К РОССИИ
Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем
твоим, всею душою твоею…..
(Заповедь первая)
Я знаю, как ты далека.
Я знаю – там всё по-другому.
Я знаю – века и века
чужая ты глазу чужому,
но ты - моя плоть, моя кровь
и рвущая сердце любовь.
Прости, что так громки слова,
прости, что так редки свиданья,
прости, что моя голова
не отдана там на закланье,
как тысячи тысяч других,
что всё, что могу, – это стих.
Что беден он – тоже прости,
что редко к тебе долетает,
что силы моей нехватает
его сквозь пространства нести –
не Пушкин, не Дант, не Басё -
но я благодарна за всё.
Какая любовь мне дана!
Какие волшебные двери
открыты на все времена
сквозь жизни мечты и потери
в страну, без которой не жить!
Вот так бы и Бога любить!
* * *
Опять осенние леса…
Как быстро осень наступает -
как быстро лето уступает
ей и цвета и голоса!
И под курлыканье с небес,
под тихий посвист трав крылатых
в две кисти красит пышный лес,
их обмакнув в пурпур и злато,
а после отнимает свет,
чтоб в плотных сумерках, в туманах
листвою укрывать поляны,
оставив лесу силуэт.
Дождям прикажет всё подряд
долбить, пятнать и делать пегим
и вдруг - бежит пред первым снегом
куда её глаза глядят!
Куда? Постой! Репьи в косицах,
Босая легкая нога,
а взгляд назад, назад косится
И брызжут слезы на снега.
ЗИМНЯЯ ЭЛЕГИЯ
На запорошенные грядки
ложатся четкие следы;
в двух состояниях воды
трава и снег играют в прятки.
Как всё сиротски безответно
пред натиском снегов и тьмы!
И мы вступаем неприметно
в оцепенение зимы.
Оцепенение зимы…
Все страсти до весны отложим.
Как много раз впадали мы
как в сон томительно-берложий
в оцепенение зимы!
Пречистый снег и звонкий холод
теплом гнезда отдалены;
рождественских пушистых ёлок
такие тёплые огни!
Далёким отзвуком колядки
сосулек звон под вой пурги…
Как сладко, как по-детски сладко
на кухне пахнут пироги…
Одеты окна перламутром,
и мир так свеж, как свежи мы
в ночь новогодней кутерьмы;
и странно выйти ранним утром
в оцепенение зимы.
В безбрежном снега колыханье,
враждебном сути естества,
насквозь промерзшему дыханью
так трудно отогреть слова!
И, силясь запахнуть одежду,
что ветер дико рвет с груди,
так трудно отогреть надежду
на то, что лето впереди!
ОПЯТЬ ВЕСНА
Мне туманным сиреневым утром
хорошо посмотреть из окна –
ведь похожа на русскую смутно
в этих чуждых пределах весна.
И на русские ивы похожи
золотистой пыльцою своей,
золотистые кудри Серёжи
мне мерещатся в гуще ветвей…
Выйду в поле. Весенние льдинки
в скорлупе прошлогодней листвы,
и брожу я в тяжелых ботинках
по желтеющим кочкам травы,
где ручьи, пробираясь под травкой,
всё журчат к моему озерку,
где олень тонконогий украдкой
воду пьёт на другом берегу.
Одиноко и тихо в округе.
Зарыдать или, может,- запеть?
Это сердце тоскует о друге
и о том, что уже не успеть.
ПРИНОШЕНИЕ ВЛАДИМИРУ НАБОКОВУ
триптих
НАБОКОВУ
Понять и руку протянуть…
Зачем - теперь? Промчались воды…
Уже твой горький, гордый путь
закончен в небесах свободы…
Зачем так хочется взглянуть
в глаза, что прячут память детства,
понять и - руку протянуть?
В волшебном сундуке наследства
с тобою вместе находить
свет куполов и отблеск окон
потерянных… С тобой входить
в лесной,
листвой дрожащий кокон
и знать, что всё:
стрижей полёт,
рябины кисть иль отзвук скерцо,
всплеск русской речи -
всё пройдет
как молния от сердца к сердцу
Но поздно. Слов не произнесть.
И в нашем общем Мирозданьи
как мне осмелиться прочесть
тебе хоть строчку на прощанье
свою?…
НАШЕ
В.Набокову
В последний миг промчавшейся разлуки
с родимым домом, парком и рекой,
с грибной душистой рощей вдоль излуки
я счастье чувствовал
и призывал покой.
Как день сиял,
как было всё знакомо!
И даже ветер был такой родной!
И я проснулся - на пути из дома
на дальней остановке в час ночной…
ДАЛЁКО
В.Набокову
В моем окне пейзаж России зимней.
Конечно - поле и пучки травы ,
преобладанье неба со взаимным
смешеньем белизны и синевы.
Всё просто так...
как в детском представленьи
о “чистом поле”, “синих небесах”;
ни времени,
ни точки нахожденья…
И – рукопись у кресла в двух шагах.
Ну, начинай!
Пусти по полю конных
с охотою,
с борзыми;
звук трубы
гак станет внятен за стеклом оконным,
так одинок под небом голубым!
Иль протяни с востока и на запад
колонну пленных в синих киверах
наполеоновских…
и деревенским бабам
дай их вести с рогатиной в руках.
А нет - тогда чуть отстранись направо,
чтоб вдвинуть слева ёлку, тень ветвей,
представь, что из лесу,
как лебедь величава,
идет Снегурка
за мечтой своей…
Решать тебе!
Но только постарайся,
чтобы направо не открылся столб –
он очень близко за окном остался –
с латинской надписью на красном:
«STOP»!
* * *
Друзьям-поэтам
Что делать, если - менестрель,
и дудочка в руке,
и снова выпало теперь
скитаться налегке?
И снова в небо петь лицом
и слезы по щекам…
А где твой стол и где твой дом,
о том не знаешь сам.
Вот он идёт - в глазах сирень,
улыбка на устах -
и нет ночей, есть только день,
есть радость, а не страх!
И что его заботит тут?
Слова в силок поймать -
и звонко дудочка у губ
поет...
Как бы сама…
ВЕЧЕРНЯЯ ЭЛЕГИЯ
Уже вечереет, и солнце
уходит за холм вдалеке,
бросая пожаром в оконце
и кровью плескаясь в реке.
Как день мой был труден сегодня!
а завтра - быть может трудней.
Как тяжко дается свобода,
как счастье не связано с ней!
А звезды на бархате черном
так ясно, так вечно горят,
и души людские упорно
всю ночь о любви говорят.
ПРОГУЛКА
Непостижимый запах моря
и водорослей, и песка…
На берег выброшенный корень
и волн рокочущий откат.
И вечно зыбкая граница
меж мокрым и сухим песком;
и солнце в камушках искрится
и белит раковинный лом.
И клады – стоит наклониться –
как в детстве, тяжелят карман;
и вновь Бог знает сколько длится
машины времени обман.
НА БАЛКОНЕ
Сквозь дымчатость очков, сквозь капли –
океаническая гладь;
и ветер треплет из-под шляпы
мою совсем седую прядь.
Она так весело взлетает,
она так молодо кружит,
как будто бы не понимает,
кому она принадлежит.
Там под балконом пляж искрится,
Там беготня, и гам, и смех,
а мне так хорошо лежится
в шезлонге далеко от всех,
так высоко, что и не странно
расправить крылья неспеша
и полететь над океаном
туда, куда влечет душа!
ИСКУШЕНИЕ
Мне не переиначить этот взгляд
и эту поступь не переиначить,
но Боже правый, что всё это значит,
зачем озноб и руки так дрожат?
Зачем, взглянув на эту красоту,
уже не помнишь ничего другого,
и сердце петь и праздновать готово,
и верить в воплощенную мечту?
Как холодно... То ангел от меня
уходит, опустивши долу очи,
и я кричу в пространство душной ночи,
его рукой слабеющей маня:
-Не покидай! Прости меня! Постой!
Я не хочу блаженствовать без Бога!...
И он мне чертит огненной рукой
Стрелу от искушения порога.
* * *
Ты думаешь, любовь уходит,
прекрасная, в неведомую даль…
О нет! Она как человек отходит
и вкруг нее стоит Печаль,
и вкруг нее стоит Надежда,
и Вера в счастье и Мечта,
и в переливчаттых одеждах
сама царица-Красота…
И все с тоской глядят на муки,
на чуть прикрытые глаза
и на заломленные руки,
а за окном -
Цветущий Сад!
И на локте приподнимаясь,
она всё тянется взглянуть,
и глубже силится вздохнуть,
сквозь слезы слабо улыбаясь.
А песнь гремит из птичьих грудок!
Но стынет жилка на виске.
………………………………
……………………………….
И в гроб ей сыплют незабудок
и чертят имя. На песке…
А ты всё думаешь- Любовь уходит,
беспечная, в неведомую даль
и там одна по рощам бродит…
И говоришь: “ Тебе не жаль?
Верни!”
ПРОЗРЕНИЕ
посвящается М.Ф.
В той тишине, что бредит пустотой,
перенаселена слоями быта,
в той тишине, что так и не избыта,
и прогоняет чувства, как сквозь строй,
я руки подношу - рука с рукой -
ко лбу, что замыкает все орбиты,
и только чувствую, как из-под век рекой
струится мука пополам с обидой.
Вот я. Вот жизни пустотелый дом.
Он крепок, точно остов динозавра,
но связь времен распалась воплем мавра
о том, что правды не найти в другом.
Свершилось. Протокол мечты как лом,
здесь предстает крушителем метафор.
яд сладостно напоминает сахар.
и каждому герою - поделом.
Сначала - две реки в одну, потом -
опять на два мучительных отрезка…
А жизнь - как недописанная фреска
в церковном нефе, гулком и пустом.
Лишь Мастер знает, что придет потом, -
что будет там, за этой арабеской.
Мы изумимся, мы очнемся резко:
“Так вот о чем! А вовсе не о том…”
* * *
…Пробили
часы урочные: поэт
роняет, молча, пистолет…
( А. С. Пушкин )
Судьба, стеченье обстоятельств,
и «светской черни» плотный круг.
Он в западне – поэт, писатель,
Отец и страждущий супруг.
- Как он смешон…
- Она невинна!?
- Есть письма…Более того…
- А что Дантес с Екатериной?
Бедняжка, ей трудней всего!
- Mon cher, всё слухи, ерунда.
- Дуэль? Смертельно? Боже правый…
И вечно – на финал кровавый:
« Кто мог подумать, господа…»
Не защищён ни чьей рукою,
он умер – и остался «быть».
А нам досталось лишь любить
И изумляться над строкою.
| ОБРАЩЕНИЕ К ПЕТЕРБУРГУ
Вся жизнь твоя - необычайна,
как сфинксов египетских тайна,
что дремлют у невской воды.
Твоих фейерверков букеты,
красавиц твоих и поэтов
на каменных плитах следы
и статуи Летнего сада,
и мрачной “Авроры” громада,
каналы, проспекты, мосты,
дворцов и фонтанов каскады
и страшное эхо блокады
о, Санкт-Петербург, - это ты!
Тебе изумляется всякий.
Здесь твой златоглавый Исаакий
Парит над туманной рекой,
и здесь беломраморный камень
хранит в Петропавловском храме
царей православных покой.
Три века уже пролетело
с тех пор, как Европа узрела
Венеции Северной лик;
и в день твоего юбилея
содвинем бокалы скорее
со всеми - вблизи и вдали -
и с милыми сердцу тенями!
Не Пушкин ли это меж нами
с искристым бокалом аи?
Но Медного Всадника очи
так зорко сверкают сквозь ночи,
сквозь белые ночи твои…
* * *
В Москве – венецианское окно.
Воздвигнутое в позапрошлом веке
совсем мне не известным человеком,
в старинном доме светится оно.
То был ли архитектора каприз
или хозяина заветное желанье –
неведомо, но вот его карниз
и с двух сторон на барельефах – лани.
Быть может, кто-то русский вдоль лагун
скользил под напевание гондольера,
а после помнил профиль у портьеры
и в тучах и волнах мерцанье лун…
Или на влажный солнечный причал
входил влюблённый итальянский зодчий
и всё глядел в глаза темнее ночи
и помнить всё в разлуке обещал,
и вот – венецианское окно…
А где-то там мосты, палаццо, сходни
в волнах всё глубже… Всё уже сегодня,
Венеция, тебе предрешено…
То память или красота всесильна -
не знаю я, я знаю лишь одно:
как перл меж современных модных стилей
в Москве венецианское окно!
ПРАОТЦАМ
За сыном внук, за внуком правнук,
и так прошли их тьмы и тьмы…
И каждый жил и в бездну канул,
и временем бесследно смыт.
Их чувства, страсти, их недуги,
их муки смертного одра
кто знает, помнит? В жизни круге
утеряны их письмена.
Кто был простец, злодей иль гений –
их жизни не дано вернуть,
и прах пожаров и сражений
покрыл и скрыл их долгий путь.
Но изредка из-под покровов
Земля нам возвращает вдруг
то профиль бронзовый суровый,
то украшение, то лук,
то контуры безвестных улиц
кому-то дорогих Отчизн -
там шили, жгли, ковали гнули –
о, как на них кипела жизнь!
Но – мёртво всё. И наша память
молчит. Лишь только иногда
подобьем бледным воскресают
их хижины и города,
когда глядим с забытым чувством,
глядим, как будто видим сны,
на крохи дивного искусства,
что кем-то были спасены.
* * *
Помаши журавлям,
обернувшись на крик в небесах,
чтобы знали, что сердце твоё с ними в долгом пути,
чтоб им было желанней и легче весною найти
вновь
невидимый путь
к тихим плавням в родимых местах.
Помаши, помаши уходящему поезду вслед
даже издали,
даже не зная, глядят ли в окно.
Может это поддержка кому-то в тоске среди бед:
он промчался, но видел, но видел тебя всё равно!
И постой на пороге, крестя и махая рукой,
позабыв набежавшие слёзы с ресницы стряхнуть,
вслед тому, кто всего лишь минуту назад
был с тобой
и теперь –
одиноко –
стремится в неведомый путь…
В ПРАГЕ
Княгине Чешской, священномученице Людмиле.
Святая Людмила, твой шарф не дает мне покоя,
твой лёгкий, твой белый струящийся шелковый шарф,
он в знак послушанья Христу твою голову кроет,
легко за плечами, как ангела крылья, шурша.
Не надо короны княгини, лишь мудрые книги,
да белая церковь, да внуков мерцающий смех;
о, не отнимайте детей,
дайте мне их подвигнуть
к Христу, к небесам от языческих ваших утех!
Мой князь Боревой, мой герой,
мой защитник
и рыцарь,
уж меч не возьмёт и узды не натянет коню...
От вражеской злобы приходится мне удалиться
И здесь я в изгнании Бога заветы храню.
Дорога до церкви идёт сквозь высокие травы;
пойду помолюсь, лобызая алтарный порог,
о внуках своих, о надежде моей - Венцеславе...
Но тени убийц на тропинку легли поперек.
Как цепки наёмные пальцы,
как холодно сердце убийцы!
И плотно вкруг шеи ложится твой шелковый шарф...
Сквозь время я слышу твой крик, как у раненной птицы,
до сердца паденья, до галлюцинаций в ушах!
Примером и веры и верности
вплоть до последнего шага
лежишь ты высоко-высоко над Влтавой-рекой.
Тобою хранима, шумит под горой Злата Прага
И шарфом туман опоясал твой вечный покой.
ЕЛИЗАВЕТИН СКИТ
Сестричеству Преподобномучениц Великой княгини
Елизаветы Федоровны в Джорданвилле
За горами, в Новом Свете
от России вдалеке
новый скит елизаветин
поднимается в леске.
То цветами опоясан,
то снегами перевит,
неприметен и прекрасен,
"миру" противостоит.
"Мир" - во зле:
дорог широких
он без счету проложил
и без счету душ высоких
в тех бореньях погубил...
И тебе, Елизавета,
с горсткой близких и родных
погибать от силы этой
в штольнях гулких и пустых.
Ты была для всех княгиня
И царицына сестра -
как случилось, что в пустыне
погибать пришла пора?!
Зря душа моя стремится
вам в отчаяньи помочь
и летит, рыдая, птицей
в алапаевскую ночь!
Временных пластов развилки,
ни глотка "живой воды"!
Зарастают ежевикой
злодеяния следы...
Но звучат её моленья
за убийц, за тех, кто слеп
и предсмертных песнопений
затихающий напев.
И в Небесные Селенья
след её из шахт идет,
и в Святой Земле колени
всё клонит пред ней народ...
Потому-то в Новом Свете,
от России вдалеке
скит Святой Елизаветы
поднимается в леске.
В ПУТИ
Тихое небо, тихое поле
искры росы, как алмазная пыль;
в утренней дымке встаёт Джорданвилль-
битвы духовной вольная воля.
Русский пейзаж на нерусской земле,
смотрят родными индейские травы…
Тени под сенью еловых аллей,
цапля над прудом кружит величаво.
Тихо пешком по дороге иду,
автомобили проносятся мимо;
мне б отрешиться от суетных дум,
хоть в воскресенье побыть пилигримом.
Там, в окруженьи спасённых святынь
буду молиться, с братией стоя.
Радость, не гасни, душа, не остынь,
память, храни это время святое!
Тихое небо, тихое поле
искры росы, как алмазная пыль.
Место надежды моей, Джорданвилль -
брани духовной вольная воля!
В ГОРАХ
Дороги поворот приоткрывает плавно
скалистое плато,
где теней переход меняет постоянно и тон, и полутон...
В глубокой черноте губительных провалов
Еще стоит туман,
А в трапах солнечных на дальних перевалах
Прельщенье и обман.
Орел, планируя, косит тревожно оком
И манит за собой.
Свист, пенье или крик равно летят далёко,
Всё множась, как прибой
Мелодия стиха, послушная канону,
Рождается сама;
И медленно скользит тень облака по склону
Лесистого холма.
* * *
Весенняя Пенсильвания!
И - нет слов.
Твоё “море разливанное”
цветов,
Зелёных ростков кипение.
Всех! Вдруг!
и неуёмное пение
твоих пичуг.
И всюду сквозь щебет – шорохи:
это растёт трава,
сухо взрываются сполохи,
сыплет дождём синева.
Солнцем и ветром швыряется на эстакадах
и зеркала разбивает на водопадах
Весна Сорви-Голова!
И сквозь лепестки вьюжные,
в запахах хвой и лилий
ленты сизых асфальтов утюжат
жуки-автомобили.
ВОЗВРАЩЕНИЕ С ПРОГУЛКИ
О только б не мешали мне думать о тебе
ни шопоты деревьев, ни звук моих шагов,
ни ветер на веранде, ни двери тяжкий всхлип,
ни голоса домашних, звучащие вдали,
ни бой часов в столовой, ни телефонный звон,
ни преданной собаки докучная любовь,
ни стук оконной рамы, что закрываю я,
чтоб только не мешала
мне думать о тебе…
ЗОВ
Мир полон и даже бессмертен,
когда ты вот так со мной.
Мы в будничной круговерти
и в вечной тревоге больной
мечтали о ласковом ветре,
что в окна влетает волной,
о тихих беседах полночных
при звездах, при сонной реке –
заблещут любимые очи
и сердце – как пташка в руке…
О, локон, что вьется у мочки
и тенью лежит на щеке!
Душа отзывается раем,
дорогой сквозь вереск и мед.
Мы оба срываемся с края
в бескрайний, межзвездный полет,
но знаем, но оба мы знаем,
как страшно увидеть восход!
ОДИНОКИЙ ВЕЧЕР
Снег под вечер в окна рвётся
и койот завыл в бору.
Как неровно сердце бьётся…
Вдруг одна я здесь умру?..
Ветер дверью бьет чердачной,
стон стоит в ветвях елей.
Серый кот, красавец мрачный,
плачет в кухне у дверей,
взгромоздясь на телефоне,
скоблит лапкой по стене:
- Ну возьми меня в ладони,
ну прижми себя ко мне!
Я, смеясь, бреду на кухню
на руки его беру.
За окном заря не тухнет;
Может быть, и не умру.
* * *
Я помню, поднимаясь в глубине
и подчиняясь времени устоям,
и словно воскресая, жизнь во мне
тянулась к свету с каждою луною.
И эта затаённая мольба
порой мольбою так и оставалась
по Божьей воле, а порой судьба
мне в ликах детских счастьем отзывалась;
и это всё, с безумьем соловья
и колыханьем шёлковых объятий,
с писанием стихов и сменой платьев,
всё это называлось - жизнь моя.
И был ещё неодолимый зов
узнать, понять, запечатлеть, увидеть,
поправиться и всё начать с азов,
не зная, что любить и ненавидеть…
И в омутах ладья моя кружила,
и снова, отдышавшись на песке,
душа влеклась, где пело и пуржило,
и стыла на ветрах и сквозняке;
и счастье, подходя ко мне вплотную,
И нестерпимо мне слепя глаза,
меняло радость всякую земную
монетой, адекватною слезам.
Что это было? Женская судьба
иль жизни безразличное теченье?
В чем Божие моё предназначенье?
Я дочь любимая или раба?
Когда бы знать, на что душе дерзнуть,
когда уйду из жизненного плена!
Должна ли смело руки протянуть
или упасть коленопреклоненно?
Зачем, ломая кисти и перо,
я тщусь найти земному отраженье?
Зачем так манит звезд ночных круженье
и песни Арлекина и Пьеро?
И почему так хочется обнять
всё, что цветет, щебечет и резвится,
всё, что не знает, что придет пора
закончиться, смениться, превратиться?
И почему остановить нельзя
мечту о той стране отдохновенной,
где все увидят образ несравненный
и полные иной любви глаза?
|
Людмила Тобольская родилась в России, в городе Новосибирске 27 апреля 1940 года в семье балерины и оркестрового музыканта, работавших а теарте оперы и балета.