоенная встреча, ни эта его женитьба, вселявшая такую надежду, ни рождение дочери – ничто уже не давало ему полноценной радости. 

Трамвай все ехал, дребезжа и по временам останавливаясь, а он  все не мог решить, куда же ему деться на сегодня.

За стеклом трамвайного окна проплывали светящиеся витрины магазинов, кто-то входил в них, кто-то проходил мимо, погруженный в свои заботы или переговариваясь со спутниками. Трамвай отрывал его порой от наблюдения за ними, увозя на повороте куда-то вбок, на другую улицу и там снова были люди и следующие остановки.

Наконец он решился, вышел у стадиона, завернул за угол и подойдя к  старинному дому с грифонами над подъездом, поглядел вверх на окна.

У Николая горел свет, но он подумал, что лучше все-таки позвонить с улицы, спроситься.

Приятель ответил сонно.

- Разбудил тебя, Коль?

- Мм-м… - промычал Николай. – Кто это?

Он назвался.

- Ха! – выдохнул Николай. – Давно тебя не видел! Как живешь-можешь? Что не заходишь никогда?

- Да вот как раз захожу… Идти что ли?

- А ты где?… Давай-давай, поднимайся, вот чудак!

Подниматься без лифта было трудно. Когда третий этаж был преодолен, пришлось сесть на ступеньки, и он просидел здесь рядом с ведрами, на которых было написано «для пищевых отходов», видимо, слишком долго, потому что дверь Николая выше этажом раскрылась, и его окликнули.

- Здесь я, - отозвался он слабым голосом.

- Да ты что это? – Николай спустился и наклонился к нему. – Андрей!

Тот молча показал на сердце, и Николай осторожно помог ему подняться и медленно повел в квартиру.

- Ну дела… - приговаривал он по дороге. - Что ж ты ходишь-то в таком состоянии?!

- О-о, – таинственно поднимая палец, простонал Андрей. - Тут такое дело…

В квартире у Николая он отдал хозяину плащ, сразу сел в глубокое мягкое кресло и прикрыл глаза рукой.

- Случилось что-нибудь? – участливо спросил Николай и почесал волосатую грудь через расстегнутый ворот тренировочного  костюма.

- Да опять жена приходила… Сбежал!

- И зачем только ты ее пускаешь?! Моя вот ко мне – ни ного-ой.

Николай достал из серванта начатую бутылку и два стакана. – Давай-ка -  со свиданьицем и плюнь!

- Нельзя мне. – Андрей отвернулся.

- Да что там…Нельзя, нельзя… А вот мы коньячку, погоди… Сосуды расширит и –о кей! – и он потянулся на верхнюю полку  серванта. Там стояла маленькая сувенирная бутылочка коньяку.

Он разлил ее поровну, и они выпили.

- Я, знаешь ли, Коля, домой не хочу, завтра поеду. Можно у тебя до завтра?

- А чего, конечно, зачем тебе домой-то?

Андрей улыбнулся, оглядел комнату Николая – лампочку без абажура, старый сервант, узкую, обшарпанную кровать:

- Незванный гость…знаешь?

- Да брось ты, Андрюха, я рад, честно. Последнее время сижу, как волк в берлоге. Нинка меня бросила…

- Это почему?

- А байдарками мы не увлекаемся, не подходим мы ей. - И Николай налил еще, теперь уже водки, но Андрей отрицательно замотал головой, и тот выпил один.

Поговорили еще, так, ни о чем. Андрей устал и уже мучился в кресле, которое не казалось теперь ни мягким, ни удобным.

- Слушай, Коля, я лягу, пожалуй.

Николай придвинулся к нему ближе, обдавая свежим запахом водки, заглянул в глаза:

- Ну ты как? Оклемался?

- Вроде, ничего… У тебя найдется что на пол кинуть? Где-нибудь, где не дует…

- Зачем же на пол? Я на кресле раскладном лягу, а ты – вон там , на кровати. Ты гость, ты больной, спорить не надо, Андрюха.  -  и довольно захмелевший Николай принялся хлопотать с одеялами, подушками и простынями.

Андрей, едва дождавшись, когда его постель будет готова, быстро разделся и лег.

Он слушал с закрытыми глазами, как возился, раскладывая кресло-кровать, Николай, потом  приятель ойкнул и окликнул его:

- Слу-у-шай, Андрюха, я же тебя не накормил! Давай я чего-нибудь быстренько, яичницу с колбасой будешь?

- Ничего я не буду, спасибо, спи давай, не до еды мне.

Андрею показалось, что приятель обиделся, но сердце все болело и хотелось покоя и тишины. Он лежал тихо  и молча, и Николай скоро погасил свет и тоже затих.

И в полусне Андрей снова увидел далекий сельский базарчик, утоптанную его земляную площадь, постепенно открывающуюся взору при сером рассвете. 

Он пришел сюда издалека – полночи пробирался по лесу,  выполняя  задание местного партизанского отряда,  в котором воевал уже  около года:  попал в самом начале войны в страшный разгром нашей армии под Брянском, в так называемый «Брянский котел»,  и потом  прибился к патризанам, что  нашли его в лесу раненного  и совсем  ослабевшего от потери крови и от голода. 

На этом базарчике ему предстояла встреча со связным, местным жителем, помощью которого отряд  пользовался успешно.

В отряде ему выдали  кроме небольшого рациона на день,  еще и «обменный пароль» - два куска соленого сала, тщательно завернутые в тряпицу – на базаре всё приобреталось на обмен.

«Отзыв»  предполагался тоже натуральный -  валенки, которые связной якобы должен был продать – обменять на сало, а в процессе торга незаметно передать -  строго на словах -  нужную информацию, которую отряд ожидал, подготавливая очередную диверсию.

Живо вспомнилась ночь в лесу. Его беспокойное прислушивание к каждому шороху и звуку. Редкие крики ночных птиц, не все голоса которых он, городской житель, узнавал.

Однажды на краю поляны  дорогу ему спокойно перешёл озабоченный ночной охотой  деловито пофыркивающий еж и еще долго мелькал на открытом месте, хорошо видный  в лунном свете.

А потом вдруг ударила громкая  соловьиная трель и он замер,прислонился к стволу в тени листвы и некоторое время слушал.

Стало  так грустно, что на глаза сами собой навернулись слезы .

Припомнилась подмосковная дача, мама... Потом – товарищи по курсу, будущие архитекторы, казалось, совсем недавно справлявшие у них на даче его двадцатилетие:

- На третий десяток пошёл, старик! – обнимал его дружески Васька-однокурсник и хохотал, и напевал что-то, неловко держа бокал щампанского.

А потом Васька, попавший с ним в одну бригаду на фронте... Нет, лучше не вспоминать. Нет Васьки.

- И ничего и никого не будет, если станешь вот так раскисать, слушая соловьев! – обругал он себя и вышел из-под дерева.

Деревня была уже близко.

Он встряхнулся, перевесил мешок на другое плечо, одернул полы крестьянской куртки и оглядевшись, вышел  на опушку рядом с дорогой.

Он специально вышел здесь, чтобы миновать немецкий пропускной пункт,  который остался позади, метрах в трехстах от этого места, за поворотом лесной дороги.

На всякий случай у него были поддельные документы, якобы выданные местной комендатурой.

Но зачем рисковать?

Он шагал по рассветной дороге уверенно и слышал крики петухов в просыпающейся  потихоньку деревне.

Его обогнало несколько подвод, как он подумал, тоже спешащих на «плац».

Потом он нагнал какого-то смелого, если учесть, что всё происходило в оккупированной местности,  пасечника с жестяным бидоном, на котором было намалёвано «МЁД».

Местные зашевелились в  домах, захлопали дверями коровников и сараев, но на площадь еще никто не  спешил.

Обогнавших его подвод  было тоже не видно.

Он пришел слишком рано.

У старого сарая, на обочине площади,  привязанная к столбу,  покорно стояла впряженная в телегу пегая лошадка. 

Телега была пуста, если не считать устилавшего ее доски  сена.

Всё повторилось точно вплоть до момента встречи с Ириной.

Тонкий утренний ветерок, забирающийся в карманы, за полы и воротник, снова скользнул по щеке и подернул слезами невыспавшиеся глаза.   Отвернувшись от ветра, он снова увидел длинные темные со светлыми концами сомкнутые ресницы подремывающей женщины, что сидела на бревнах у сарая. Она привалилась к дощатой стене и, казалось, старалась неподвижностью позы сохранить сонное тепло предутренней дремоты.

На ней была несоответвтвующая по размеру грубая выцветшая телогрейка, перетянутая в талии широким кожаным ремнем.  Ладони прятались в слишком длинные рукава. Старушечий  коричневый платок – тканый, с белой широкой коймой с пестрым переплетением коричневых и белых нитей   -  покрывал  голову и плечи.

Остальная одежда была с этим в явном несоответствии: широкая расклешенная юбка из красно-клечатой шотландки  и щегольские лакированные черные туфельки на небольшом, как тогда говорили,  «венском» коблуке.

Вытянутые, положенные одна на другую ноги в тонких чулках были красивы и стройны. 

И снова стали обгонять друг друга не раз уже повторявшиеся в памяти события того дня.

И снова, как тогда, он вздрагивал и замирал, увидев изумительный, темно-васильковый взгляд женщины, на его вопрос повернувшей лицо и разомкнувшей ресницы…

Она была классическая красавица.  Такая, в существование которых в реальной жизни не верится, когда они смотрят на нас с полотен эпохи Возрождения.

Оказалось, что она  из Ленинграда, города, где только и могут, наверное, ещё  существовать такие красавицы. 

Он слушал ее растерянный, тихий и в то же время глубокий и звучный голос, объяснявший ему, как она, студентка консерватории, будущая певица, отправившись в июне 1941 года на отдых к Черному морю, оказалась отрезанной  начавшейся войной и от дома, и от этого моря, одна, в неразберихе первых военных дней.

-   Ах, боже мой, мама, наверное сходит с ума, не зная, где я, жива ли!

Пытаясь добраться до Ленинграда, она пересаживалась в разные проходящие поезда,  несколько раз попадала под бомбежку, даже пыталась идти пешком...

В Озерках  -  в соседней деревне  - «баба Катя, сердечная старушка» приютила ее.

- А тут немцы... Ну,  и вот я здесь. Теплой одежды на зиму нет. Видите, как меня баба Катя нарядила?

Она встала с бревен, скинула на плечи платок  и, расставив руки в демонстрационном жесте слегка повернулась перед ним влево, потом в право.

- Видите?

Он окинул ее взглядом всю–  пушистые пряди слегка растрепавшихся светло-русых волнистых волос, тонкую талию, которую не могла скрыть грубая телогрейка, скульптурные ноги, снова взглянул  в ее прекрасное лицо   и понял, наконец, что это Боттичелли.

Это было невероятно, но казалось, словно именно ее облик мог вдохновить великого мастера при написании его прекрасных женщин. А боттичеллиевская модель тем временем грустно говорила:

- Не знаю, как переживу эту зиму.

- Так Вы что же, за зимней одеждой приехали?

- Нет, за картошкой. Бабы катиной на всю зиму не хватит, а у меня вот что есть...

Узкая ладонь юркнула в карман и вынула что-то завернутое в полосатую тряпочку.  Когда развернула, на его ладонь легли часики. Изящные, золоченые.

- Может быть обменяю, как Вы думаете? Вот есть еще это... – она протянула ему руку, показывая серебряное колечко с зеленым камушком.  – Но это уж на крайний случай, это подарок покойного папы...

Потом она спросила, правда ли, что Ленинград  в окружении.

Он знал, что это правда, но сказал, что не знает – ( как он, для нее местный, лишенный  информации, как и все под немцами,  мог знать больше, чем она?).

Он вынужден был говорить ей ещё, что он из дальнего села, из  Двориков, - в его кармане лежал фальшвый аусвайс на имя Михаила Гончара -  в Двориках все были Гончары…

Она стала рассказывать ему о Ленинграде, который он любил и знал, но опять же счел за лучшее сказать ей, что никогда там не был. И она очень  ярко и интересно развернула перед ним целую панораму города: его каналы, его дворцы, Летний сад и Петропавловскую крепость.  И ничего не перепутала, упоминая творения Кваренги, Растрелли, Росси, Монферрана.

А он знал теперь, что когда кончится война, он вот так же, но уже в реальности покажет ей свою прекрасную Москву, и она по-другому, но тоже навсегда восхитится его неповторимым городом.

И снова он, нарушая все инструкции, данные ему в партизанском центре, на свой страх и риск проводил весь день, не отходя от нее, на этом базаре,  до прихода связого и после, и что уж совсем «не лезло ни в какие ворота», -   отдавал ей эти валенки,послужившие ему и связному паролем, и отказывался брать деньги у ничего не понимавшей женщины.

Он просто заваливал себя и понимал это, но такое происходило с ним впервые в жизни. Вдруг все сфокусировалось на ее существовании, на их встрече.

Потом, чтобы как-то смягчить ее недоуменье и прекратить эту дурацкую ситуацию, он все-таки взял у нее за валенки какую-то мелочь из тех советских денег, что еще остались у нее от довоенных дней , сунул деньги,  не глядя, в карман и начал торопливо прощаться, чувствуя  одуряющее желание оставаться с ней еще и еще, и смотреть на нее и слушать ее плавную, как бы испуганно замирающую речь.

Теперь было страшно за нее. Страшно  оставлять ее одну, в оккупированной деревне, но он твердо решил, что это не последняя их встреча. 

Он будет проситься на связь в этот район.

Он будет сюда добираться при любом удобном случае.

И еще - он во что бы то ни стало найдет способ помочь ей и этой ее бабе Кате, которая, кажется действительно добрая душа.

И снова в этом его сне солнце, теперь уже клонящееся к закату, освещало и слабо пригревало неподвижный безветренный вечер; и снова шел он по дороге с базара, стремясь, минуя посты, добраться до места удобного перехода к своим.

До того места, где  он вышел из леса прошедшей ночью с фальшивым аусвайсом в кармане, неся подмышкой завернутые в тряпицу два ломтя соленого свиного сала,  в качестве базарного товара Михаила Гончара, которые он потом отдал связному в обмен на парольные валенки. Непрятно было думать, что придется врать, объясняя  их отсутствие при возвращении в отряд.

Потерял?

Во всяком случае,  надо будет не забыть выбросить в лесу иринины деньги.

Идти  оставалось еще с полчаса. Там дорога заворачивала за большой выступ леса и можно было незаметно для постовых уйти в лес: вправо и вниз по старому проселку и  мостику через ручей – и поминай как звали!

И тут, на этой дороге - вблизи врагов и в двух шагах от возможной гибели, судьба предоставила ему еще несколько незабываемых мгновений.

Он услышал оклик: «Михаил!», и возвращавшаяся на телеге с базара Ирина догнала его.

Теплая телогрейка и платок теперь лежали позади нее на сене, прикрывая злосчастные валенки, а  сама она в светлом пиджачке ловко  правила лошадью , как заправский возчик.

Ирина  засмеялась, когда он оглянулся, и указала на место рядом с собой.

Он не должен был ввязывать в свои дела Ирину. Садиться в телегу к ней было никак нельзя.

- Да нет, спасибо, - с трудом заставлял он себя отказываться. – Вы уже почти дома, а мне еще такой путь,…Не спасет все равно…

- Вы опять начинаете, странный человек! - Ирина поехала шагом, подстраиваясь под его пеший ход.

Продолжать эту нелепую сцену на дороге вблизи  пропускного пункта было невозможно. Он вспрыгнул на телегу и уселся рядом с ней.

Пришлось проехать место ухода в лес и следовать вместе до пропускного пункта. Как же молод и глуп он был тогда!

Ирина, не подозревавшая о его положении,  совершенно беспечно подъехала к патрульным и протянула свой документ.

Словно в бреду он сделал то же.

Их пропустили молча, и телега двинулась дальше.

Андрею оставалось побыть с Ириной всего несколько минут,-  иринина деревня была ближайшей, и  вблизи нее был другой поворот, за которым ему можно было уходить в лес.

Твердо зная теперь, что еще вернется сюда,   он чуть было не сказал ей об этом, но побоялся, что странностей в его поведении на сегодня и так было достаточно, и вместо этого попросил:

- Спойте мне что-нибудь на прощание, чтобы я представлял, какой у Вас голос.

- У меня лирико- колоратурное сопрано, - улыбнулась Ирина. – Знаете  такой голос?

Он не знал.

- Высокий такой… Ну вот… Ария мадам Баттерфляй… Она ждет, что любимый ее вернется. В общем, слушайте.

Она пустила лошадь тихим шагом,  легко вздохнула и Андрей услышал высокий-высокий,  нежный-нежный,  грустный-грустный ее голос:

- В я-а-а-асный день, жела-а-а-а-нный…

- Сто-о-о-й! – послышалось за их спинами.

Они оглянулись и Ирина остановила лошадь.

Их догонял человек с винтовкой на плече.   На рукаве  -   повязка полицая.

- В Озерки? – спросил он, запыхавшись.

- Я в Озерки, а он в Дворики, - хмуро ответила Ирина.

- Довезешь меня до комендатуры, - приказал полицай и разлегся в телеге, бросив рядом с собой  на сено винтовку.

Проехали немного в полном молчании. Затем вдруг полицай приподнялся на локте и внимательно взглянул в лицо Андрея:

- Постой-постой…  Из Двориков, а чей же это ты? Я там, кажись, всех знаю,  парень…

И тогда Андрей ударил его прикладом той лежавшей на сене винтовки.

Он ощутил свой удар,  он  услышал даже звук удара и сел в кровати, натужно переводя дыхание в темноте чужой комнаты, пытаясь открыть глаза.

В полутьме проступило незадернутое окно, стул с его одеждой в ногах кровати. 

Он пошевелил губами и взмолился всем нутром о прекращении мучительных видений, но только повалился на горячую и влажную подушку, как низко свисающие ивовые ветки захлестали по его лицу, когда он, выхватив у Ирины вожжи, начал разворачивать лошадь, пытаясь свернуть с дороги под деревья.

-   Что же это Вы сразу не сказали, Господи!  -  бормотала Ирина, хватаясь за край  кренящейся на повороте телеги.

Ну как и зачем мог он ей сразу “все сказать” там на базаре, при первой встрече?!

Ивы хлестали по лицу,  телега уже наполовину скрылась в придорожной зелени, когда до слуха их донесся ровный нарастающий гул и, обернувшись к дороге, они оба разом тихо вскрикнули: прямо на них выезжали от Озерков два немецких мотоциклиста.

Немцы заметили  въезжающих в лес, и это не могло не привлечь их внимания. И как бы в подтверждение этому на обоих мотоциклах одновременно вспыхнул ровный лобовой свет, неяркий в вечереющем воздухе.

- Скорей! – девушка стегнула лошадь, взметнувшуюся было в оглоблях  на дыбы, а Андрей, перехвативший вожжи , крикнул Ирине неожиданно властно: «Быстро вниз, к реке!», сам тоже соскочил с телеги.  

Вбежав в лес, они кинулись к  речке, перебегая темнеющими кустами в настигавшем их  гуле мотоциклов,

Лес спускался к воде крутым склоном, и было трудно бежать вниз, запинаясь о  выступающие из земли корни, царапая кожу о встречные ветки и сучки.  

На другой стороне за узким мостом к воде спускались густые заросли ивняка.     Там можно было затеряться, скрыться в сумраке вечера.

Там близко была знакомая дорога к своим,  по ней он пришел сюда прошлой ночью.

Ирина бежала за ним, едва успевая в тонких лакированных туфельках.  И они уже ступили на первые доски мостика, когда сверху, от дороги услышали автоматную очередь…

И в своем сне снова как тогда,  с ужасом предчувствуя всю муку повторного горя, он оглянулся на отставшую Ирину.

Но он не увидел как тогда той странной удивленной полуулыбки и не услышал ее последнего вскрика.

И тогда он понял, что повторения не будет, что мольба его услышана, потому что это Ирина, легко пробежав вперед, оглянулась на него, а он,   - он, а не она!  -  ощутив сначала небольшие толчки, а потом странную слабость во всем, ставшем ватным, теле,  повалился, споткнувшись, на бревна мостика.

Он упал  и  услышал над собой тихий голос и почувствовал не прикосновение, а только ее желание прикоснуться к нему, и последними усилиями сделав властным свой голос, произнес коротко:

- Нельзя! Торопись, уходи! – и кивнул  вдоль мостика в направлении ее ухода.

Сил больше ни на что не хватило, и он лежал, продолжая смотреть вперед и видя перед собой пыльные, все более темнеющие в вечернем воздухе бревна и доски настила, по которым мгновение назад вровень с его лицом пробежали ноги Ирины, и только слышал сначала отдающийся в бревнах, а потом все затихающий в песчаном береге  торопливый ее бег.

Автоматы еще раза три дали очередь по кустам и замолкли.

Мотоциклетный звук взвыл и растаял, удаляясь.

А он лежал  теперь один на этом мосту, охваченный болью, все разраставшейся в нем, и чувствовал, как уходит  жизнь, понемногу и невозвратимо.

«Все правильно. Вот так вот – все правильно  наконец»  -  удалось еще додумать ему, и тело его, судорожно замерло и стало постепенно холодеть на смятой полосатой простыне, а Николай, вставший рано утром и тихо, чтобы не разбудить приятеля, ходивший по комнате, собираясь на работу,  не сразу это заметил.

20 июня 2014 г. Рочестер, США

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную